«Распил» на троих: Барк — Ллойд-Джордж — Красин и золотой запас России

Глава 15. Красин и Ллойд-Джордж: Поединок идейных соперников или прелюдия делового партнерства?

Итак, мы уже знаем, что первая встреча Красина с Ллойд-Джорджем состоялась 31 мая 1920 г.[1180] В тот день поначалу министр иностранных дел Керзон[1181] отказывался пожать руку Красину, пока его в спину с раздражением не подтолкнул Ллойд-Джордж: «Будьте джентльменом!»[1182] И Керзон нехотя, но повиновался. Еще бы, Англия критически нуждалась в настоящем, физическом золоте, а именно от Красина во многом зависело, когда эти вожделенные слитки лягут на булыжники британского причала. Ведь так свежи в памяти у всех на берегах Темзы были щедрые потоки золота, поступавшие из царской России в распоряжение Великобритании в годы войны.

Полагаю, читателям будет интересно узнать, что в декабре 1919 г. была проведена полная ревизия наличия золотой монеты в частных банках. Выяснилось, что банки Англии располагали монетой на 32,608 млн ф. ст., Шотландии — на 4,713 млн, Уэльса — на 4,421 млн ф. ст. Итого: 41,742 млн ф. ст. По приказу властей, посчитавших, что это явно избыточная сумма, к марту 1920 г. 32,7 млн соверенов перекочевали в погреба Банка Англии. Интересно, что против этой меры в феврале 1920 г. резко выступил только управляющий Банком Ирландии, который заявил, что «изъятие золота в такой момент подорвет банковский кредит». Памятуя недавние уроки кровавого восстания в Дублине в 1918 г., власти не решились тогда изъять все золото у ирландских банкиров, как, например, они поступили в Шотландии. Только в апреле 1920 г. часть ирландского золота (всего на 2,32 млн ф. ст.) под мощным военным конвоем доставили в Лондон. Остальное золото банков Ирландии переехало в Лондон в июне. Причем его изъятие проходило, как крупная военная операция, с привлечением значительных армейских сил. Чтобы смягчить недовольство от действий центральных властей королевства, шотландским и ирландским банкам незамедлительно передали банкноты Банка Англии на сумму свыше 9 млн ф. ст. А все сопутствующие этой операции расходы были покрыты за счет казны. При этом банкам разрешалось принимать золотую монету от населения и импортировать по частным каналам, чем они и воспользовались. В среднем на счета частных банков в 1920–1921 гг. ежемесячно поступало около 100 тыс. ф. ст. золотом.

И все же ситуация оставалась непростой. Национальный долг Великобритании вырос с 650 млн в 1914 г. до 7,4 млрд ф. ст. в 1919 г. (это составляло 135 % ВВП). «Долги союзникам и вопрос репараций отбрасывали тень на всю британскую внешнюю политику»[1183].

Безусловно, сам факт переговоров с большевиками был бы невозможен без решения Верховного совета Антанты от 16 января 1920 г. об отмене экономической блокады России. «Союзники наконец-то осознали невозможность воевать с большевиками в России, — отметил по этому поводу лорд Ридделл. — Ни одна из стран не готова предоставлять солдат или деньги»[1184]. Кстати, инициатором этого шага выступил… Правильно — Ллойд-Джордж, который отлично понимал всю бесперспективность дальнейшей поддержки белых в Гражданской войне. «По мере того, как 1919 год уходил в историю, — отмечает современный британский историк Тимоти Филипс, — становилось предельно понятным, что ни Британия, ни другие союзные державы не в состоянии предоставить достаточно войск и ресурсов, дабы кардинально изменить ход Гражданской войны в России: Красная армия добивалась все больших и больших успехов»[1185]. Более того, выступая незадолго до встречи с Красиным в Сан-Ремо перед Высшим экономическим советом союзников[1186], Ллойд-Джордж, словно подыгрывая своему будущему партнеру по переговорам, обрушился с резкой критикой на Литвинова, обвинив того в распространении коммунистической пропаганды. Именно по этой причине, заявил он, «красному агитатору» Литвинову никогда не будет вновь выдана британская виза. Не знаю, сорвал ли он в тот раз аплодисменты присутствовавших, но цена британской принципиальности нам сегодня хорошо известна: Литвинов не только получил визу, но и был в дальнейшем неоднократно принят в королевском дворце!

^{Максим Максимович Литвинов. 1920-е. [Из открытых источников]}

Естественно, такой искушенный политик, как Ллойд-Джордж, умевший планировать свои дальнейшие действия на несколько ходов вперед, не мог не видеть бесперспективности продолжения международной изоляции России. Как вспоминал все тот же лорд Ридделл, премьер-министр уверенно ориентировался в сложившейся ситуации и точно знал, что иностранная интервенция в силу русского национального характера обречена на провал. «Русские, независимо от их классовой принадлежности, объединятся для защиты своей территории, — говорил он. — Они могут сражаться между собой, оспаривая методы управления Россией. Но они неизбежно объединятся в противостоянии иностранной агрессии, целью которой является аннексия российской территории»[1187].

Эти подвижки в позиции западных стран создавали условия для отмены ограничений, хотя бы частичной, например, на сделки с кооперативными российскими организациями типа старого Центросоюза. В Лондоне были убеждены, что кооперативы по своей природе «очень далеки от симпатий к большевизму». Еще более категорически высказался Ллойд-Джордж. «С того момента, как торговые связи установятся с Россией, коммунизм пойдет на убыль», — заявил он[1188].

Вскоре, 12 февраля 1920 г., Литвинов подписал в Копенгагене англо-советское соглашение о репатриации пленных. Свыше 400 военнопленных смогли вернуться на родину. Однако далее дело снова застопорилось. И чтобы ускорить нормализацию в отношениях, уже 25 февраля 1920 г. через Финляндию и Швецию в Лондон выехала новая делегация «коммерсантов» из Центросоюза. Политика в данном случае была как бы и вовсе в стороне: только коммерция, только торговля, только прибыль. Но в составе переговорщиков произошли определенные изменения: появился один из новых руководителей — Красин, хотя формально главой делегации оставался Литвинов, все еще находившийся в Дании. Англичане прекрасно понимали, что за «кооператоры» к ним едут, но предпочли сделать вид, будто ничего особенного не произошло.

Самого же Максима Максимовича британские власти видеть не пожелали, припомнив ему задержание в качестве заложника, дабы обменять на арестованных ВЧК и приговоренных к смертной казни английских представителей в России во главе с Локкартом[1189], который, кстати, направился в Москву, имея при себе рекомендательное письмо Литвинова к Троцкому.

Так что и Красин, и Литвинов, давние и непримиримые конкуренты в борьбе за право вершить внешнюю политику Советской России, считали себя руководителями делегации. Англичане же отказывались выдавать визу последнему, предпочитая, как мы уже поняли, иметь дело с Красиным. Им явно импонировал сам его подход к переговорам. Красин, человек очень деловой, немногословный, конкретный, сразу переходил к делу, не тратя время на приветствия и пустые рассуждения о международной политике и перспективах мировой революции, что вошло тогда в моду среди новых чиновников. Сам он не стеснялся называть таких советских деятелей «политическими трубачами»[1190]. К тому же в Лондоне, испытывавшем острый недостаток в золотой монете и жаждавшем вернуть ее к реальному, а не формальному свободному обращению, были не прочь приобрести у Москвы миллион британских золотых соверенов, сохранившихся в царских резервах. Однако для этого требовался определенный уровень доверия, ибо Ленин опасался, что британцы могут конфисковать или заморозить деньги под предлогом войны с Польшей[1191]. А Красин, по мнению англичан, мог, а главное, стремился обеспечить это доверие, убедив Москву в надежности Лондона как делового партнера в операциях с золотом.

В пользу выбора англичан свидетельствовало и то, что буквально накануне прибытия в Лондон, а именно 14 мая 1920 г. Красин заключил торговое соглашение с правительством Швеции[1192]. Теперь советские товары и золото, а равно и все приобретенное для отправки в Россию гарантировалось от задержания и ареста. Причем шведы расщедрились настолько, что разрешили Советам иметь собственное торговое представительство в Стокгольме со штатом в 15 человек, а также отправлять специальных курьеров и вести шифропереписку с Москвой и представительствами в других странах[1193].

Красин — этот безжалостный боевик-большевик, поражавший всех западных представителей, с кем ему приходилось встречаться, изысканностью своего гардероба, утонченностью отшлифованных манер и «светской элегантностью»[1194], этот технократ-полиглот, вероятно, был единственным подходящим переговорщиком, кого могла выставить Москва, чтобы прорвать глухую стену блокады, возведенную западными политиками вокруг Советской России. И когда Ллойд-Джордж впервые лично встретился с Красиным, то увидел человека, в котором не мог не признать джентльмена: «Высокий, смуглый, с живыми и широкими жестами, он повсюду обращал на себя внимание. Аккуратно подстриженная бородка клином удлиняла его продолговатое лицо с высоким лбом и черными с проседью волосами, гладко причесанными на пробор. Когда он улыбался, обнажались прекрасные белые зубы, а ямочка на щеках углублялась, делая его лицо еще более привлекательным. В его умных, хитровато сверкавших глазах серьезность чередовалась с задорным весельем: посмотрев на Красина, можно было представить себе, что он, наверное, в детстве был шалуном и проказником. Он всегда был отлично одет, его галстук соответствовал цвету костюма и рубашки, и даже булавка в галстуке была воткнута как-то особенно ловко и щегольски»[1195].

Ллойд-Джордж прекрасно понимал, что перед ним тот, кто, по сегодняшним понятиям, полностью подпадает под определение «террорист». Но он не мог в тот момент отделаться от ощущения, что разговаривает с аристократом, пусть и не британским, но баловнем судьбы, истинным европейцем, за спиной которого стоят многие поколения предков голубых кровей. Не поддаться очарованию такого человека было крайне сложно… Да, Красин обладал уникальной способностью нравиться людям, когда он сам этого хотел.

Даже Керзон, славившийся непримиримым отношением к большевикам, прекрасно понимал, чего от него на тот момент ждут и в правительстве, и в бизнесе в отношениях с Россией. В этом вопросе в Лондоне в принципе не было противоречий. Так, в феврале 1920 г. его предшественник на посту министра иностранных дел А. Бальфур, только недавно вышедший в отставку и уступивший кресло Керзону, заявлял: «Мы боремся… я рад, что могу сказать, что делаем это успешно. Но это не такая уж легкая борьба с чрезвычайно сложными финансовыми и производственными проблемами»[1196]. А пока все они, участники этих нерядовых переговоров, словно ветераны-гладиаторы с огромным опытом смертельных схваток на жадных до живой крови песках римских арен, с интересом присматривались друг другу.

Накануне вечером Ллойд-Джордж обедал с наиболее приближенными к нему лицами. За столом сидели лорд Ридделл и мадам Стивенсон. Много говорили о Ленине и Красине, с которым Ллойд-Джордж должен был встретиться для переговоров по вопросам торговли.

В окружении ближайшего друга и своей первостепенной помощницы и особо доверенного личного секретаря Ллойд-Джордж чувствовал себя абсолютно расслабленным, не видя необходимости лицемерить. «Ленин — величайший человек в политике, — отставляя бокал с вином, пустился мэтр интриги в рассуждения. — Он задумал и осуществил великий экономический эксперимент. Как представляется, этот эксперимент провалился. Если это так, то Ленин достаточно велик, чтобы признать правду и встретить этот вызов. Он модифицирует свой план и будет управлять Россией другими методами»[1197].

Ллойд-Джордж немного помолчал и вдруг, как-то неожиданно для всех, добавил: «Красин очень умный и способный человек». И тут лорд Ридделл отчетливо осознал, что рассуждения его патрона о Ленине — это так, дань памяти вождю большевиков. Его куда больше занимает человек, с которым ему предстоит завтра вступить в нелегкий поединок умов, поединок, отягощенный невероятным количеством взаимных обид и бесконечных претензий. Ведь тогда на Западе многие рассматривали Красина как естественного преемника Ленина. В Лондоне его часто величали «дельцом-коммунистом» или «красным купцом». Что ж, с одной стороны, это можно расценивать как признак уважения со стороны деловых кругов Запада, с другой — в этих определениях (а второе из них имело хождение, как мы знаем, и в Москве) сквозило недоверие тех, кто искренне сочувствовал идеям коммунизма. А в то время прослойка таких людей в Великобритании была весьма значительная.

Надо сказать, к тому моменту Ллойд-Джордж достаточно хорошо представлял, с кем ему придется иметь дело. Просмат-ривая доклад британской разведки, подготовленный к предстоящим переговорам, он с некоторым удивлением для себя обнаружил, что значительный объем сведений о Красине поступил по линии контакта со спецслужбами Токио, весьма близкого на тот момент союзника Лондона. Оказалось, японская разведка следит за активностью Красина еще с начала 1900-х гг., когда через европейского резидента полковника Акаси — главного ее специалиста по антимонархическому подполью — и его сотрудника майора Гиити Танаку[1198] революционному движению в России, а равно финским и польским сепаратистам на европейских окраинах империи оказывалась значительная финансовая поддержка, особенно в преддверии русско-японской войны и революции 1905 г. Красина как главного специалиста большевиков по выбиванию денег для нужд партии и активнейшего боевика японцы хорошо знали и очень высоко оценивали его способности. Именно тогда в Стокгольме и Великом княжестве Финляндском сформировалась разветвленная подпольная сеть, на которую и опирались лидеры большевиков в своей деятельности в России. После того как русская контрразведка заставила Мотодзиро Акаси, являвшегося в 1902–1904 гг. военным атташе посольства Японии в Санкт-Петербурге, по причине чрезмерной нелегальной активности убраться из пределов империи, он выбрал своей основной оперативной базой Стокгольм. Важнейшим звеном в этой работе стали шведские банки, одним из них, в частности, владел некий граф К. Э. Ю. Маннергейм[1199], через которого и шли японские деньги русскому подполью. Шведский банкир был на короткой ноге не только с Красиным, постоянно проживавшим на финской территории, но и с Лениным, которого принимал в Стокгольме во время его попытки проникнуть в Россию осенью 1905 г. Однако, в отличие от Красина, Ленин руководил борьбой из относительно безопасной Финляндии, арендуя за партийный счет комфортабельный дом в курортном местечке Куоккала (ныне Репино). Хотя и рядом со столицей империи, но почти что заграница. Ллойд-Джорджу также достоверно стало известно, что в первой декаде июня 1918 г., когда шли самые жестокие бои на Эне[1200] во Франции, Красин, участвуя в советско-германских переговорах, лично встречался с генералом Людендорфом, державшим тогда «все нити в руках». Ну, если сам Людендорф в такой момент нашел время, чтобы повидаться с этим представителем большевиков, пусть и по рекомендации концерна «Сименс», в своей засекреченной штаб-квартире во Франции[1201], то к этому человеку стоило приглядеться повнимательнее.

Лично я не могу исключить, что отчасти Людендорфом двигало и банальное любопытство. Он стремился понять, составить собственное представление о том, какие люди пришли к власти в стране, с которой он так долго и упорно боролся. Тогда в Берлине после падения прежнего режима в России царила эйфория. «Как часто я мечтал о революции в России, надеясь, что это облегчит для нас бремя войны! Но мои желания были подобны замкам в облаках, — вспоминает свои ощущения от тех событий Людендорф. — Сейчас эта мечта стала реальностью. Какая неожиданность. Я почувствовал, как будто бы тяжкий камень свалился с моей груди. В то время я никак не мог и подумать о возможности того, что впоследствии это может подорвать и наши собственные позиции»[1202].

Надо сказать, и Красин считал, что с немцами выгоднее договариваться, чем продолжать враждовать, особенно после свержения царского режима. Причем он полагал, что подобный поворот в политике отвечает интересам обеих стран. «В конце концов, оставив Россию сейчас в покое, — писал он жене в июне 1918 г., — немцы скорее выигрывают, так как путем торговли и обмена они могли бы кое-что получить от нас из сырья и товаров, между тем ведение войны отнимает у них силы и не очень-то много дает, как показывает опыт Украины, откуда они и при новом правительстве не очень-то много получают»[1203]. Вполне очевидно, что здесь Красин имеет в виду марионеточное правительство гетмана Украинской державы Павла Скоропадского[1204], находившегося у власти только благодаря немецким штыкам. Более того, он был уверен в особом отношении к себе немцев и совершенно не стеснялся говорить об этом. Так, рассуждая о том, что занятие чехословацкими войсками Нижнего Новгорода может спровоцировать немцев на занятие Питера и Москвы, «хотя бы под видом военной помощи», он пишет жене, что в конечном итоге «от всего большевистского правительства оставлен на своем месте будет разве один товарищ Никитич [то бишь он сам. — С. Т.], так как на иные специальности спрос сразу сильно упадет»[1205]. Не недавняя ли встреча с генералом Людендорфом, когда Красин получил от германской стороны какие-то особые гарантии собственной безопасности, вселила в него подобную уверенность? Вполне могло быть, особенно учитывая наличие в близком окружении Красина людей неопределенного рода деятельности, таких, как, например, тайный государственный советник Герц. Только ли его чин содержал слово «тайный» или и работа, которой занимался этот германский высокопоставленный чиновник, носила тайный характер? Мне это пока неведомо. Тем более что и в период репрессий против революционного движения в Германии, стартовавших осенью 1923 г., Красин, вспоминая встречу с Людендорфом, по-прежнему рассчитывал на особое отношение со стороны немецких властей не только к себе, но и к своим близким, в частности, к новой пассии Тамаре Миклашевской, проживавшей тогда с дочкой в Берлине[1206]. О, об этой женщине и ее месте в жизни Красина мы поговорим отдельно. А на тот момент для Леонида Борисовича это был крайне чувствительный вопрос особой важности, поскольку лишь недавно, в сентябре 1923 г., она родила ему дочь — его славное солнышко и лучик надежды на новый светлый этап жизни. Так что оснований для предположений и сомнений предостаточно.

Что касается Ллойд-Джорджа, то у него были еще очень свежи в памяти те трагические события, когда, вполне возможно, решался исход всей войны. Ну и, конечно, британский премьер-министр знал наверняка, что по условиям Брест-Литовского мирного договора между Советской Россией и Германией последней причиталось получить от Москвы 245 564 кг золота. В Берлине не скрывали, что чрезвычайно довольны соглашением, ибо к своему золотому запасу в 3,47 млрд марок рассчитывали получить еще 900 млн марок золотом[1207].

И пусть фактически немцы успели отхватить всего 93 563 кг на сумму около 322 млн франков[1208], но и эти 93,5 т в хранилищах Рейхсбанка не могли не будоражить воображение англичанина. Да и как иначе, ибо, по всем традициям войны, проигравшему полагались только кости, а не золото. Ну, и самое неприятное обстоятельство этого ограбления России состояло в том, что значительная часть золота оказалась впоследствии во Франции, которая совершенно не по праву, как считал Ллойд-Джордж, монопольно прикарманила часть общей добычи, не сочтя нужным поделиться с Лондоном[1209]. Помимо всего, англичане не рассматривали тогда Германию как извечного противника, которым всегда для них оставалась Франция, за чьей спиной маячили США, а, скорее всего, как соперника, конкурента, которого «необходимо вернуть в сообщество наций, равно как и Россию, независимо от того, какой режим сидит в Москве»[1210]. И главное, в этом был убежден Ллойд-Джордж, к которому начиная с 1919 г. полностью перешла инициатива в формировании политики Лондона на российском направлении. Очевидная бесперспективность дорогостоящей авантюры Черчилля с интервенцией на Русском Севере лишила последнего решающего голоса в этом вопросе.

^{Ллойд-Джордж и Уинстон Черчилль. 1907. [Из открытых источников]}

По данным все той же вездесущей британской разведки, встреча Красина с генералом Людендорфом была далеко не первой. Еще в 1916 г., когда Красин тайно выезжал в Германию через Швецию, немецкие промышленники якобы упросили его лично объяснить влиятельному военачальнику необходимость скорейшего заключения мира, ибо кто-кто, а они уже тогда ясно осознавали, что у Германии нет шансов выиграть войну[1211].

И пусть мне лично подобное предположение представляется сомнительным, ибо в письме к жене о своей беседе с Людендорфом в начале июня 1918 г. во Франции он описывает внешность генерала как человек, впервые увидевший собеседника. «На портретах Людендорф мало похож, — писал он вскоре после этой памятной встречи. — У него нет придаваемого ему демонического вида, просто жирное немецкое лицо со стальным, не мрачным, а, скорее, злым взглядом, кричащий голос, несколько более высокий, чем должно быть по объему тела»[1212]. Полагаю, если бы Красину довелось встречаться с Людендорфом ранее, несомненно, он бы отметил, как изменился тот за прошедшие годы. Это настолько естественно, что трудно поверить, чтобы Красин этого не заметил. Ну, и уж совсем фантастической представляется мне идея, продвигаемая некоторыми исследователями, будто Красин служил личным связным между Лениным и Людендорфом[1213]. При этом в качестве источника приводятся воспоминания его супруги, изданные через три года после смерти Красина в Лондоне с предисловием… Ллойд-Джорджа[1214]. Лично я, уже несколько зная, в частности по письмам, характер и предприимчивость Любови Васильевны, полагаю это утверждение малодостоверным, и сделано оно, скорее всего, было с целью повысить градус сенсационности, обеспечив повышенное внимание местной прессы к книге, а заодно и коммерческий успех издания. Но к этому эпизоду мы еще вернемся.

Конечно, данные разведки о связи Красина с Людендорфом не могли не будоражить воображение Ллойд-Джорджа. Он прекрасно знал, насколько высок авторитет генерала в Германии, и, если такой человек встречался с этим русским, тот явно заслуживает особого внимания. Ведь известный немецкий промышленник Ф. Тиссен писал о Людендорфе: «Война доказала, что этот генерал — великий солдат, но ему всегда недоставало политического чутья. Величайшей ошибкой его карьеры была просьба освободить его от командования осенью 1918 года. Я убежден в том, что если бы он остался на своем посту, то сумел бы предотвратить отречение кайзера и его побег в Нидерланды. В этом случае история послевоенной Германии была бы совершенно иной»[1215].

К тому же не стоило забывать, что тем же летом 1918 г. именно Красин подписал с немецким Министерством торговли и промышленности соглашение о поставке в Россию 100 тыс. тонн угля и кокса в обмен на лен, пеньку и некоторые другие товары. И всего этого он смог добиться в обстановке, когда отношения между двумя странами накалились буквально до предела после недавнего убийства в Москве немецкого посла.

Вполне закономерно, что все это только разжигало интерес Ллойд-Джорджа к Красину. Но особо его занимал вопрос эволюции взглядов Красина на сотрудничество с большевиками. Как произошло, что от ярого неприятия октябрьского переворота 1917 г. тот перешел к полному и лояльному взаимодействию с теми, кого еще вчера всячески проклинал, ведь Красин по их воле потерял огромное состояние, нажитое им в России. А такое не забывается.

Вновь и вновь Ллойд-Джордж перечитывал перевод письма Красина жене, датированного 11 июля 1917 г., которое британская разведка получила от шведских спецслужб, перехвативших это послание. «Ну, большевики-таки заварили кашу, или, вернее, пожалуй, заварили не столько они, сколько агенты германского штаба и, может быть, кое-кто из черной сотни, — не стеснялся в определениях Красин. — Большей организационной беспомощности и убожества, отсутствия намека на какую-либо осознанную и поставленную цель трудно себе представить. При малейшем руководстве в первые два дня, когда вся многоголовая „власть“ была тоже в состоянии полной растерянности, можно было сделать что угодно, но болтуны остались болтунами, и, когда вместо вынесения резолюции или писания громовых статей потребовалось проведение лозунга в жизнь, грозные вожди и руководители всемирного пролетариата оказались попросту в нетях и не сделали даже попытки извлечь из разыгравшихся событий и пролитой уже нелепым и бесцельным образом крови хоть что-либо для осуществления своих тактических программ… Совпадение всей этой истории с наступлением немцев на фронте слишком уж явное, чтобы могло оставаться сомнение, кто настоящий виновник и организатор мятежа»[1216].

Что ж, вряд ли бы Красин столь откровенно высказывался о роли немецкого Генерального штаба в событиях 1917 г., будь он сам связан с Людендорфом. Эту версию можно пока перевести на второй план, пометив для себя как «сомнительную». В октябре 1917 г. Леонид Борисович побывал в Стокгольме, и местные спецслужбы не отметили в его настроении особых перемен. А что же тогда подвигло Красина вернуться под знамена столь ненавистного ему недавно большевизма?

Ллойд-Джордж отлично помнил, как именно тем летом 1918 г., когда Красин встречался с Людендорфом, ему доставили секретный доклад первого лорда Адмиралтейства Э. Геддеса[1217], который в июне побывал на Кольском полуострове, в Мурманске и Печенге. Он и сегодня отлично помнил тот абзац, который произвел на него огромное впечатление. «Нет никакого правительства; нет никакой организации; нет никакой власти. Центральное Правительство в Москве издает приказы, но никто не исполняет их, если не хочет», — писал Геддес.

Не доверять Геддесу Ллойд-Джордж не мог. Иначе кому бы еще он мог верить? Наверное, не было в его близком окружением второго такого человека, на чье суждение он мог бы положиться. Ллойд-Джордж убедился в этом в Министерстве боеприпасов, где тот отвечал за организацию транспортировок. Геддес обладал бульдожьей хваткой и нюхом ищейки во всем, что касалось бизнеса. Он не имел себе равных в организаторском таланте. Именно в силу этого в 1917 г. Ллойд-Джордж сделал Геддеса первым лордом Адмиралтейства с задачей сократить потери британского торгового флота от действий германских подводных лодок. А далее совершил попросту немыслимое ранее в Британской империи, что и по сей день возбуждает у многих военных острое чувство личной неприязни к нему. Он добился присвоения Геддесу звания вице-адмирала! Этот абсолютно штатский стручок, пусть и аристократ по происхождению, получил адмиральские эполеты. Но Ллойд-Джорджу было плевать. Адмирал, и все!

Именно по этой причине Ллойд-Джордж столь серьезно воспринял заключение своего протеже. «Я уверен в том, что увиденное типично и для других частей России, находящихся под властью правительства Ленина и Троцкого»[1218], — писал Э. Геддес. И главное: «Россия — это больше не государство, а территория, где не существует исконной политической власти»[1219].

Ллойд-Джордж понял: время действовать. В его голове тут же созрел план. Но он не мог так рисковать и брать это решение полностью на себя, поэтому поддержал план «большого друга России» адмирала Кэмпа — немедленно оккупировать Архангельск.

Первый лорд Адмиралтейства не сомневался ни минуты — рубить «без колебаний». Именно с предложением немедленно начать интервенцию и выступил Геддес на шестой конференции межсоюзнического Высшего военного комитета в Версале[1220]. Ллойд-Джордж тут же предложил документ, поддерживающий военную интервенцию союзников в России[1221].

Геддес был уверен: для разгрома большевиков на Русском Севере достаточно высадить десант в 8 тыс. чел. 3 тысячи будут двигаться по железной дороге от Мурманска в сторону Петрограда, а 5 тысяч — займут Архангельск и Вологду. Ну, а потом убивать большевиков уже руками самих туземцев — создать армию в 100 тыс. чел. из аборигенов[1222].

И вот теперь Ллойд-Джордж понял, как они все ошибались: и он сам, и Геддес, и еще сотни политиков, адмиралов, генералов. В итоге он вынужден пожимать руку одному из тех, кто нашел, как противостоять интервентам, кто пошел на неординарный шаг, оперевшись на помощь вчерашнего врага, равно как и Россия, униженного Западом, — на Германию.

Подобное стало возможным, убедился теперь Ллойд-Джордж, во многом благодаря именно Красину, при активном участии которого уже 27 августа 1918 г. были подписаны Русско-Германский добавочный договор и тайное финансовое соглашение о «вознаграждении потерпевших от русских мероприятий германцев» на сумму в 6 млрд марок, в том числе 1,5 млрд марок предстояло выплатить золотом: 245 564 килограмма чистого золота[1223]. Причем это уже с учетом ценности конфискованных немцами русских запасов. Особо оговаривалась гарантированность выдачи банковских депозитов их владельцам и свобода вывоза из страны без пошлин и налогов. Я не буду вдаваться во все детали этого грабительского документа, отмечу только, что уже до конца 1918 г. России надлежало выплатить немцам 863,6 млн руб.[1224] Конечно, это не 5 млрд золотых франков контрибуции, которые содрала Германия с Франции в 1871 г., но для истерзанной войной России это означало тяжелое бремя. Как поневоле признал Чичерин[1225], это был «выкуп германскому капитализму»[1226].

В таких условиях любая поставка товаров в Россию имела огромное значение. «Пароход с углем, мною законтрактованный, уже выгружается, и в близком будущем предвидятся еще пароходы. Возможно, что мы спасем Питер от замерзания»[1227], — писал в те дни Красин своей жене. Но оставим этот вопрос биографам Красина и вернемся к переговорам в Лондоне.

Необходимо честно сказать, что верхушка большевиков тогда с готовностью подписала бы любые обязательства, лишь бы удержать власть. А это при тотальном товарном голоде становилось все труднее. Как вспоминал Лазерсон, который в качестве уполномоченного НКФ вместе с первым советским консулом в Берлине В. Р. Менжинским вел в октябре 1918 г. переговоры с вице-президентом Рейхсбанка фон Глазенаппом[1228] по поводу кредита в 1 млрд марок, Вячеслав Рудольфович как-то в порыве откровенности заметил: «Покуда еще существуют идиоты, которые серьезно считаются с нашей подписью и ей доверяют, нужно обещать все, что угодно и сколько угодно, лишь бы сейчас добиться чего-либо осязаемого»[1229]. А надо заметить, Вячеслав Рудольфович не был профаном в банковском деле, ибо несколько лет проработал в парижской конторе банка «Лионский кредит». Знал, что говорил.

Следует признать, что и Красин на тот период развития экономики, несбалансированности государственного бюджета и денежного хозяйства Советской России недалеко ушел в своих взглядах от Вячеслава Рудольфовича. Наверное, время было такое, когда эти вопросы отошли на второй план перед проблемой выживания целых наций. Почти тогда же, когда Менжинский ведет переговоры с Рейхсбанком о кредите, руководствуясь принципом: кто кого обведет вокруг пальца и на какую сумму, Леонид Борисович откровенничает в письме к супруге по поводу совпадений в уровне легкомыслия подходов к денежной эмиссии властей разных стран. «Конечно, у большевиков (или, как теперь все более привыкают говорить, у коммунистов), — пишет он жене в конце сентября 1918 г., — бюджет в смысле дефицита даст сколько угодно очков вперед всем обанкротившимся предприятиям, но в конце концов все воевавшие и воюющие государства в своих бюджетах катятся в какую-то пропасть, и, конечно, не нашему поколению придется распутать эту паутину. Отсюда несомненная легкость духа и некоторая беззаботность насчет равновесия бюджетов, свойственная сейчас, впрочем, даже таким аккуратным финансистам, как немцы. Там тоже, в сущности, печатают бумажные деньги сколько влезет, и при посредстве их машина как-то приходит в движение»[1230].

Как видим, Красин совершенно не против эмиссионного принципа финансирования экономики. Кстати, примерно таких же взглядов придерживался и С. Ю. Витте в первые месяцы своего пребывания в кресле министра финансов Российской империи. Что касается рубля, то, как мне представляется, Красин вообще не склонен рассматривать свою национальную валюту как полноценное платежное средство. Для него это, скорее, расчетные знаки, счетные единицы, но никак не инструмент сбережения и тем более накопления. Леонид Борисович доверяет только золоту, ну и немного английскому фунту стерлингов или доллару США. Даже на родине он привычно живет в координатах измерения, выраженных исключительно в иностранной валюте. Такой вот патриот-большевик.

Ну, а пока Леонид Борисович в Лондоне, где все привычно, устойчиво и комфортно. Можно слегка расслабиться…

Тем временем мысль Ллойд-Джорджа продолжала интенсивно работать, прокручивая все новые и новые варианты построения рамок предстоящих переговоров. Сегодня Красин сядет за стол напротив него, политика-победителя. И ему надо понять, где в структуре личности этого пока что загадочного для него человека то чувствительное место, в которое можно мягенько надавить, чтобы сделать его если не своим другом, то хотя бы индивидуумом, ему симпатизирующим. Ллойд-Джордж уже четко осознал, что это политик другого масштаба и эмоционального склада, чем тот, кто для него олицетворял прежнюю Россию, и с ним нельзя действовать столь прямолинейно и нахраписто, как с мягкотелым Барком. Но Ллойд-Джордж абсолютно убежден, что слабость у Красина имеется, и он должен ее найти, вычислить. А для этого надо понять, а еще лучше почувствовать оппонента.

Столь выборочный подход англичан, по своему усмотрению определявших, с кем из советских представителей иметь дело, а с кем нет, несомненно, сделал неизбежным возникновение трений и натянутых отношений между советскими деятелями; в первую очередь запылало у Литвинова, отвергнутого ради Красина. Первый настойчиво и последовательно обвинял оппонента в чрезмерной уступчивости английским капиталистам-империалистам. И это противостояние стало пожизненным…

К тому же Красин однажды публично унизил Литвинова, уличив того в незнании дипломатического протокола. Последний как-то заявился на прием во фраке, дополнив свой наряд белым галстуком. Литвинову было невдомек, что это «униформа метрдотелей». Красин, не говоря ни слова, просто при всех потянул его за галстук. И высокопоставленному большевистскому дипломату пришлось незамедлительно ретироваться, дабы привести свой гардероб в соответствие с этикетом[1231]. Конечно, подобного позора Литвинов никогда не смог простить своему обидчику, да и кто бы смог?

Следует признать, что и Красин не оставался в долгу и всегда, что во время описываемых событий, что в будущем, платил Литвинову той же монетой. «Сейчас трудно найти спецов для работы в Германии, все указывают, что мы, мол, в 1918–1919 и у себя дома довольно натерпелись, чтобы нам еще в Берлин ехать, — писал он в одном из частных писем. — У нас же, хоть многое идет через пень-колоду и хотя власть имущие делают, кажется, все возможное, чтобы все шло навыворот и кое-как, объективное положение страны настолько благоприятно и ее внутренние жизненные силы столь заметно восстанавливаются, что Россия, пережившая варягов, монгольское иго и Романовых, несомненно без большого урона переживет и Наркомфина, и стабилизацию рубля, и литвиновскую внешнюю политику»[1232]. До какого-то момента Красин мог себе позволить вольность не только пренебрежительно отзываться о советском внешнеполитическом курсе и критиковать введение золотой валюты (поскольку оно побуждало других субъектов хозяйствования самостоятельно пытаться выходить на зарубежные рынки, что объективно сужало возможности НКВТ, в котором он привык распоряжаться как в собственной вотчине), но и вести себя независимо от всесильной ВЧК. Это буквально бесило Дзержинского. Так, даже Ю. В. Ломоносов, которого трудно заподозрить в симпатиях к Красину, признавал, что Леонид Борисович, несмотря на все его, Ломоносова, усилия, не хотел «мазаться во всяком чекистском говне»[1233].

Знал Ллойд-Джордж и то, что некоторые соратники по большевистскому подполью подозревали Красина в работе на Охранное отделение царского Департамента полиции с 1894 по 1902 г. Эти сведения стали известны англичанам из попавших к ним документов русской контрразведки. Но Красину каким-то образом удалось отвести от себя подозрения в измене, хотя осадочек в душах некоторых революционеров или теперь уже конкурентов в борьбе за аппаратное влияние, как говорится, остался[1234].

И все же не это обстоятельство в тот момент беспокоило Ллойд-Джорджа больше всего. Как всегда, сердце британского политика переполняла тревога за судьбу Афганистана, Ирана и, конечно, жемчужины британской короны — Индии. Это была непреходящая боль любого правительства империи уже в течение полувека. С того момента, как обе страны оказались в 1885 г. на грани полномасштабной войны. И из-за чего? Казалось бы, пустяка, какого-то там оазиса за тысячи миль от Лондона на границе Афганистана и новых владений Российской империи в Центральной Азии. Тогда, 18 марта 1885 г., российские войска под командованием генерала А. В. Комарова[1235] наголову разгромили афганские формирования, подстрекаемые британскими военными советниками, у оазиса Панджшех (район нынешней Кушки). Нанесли им удар такой силы, что те рассеялись и в панике бежали. Информация об этом событии была напечатана в «Правительственном вестнике» 28 марта. В тот же день курс рубля в Берлине на Петербург понизился до 193,25 пфеннига за 1 руб. от 201,25 днем ранее. Биржевики вздрогнули[1236]. В Лондоне возмутились и стали подтягивать к границе экспедиционные войска[1237]. Как весьма лаконично и по делу заметил позже В. И. Ленин: «1885: Россия на волосок от войны с Англией»[1238].

Полагаю необходимым заметить, что и в дальнейшем события в Афганистане оказывали заметное влияние на курс российской валюты. И это хорошо помним даже мы, ныне живущие. Тогдашний, знаменитый и сегодня, российский министр финансов Н. Х. Бунге крайне озаботился «охранением принадлежащих Государственному Казначейству сумм, находящихся у Лондонских банкиров», опасаясь их «конфискации на случай разрыва с Англиею»[1239].

В Лондоне немедленно нахмурились, грозно затопали ногами и привели британский военно-морской флот в полную боевую готовность. Конечно, отправиться в Афганистан английским броненосцам проблематично, но повторить пиратские набеги на российские берега времен Крымской войны они вполне могли. К счастью, на сей раз обошлось: войны с Великобританией удалось избежать. 29 августа / 10 сентября 1885 г. в Лондоне было подписано «Соглашение между Россией и Великобританией о разграничении афганских владений»[1240]. Полагаю, название этого документа говорит само за себя.

«Ллойд-Джордж намерен в качестве предварительного условия для переговоров предложить ему [Красину] прекратить всякую большевистскую пропаганду в Персии и Афганистане. Он полагает, что Ленин согласится», — записал в своем дневнике в тот памятный вечер 30 мая 1920 г. лорд Ридделл[1241].

Итак, на следующий день сразу после исторического рукопожатия имперского министра иностранных дел и большевистского боевика-террориста «высокие договаривающиеся стороны» уселись за стол. Керзон атаковал с места в карьер, пытаясь навязать Красину массу политических условий, вплоть до амнистии армии барона Врангеля, воюющей в Крыму против РККА. Международная обстановка для такого нажима была вполне подходящая. Удачно начавшееся контрнаступление Красной армии на польском фронте выдохлось, новые подкрепления еще не подошли.

К тому же Керзону, хотя он всячески подчеркивал, что английское правительство проявляет «искреннее желание положить конец изоляции России от западного мира и достичь соглашения о возобновлении торговых соглашений»[1242], было что предъявить Красину и по более болезненным для Лондона вопросам. Ведь буквально за две недели до этой памятной встречи, а точнее 19 мая 1920 г., советские войска из состава базирующейся в Баку 11-й армии высадились в иранском порту на Каспии Энзели, несмотря на находившийся там британский гарнизон в 2000 штыков, усиленный артиллерией, вынудив англичан отойти без боя в столицу провинции Гилян — город Решт.

Красин парировал эти обвинения, заявив, что поздравление короля Георга V, направленное 3 мая 1920 г. Варшаве по случаю годовщины создания польского государства, на практике означает поощрение агрессии Польши в отношении России, особенно на фоне начавшегося 25 апреля широкомасштабного наступления польской армии по всей протяженности украинской границы[1243].

Но это прозвучало с его стороны как-то бледно и не очень убедительно, ведь, несмотря на все заявления командования Красной армии о том, что операция в Энзели носит ограниченный по своей цели характер и завершится с захватом угнанных белогвардейцами в этот каспийский порт кораблей, вскоре стало понятно, что силы большевиков намерены задержаться в Иране надолго. Все это вселило уверенность в местных антиправительственных повстанцев во главе с Эхсануллой-ханом Дустдаром[1244] и Мирзой Кучек-ханом[1245]. Возглавляемые ими отряды т. н. дженгелийцев («людей леса») перешли в наступление и вышибли англичан, конечно, не без поддержки красных частей, и из Решта. А дальше понеслось: сначала была провозглашена Персидская Советская Социалистическая Республика, а затем и Гилянская Советская Республика. Во главе первой встал Эхсанулла-хан Дустдар, второй — Кучек-хан. В общем, все как всегда: каждому вождю по своей республике.

В Москве сделали вид, будто они здесь ни при чем, а все эти действия — местная инициатива. Чичерин выступил с каким-то невразумительным заявлением, отрицая причастность к десанту в Энзели советского правительства. Но всем было ясно, что это далеко не так. Лично на меня на заре моей журналистской деятельности, когда мне с группой афганских коллег посчастливилось посетить музей-квартиру В. И. Ленина в Кремле, большое впечатление произвела карта, которая висела на стене в кабинете вождя революции. Это карта Персии и Афганистана. Единственная во всем кабинете! Так что выводы делайте сами.

Но к чему я это все рассказываю? Дело не в том, что улица, которая ведет к главным воротам и входу на территорию российского посольства в Тегеране, носит имя Мирзы Кучек-хана, и не в том, что на ней находился рабочий офис агентства РИА, который я возглавлял в течение почти десяти лет, а в том, что этому событию в британской прессе уделялось самое пристальное внимание. Лондонские газеты трактовали эту операцию как реальную угрозу британским интересам на Ближнем Востоке, в первую очередь в Месопотамии. Англичане требовали от Москвы «воздерживаться от всякого рода попыток путем военных действий или пропаганды побуждать народности Азии ко всякого рода враждебным действиям, направленным против британских интересов или Британской империи»[1246]. Понятно, что все это мало способствовало созданию атмосферы доверия между «высокими договаривающимися сторонами».

^{Мирза Кучек-хан, лидер иранских повстанцев. 1920. [Из открытых источников]}

Не будем также забывать, что для представителей британского бизнеса главным было урегулировать претензии по долгам царского правительства, которые носили в основном государственный характер, и имуществу частных британских инвесторов, конфискованному или своевременно не оплаченному в России. Поначалу дело шло туго, найти точки соприкосновения никак не удавалось.

Ллойд-Джордж изо всех сил старался наладить эмоциональный контакт с Красиным, заявляя, будто Британия не настаивает на немедленной выплате советской стороной всей задолженности, хотя про себя не раз отмечал, что этот нетипично элегантный большевик с манерами крупного буржуа — куда как более сложный партнер в переговорах, чем Барк. Почему-то подспудно он все время сравнивал этих двух людей. В какой-то момент маститому политику даже показалось, что какая-то появилась паутинка взаимопонимания между ним и Красиным. Когда однажды во время краткой паузы на чашку чая Ллойд-Джордж, как бы мимоходом, поинтересовался деталями встречи Красина с Людендорфом, тот не стал отмалчиваться. И явно с удовольствием, буквально смакуя подробности, поведал свою версию этого памятного для него события, которая в его устном изложении стала обрастать весьма романтическими подробностями. Красин красочно повествовал, как его якобы «с завязанными глазами отвезли на автомобиле за сотни километров от границы» в ставку генерала. Хотя в письмах к жене, где он пространно описывает этот, по-видимому, весьма значимый для него эпизод, нет ни слова о столь жестких предосторожностях со стороны немцев. Двухчасовой разговор с немецким военачальником («Людендорф был немногословен») свелся со стороны последнего к краткому резюме: «Нам нужен ваш хлеб, и, если вы хотите просуществовать, вы должны заботиться о том, чтобы наша армия была сыта»[1247]. При этом Красин, без всякого стеснения, не забывая себя похвалить за великолепное знание немецкого и владение искусством полемики, пишет, что его «речь обличительного характера длилась 1 ¹/₂ часа, причем я лишь время от времени заглядывал в конспект, заранее составленный. Был в ударе и, как потом говорил мой провожатый, выступление в чисто ораторском смысле сделало бы честь любому природному немцу». Людендорф слушал, «не прерывая, лишь время от времени мимикой, покачиванием головы, легкой усмешкой выражая свое отношение к содержанию той или иной части речи»[1248]. Не знаю, пересказал ли Красин англичанину и содержание своей депеши о встрече с генералом, которую он в тот же день направил Ленину, но, полагаю, если бы Леонид Борисович все же написал мемуары, то, скорее всего, в них это событие излагалось бы именно в той версии, которую услышал Ллойд-Джордж. Это его звездный час. Вообще-то очень многие люди, знавшие Красина, характеризовали его как «прекрасного рассказчика бесконечных встреч и историй из своей жизни»[1249].

Здесь, в Лондоне, даже такой прожженный переговорщик, как Ллойд-Джордж, располагал крайне ограниченным пространством для маневра. Несмотря на то что Банк Англии отчаянно нуждался в пополнении золотого запаса, он не мог открыто пренебречь интересами огромного количества ведущих представителей британской деловой элиты, потерявших после октября 1917 г. свой сверхприбыльный бизнес в России. Хотя тот факт, что именно Красин, имевший огромный опыт работы в частном бизнесе, договорился о компенсации «Сименсу» за утраченные российские активы, вселял некоторую надежду на поиск пути к взаимопониманию. И пусть выплаты производились кредитными билетами в рублях, но именно это позволило концерну не препятствовать возобновлению работы на своих российских предприятиях.

Однако Ллойд-Джордж не терял оптимизма, вновь и вновь выражая свою уверенность в возможности достичь взаимоприемлемых условий соглашения, подчеркивая при этом чрезвычайную одаренность Красина[1250].

7 июня 1920 г. состоялась новая встреча Красина и Ллойд-Джорджа, на которой последний в принципе, хотя и с некоторыми оговорками относительно персонального состава, признал право России на открытие своего торгового представительства в Англии и пообещал снять блокаду, как только будут установлены торговые отношения. При этом британский премьер-министр весьма едко заметил, что российской стороне не требуется большой штат торгпредства, поскольку в советской системе все централизовано, в то время как с английской стороны действуют частные фирмы, многие из которых захотят иметь собственных уполномоченных в России.

Умело воспользовавшись несколько неопределенной ситуацией в советско-британских отношениях и зная, что слухи о благосклонном отношении Ллойд-Джорджа к нему уже широко распространились среди чиновничьего аппарата, в какой-то степени гарантируя его сдержанность в попытках воспрепятствовать действиям советской делегации, Красин 9 июня легализовал учреждение торговой компании «Аркос»[1251]. Хотя фирма формально выступала как частное предприятие, но по существу являлась государственной конторой, учрежденной советским правительством в лице НКВТ. И главной задачей общества являлось воплощение в жизнь принципа монополии внешней торговли: все англо-российские сделки оформлялись только через «Аркос». Эта аббревиатура хорошо памятна многим и сегодня. Именно по этой причине я не буду подробно останавливаться на деятельности компании, уделю ей внимание лишь в той части, что непосредственно касается жизни и деятельности Красина. Почему жизнь и деятельность выступают как два отдельных элемента? Потому, что «Аркос» был не только объектом приложения труда Леонида Борисовича, но и источником обеспечения его личного комфорта и благосостояния его семей.

К тому же не следует сбрасывать со счетов тот факт, что своим деловым подходом к решению вопросов, открытостью, доступностью для представителей прессы, которая особенно ценится среди репортеров, и отточенным чувством юмора Красин к тому времени завоевал чрезвычайную популярность у лондонских журналистов. А попадать газетной своре на перо тогда мало кто из министерских чиновников решился бы — нравы у пишущей братии, в отличие от нынешних времен, были другие. Многие из репортеров сочувствовали левым, в первую очередь лейбористам, которые горой стояли за возобновление торговли с Россией. Вот и проскочило. Потом лондонские бюрократы опомнились, но это потом.

А уже 10 июня 1920 г., именно в тот день, когда польские интервенты были вынуждены оставить захваченный ими 8 мая Киев, не забыв при этом взорвать уникальные по своей красоте мосты через Днепр и гордость киевлян, прекрасный Владимирский собор, Красина посетил уже неплохо знакомый ему по Копенгагену Фрэнк Уайз[1252] и, как следует из телеграммы Леонида Борисовича Чичерину, «официально, от имени Ллойд-Джорджа, заявил, что начавшееся наступление Врангеля предпринято вопреки воле английского правительства»[1253]. Далее визитер добавил, что «великобританское правительство отозвало своих представителей, бывших у Врангеля, и дало инструкции не оказывать Врангелю никакой помощи советами, деньгами, материалами и амуницией»[1254]. Красин, несмотря на сдержанный тон телеграммы, лично отнесся к словам Уайза с доверием, расценив их как признак того, что премьер-министр не хочет срыва переговоров. Несмотря на свое, казалось бы, невысокое положение в британской административной иерархии, Ф. Уайз благодаря приобретенному в годы войны опыту, когда он отвечал за поставки боеприпасов и вооружения союзной России, очень хорошо ориентировался в русских делах и пользовался особым доверием Ллойд-Джорджа. Но это все ощущения Красина, а реально ситуация складывалась не совсем для него благоприятно.

Встречи следовали одна за другой, но дело не двигалось с мертвой точки.

13 июня 1920 г. Ллойд-Джордж, предвкушая отдых от напряженной государственной деятельности, как всегда, направился в гольф-клуб своего верного лорда Ридделла. Однако последний выглядел несколько взволнованным.

— Посмотри, Дэвид, что мне только сейчас доставили из редакции, — протянул он Ллойд-Джорджу серый листок никудышной послевоенной бумаги со срочным сообщением от одного из информационных агентств из Москвы.

Ллойд-Джордж, наскоро пробежав глазами текст, вернул листок другу, не проявив особого интереса к его содержанию, и, как бы в глубоком раздумье, произнес, словно Ридделл должен был по глазам прочитать его прерванную мысль, чтобы уловить полный смысл фразы:

— …Переговоры с Красиным идут не очень успешно.

При этом он даже не пытался скрыть своего разочарования.

Но Ридделл как истинный газетчик хотел получить от собеседника, явно не настроенного и дальше развивать занимавшую его мысли тему, более конкретный ответ. Ему-то казалось, что новость о назначении Красина народным комиссаром только что созданного Наркомата внешней торговли России заслуживает внимания. Ведь Красин теперь не только глава торговой делегации, но и министр!

Ллойд-Джорджа подобная наивность друга, казалось бы, опытнейшего журналиста, даже позабавила. И он, поначалу нехотя, а потом увлекаясь с каждым новым глотком красного вина, пояснил, что Красин как был, так и останется в Лондоне. А этот шаг Москвы призван показать всем, что именно он будет теперь принимать решения о том, с кем торговать, чем торговать и на каких условиях.

— Ленин нам предложил договариваться с Красиным, если мы хотим получить то, что нам сегодня больше всего нужно…

Ллойд-Джордж не сказал, что именно необходимо сегодня Британии прежде всего. Но Ридделлу и так было ясно — золото!

При этом, посвящая друга в детали сложного процесса поиска компромисса, Ллойд-Джордж добавил:

— Вы знаете, Ридделл, в поведении Красина есть одна странность. Я долго не мог понять, что его гнетет. Он ведет дело так, словно все время кто-то незримо стоит у него за спиной. И этот кто-то определенно очень значим для него…

Последовала пауза, строго отмеренная тем временем, которое потребовалось политику, чтобы сделать два очередных глотка из бокала. Ридделл напряженно ждал, он понял, что сейчас услышит что-то очень важное, то, что он должен запомнить и передать потомкам. И интуиция газетчика его не подвела.

— Он все время оглядывается, как будто бы ожидает, что его пристрелят, — в каком-то тягостном раздумье произнес Ллойд-Джордж[1255].

Британский политик даже не подозревал, насколько он прав. Ведь за действиями и поведением Красина следили не только британские спецслужбы. Не меньшую, если не большую подозрительность в отношении Красина проявляли не столько агенты советской разведки из числа сотрудников миссии в Лондоне, сколько местные коммунисты, располагавшие, надо признать, неплохими возможностями в то время. По линии Коминтерна в Москву шла информация, что Красин проявляет все большую уступчивость на переговорах с англичанами, постепенно склоняясь к чисто экономическим вопросам, отодвигая на второй план политическую проблематику[1256]. В тот момент, когда на советско-польском фронте дела складывались явно не в пользу Москвы, это было практически обвинением в предательстве. И Зиновьев как глава Коминтерна изо всех сил усердствовал, чтобы эта информация непременно становилась достоянием членов Политбюро ЦК ВКП(б).

Все эти доносы приводили буквально в бешенство наркома иностранных дел Чичерина. У него, как и у М. М. Литвинова, были свои счеты с британской короной и вообще с английскими деятелями, в том числе с Ллойд-Джорджем, которому нарком никак не мог простить унижений, перенесенных во время задержания в Великобритании. Главное — его обменяли, словно какую-то вещь, на арестованных большевиками в России английских офицеров[1257]. Этот бартер Чичерина особенно оскорблял. Нежелание Красина продвигать идеи революционной экспансии практически в открытую трактовались как измена делу революции. Следует отметить, что, как утверждал первый советский торгпред в Италии, а впоследствии невозвращенец Нагловский, названными двумя деятелями список недоброжелателей Леонида Борисовича в советской верхушке далеко не исчерпывался: Красина ненавидели Зиновьев, Литвинов, Воровский, Карахан[1258]. Хотя, судя по личной переписке Красина, Вацлав Вацлавович Воровский[1259] из соотечественников пользовался его особым доверием. С ним Красин работал еще в фирме «Сименс-Шуккерт»[1260] (Воровский с декабря 1915 г. был ее представителем в Стокгольме). Именно Вацлав Вацлавович по заданию Красина через шведские каналы организует поставки, в том числе и контрабандным путем, всех необходимых для поддержания производства в России материалов и комплектующих, включая произведенные в Германии. Именно через него идут денежные потоки, подкрепляющие благосостояние и его, и шефа. Вот почему Красин доверяет Вацлаву Вацлавовичу, проверенному уже неоднократно на практике, важные личные финансовые дела, а в вопросах денег Леонид Борисович проявлял чрезвычайную осмотрительность и осторожность. Но чужая душа — потемки.

Чичерин был буквально одержим идеями почти что личной мести британской короне, рассматривая возможность продвижения революционного пожара, пусть пока в виде расширения идейного влияния коммунистов на массы стран Востока, находившиеся, хоть и неформально, под большим, сравнимым по степени воздействия с колониальным, влиянием Лондона. Всеобъемлющая жажда вендетты полностью поглощала его. Он просто фонтанировал идеями расширения нашего если не политического, то хотя бы экономического присутствия в Афганистане, Турции и особенно в Иране, где советские войска прямо поддержали местных сепаратистов-националистов, которым к тому же очень симпатизировали коммунистические лидеры в Баку. И для этого Чичерин не пожалел бы ничего: ни царского золота, ни жизни русских парней-красноармейцев.

Несколько забегая вперед, отмечу, что вскоре даже у Сталина эта одержимость Чичерина стремлением влезть в британские колонии и полуколонии стала вызывать раздражение. Видя затратность, вопиющую торгово-финансовую неэффективность фантастических проектов по экономической экспансии Советской России на Востоке и вред их для скудных золотовалютных резервов государства, он начал яростно им сопротивляться, доказывая Ленину всю их пагубность для интересов страны. Сталин прямо отмечал, что «по промышленной линии тягаться с врагами» в Афганистане и Турции страна «не в силах», чему наглядным примером служил полный провал политики в Персии, где предпринятая попытка поддержать местные националистические круги, в частности движение Мирзы Кучек-хана, в итоге привела к огромным финансовым потерям. «Нет у нас достаточного количества золота, могущего компенсировать наши хозяйственные недочеты», а именно падение курса русского рубля, отсутствие экспортного фонда, «отчаянно» пассивный торговый баланс, писал Сталин в ноябре 1922 г. Ленину, отвечая на очередные фантастические и лишенные какой-либо практической ценности инициативы Чичерина[1261].

Не будем забывать: Сталин стоял тогда во главе Рабкрина[1262] (а «из всех наркоматов это были наименее шумные, наименее приходившие в контакт с внешним миром» люди[1263]) и уже тогда начинал понимать, что швыряние в топку котла мировой революции столь легко доставшегося большевикам царского золота есть путь в никуда. И что без возрождения национальной промышленности, в первую очередь тяжелой, Советской России не выжить. Пройдет совсем немного времени, и он будет буквально бредить идеями индустриализации страны. Личный опыт участия в Гражданской войне убедил его в решающем значении наличия у войск тяжелого вооружения, прежде всего мощной артиллерии. Он прекрасно знал, что без существования собственной развитой военной промышленности обеспечить уверенную боеспособность армии невозможно. И только в этом смысле золото имело для него ценность «Если станки не могут быть своевременно заказаны, то в случае войны золото их не заменит»[1264], — вспоминал свои беседы с Иосифом Виссарионовичем легендарный «сталинский» нарком боеприпасов Борис Ванников[1265].

Но вернемся в летний уютный Лондон (а этот город летом действительно очень приятный, знаю по своему личному опыту). Самое печальное — Ллойд-Джордж прекрасно понимал, в какой непростой ситуации находится его главный партнер по переговорам: «Красин попал в очень сложное положение. Чичерин, министр иностранных дел, делает все от него зависящее, дабы не допустить заключения соглашения». Участвовавший в переговорах глава межведомственной комиссии по России Фрэнк Уайз, пусть и представлявший в настоящий момент Департамент по контролю за качеством продовольствия, но прекрасно ориентировавшийся в российской политике и нравах ее бюрократического аппарата еще с царских времен, весьма скептически смотрел на перспективы договориться. Критики Красина в Москве, отмечал Уайз, довели его до того, что он готов лететь в СССР, чтобы защитить свою позицию на переговорах[1266]. Красин, как никто другой, понимал, что необходимо заканчивать войну. И как можно скорее отказаться от бредовых идей мировой революции. Надо договариваться с капиталистическими странами, иначе изнуренной двумя войнами России выжить будет крайне сложно. Это понимание пришло к нему задолго до того дня, когда он сел за стол переговоров с Ллойд-Джорджем. «Нельзя без конца расходовать металлы, топливо, порох, губить лошадей и скот, кормить здоровых лоботрясов, вместо того чтобы кормиться от их работы, без конца печатать бумажные деньги», — делился он с женой своими мыслями в одном из писем еще в феврале 1919 г.[1267] Именно поэтому Красина буквально приводили в бешенство постоянные заявления НКИД, в которых подчеркивался приоритет политической составляющей его миссии в ущерб торговым связям, достижению прогресса в установлении которых посвящалась вся его деятельность в Лондоне.

Ко всем этим политическим вопросам примешивалась и личная неприязнь между двумя советскими деятелями, уходящая своими корнями еще ко временам первой русской революции. Красин никогда не мог простить «перекрасившемуся» меньшевику участия в расследовании обвинений в его адрес по поводу возможных злоупотреблений финансами партии и причастности к операциям с фальшивыми деньгами. Тогда Ленину удалось замять скандал[1268]. К тому же Красин был невысокого мнения о деловых качествах оппонента, подчеркивая в письмах к жене, что «Чичерин соперничал в глупости своей политики с Троцким»[1269]. Такое замечание, которое не составляло секрета для Чичерина, особенно его задевало, поскольку он сменил Троцкого на посту наркоминдела. На эти дрязги накладывались и разногласия, которые все чаще возникали между Красиным и Чичериным по вопросам внешней торговли, где глава ведомства иностранных дел чувствовал себя обойденным более удачливым соперником. «Дипломатия пожирает торговлю», — как-то с горечью заявил Красин в особенно тяжелый для себя момент жизни[1270].

Не будем забывать, в стране тотального дефицита и полнейшей разрухи люди, имевшие доступ к материальные ценностям, что многократно усиливало их возможности влиять на окружающих в выгодном для себя направлении, являлись объектами особой зависти со стороны остальных категорий советских служащих и представителей партийного аппарата, не говоря уже о простых смертных. Так, например, при подготовке к командировке в Лондон для участия в переговорах о прекращении боевых действий с Польшей в июле 1920 г. Каменев, наряду с политическими директивами о том, какой позиции придерживаться и каких целей добиваться, получил личное секретное поручение от В. И. Ленина: «Мне лично прошу прислать… два хороших термоса»[1271].

На все эти тонкости внутрипартийных, скрытых от посторонних глаз, межличностных трений накладывалось еще и то обстоятельство, что у Красина в придачу весьма непросто складывались отношения с Троцким, в поддержке которого, особенно в вопросах сохранения монополии внешней торговли, он очень нуждался, ибо это обеспечивало ему большой административный вес в правительстве. Тем более что Красин достоверно знал, насколько ревниво относился Троцкий к его исключительному положению и высокому авторитету в госаппарате и партии.

По воспоминаниям Ю. В. Ломоносова, у которого также вполне хватало причин ненавидеть Красина, именно Троцкий инициировал создание постановлением Совета народных комиссаров (СНК)[1272] от 18 ноября 1919 г. комиссии по обсуждению причин бездеятельности НКПС, которым, напомню, руководил Леонид Борисович. Немаловажно, что во главе ее, опять же по настоянию Льва Давидовича, поставили его родственника Каменева. По мнению Ломоносова, это была «склока между Троцким и Красиным». И вообще, обращаясь к Красину даже публично, Троцкий «не гораздо стеснялся в выражениях».

Сам же Ломоносов отмечал, что Каменев в роли главы комиссии по причинам бездеятельности НКПС проявил завидное рвение, пытаясь повернуть дело таким образом, чтобы возложить ответственность за развал в отрасли на Красина. На одном из ее заседаний он якобы спросил Ломоносова о главных изъянах в деятельности Наркомпути. «Их три, — отвечал тот. — Засилье Чеки и военных, утеснение спецов и повальное бегство с дороги лучших служащих». Это был явно не тот ответ, который хотелось бы услышать Каменеву.

Рыков тогда подзадоривал Ломоносова, намекая, чтобы тот не упустил свой шанс, ибо «это прекрасный случай» ему выдвинуться и «насрать Красину полон рот». Профессор от паровозов уверяет, что «последнее вовсе не входило в мои планы. Я продолжал его чтить как очень умного человека и всей душой хотел помочь ему своим знанием и путейцев, и путейского дела…»[1273] Однако верится в искренность этого утверждения с трудом.

Не будет лишним упомянуть, что Ломоносов в начале ХХ в. приятельствовал с крещеным евреем Борисом Ивановичем Розенфельдом, работавшим машинистом на Московско-Курской железной дороге, которому в итоге удалось выбиться в инженеры. Так вот, этот самый Борис Иванович приходился отцом всесильному на то время члену Политбюро ЦК РКП(б) Льву Борисовичу Каменеву. Помимо того, что Каменев состоял в близком родстве с Троцким — напомню, был женат на его родной сестре, — имелись у них и другие точки неформального, можно сказать, интимного соприкосновения — общие любовницы, причем оба иногда пользовались благосклонностью одной и той же дамы практически параллельно.

Очевидно, по мере укрепления новых институтов советского государства Лев Давидович становился все подозрительнее ко всем, кто мог посягнуть на его почти неограниченное влияние на партийную верхушку. Поэтому он столь ревностно относился к делам Красина, расценивая потенциальную возможность успеха последнего в заграничных миссиях как реальный источник опасности, способной подточить его собственные административные позиции. Троцкий любил, чтобы между ним и другими большевиками сохранялся «пафос дистанции». Недаром знаменитый личный поезд Троцкого, ранее обслуживавший царскую семью, называли «красным ноевым ковчегом». Попасть к Троцкому на прием было куда сложнее, чем к Ленину. «Во всех его движениях и словах заметно было, что он творит революцию, что на него смотрят века и народы, что он великий человек, — вспоминал Семен Либерман. — От Троцкого исходил холод и надменная формальность»[1274]. Рядовой посетитель, будь то член партии или совслужащий, мог достигнуть кабинета Троцкого, только пройдя через четыре (!) приемные. Ну и после этих мытарств его ждала незавидная участь — ощутить свое ничтожество: огромный стол отсекал собеседника от хозяина, давая ему почувствовать всю торжественность момента, осознать, что с ним говорит великий повелитель судеб в революции.

Мог ли такой человек мириться с возрастанием влияния Красина в партии и государстве, если бы тому удалось договориться с авторитетнейшим на тот момент мировым лидером, каким, несомненно, являлся Ллойд-Джордж? Ответ, полагаю, ясен.

А между тем английские газеты неистовствовали. В один из вечеров, когда Ллойд-Джордж несколько расслабился после пары бокалов вина, Ридделл выложил перед ним свежий номер лондонской «Таймс». На первой странице красовалась карикатура: русский медведь в фуражке-капитанке уселся на хвост персидскому коту, а чуть в сторонке равнодушный британский лев демонстративно отвел глаза в сторону, игнорируя хамское поведение бурого наглеца. «Быстрое отступление войск из Энзели в глазах всего Среднего Востока является лишь свидетельством английского бессилия», — гласила подпись под рисунком. Да, чего-чего, а умения выпятить проблему и зацепить читателей за живое английским газетным карикатуристам было не занимать: свое мастерство художественно излить политическую желчь «на злобу дня» и оглушить обывателей переполненными сарказмом графическими образами, узнаваемыми и понятными любому в Британии, они оттачивали столетиями. Недаром и сегодня английские карикатуры XVIII–XIX вв., особенно на столь востребованную в британском обществе русскую тематику, смотрятся с таким интересом и зачастую вызывают оторопь своим предельным цинизмом, натурализмом и нескрываемой имперской ангажированностью.

Вот и Ллойд-Джордж, давно оценивший значение этого газетного жанра для формирования отношения публики к тому или иному актуальному для текущей политической повестки дня вопросу, бросив беглый взгляд на газету, с плохо скрываемым раздражением процедил сквозь зубы: «Ленин, Троцкий и К° пытаются нас обвести вокруг пальца, одурачить. Они фанатики. А будучи таковыми, полагают, что результат оправдывает средства. Более того, они думают, что и мы пытаемся надуть их»[1275]. Казалось бы, только и всего. Но настроение у него явно подпортилось. Затем, несколько успокоившись, добавил более взвешенно, как бы размышляя вслух: «Преимущество нашей позиции состоит в том, что большевики, похоже, переругаются между собой. Троцкий будет пытаться сохранить и усилить армию. Красин — и вовсе не большевик. Существуют и другие группировки, которые, похоже, имеют совершенно иные, идущие вразрез взгляды»[1276]. И в этот момент Ридделл, прекрасно изучивший покровителя за годы тесного общения, отчетливо понял: Ллойд-Джордж сделал свой выбор, сделал ставку на Красина. И это его «Красин — и вовсе не большевик» означает только одно: он твердо решил договориться с этим симпатичным и понятным ему «не большевиком», достичь этого реально, и главное — чтобы не помешали «большевики». Точнее, те, кого он относит к данной категории человеческих индивидуумов. А в том, что «Ленин и Троцкий, хотя… и очень крупные люди, представляют собой разрушительную, а не созидательную силу», убеждать Ллойд-Джорджа не приходилось. «Они могут разлагать, но не строить»[1277], — эти слова из отчета посла Бьюкенена он часто любил повторять в беседах с Ридделлом. Ллойд-Джорджу был нужен революционер-созидатель. И такого он увидел в Красине.

^{Лев Давидович Троцкий. 1930-е. [Из открытых источников]}

Когда читаешь эти слова, приписываемые современником Ллойд-Джорджу, то невольно складывается впечатление, будто британский премьер читал шифрованные телеграммы, которые Красин получал из Москвы от высшего руководства страны. Вот что писал, например, Ленин Красину незадолго до этого, а точнее 12 июня: «Мерзавец Ллойд-Джордж надувает вас безбожно и бесстыдно, не верьте ни одному слову и надувайте его втрое». Каково, а? Что тут добавишь? Впрочем, если судить по воспоминаниям современников, бардак в делах советских миссий за границей, в том числе и в соблюдении режима работы с секретными документами, был таков, что англичане действительно вполне могли читать переписку полпредства в Лондоне с центром. В чем в чем, а в искусстве добираться до чужих тайн английским спецслужбам не откажешь. Тому есть немало примеров. И о них речь впереди.

А в Москве нарастает настороженное отношение к тактике, выбранной Красиным на переговорах в Лондоне. Вызывал беспокойство и тот факт, что летом 1920 г. к мужу из Стокгольма в Лондон перебралась Л. В. Красина. Вскоре за ней последовали дочери. До столицы начали доходить упорные слухи, что мадам Красина капризна, живет слишком на широкую ногу для супруги советского служащего, пусть и высокопоставленного. А главное, тратит очень много на свои прихоти. «Доброжелателей» и завистников у нас всегда хватало. И в Политбюро принимается решение «укрепить» советскую делегацию в Лондоне кадрово. Красин, чувствуя, что ситуация вокруг него накаляется и тучи сгущаются, в начале июля срочно отбывает в Москву. С собой у него документ с изложением британских условий заключения соглашения, главное из которых — отказ от коммунистической пропаганды в регионах, представляющих интерес для Британской империи. При этом Ллойд-Джордж прямо заявляет, что «отсутствие такого единственного обязательства с советской стороны означает практический отказ от возобновления торговых отношений»[1278].

Однако накануне своего отъезда (29 июня 1920 г.) Красин передает англичанам подготовленный им меморандум, содержащий весьма резкие политические формулировки, возлагающие на Лондон ответственность за огромные человеческие жертвы и ущерб, который понесли наша страна и ее население в результате британо-французской «интервенции, т. е. ничем не вызванного военного вмешательства Антанты во внутренние дела России»[1279]. Тон изложения предельно жесткий, выдержанный в духе наиболее экстремистских большевистских пропагандистских деклараций.

Когда же читаешь этот документ сегодня, то невольно складывается впечатление, что само содержание меморандума, скорее, рассчитано на то, чтобы произвести впечатление не на партнеров по переговорам, а на советское руководство, у которого после таких заявлений не должно оставаться никаких сомнений в идейной убежденности автора текста. Полагаю, не будет преувеличением считать, что Красину было важнее, чтобы эту бумагу правильно прочитали в Москве, чем в Лондоне. И Ллойд-Джордж, точно уловив, кто подлинные адресаты послания, совершенно спокойно воспринял всю эту идейно-непримиримую риторику. «Красин весьма способный человек, но люди, которые находятся в России, сломают его», — только и отметил он как-то в беседе со своим преданным лордом[1280].

30 июня 1920 г. Красин на борту британского эсминца отбывает в Таллин, откуда выезжает в Москву. Впереди неопределенность. Как встретят его в столице? Этот вопрос будоражит его сознание все время пути… Он еще не знает, что вновь вернуться в Лондон ему предстоит уже вместе с членом Политбюро ЦК РКП(б) Каменевым.

9 июля Каменев подает в Политбюро записку, в которой излагает свое видение тактики переговоров в Лондоне. Он настаивает на необходимости вести переговоры с англичанами «в самом широком агитационном духе» и рассказать «широко и публично всю историю интервенции». Чичерин Каменева ожидаемо поддержал и предложил назначить того руководителем советской делегации на переговорах. Ленин, хотя и заметил: «План товарища Каменева в корне неправилен. С Англией дело только торговое… Чичерин не прав. В Англию надо послать только купца», — с предложением о назначении главой делегации Каменева согласился. Красину была отведена роль заместителя[1281].

В тот же день, 9 июля 1920 г., Политбюро утверждает предложенную Лениным директиву Красину: «Быть тверже и не бояться временно прервать переговоры»[1282]. Это тревожный сигнал для Красина. Но Леонид Борисович понимал, что возможности советской делегации для маневра, а точнее, шантажа партнеров по переговорам крайне скудны. В то же время, читая депеши из центра, Красин буквально кожей ощущал, как там повышается градус накала недоверия к его действиям и докладам.

Все это не могло не отразиться на моральном состоянии Красина, который стал менее уверенным в продвижении своих замыслов, что не замедлил отметить для себя Ллойд-Джордж. Теперь он больше всего опасался, что ему помешают договориться с Красиным, что на переговорах может появиться настоящий большевик. И эти опасения не были беспочвенными.

В Москве уже четко понимали, что Красин, как технократ и до глубины мозга бизнесмен, нуждается в своего рода политическом комиссаре. И такой костыль прихрамывающему в идеологическом плане большевику-аристократу был найден…

11 июля 1920 г. Керзон направил правительству России ноту, где обрисовал свой вариант проведения границы между Россией и Польшей, впоследствии получивший название «линия Керзона»[1283]. Я не буду детально останавливаться на всех перипетиях тех событий, литературы по данной теме достаточно, но полагаю необходимым давать хронологию действий, дабы мы могли яснее представлять обстановку, на фоне которой шел диалог Красина и Ллойд-Джорджа. Да, именно диалог, ибо между двумя этими неординарными людьми уже проскакивала едва заметная искорка взаимопонимания, создавая тоненькую, пусть колеблющуюся, но не рвущуюся паутинку доверия.

Несмотря на все сложности, Красин постепенно склонялся к мысли, что в отдельных случаях некоторые британские бизнесмены могут получить какое-то ограниченное возмещение убытков за утраченные активы от Советской России. Удалось договориться только о выплате компенсации родственникам некоторых англичан, расстрелянных в России без должных на то оснований чрезмерно ретивыми революционерами. Весьма весомым аргументом, по утверждениям советской стороны, служил тот факт, что многие британские капиталисты, имеющие претензии к России, были готовы возобновить свою деловую активность, не дожидаясь компенсации убытков или выплат за утраченные активы. Но ведь ущерб понесли не только крупные предприятия. Многие рядовые иностранные граждане, работавшие в России, связавшие свою судьбу с нашей страной и доверявшие ее структурным институтам, в частности банковской системе, потеряли личные трудовые накопления. А некоторые лишились всего.

Как это происходило? Довольно просто и, можно сказать, цинично. «Настоящим требуем немедленно прекратить выдачу денег, ценностей, документов и товаров, а также доступ к сейфам английским и французским подданным, что подписью и печатью подтверждается». И все. Было ваше, стало… «народное». Это полный текст письма Ф. Э. Дзержинского в Народный банк[1284] от 4 августа 1918 г.[1285] И плевать, что на руках у иностранных граждан письма, подписанные заместителем наркома иностранных дел Караханом[1286], в которых указано, что, по мнению НКИД, «препятствий на выдачу не встречается»[1287].

Лично на меня самое большое впечатления произвела приписка: «подписью и печатью подтверждается». Вот и все источники права — печать и подпись. Ладно, деньги, ценности — еще как-то можно понять, но документы? Ведь никто даже и не пытался разбираться. Так было уничтожено огромное количество не только семейных реликвий, интересных и дорогих только самим членам какого-то конкретного рода, но и редчайших исторических документов, имевших огромную общечеловеческую ценность.

«Красин и Ллойд-Джордж сразу нашли общий язык, — подчеркивает Т. Э. О’Коннор, — что стало предметом многочисленных комментариев. Впоследствии британский премьер отмечал, что „Красин был первым русским, изложившим свои доводы с достаточной убедительностью“»[1288].

20 июля 1920 г. Керзон направил в Москву телеграмму в ответ на ноту советского правительства о прекращении военных действий с Польшей с предложением провести в Лондоне встречу советских и польских представителей. Правительство Великобритании, заявил он, «должно ясно сказать, что переговоры о возобновлении торговли между Россией и Британской империей не могут продолжаться с какой-либо пользой, если Советская Россия вторгнется в Польшу»[1289]. А советские войска между тем рьяно выполняли решение пленума ЦК РКП(б) от 16 июля 1920 г. о необходимости усилить наступление на польском фронте.

В свою очередь, народный комиссар иностранных дел РСФСР 23 июля 1920 г. разразился ответной нотой, в которой выразил «удивление по поводу требования Британского правительства о приостановлении торговых переговоров»[1290]. А Ленин между тем позаботился об идеологическом обеспечении на будущее и направил Каменеву указание собирать «английскую литературу, посвященную доказательству того, что английской буржуазии выгоднее торговые соглашения с советскими республиками, чем бездоходные и даже разорительные попытки подавить их»[1291].

26 июля 1920 г. британское правительство, сославшись на положительные подвижки в подходе советской стороны к вопросу войны с поляками и ее готовность к перемирию и началу переговоров, меняет гнев на милость и не только соглашается принять русскую торговую делегацию в Лондоне, но предоставляет в ее распоряжение свой военный корабль, находящийся в Ревеле. Советская делегация, возглавляемая Каменевым, покидает Москву и вскоре прибывает в Лондон. Согласие на вторую роль в делегации далось Красину нелегко. Поначалу он в бешенстве: протестует, пишет докладные записки в ЦК, звонит Ленину, но тот, всячески увиливая от прямого ответа, не меняет своего решения. Вскоре буря проходит, пепел от выброса вулканических эмоций оседает, страсти охладевают, и предсказуемо наступает штиль. Красин смирился. Ленин за долгие годы непростого общения прекрасно изучил особенности характера Леонида Борисовича и знал, что протестное цунами сменится покорностью судьбе, ибо главное для его оппонента — личный комфорт. Именно так произошло и на этот раз.

Однако, пока наши дипломаты в приятном ничегонеделании болтаются в море на борту британского эсминца, происходит ряд важнейших событий, которые коренным образом изменяют не только ситуацию на фронте, но и саму атмосферу вокруг переговоров в Лондоне. Несмотря на все предостережения, прозвучавшие со стороны Керзона, советские войска в районе Белостока входят непосредственно на польскую территорию, а 1 августа без боя берут Брест. Положение для Варшавы становится критическим.

Лев Каменев, член Политбюро ЦК РКП(б), — человек, известный своими амбициями, совершенно не готовый считаться с какими-либо аргументами в пользу приоритета экономических интересов страны над политическими (в том смысле, как их тогда понимало большинство деятелей высшего эшелона партийно-государственного руководства России). Казалось бы, Каменев должен договариваться о перемирии с Польшей, но, прибыв в Лондон, он буквально с места берет в карьер. На стол Ллойд-Джорджа ложится подписанное им письмо, в котором предъявляется практически ультиматум: короче, землю — крестьянам, винтовки — рабочей милиции, польскую армию демобилизовать, одним словом — штыки (польские) в землю. Добавить здесь нечего, кроме модной сейчас фразы: что пил или нюхал Каменев, чтобы такое насочинять?

Красин потрясен бессмысленностью этого поступка Каменева и незамедлительно направляет другое предложение, в котором излагает более сдержанную позицию советского правительства по достижению урегулирования с Польшей.

Ллойд-Джордж, понятно, в бешенстве. Срочно требует встречи с Каменевым и Красиным. Итак, 4 августа 1920 г. Ллойд-Джордж раздраженно, с напором обрушивает на представителей Москвы поток упреков в том, что «советские войска не только вторглись в этнографическую Польшу, заявляя в то же время о желании мира, но продолжают беспрерывно наступать». А это, по его мнению, «означает конец соглашения между Советской Россией и Великобританией». Полякам — оружие, а британский флот отправляется в Балтийское море: «Мы намерены возобновить немедленно блокаду».

Каменев отвечает в том духе, что это «заявление в конечном итоге знаменует собой решение предпринять военные действия против Советской России, и он может только выразить сожаление, что это будет означать, что прольется кровь русских и английских солдат»[1292].

Ллойд-Джордж слушал Каменева и отчетливо понимал, что его необходимо как можно скорее вывести из игры и выдавить из Лондона, иначе Красину несдобровать: Каменев в конце концов добьется его отстранения от переговоров. А это совершенно не отвечало замыслу премьер-министра.

^{Лев Борисович Каменев. 1923. [РГАСПИ. Ф. 323. Оп. 1. Д. 8. Л. 19]}

Полагаю, именно по итогам этой встречи с Ллойд-Джорджем 4 августа Ленин 7 августа 1920 г. пишет Сталину: «Каменев в Лондоне держится пока твердо»[1293]. Очевидно, подобная линия поведения отвечала подходу Владимира Ильича. Но не слишком ли «тверд» гранит Каменева для Ллойд-Джорджа?

Формально Каменев вроде бы только вел переговоры о прекращении войны с Польшей. Но в реальности дела обстояли так, что он постепенно стал пытаться подмять под себя и диалог о заключении торгового соглашения. Красин крайне болезненно переносил давление со стороны главы делегации, пытавшегося сузить сферу его компетенций. Леонид Борисович, привыкший за многие годы, что последнее слово всегда за ним, страдал неимоверно, но молчал, стараясь держать самолюбие в узде. Но делать это с каждым днем становилось все сложнее.

Последовавшая 6 августа встреча окончилась перепалкой сторон. Ллойд-Джордж заявил, что если в течение 48 часов наступление на поляков не будет остановлено, то «переговоры, торговля и все другое пойдет прахом». Каменев отреагировал на его предупреждение довольно агрессивно. Премьер-министр еще раз убедился в верности своего первоначального ощущения, когда он моментально, с первой встречи почувствовал опасность со стороны Каменева. Появление нового главы делегации по другую сторону переговорного стола никак не отвечало его планам.

Ситуация складывалась не совсем удачно и для самого Ллойд-Джорджа, ведь союзники связывали с его именем подвижки в сторону Советской России в согласованной политике. Выступая буквально на следующий день на совещании представителей Антанты в курортном городке Хайт[1294], он заявил, что поляки «достаточно деморализованы и неспособны на адекватные действия ни в военном, ни в политическом плане». Однако подчеркнул, как бы обосновывая причины своего долготерпения в переговорах с советской делегацией, что «союзники мало что могут сделать»[1295]. Разве что начать блокаду русских портов и оказать помощь генералу Врангелю поставками ресурсов для ведения боевых действий на Юге России. Однако, указал он, прямое участие британских и французских войск исключается, а финансовые затраты на эти цели должны быть минимальными. Премьер все еще не терял надежды договориться, ведь Красин по-прежнему в Лондоне.

Как вспоминает Ридделл, Ллойд-Джордж не изменил своего мнения о Красине и тогда, когда уже достаточно хорошо изучил его в ходе многочисленных встреч и переговоров. Однажды у Ридделла состоялся весьма обстоятельный разговор с Ллойд-Джорджем один на один. Естественно, не могли не коснуться вопроса отношений с Советской Россией. Говоря о верхушке большевиков, Ллойд-Джордж заметил: «За исключением Красина, это невозможные люди. Они очень умны, но абсолютно помешаны на своих идеях и аргументах. Кажется, у них отсутствует реальное желание достичь какой-то конкретной цели, чего-то определенного»[1296].

Решение у премьера созрело мгновенно: Каменев должен уехать. И Ллойд-Джордж знал, что и как для этого необходимо сделать. Более того, нужный человек уже давно имелся у него на примете, а самое главное — был готов действовать… В общем, история стара как мир: ищите женщину. И здесь в нашем повествовании появляется она, роковая красотка, интеллектуалка и, что немаловажно, патриотка Империи и Короля — скульптор Клэр Шеридан[1297]. Но почему именно она? Опытнейший Ллойд-Джордж сразу отметил, что Каменев явно страдает опаснейшим для политика недугом — нарциссизмом, и именно на этой самовлюбленности яростного большевика он и замыслил сыграть. Каменев, как многие лидеры русской революции, любил задумываться о своем месте в мировой истории. Подобно знаменитым римским патрициям, Лев Борисович воспылал желанием заиметь собственный бюст и таким образом сохранить для потомков навечно свой светлый образ. Английская контрразведка решила незамедлительно воспользоваться этим «не пролетарским актом тщеславия со стороны Каменева»[1298]. Что ж, в принципе, так оно и вышло: бюст есть, и уже многие поколения людей видят Каменева таким, каким увидела его скульптор.

Итак, наберем в легкие побольше воздуха, переведем дыхание и познакомимся поближе с героиней нашего повествования.