«Шпионы Ватикана…»

Работы на открытом воздухе

На широте Воркуты (выше 67-й параллели) зима приходит рано: в начале сентября — первые заморозки и первый снег; к октябрю зима постепенно вступает в свои права, а во второй половине октября мороз окончательно сковывает землю и реки. Зима держится до конца мая; еще в начале июня два хозяина Воркуты — мороз и снег — дают о себе знать и, наконец, понемногу уступают права июльскому и августовскому теплу. Старожилы говорили мне, что заморозки могут ударить и в июле-августе, но мне за семь с половиной лет такого видеть не пришлось. Одним словом, Воркута — это, как говорят в тех краях, счастливая планета: двенадцать месяцев зима, остальные лето.

В шутке про здешнее лето много правды; на самом деле бесконечная зима сменяется подобием весны-осени, а не летом. О подобии весны можно говорить потому, что появляется какая- то травка, на деревцах распускаются листочки, расцветают полевые цветы, порхают и поют немногие птички. О подобии осени можно говорить потому, что вызревают мелкие семена нескольких растений, но, конечно, не плоды, кроме высаживаемой мелкой и безвкусной редиски. Еще между бараками сеют овес, но только на фураж: морозы ударяют, когда овес только начинает идти в колос, так что его скашивают до вызревания.

В этом климате, который хуже сибирского, потому что постоянно дуют ветры, тысячи и тысячи человек работают под открытым небом. Множество подразделений, работающих на поверхности, страдают от сурового климата, который сказывается даже на тех, кто работает в бараках, — из-за недостатка кислорода и сильных перепадов давления, особенно вредных для туберкулезников и сердечников. Но мы не будем говорить о тех, кто ловчит, или тех, кто имеет привилегии, — к последним, по мнению лагерников, относятся врачи и медсестры, парикмахеры и повара, счетоводы и пожарные и т. п.

Не будем пока говорить и о тех, кто выполняет тяжелую работу, работая по десять-двенадцать и более часов в день, но большую часть времени проводит в закрытом помещении: портные, сапожники, пекари, работники бани и прачечной; дневальные разного рода, рабочие и механики электромастерской, литейно-прокатного цеха, кузнецы, плотники, маляры и т. д. Не будем говорить и о том, как трудятся рабочие цементного производства: на открытом воздухе у них тяжелейшие условия работы, а в помещении — крайне нездоровые из-за вдыхаемой цементной пыли. На этом производстве неподъемные нормы выработки; вечером люди возвращаются в барак обессиленные, ночью укрываются одеждой, вымазанной цементом. Не хочу также докучать читателю и рассказом о том, как ассенизаторы кирками долбят замерзшие экскременты и вывозят их в тундру.

Расскажу лучше об одном дне на открытом воздухе тех подразделений, которым особенно достается от «белых мух». Это, если не считать бригад, о которых я рассказывал в предыдущей главе, главным образом строители и большая часть бригад разнорабочих. Строители подразделяются на тех, кто работает на строительстве бараков в зоне, кто строит в городе, кто возводит жилые постройки при лагере и кто подчиняется Геологоразведочному управлению. Строители бараков — самые привилегированные из всех, потому что работают без конвоя и время от времени могут заходить в барак обогреться. Самые несчастные из всех — те, кто занят на городских стройках: каждый день они проходят шесть-семь километров туда и обратно и еще отрабатывают тяжелую восьмичасовую смену (летом — десятичасовую), при любой непогоде и морозе вплоть до минус 44 градусов. Строители жилья в поселке Рудник работают в таких же условиях с той разницей, что им ближе ходить, но и у них на дорогу уходит час-полтора из-за поверок при выходе из лагеря и возвращении. То же относится и к строителям Геологоразведочного управления, я с ними проработал пять месяцев во второй половине 1952 года.

Перевалка

До и после этого я работал в бригаде, которую без конца перебрасывали с места на место, почти не давали оборудования и платили меньше, чем всем другим; за годы ее много раз переименовывали и, наконец, стали называть перевалка. В январе 1950 года, когда я впервые в ней оказался, ее называли бригада разнорабочих, а между собой попросту снегоборьба. Нас было несколько таких бригад, занимавших три или четыре барака; мы работали то в лагере, то за зоной: на железной дороге или на дорогах, ведущих к лагпунктам; иногда нас привлекали помочь на строительстве, на лесном складе или на погрузке угля.

Положим, сегодня нас отправляют на лесной склад — январский день. Первым делом мы должны разгрузить два вагона леса: длинные стволы — ель, сосна и т. д., срубленные, может быть, под Вологдой или Кировом. Бревна, лежащие сверху, скатываются легко; но по мере приближения к днищу вагона работа делается все труднее: тяжелые бревна приходится поднимать вручную. Вагон предназначен для перевозки угля, каждое бревно надо сначала перевалить через высокий борт, дальше оно уже само покатится по двум наклонным балкам. Вчетвером или впятером рывками поднимаем бревно за бревном под возглас «раз-два-взяли, е-ще-взяли»; этот размеренный возглас, напоминая о бурлаках на Волге, слышится всюду, где бригады поднимают или таскают тяжелые грузы. Разгрузив вагоны и уложив бревна в штабеля, приступаем к следующему заданию: перетаскиванию распиленной древесины; тут уже работают поодиночке, и это легче, чем поднимать тяжести вдвоем, втроем, вчетвером.

Мороз и снег тысячекратно затрудняют работу: ноги скользят, окоченевшими руками в ватных рукавицах ни за что нельзя ухватиться; глаза застилает пелена, дыхание спирает. Температура утром — сорок два градуса мороза, к двенадцати под лучами солнца поднимается на несколько градусов, потом опять опускается до минус сорока двух и ниже. Еще час до конца смены, мороз крепчает; задувает ветер, не сильный, но пронизывающий, щиплет за нос, за щеки, за уши; кажется, что в воздухе носятся тысячи мелких иголок, но пока мороз щиплет, можно не беспокоиться: ты ничего не отморозил. Наконец идем домой: шагаем по утоптанной дороге, под ногами скрипит свежевыпавший снег — звук такой, как будто ступаешь по древесному углю. При входе в лагерь застреваем перед вахтой, топчемся на снегу, кто-нибудь произносит «мороз забирает», другой продолжает: «Хорошо бы завтра минус сорок четыре; на работу не ходить».

Но на Воркуте погода непредсказуема, за полчаса возможен резкий перепад температуры: завтра температура, вместо того чтобы понизиться до сорока четырех градусов мороза, может понизиться лишь до минус пятнадцати, зато случится такая пурга, что не будет видно ни земли, ни неба. А тогда что? А тогда еще хуже, потому что на работу все равно выходить; ведь именно в такую погоду мобилизуют бригады на снегоборьбу. И может быть, в эту же ночь нашу бригаду срочно вызовут на расчистку пути от заносов, чтобы дать пройти застрявшему в снегу паровозу. И тогда часами будет идти борьба не на жизнь, а на смерть с яростью природы. И беда тому, кого закрутит пургой!

Так или иначе борьба идет до победного конца. Кому какое дело, что на эту борьбу люди ухлопывают по полжизни? Советской власти важно только одно: чтобы перевозка черного золота не останавливалась ни на минуту. А дешевой рабочей силы можно поставить еще миллионы: достаточно одного приказа из Кремля о новых массовых арестах.

При Геологоразведочном управлении (ГРУ)

Расскажу теперь, как я работал в строительной бригаде при ГРУ. Работа началась задолго до «белых мух», но чем сильнее мы радовались теплу в июле, августе и в первой половине сентября, работая на правом берегу реки Воркуты, тем мучительнее стала для нас наступившая суровая зима. Мы радовались теплу, возводя кирпичный дом над рекой, неподалеку от поселка Рудник. В каком смысле радовались? Прежде всего наблюдая, как радуются другие: милиция, носившаяся взад-вперед на катере, стайки мальчишек, переплывавших реку в жаркие дни. Мы тоже ходили мокрые, но не от купания, а от пота, однако и это было приятно после того, как мы девять или десять месяцев дрожали от холода; удовольствием было также скинуть бушлаты, а порой, работая, подставить спину солнцу.

В первую неделю нам приходилось вынимать грунт над верхней стороной дома, чтобы сделать насыпь с нижней стороны и таким образом укрепить фундамент, положенный зимой и весной другими бригадами. На этой работе я научился управлять самым распространенным транспортным средством в Советском Союзе, работающим без бензина и без солярки, при помощи двух рук, двух ног и одного колеса, попросту — тачкой. Работы было с избытком. Смена продолжалась десять часов; но на деле мы выходили из барака в шесть утра и возвращались в восемнадцать.

Но было и преимущество: нам платили чуть больше, чем рабочим в перевалке. Поначалу нам даже разрешали прикупать на рынке немного маргарина и конфет; в лагере тогда еще не было ларька, а если и был, то там продавали только спички и пролетарский табак под названием махорка. Работая при ГРУ, мы чувствовали себя почти привилегированными по сравнению с теми, кому было еще хуже. Но как в древесине заводится жучок, так и у нас завелся паразит: прорабом назначили настоящего кровопийцу, который, отсидев годы в лагере, не только не проникся сочувствием к заключенным, но изо всех сил отравлял им и без того тяжелую жизнь.

С тех пор, как он появился у нас, ни бригадир, ни мы не знали покоя: стоило ему показаться, как бригадир и инженер, тоже из зеков, приходили в волнение, а рабочие пугались насмерть. Когда он не сидел в конторе, а был среди нас, то есть часто, никто не имел права закурить или вообще остановиться для минутной передышки. Брань и угрозы слышались постоянно: он никогда не был доволен: всегда было сделано мало и все не так, как надо. Однажды он обругал каменщика из нашей бригады, литовца, который вдвое перевыполнял норму, укладывая за день 1200 кирпичей[95]. Этому стахановцу бригадир сказал, что с двумя подсобниками он должен успевать больше. Я был одним из подсобников и дерзнул вмешаться, сказав, что от начальства требуется немного больше сочувствия и понимания по отношению к несчастным заключенным.

Каменщик

Позднее я стал объектом его раздражения; к этому времени без особой подготовки я из подсобника стал каменщиком и с тех пор, как объявил, что могу класть кирпичи, неплохо справлялся с делом. Я работал аккуратно, но не быстро, да я и не рвался в стахановцы; кроме всего прочего, мне не хотелось чересчур обременять двух подсобников, которые работали со мной и со вторым каменщиком, поэтому мне никогда не удавалось выполнить норму на 100 %.

Прораб злился, как мне сообщил инженер; сам он защищал меня, объясняя довольно справедливо, что мне поручены работы, требующие аккуратности и, значит, времени. Однажды, когда я выкладывал зубец над одной из арок, прораб раздраженно спросил меня, сколько еще я собираюсь возиться с этой ерундой. Я ответил, что пока не закончу; на это он, намекая на мою шутливую фразу, сказанную накануне инженеру, мол, хочу построить церковь на Воркуте, ответил: «Не собор строишь». — «А кто тут строит собор? — ответил я. — Вам, похоже, нравится человеческая кровь, но смотрите, не подавиться бы». Рассвирепев, он велел мне спуститься с лесов и зайти к нему.

Один на один в конторе он сказал мне, что когда-нибудь попробует моей крови; я ответил: «На здоровье, если она вам так нравится». Тогда он спросил, какой у меня срок, желая дать понять, что донесет на меня как на отказчика от работы и мне набавят срок. Но когда услышал, что мне дали максимум и сидеть мне еще долго, понял, что его угрозы на меня не действуют, и велел убираться. Видно, моя кровь пришлась ему не по вкусу, по крайней мере на тот раз; позже он нашел способ мне отомстить, о чем я расскажу дальше.

Мы уже покончили с основной кладкой, когда наступила осень со всеми ее тяготами и печалями. Взамен она ничего не предлагала, в отличие от тех краев, где осенью собирают виноград или другие плоды земли. Теперь мы месили грязь по дороге на работу и обратно, а так как были одеты еще не по-зимнему, сырость и холод пронизывали нас до костей. Тем временем из- за нехватки стройматериалов пришлось оставить крышу и настилы; несколько недель мы занимались вспомогательными работами, часто под дождем, а вскоре и под снегом. Нелегко приходилось, хотя смену мы заканчивали теперь не в семнадцать, а в шестнадцать часов.

Стало, однако, еще хуже, когда подвезли материалы: утомительно и опасно, уложив тяжелые балки, таскать наверх глину и шлак; сновать вверх-вниз с тяжелой ношей на спине или с носилками по шатким, крутым и скользким лестницам, по обледенелым и покрытым снегом лесам и мосткам. Во второй половине октября мы снова взялись за кладку: надо было докончить стояки для вентиляционного канала и дымоходов. Снова приступив к обязанностям каменщика, я приобрел новый опыт: узнал, как кладут кирпич при температуре ниже сорока градусов мороза, — это любопытный и тяжелый опыт. Как раз когда мы в начале ноября клали кирпич выше уровня чердака и крыши, температура опустилась до минус сорока трех и держалась так почти неделю. А мы работали как ни в чем не бывало.

Как строить при таком морозе? Объясняю: подсобники разводят два костра: один под вагончиком с песком, другой под котлом с водой; в горячую воду с песком быстро сыплют цемент, смесь быстро доставляется к месту кладки, и ею быстро скрепляют кирпичи. Только надо точно укладывать каждый кирпич, потому что смесь схватывается сразу, даже если подсобник сэкономил на цементе. Каменщик вынужден спешить еще и потому, что наверху продувает, и если он не спустится скорее погреться, то рискует отморозить нос, руки или ноги.

Такие стены выходят, конечно, повыше, чем предусмотрено, но кому до этого дело? В первую же оттепель они обретут нужную высоту и прочность. До конца оттепели продержатся, а потом… Потом видно будет; да и кому это важно в стране стахановцев? Мы ведь строим коммунизм, а он чем раньше рухнет, тем лучше.