Ледобой-3. Зов

Пролог

Горячий вороной стрелой влетел на широченный двор, и стременной, ловя повод, забежал справа. Только справа. Чарзар спешивается одним размашистым рывком, проносит ногу над шеей коня, р-р-р-раз, и на земле. Встанешь слева — снесёт сапогом голову первый наследник дерабанна, ох снесёт! Только искры из глаз подбирай. Проходили, учёные. Ещё бы, эдакая туша, даже Гезек переступает ногами, хоть и привычный. Следом под трехсоставной дугой ворот, облицованных песчаной глазурью небесного цвета, пронёсся весь охотничий отряд, и пыльный хвост, клубясь и заворачиваясь сам в себя, последним медленно вплывал в розовый сад повелителя Хизаны, будто верная собака. Площадку перед воротами шагов на тридцать в глубину двора не стали облагораживать — никакие посадки не выдержат подкованных лошадиных копыт — а дальше, за чертой из карминового камня начиналось буйство травяной зелени с цветочными клумбами, разбитыми тут и там, и получалось, будто всамделишные острова поднялись из пучин в изумрудном океане.

— Что? — взлетев на ступени дворца, Чарзар только бородой мрачно дернул, черной, как вороново крыло.

— Отец послал за тобой, — встречал человек, лицом, осанкой и ростом очень похожий на первого дерабиза, только помоложе и не столь плотный. — А дальше повелитель и наследник займутся тайными делами княжества. Так ведь?

— Всё жалеешь о том, что не родился старшим? — Чарзар смерил брата колючим взглядом, и Дуртур поспорил бы на что угодно — уезжал на охоту совсем другой человек, будто лицо в степи обронил на скаку. Или то и была личина, а лицо — это?

— Лист не выбирает ветку, на которой распуститься, — младший дерабиз пожал плечами, и легкий кожаный доспех тонко скрипнул под среднёвкой, расшитой золотыми нитями, — Хотя…

Дуртур замолчал, скривив губы.

— Договаривай.

— Хотя мне кажется, что когда дерабанном Хизаны станешь ты, весной почки деревьев будут спрашивать у тебя позволения распуститься, а ветер, пролетая над дворцом, вынужден будет платить проездную пошлину.

Чарзар смерил брата тяжёлым немигающим взглядом.

— Скорее всего, вот-вот случится то, чего мы оба ждём долгие годы — ты с ужасом, я… с нетерпением — и это изменит наши судьбы. Но когда я выйду из покоев отца, ты должен для себя крепко усвоить: свой, не свой, на дороге не стой.

Отпихнув брата плечом, Чарзар скрылся в покоях. Дуртур, потемнев лицом, проводил его глазами и ещё долго гладил рукоять кинжала, время от времени опуская осмысленный взгляд на пояс. По боковой дорожке, вдоль оградительной стены на площадку перед воротами шагом вышел гнедой в поводу у посыльного, за карминовой каменной границей гонец дерабанна резко вскочил в седло, рванул коня в намёт и молнией выскочил за ворота. Зимняя придорожная пыль, поднятая копытами, медленно поплыла в обратную сторону, прочь из дворца. Совсем как собака, кто мимо едет, с тем играет.

— Отец, ты посылал за мной? Что-то случилось?

— Мне пришлось послать. Сядь, — высокий седобородый человек отвернулся от серединного окна, закрытого стекольной розой с разноцветными лепестками, от чего цветной бутон, играя с солнцем в прятки, каждый день «перебегал» по стенам покоев с запада на восток. — Как прошла охота?

— Я насадил на копье кабана, Жерпис подстрелил косулю.

Седобородый дерабанн холодно кивнул.

— Помнишь слова, что я сказал тебе в день восемнадцатилетия? Те самые?

— Ты предупредил меня, чтобы я не вздумал покушаться на тебя, дабы самому сделаться правителем Хизаны.

— Почему я так сказал?

Чарзар нахмурился.

— Потому что если бы ты умер преждевременно, я никогда не узнал бы того, что сделает меня могущественнее любого дерабанна под солнцем и луной.

Правитель Хизаны медленно подошёл к сыну. Первый дерабиз, прищурив чёрные глаза, смотрел на отца внимательно и зорко. Что случилось? Зачем звал? Почему заставил прервать охоту? Вроде бы здоров… разве что бледнее обычного. И пошатывает его… да, точно шатает.

— Пятнадцать лет назад ты первый раз задумался о том, что я мешаю тебе жить и ничего не понимаю в премудрости управления страной. Так?

Чарзар молча кивнул. «Пятнадцать лет назад у меня просто руки чесались изрубить тебя, отец».

— Сказав, что в свое время открою тебе секрет высшего могущества, я обезопасил себя и обеспечил стране несколько спокойных лет. Ты вычистил дворец от шакалов и лизоблюдов, а три раскрытых заговора против меня чего-нибудь да стоят. Да, Чарзар?

«Да. Я не мог дать тебе умереть от кинжала предателя или меча взбунтовавшегося наместника. Ты откроешь мне секрет, и лишь тогда мечи, ножи и копья попробуют на вкус кровь Зимограсса, дерабанна Хизаны. Не раньше, старый кабан, не раньше».

Зимограсс, не отрывая глаз, читал лицо сына, и впервые с начала разговора улыбка оживила густющие усы и бороду правителя.

— Ты этого не помнишь, но за несколько лет до твоего рождения Небесный наш Отец отправился воевать с дерабанном Зла. Три года продолжалась битва, три года земля пребывала в забытьи необласканная Небесным Отцом, три года летом стояли морозы, падал снег, и посевы не всходили. Люди мёрли, как мухи, живые не успевали хоронить павших, а те, что остались жить, походили на тени, так были слабы и немощны. Хизана заслужила лучшей доли, но тогда было ещё не время. Понимаешь?

Чарзар на мгновение задумался и молча кивнул. Да, не помню, но те предания знаю наизусть.

— Небесный Отец победил дерабанна Зла, с тех пор солнце щедро заливает наши поля живительным светом, а пахари на полудне княжества снимают по два урожая в год. Хизана стала оправляться после схватки Небесного Отца со злом, но тогда тоже было ещё рано, понимаешь?

Дерабиз прикрыл веки, соглашаясь.

— Закрома хизанцев с тех пор каждый год засыпают горы зерна так, что не всякий раз можно широко раскрыть дверь, в каждой миске, на каждом столе, в каждой хижине есть пища. Горы золотого зерна уплывают с пристаней за моря, и настоящее золото, наоборот, с тех пор течёт в страну.

Чарзар выжидающе смотрел на отца. Зимограсс покачал головой.

— Тогда тоже было нельзя. Не время. После победы Небесного Отца наша земля стала похожа на большой котел, который снизу ласкает жаркое пламя. Только солнце ласкало нас сверху. Котёл кипит, булькает, люди теснят друг друга, так их стало много, от золота распухают и трескаются сундуки, и всегда настаёт мгновение, когда похлёбка начинает срывать крышку.

Дерабиз холодно смотрел на отца.

— Это время настало. Сейчас.

Чарзар встал, медленно пошёл к Зимограссу, и, остановившись в шаге, передёрнул широченными плечами.

— Ради чего я не убил тебя пятнадцать лет назад, отец? То могущество, есть ли оно вообще?

— Ты не смог бы убить меня пятнадцать лет назад, мой мальчик, — седобородый усмехнулся так, что первый дерабиз почувствовал себя шкодливым мальчишкой, уверенным в том, что все эти годы, упражняясь в бое на мечах, стоял с отцом вровень, и лишь теперь старые дворцовые слуги по секрету открыли страшную тайну — меч отца был двое тяжелее обычного. — Но я уверен, за эти пятнадцать лет ты не раз задавал себе этот вопрос. Даже не скрываешь своего желания избавиться от меня и расчистить дорогу к престолу.

— Ради чего я не убил тебя пятнадцать лет назад? Чем ты отгородился от кинжала? — с нажимом повторил первый наследник, слегка наклоняя голову.

«Если бы взгляд Чарзара был подобен острому мечу, моя голова за эти пятнадцать лет тысячу раз скатилась бы с плеч».

— Я болен. Без надежды на лучший исход.

— Как болен? — дерабиз от неожиданности сдал на шаг, распахнул глаза и раскрыл рот. — Как болен?

— Не пугайся, я успею раскрыть тебе секрет, — дерабанн презрительно сплюнул улыбку, и на короткое мгновение Чарзар увидел того Зимограсса, который время от времени выглядывал из-под личины весёлого усача с окладистой бородой и широким носом с горбинкой. Того самого, который, улыбаясь, наводил на придворных ужас, а первенца своего как-то испугал в детстве до глубины души, да так, что маленький Чарзар не нашёл достойной меры измерить пропасть между добродушным отцом и жестоким правителем. Этих двоих в его воображении разделил целый мир, добряк был на полуночи, чудовище — на полудне, один на вершине самой высокой горы, второй — на дне самой глубокой океанской впадины, и лишь одна штука во всем мире сводила обоих воедино — заклинание, услышанное от кого-то из знати: «Небесный Отец неизбывно мудр, если наделил Зимограсса терпением. Без него наши головы каждый день выносили бы из дворца в корзинах, ибо катиться по ступеням они не смогли бы, разрубленные начетверо».

«Тебя, змеёныш, посмеешь ещё раз жечь кошку или собаку живьём, я заставлю съесть несчастное животное целиком, вместе с шерстью. Никогда не думал, что из моего первенца, как из гнилого яблока под сапогом, вытечет гнуснопахнущее нутро. Клянусь Небесным Отцом, я вас разделю, моего сына и того мерзавчика, который сидит в тебе с самого твоего рождения! Мечом или голыми руками, секирой или кинжалом, но я вырежу из тебя подлеца, и вы двое больше никогда не сойдётесь! Никогда! Пусть напоминанием о моих словах станет тебе ухо. О-о-о, к утру оно славно распухнет!»

— Завтра выступаем.

— Выступаем? Куда?

— Расскажу в дороге. И не трясись. Лекарь дает мне не меньше двух лун. Я и сам так чувствую.

Чарзар несколько мгновений ковырял взглядом плитчатый пол, затем кивнул и направился к дверям, но у самого порога замедлился и остановился.

— Отец, один вопрос. Если времени ещё много, отчего ты так срочно прервал мою охоту? Удачную охоту? — первый дерабиз мрачно улыбнулся.

Зимограсс вернул сыну усмешку, только вышла она острой, как меч и студёной, как мир без солнца.

— Привыкай душить развлечения на середине. Из этого теперь и будет состоять твоя жизнь…

— Люди готовы, лошади оседланы. Выступаем?

— Ещё одно дело. Пойдём со мной.

Зимограсс в походном облачении ярко-синего цвета коротко кивнул сыну и первым вышел из оружейной, стены которой от пола до высокого потолка разметили клинки, боевые топоры и прочее оружие, сведённое в пары и перекрещенное. Переход с резным арочным сводом высотой в два человеческих роста выложенный белоснежной глазурной плиткой и расписанный причудливым красно-синим узором, бросался в глаза отражёнными огнями, украденными у светочей в пурпурных стенных розетках.

— Когда свадебные торжества отгремели и я, тогда молодой дерабанн, по обычаю повёл твою мать по дворцу, ну ты знаешь — оружейная, сокровищница, готовильня — именно здесь, в этом переходе она достаточно осмелела, приподняла свадебное покрывало и впервые подала голос, — Зимограсс нарисовал улыбку в усах и бороде, глядя куда-то в бездонное зазеркалье глянцевых пятигранников.

— Что сказала?

— Три дня она молчала, не поднимала головы под свадебной бакедрой, а тут, в этом переходе у неё прорезался голос. Сказала, что даже эта межзальная штольня — так она назвала этот красивейший переход из оружейной в усыпальницу — более приятен глазу, чем мой нос, — дерабанн хитро покосился на сына, — и, наверное, я уже никогда не пойму, почему мой хищный нос казался ей отвратительным, а твой носик с божественной горбинкой, она целовала по сто раз на дню, хотя не сойти мне с этого места, разницы я не вижу.

Первый дерабиз шумно выдохнул и закатил глаза.

— Что ещё сказала?

— Что, что… Открыла правду, которую от меня скрывали всю жизнь. Оказалось, что лицо моё Небесный Отец вырубил топором от скуки одной только левой ногой. Сказала, что лицо мое настолько угловато, что рваться должно даже изголовье, и к утру я, наверняка, всякий раз превращаюсь в чучело, вывалянное в перьях. И что такая участь постигает всех, кто берёт за себя замуж невинных девушек, которых в жизни ждала более счастливая доля в лице какого-нибудь красавчика с божественным носом, светлыми глазами и окладистой бородой, черной, как вороново крыло.

Чарзар дернул было рукой — невольно хотел огладить бороду — но сдержался и мрачно зыркнул на отца. Зимограсс, пряча ухмылку, покачал головой, развел руками — кто поймёт этих женщин — и остановился.

— Зачем мы здесь?

Правитель настоящий не ответил, только рукой вперед махнул, а правитель будущий, пожав плечами, с усилием потянул на себя одну из двух створок арочных дверей из каменного дерева, и даже не столько дверей, сколько небольших ворот. Потемневшие от времени широкие доски стрелками сходились одна с другой остриём вверх или вниз, темнее их были только шляпки заклепок, разбежавшихся вдоль позеленевшей бронзовой полосы, оковавшей края. Смазанные петли издали тихий сип, а неровный свет настенных огней, первым ворвавшийся в узкую усыпальницу, как непослушный озорник, убежал к дальней стене, и там спрятался в темноту.

— Иди за мной, — сняв со стены светоч, седобородый дерабанн первым ступил в родовую усыпальницу.

Единственным, что стояло в этом княжестве покоящихся, была тишина, но даже она казалась мертвой, лишенной тела и глубины — плоская, безвкусная, бесцветная и пыльная. Звук метался в стенах и возвращался слишком быстро, пахло полынной пылью, и здесь, в этом жутковатом месте родство отца с иссохшими телами предков в каменных ложах под тяжёлыми крышками сделалось острее и безусловнее чем когда-либо раньше. Прямо-таки занозой под шкуру влезло — так нож в грудь мгновенно приносит понимание скорой смерти. Зимограсс и сам это понял. Теперь, после недавнего признания, он немногим отличался от отца, деда, прадеда, прапрадеда, плечи его заметно поникли, шаг стал короче и медленнее, а та жизнь, что ещё теплилась в некогда всевластном дерабанне Хизаны, здесь казалась лишь временным недоразумением. Ужег, лекарь отца, волосы съевший на умении оздоравливать, не ошибается никогда. Ровно собака, нюхом чует болячки, разве что стойку не делает и не лает на добычу. В детстве Чарзар долго считал Ужега тем самым дерабанном Зла, а попробуй не посчитай, если откуда-то свысока на тебя смотрят мрачным взглядом, и с годами не меняется ничто: ни взгляд, ни выражение лица, ни умение видеть насквозь, насаживая больных и здоровых на острый взгляд, как на мясницкий крюк. Старики говорили, что такой взгляд бывает у тех, в кого попадает молния с небес — только охотник и жертва в таких случаях меняются местами. Эти жуткие люди сами съедают небесный огонь, просто проглатывают, как вишенку, и он беснуется у них внутри, без надежды выбраться, стучится в глаза, просится на свободу. Им нельзя смотреть долго в глаза — не приманивай небесный огонь к себе. Страшно. Лет до пяти дерабанном Зла для Чарзара был Ужег. Потом стал отец, решительно и бесповоротно. «Тебя, змеёныш, посмеешь ещё раз жечь кошку или собаку живьём…»

— Сюда, — стоя у каменной изложницы Пергая, Зимограсс кивком подозвал сына.

Чарзар подошёл, вопросительно взглянул на отца.

— Плита. Сдвинь.

Сдвинь? Да каменная крышка схватилась со стенками гранитного короба, прикипела, приросла! Точно сдвинь? Это не шутка? Чарзар для верности кивнул на усыпальницу, поднял брови.

— Да, сдвинь.

Первый дерабиз, пожав плечами, впрягся в плиту, упёрся ручищами в шероховатый камень, мало ногами не врылся в утоптанную землю, жутким усилием сплёл жилы и плоть в один узел где-то в животе, и медленно, с каменным скрипом и ручейками пыли каменная крышка поползла.

— Ещё… ещё… хватит!

Чарзар встал ровно, покачнулся, помотал головой — разноцветные блохи ну-ка брысь! Зимограсс посветил в приоткрытую усыпальцу, увидел то, что хотел увидеть и коротко кивнул.

— Достань. Ларец из каменного дерева, там у головы. Я посвечу.

Будущий дерабанн смерил отца мерзлым взглядом. Сначала крышку сдвинь, теперь в усыпальницу лезь? Шарить у головы Пергая? Прадед — последний человек на земле, которого смогут обвинить в праведности и незлобивом нраве, и может быть, сразу покончить с собой и не ждать призрака разъярённого старика в гости в ночных сновидениях?

Чарзар, до последнего пожирая отца злыми глазами, перегнулся через бортик усыпальницы, быстро схватил узкий, темный ларец, и так резко вынес себя из мрачного чрева, что мало в воздух не взвился, отпрыгнув.

— Полегче, полегче! — Зимограсс пальцем показал, дай сюда, — Не сломай! Да разожми ты лапищу!

— Что это?

Дерабанн поёжился, уже было перенял у сына старую коробчонку, да только рука перед ларцом затряслась, как у пропойцы, ни туда, ни сюда. Какое-то время он ломал себя, дышал тяжело, как загнанный, и наконец с видимым усилием взял ларец в руки. На вопрос не ответил. Казалось, вообще не услышал. Его качнуло, лицо исказилось ожиданием близких и хорошо знакомых мучений, и Чарзар отчего-то вспомнил себя самого, пьяного до беспамятства, за мгновение до рвоты. Уже готов лопнуть от дурноты, уже окатило всего липким потом, голову растягивают изнутри, как мех для воды, ноги не держат, и вот-вот сунешь два пальца в рот.

— На воздух, — прохрипел Зимограсс, нетвёрдо покачиваясь, — на солнце! И дай мешок.

Шажок по шажку, отец и сын вышли из усыпальницы, двинулись по узорчатому переходу, и по мере того, как солнца под сводами дворца становилось больше, дерабанн оживал на глазах. Подгляди кто со стороны — так идут отец и заботливый сын, властитель Хизаны держит мешок с чем-то в пыльном чреве и почти висит на Чарзаре. Ну шепчутся… ну улыбаются. Умилится, слезу пустит.

— Не было бы тайны, сбросил бы в усыпальницу и дело с концом, да, наследничек? — шепнул Зимограсс на ухо сыну.

— Ты ни за что не сдвинул бы плиту, и никому в голову не пришло бы искать правителя там. И ещё… никто не говорил, что улыбка у тебя просто жуткая?

— Говорили. Ужег.

Чарзар споткнулся, Зимограсс, едва не рухнул наземь, и лишь в последний момент дерабиз подхватил отца. Ужег? Чудовище с жутким взглядом признало, что на белом свете есть нечто более страшное, нежели его оскал, от которого так и пробирает до самого нутра?

— А тебе?

— Что мне?

— Не говорили того же?

— Нет.

— Просто у тебя нет своего Ужега. Всё, отпусти, могу идти сам…

Два десятка конных «железодревых» во главе с дерабанном и наследным правителем ровно игла с нитью прошили главный свод трехстворчатых ворот, и в какое-то мгновение Чарзар нахмурился — не соврал ли отец? В седле сидит, как влитой, улыбается солнцу… а так ли он болен? Ушёл на полкорпуса вперед, бросил косой взгляд. Нет, всё-таки болен. Кривится иногда, губа дёргается, вон ус пляшет.

— Ты так и не сказал, куда мы направляемся.

— Вчера я отослал гонца. На море нас ждёт корабль.

— И?

Дерабанн смерил сына стылым взглядом.

— Главное скажу сейчас, остальное — на месте. Ни при каких обстоятельствах не открывай ларец и не бери в руки то, что там лежит. В жизни случается всякое, не только мы носим мечи, и если по пути случится непредвиденное, ларец ты должен утопить. Закопать. Увезти в горы и бросить в самую глубокую и узкую расщелину. Понял?

Чарзар молча буравил отца взглядом. Шёл рысью рядом и молчал. Зимограсс, устало скривившись, бросил своего серого в яблоках вперёд, в два скачка вырвался вперед, дернул повод и встал сыну поперек дороги.

— Я будто въяве слышу, как ворочаются твои мысли, гремят, ровно полозы, шипят, расталкивают друг друга. Пытаешься выгоду свою просчитать. Во имя Отца нашего Небесного, если дорога тебе твоя жизнь, если Хизана для тебя не пустой звук, если желание воссесть на престол страны не пустое баловство, сделай, как я говорю. Не играй с огнём. Утопи. Закопай. Брось в пропасть. И ни за что не открывай. Понял?

Чарзар молчал, упрямо поджав губы. Зыркал по сторонам и молчал. Дерабанн обречённо покачал головой, одним гладким рывком изножил кривой меч и коротко свистнул. Два десятка клинков с прозрачным шипением одномоментно покинули ножны и простёрлись остриями к наследнику. Двадцать клинков. Старый кабан мрачно качает головой, горько улыбается… прощается. Сейчас сломает бровь, и за несколько мгновений два десятка мечей оставят в поле свежую сочную струганину, эй, волки, вороны, лисы, налетай.

— Конечно, обещаю. Отец, я послушный сын!

— Тебе не говорили, что улыбка у тебя жуткая?

— У меня ведь нет преданного Ужега, а своего, как я понял, ты мне не дашь…

На закате следующего дня вышли к границе Хизанских земель. Ночлег уже ждал — в гостевом доме Бестая, наместника этих краёв хватило места всему отряду.

— Выспись, — беззвучно рыча и морщась от боли, Зимограсс едва не упал с коня перед конюшней. — Дружелюбный мир за теми холмами заканчивается.

— Не стоило скакать целый день, отец. Ты вымотался.

— У нас мало времени. И становится уже неважно, кто вымотался, а кто нет.

— Ты больше ничего не хочешь мне сказать?

Дерабанн, прислонившись к столбу c причудливой резьбой, с закрытыми глазами прислушивался к себе. Изредка морщился.

— Есть ещё одна вещь, сделать которую ты просто обязан. Оглянись вокруг, что ты видишь?

— Ну… железодревые спешиваются, рассёдлывают лошадей.

— Правильно. Они такая же туманная дымка, как та, что поднимается в закатном солнце от леса, вон там, взгляни. Настанет утро, и от нее не останется и следа. Даже если звёзды посыплются с неба, до конца должны доехать ты, я и ларец. Всё остальное не важно. Ты, я и ларец. Только это сейчас имеет значение.

— Твой Кебал на себя не похож. Храпит, пугается собственной тени, взбрыкивает, — Чарзар, запрокинув голову, равнодушно таращился в небо, на облака.

— Я всё равно не скажу, что в ларце. Не сейчас. Ты ждал пятнадцать лет, подождёшь ещё немного, — Зимограсс тяжело поднялся на крыльцо, остановился в самых дверях. — И без глупостей. С Бестаем трапезу разделишь ты. Привыкай к бремени дерабанна. И не засиживайся.

С восходом солнца подошли к приграничной заставе соседей. Сказались путешественниками из Саквы, страны к полудню от Хизаны, заплатили положенную пошлину, двинулись дальше. Дерабанн молча, глазами показал «смотри кругом внимательно», Чарзар так же молча кивнул, «смотрю». Застава, человек десять воинов, старший заставы — битый жизнью вояка. Что битый, и что вояка видно сразу, взгляд тяжелый, смотрит, будто шкуру с тебя поясами спускает, и мурахи по спине бегают, ровно тебя, освежёванного, солью присыпали.

Ушли дальше. Дорогами, тропами, трактами, через поселения, города, заставы. «Смотри кругом внимательно»; «Смотрю». Несколько раз на отряд вылетали сторожевые конные разъезды — двадцать конных всё-таки не шутка, не оказались бы лиходеями — так отговаривались делами торговыми, показывали путевые свитки, сопроводительные письма. Долго ли выправить проездные по собственной земле: «Мы едем к морю, Великий дерабанн Зимограсс любезно разрешил нам конно и оружно пересечь земли благословенной Хизаны…»

— Что заметил? — Зимограсс дал знак перейти с походной рыси на шаг.

— Люди другие. Голову держат прямо, глаза по земле не таскают. Даже простолюдины. Спины не гнут.

— Глаз охотника, — дерабанн довольно огладил бороду. — Запомни это наблюдение. Вот и постоялый двор. Завтра утром увидим море.

Рассвет Сивый встретил на крыльце. Сизо кругом ещё, вон едва-едва на востоке просветлело. Сон ушёл. Сдуло полуночным ветром. На ступеньку сзади присела Верна, задрала подол ночной рубашки повыше, обняла ногами.

— Опять?

— Да. Уже близко. Спят?

— Спят, куда денутся.

Верна запустила пальцы в сивую гриву, легонько затеребила вихры. Любит он это дело до невозможности, иной раз ввечеру приляжет на лавку, голову — к ней на колени и урчит, ровно кот у сметаны, и пока рука не отяжелеет, знай, перебирай вихры. Пока не сгонишь, сам не встанет. Но в такие мгновения, как теперь… Через руки вползает, в ноги отдаёт — трясёт его, будто коня под мошкой, ровно промёрз до костей, согреться не может. Только не холодно ему.

Приглушенно зазвучали копыта, на поляну из зимнего промозглого леса выметнулся Гюст на Бутуре. Ничего не сказал, молча кивнул себе за спину, унёсся обратно.

— Сиди, сама приведу, — Верна, как девчонка, порскнула с крыльца, а Сивый, как ни был занят собой, усмехнулся — иным всегда пятнадцать, хоть двадцать лет насчитай, хоть сорок.

Подвела Теньку. Сивый вскочил в седло, а Верна открыла было рот что-то сказать, да беззвучно закрыла.

— Чего?

— Да ничего. Просто в тупик ставишь. Как все глупые жёны сейчас я должна сказать, чтобы не лез на рожон и шейку потеплей укутал. Но ты ведь уходишь на Улльге именно лезть на рожон! И что мне сказать? Попутного ветра?

— Я ухожу лезть на рожон, — Безрод криво усмехнулся. Обоих трясёт — человека и коня, и поди пойми, кто кого дразнит.

— И чем всё закончится? Однажды налетит жуткий ветер, и тебя унесёт?

Сивый плечами пожал, согнал прочь ухмылку.

— Я становлюсь опасен. Не прекратится — уеду.

— Уедем! — жёстко поправила Верна и в сердцах ладонью хлопнула Теньку по крупу.

Вороной удивлённо фыркнул, припустил рысью, а Сивый, обернувшись в седле, смотрел на Верну, пока дом на опушке не закрыли деревья.

— Уедет он, — безродиха негромко матернулась, опустилась на ступеньку, спрятала лицо в ладонях, и… плечи её заходили часто-часто.

— Где-то здесь орудуют поганцы, — Гюст описал указательным пальцем круг над головой, понимай — на полдня пути окрест.

Щёлк слушал и всё косился на скамьи гребцов. Шли под ветром, и по большинству скамьи пустовали, гребли только на двух — слева весло ломал Сивый, справа — оба Неслуха. Братья раскраснелись, подвывали от усилий — не закрутило бы Улльгу вокруг левого борта — фыркали, что ломовоз под неподъёмной ношей. Безрод грёб один, весло не то что пропахивало море — окажись вода чуть гуще, да хотя бы как холодец — накрутил бы на вёсельную лапу, рванул бы ото дна со всей живностью, островами и ладьями и зашвырнул к такой-то матери в небо, летела бы огромная синяя лепёха к звёздам, рыба сверху падала.

— Рядяша, Вороток, смените, — Щёлк кивнул на Неслухов, те мало не сползли со скамьи и затрясли отсохшими руками.

— Не найдём — всех уполовинит, — Гюст показал глазами на Сивого. Тот греб вовсе без верховки, тёмное пятно расползлось по рубахе синего цвета, пар поднимался, как от горшка с варевом.

— Интересно, надолго хватит в этот раз?

— В тот раз, как помнишь, повезло.

— Парус! — крикнул вперёдсмотрящий, простёр руку на осьмушку право. — Красный!

— Оттниры, — улыбнулся Щёлк и благодарно закатил глаза.

— Груддисы, — Гюст понарошку презрительно плюнул, всамделишным плевком никогда Улльгу не оскорбит, — была бы моя воля, запретил бы недоумкам красить паруса красным.

— Почему?

— Не для придурков цвет.

Подошли ближе. Нет, вы только поглядите — устроили возню в чистом море. Груддисы на здоровенном чёрном корабле посчитали граппр трюдов лёгкой добычей, и, наверное, этот день когда-то должен был наступить. Бешеных собак однажды да пристрелят, кто — всё равно, но пристрелят. Утыкают стрелами, получится битый ёжик. Кусают всех подряд, своих, чужих, налетают исподтишка, укусят и обратно — в логово. Устроили себе лёжку на одном из необитаемых островов, каждый раз на другом — поди, найди иголку в стоге сена.

— Кто такие, не пойму, — Гюст щурил глаза, пытался разглядеть граппр-жертву, да парус груддисов мешал.

— Белый вроде, с чёрными кругами.

— Что трюды, сам вижу. Нет, там ещё кто-то.

— Товсь! — рявкнул Щёлк.

Подходили левым бортом, из-за щитов — случайная стрела дура — швырнули крюки, подтянулись к граппру груддисов и… остались на месте. Только Сивый с секирой перемахнул через борт под красный парус, ровно в гости заскочил через плетень.

— Уффф, — Рядяша поморщился, — гля, первого до груди развалил.

— Ага, — кивнул старший Неслух, — а вынул взад, ровно нож из масла.

— Рвал бы я секиру с такой силой, сам сломался бы, — опершись локтями о борт Улльги, Гюст качал головой и прицокивал.

Шестерых груддисов, что пытались задержать чужака, Безрод не заметил. И без того успокоил бы, но теперь… Глаза почти белые, рот дёргается, секиру из первого рванул так, что тело унесло в борт, и бездыханная туша лишь глухо звякнула доспехом на досках.

— Знаю, под мечом воздух поёт, — Ледок присвистнул, — но чтобы под секирой…

Двоих сломал. Просто сломал. Обушком уработал в кашу. Вот стоят… вернее стояли, рты раззявлены, глаза огромные, страшные, чужака разрубить на куски — как наземь плюнуть, но в неясную тень размывается синее пятно перед глазами, что-то свистит, и оба становятся неправильных очертаний: сбоку вмятина — рёбра вбиты до хребта, плечо опущено — ключицы, грудины, лопатки больше нет, рука уже не поднимется, и не остаётся внутри ничего целого. Кровь гонять нечем, дышать нечем, жить нечем. Падайте. Упали…

— Ровно муха в меду, против нашего, — Вороток опасливо хмыкнул, — я глазом-то за ним не успеваю, куда там мечами.

— И хорошего в том мало, — буркнул второй Неслух. — Уйдёт он. Всё равно уйдёт.

— Это ещё почему?

— За нас боится. А ну как накатит это буйство внезапно, а врага под рукой и нет? Только мы. На Скалистом всякий раз из последних сил держится. На зубах, на воле. Деревья рубит. А не совладает с собой? О, гляди, башку свернул, ровно курёнку!

Последнего, шестого Сивый просто швырнул за борт. Сломал шею и отбросил, ровно ветошь. Промахнулся малость — вынеся пару щитов из стройного ряда, изломанное тело глухо шмякнулось на настил Улльги, а очумевшие Поршень и Кленок после недолгой возни с круглыми глазами выбрались из-под тела и только головами качали ошеломлённые.

— Говорил же, чужаки там, — Гюст пихнул Щёлка в плечо и простёр палец вперёд. — Кто такие?

— Уж солнышко на них оттопталось за милую душу, — Щёлк прищурился. — Откуда-то с полудня. Хизанцы, похоже. Может из Саквы.

— А ничего так держатся, — Рядяша одобрительно кивнул, навалился на борт локтями, подпёр щёки ладонями, — во, зырь, кусаются!

— Ага, не по зубам добыча, — согласился Ледок. — А тут ещё наш с цепи сорвался.

— Ох, видать, непростая то цепь, — Рядяша многозначительно ткнул толстенным пальцем в небо.

— Гля на нос! — Щёлк кивнул на граппр трюдов.

Схватка сама собой разбилась надвое, трюды рубились на корме, полуденники — на носу, и всем чернолесским сделалось ясно, что на этот раз груддисы потянули на голову шапку не по мерке. Не появись Улльга, трюды и чернобородые дорубили бы этих бешеных собак и сами. А тут ещё Сивый на граппр трюдов перемахнул…

— Было бы топорище из дерева, сломал бы, — убеждённо кивнул Кленок.

— Ясное дело, — согласился Поршень, потирая плечо. Ноет и горит. Ещё бы — приложат тебя о палубные доски со всей дури, ещё не так запричитаешь. — Особо ведь секиру делали. Вся из железа.

За простые вдох-выдох, вдох-выдох Сивый раскатал кормовых груддисов по палубе, подмигнул трюдам, показал самому крепкому, скорее всего предводителю дружины: «Всё кончилось, рты позакрывайте». Как… как позакрывайте, если всё, что ты знал о бое, этот сивый с ухмылкой перечеркнул одной жирной чертой? Ну не разлетаются здоровенные лбы по сторонам, ровно не секирой их оприходовали, а мачтовая перекладина с бедро толщиной обманула привязные узлы и расшвыряла тех вправо, этих — влево. И звук боевой секиры не такой — короткий, отрывистый, звонкий, если удар пришёлся в доспех, глуше — если в щит, смачный — если в плоть. А тут звонкий и глухой сразу, и протяжный, и зычный, и треск, и почти слились в один, ровно рубаха по шву ползёт, и влажное «хлю-у-у-уп», и спросил бы кто: «А что ты видел?», ответил бы: «А ничего!». Ну мелькнуло синее пятно перед глазами, ну ветерком обдало, ну свист слышал, и все. Плюнь за борт — плевок до воды не долетел бы, как всё кончилось, вон стоит, секиру отряхивает, лыбится. Нет, ухмыляется. Показал, стойте на месте, дальше я сам. Повернулся спиной, пошёл на нос. И лишь теперь опускаешь меч, которым ты собирался разрубить этого недоумка-груддиса, да страхолюд сивый буквально из под носа выдернул добычу, что-то сделал, и только вот-вот стало видно, что именно сделал. Лежит у борта под скамьей, взгляд удивлённый, пытается встать, руками сучит, но если туловище почти надвое разрублено, кровью истечёшь быстрее нежели поймёшь, что вот это — собственные ноги, только лежат наискось, под углом, потому и не узнаёшь, хотя сапоги вроде твои. И остальные лежат, ровно изломанные тряпичные куклы, неправильно лежат, аж глазам больно. И клещами стискивает темя зубастая и безжалостная мысль — захотел бы рядом постелить всех без разбору, что трюдов, что груддисов, уже лежал бы, таращил бессмысленные зенки в небо, стискивал бесполезный меч.

— Гля на нос, — Щёлк показал Гюсту, — старого прикрывают что ли?

— Ага, вроде того, — кормчий убеждённо кивнул, — И не похоже, что седой испуган.

— А полуденники ничего такие, — одобрительно поцокал языком Кленок. — Отчаянные.

— Уф-ф-ф-ф-ф, — Неслухов аж перекосило, даже по глазу прикрыли, не сговариваясь — то Сивый вгрызся в схватку.

Груддисы уже поняли, что попали между молотом и наковальней, четверо отделились от схватки на носу, встретили Безрода у мачты. Первого срубил, ровно тонкое дерево — с двух рук, справа-налево, стряхивая тело с секиры, пнул ногой так, что мёртвый снес живого рядом и обоих успокоил борт, зарубленного и оглушенного. Третьему кулаком в боевой рукавице с щедрого бокового замаха испортил голову — ну… Неслухам показалось, что это был боковой замах, а Поршень готов был поклясться, что видел, как кулак мало не целиком погрузился в череп, но вот честное слово, уже сам сомневаешься, что видел, то ли удар в голову, то ли то, как доламывает четвёртого. Одно только и верно — был звук «кр-рак».

— А вот интересно, стрелу поймает? — Поршень, как зачарованный, смотрел на изуродованную голову третьего. Точно, вон вмятина после кулака. Здоровенная. Жуткая. Голова в шлеме теперь, ровно яблоко надкушенное. И будто самого кто-то изнутри щекочет ледяными пальцами, к горлу поднимается. Бр-р-р-р!

— Поймает? — переспросил старший Неслух. — Пустишь стрелу — догонит, пристроится рядом и зубами на лету перекусит. И это… глазками мне тут не сверкай! Это не дар, а проклятие! Понимать надо!

— Знать бы ещё, за что ему такое, — буркнул Щёлк, — Ведь три дня потом сам не свой будет.

— А что ему снится, одна Верна и знает. Поди, усни после такого. Я вот здесь стою, меча в руки не брал, и то… Не дайте боги, эта башка пробитая приснится.

— Гля, наш-то в себя приходит, кажись, — Гюст кивнул на граппр трюдов, — глаза посинели, трясти перестало.

Остальных груддисов полуденники добили и таращились на Сивого, разинув рты и не зная, что сказать. Мечи вперёд простёрли, просто так жизни не отдадут, но… в глазах нет надежды после того, что видели.

— Кто такие? — крикнул воевода трюдов с кормы. — Зачем вмешались? Мы и сами справились бы.

— Заставные, — приложив ладони ко рту, через ладью ответил Щёлк, — со Скалистого острова. И, между прочим, бешеные псы не ваша собственность. Кто нашёл, того и сапоги.

— А это тот самый унд с рубцами на лице, который в ту войну… — трюд кивнул на Сивого, что присел на гребную скамью.

— Да.

Только теперь бояны полезли через борта, спокойно, деловито. Безрод скинул рукавицы, показал «дайте пить», Рядяша снял питейку с пояса, передал.

— Благодарю тебя, храбрый воитель, — полуденники раздались вправо-влево, и седой ступил вперед. — Как бы сам ни был силён, помощь всегда оказывается вовремя. Из сказанного мы немногое поняли. Кто вы, удачливое и храбрейшее войско?

— Бояны, со Скалистого острова, с Чернолесской заставы.

Седой и чернобородый здоровяк, наверное отец и сын, переглянулись.

— Подобного искусства в умерщвлении врагов я давненько не видел.

Щёлк нахмурился было, но Рядяша весело махнул рукой и прогремел, как весенний гром, которым вскорости наступит урочное время:

— Это ещё мы не встряли. Думаешь, отец, почему нас на Скалистый загнали? Ага, не знаешь… Сам видел, что один натворил и то полуголодным остался. А встряли бы мы, целая дружина? Вот и воюем с деревьями на Скалистом, если врагов нет. Тесно нам в городе.

Седой и чернобородый вновь переглянулись.

— И самое время прикинуть, соратнички, как добычу поделим. Наш-то, ого-ого сколько намолотил.

А когда с Улльги раздался свист, и угрюмый, потерянный Поршень мрачно кивнул куда-то вниз, в ладейное чрево, Щёлк и Рядяша на граппре оттниров тревожно переглянулись…

Домой шли под парусом, никакой гребли. Без потерь всё-таки не обошлось. Поршень нашёл Кленка внизу, на ступеньке со свёрнутой шеей. И ведь цел-целёхонек, ни мечной раны, ни клевка стрелы, сам при оружии, да в броне. Как? Всего-то и крови — висок рассадил об угол. Упал неудачно. Странная и нелепая смерть. Костлявая отметила двоих, так один и нашёл второго. Поршень да Кленок.

Чёрный граппр груддисов плёлся сзади привязанный, как бодливый бычок. Трюды свою часть добычи взяли прибытком из трюма, и вышло там барахла приблизительно равноценно граппру, с собой что ли груддисы всё таскали? Сомнительно, граппр потяжелел, не всякую погоню выиграешь. Перепрятывать шли, а тут добыча подвернулась? Похоже на правду…

Сивый дремал на носу, укрытый верховками, время от времени его корёжило, ровно секирой бьёт, головой мотал, точно с глаз что-то долой прогоняет, и постанывал. Еле слышно, почти в себя. Слегка отпустило, но пока окончательно похорошеет… Когда будет следующий приступ?

— Ты чего смурной? — на корме Гюст шутливо пихнул Щёлка в бок. — Зуб что ли ноет?

— Ноет, но не зуб. Мысль убежала. Поймал было, а выскользнула, как склизкая рыба, поганка такая! Только хвостом махнула.

— Важная мысль?

— Показалось, что важная. Странно тут что-то. Неправильно. Ладно, сама вернётся в урочное время…

Граппр трюдов пристал к пустынному каменистому берегу в самом вечеру, оттниры едва не наощупь завели корабль в губу, и даже не губу, а так — небольшую губку, места нашлось едва-едва, второй граппр деть было бы просто некуда.

— Необитаемый? — спросил Зимограсс.

— Самый необитаемый из всех необитаемых в этой части моря, — кивнул Тустис, вожак дружины трюдов.

Дерабанн кивком показал сыну «иди за мной», ладонью остановил железодревых, готовых следовать за повелителем дальше на этом краю света, и с масляным светочем первый по веслу сбежал с борта на каменный порожек. Чарзар, вскинув на плечо мешок, стоявший у борта, последовал за отцом.

— Теперь нас не видно и не слышно, — Зимограсс остановился в котловине небольшой долины с невысокими, но крутыми склонами. Снег здесь ещё держался большими белыми шапками, склоны поросли редким невысоким лесом, и всюду на белом чернели камни, камни, камни… — Поставь мешок.

— Уверен, что продержишься? Не маловато припаса?

— У меня почти не будет времени предаваться чревоугодию, — Зимограсс обречённо покачал головой.

Чарзар без единого слова уселся на валун, сцепил руки в пальцах, поднял брови «я слушаю».

— Настало время осуществить мечту наших с тобой славных предков. Хизана должна стать великой державой и обрести то поистине ослепительно сияние, которого достойна. И никто… никто во всем остальном мире не скажет тебе того же самого! Никто во всей остальной вселенной не желает возвеличивания нашей с тобой земли, и уж не знаю почему так случается, но когда один истово жаждет сделать то, что противно второму, льётся кровь. Когда ты ступишь на этот тернистый пусть, прольётся кровь. Обязательно прольётся. И много. И мы здесь только с одной целью, — Зимограсс бросил быстрый взгляд на мешок, — сделать так, чтобы больше пролилось крови наших врагов, нежели нашей.

Чарзар слушал молча, не перебивал. Брови его постепенно опустились и сошлись на переносице в одну линию.

— Не лезь в лобовую, если это не принесёт ожидаемой победы, расшатай врага изнутри, найди его слабое место и ударь. Бей по больному, посей раздор, страви отца с сыном, соседа с соседом, и когда они будут заняты грызней друг с другом, ударь! Неожиданно и сокрушительно. Обрати соседа в свою веру, дай ему свои глаза, он должен видеть то, что видишь ты, слышать то, что слышишь ты! Перетащи на свою сторону золотом, посулами, оторви от корней, и когда станет возможно, сожги всё!

Будущий дерабанн слушал недвижимо, будто каменное изваяние.

— И всегда случается так, что когда ты что-либо задумываешь, находится кто-то, способный разрушить твои начинания. И всегда это очень опасный человек. Нужно найти такого и уничтожить. Если он достаточно силен, необходимо ударить ему в спину. Если он пользуется доверием и уважением, очерни его в глазах последователей, слуг, друзей, заставь оправдываться, а ещё лучше опозорь его имя и выставь конченным подонком и ублюдком. Если сможешь сделать так, чтобы черная тень этого опасного человека упала на дерабанна враждебных нам земель — будет просто замечательно. Поищи такого в окружении правителя и, если найдёшь, одной стрелой подстрелишь двух зайцев. Ты меня понял?

Чарзар без единого слова кивнул. Поучения старого кабана вдруг утратили привкус невыносимой горечи и на какое-то время перестали раздражать. Очень похоже на изустное завещание и передачу власти. Ой, сладость-то какая!

— Тебе понадобится поддержка и опора. Рабанн восточных земель почти готов отдать за тебя свою дочь, но его смущает одно обстоятельство, точнее три.

— Я в этом не виноват, — Чарзар хмуро покачал головой.

— Виноват или нет, за тобой тянется дурная слава. Три твои жены умерли родами, не оставив после себя ребёнка, и по землям ползёт слушок, что такова судьба твоей наречённой. И если девушки ещё надеются разорвать силки судеб своей красотой, их отцы уже не так сговорчивы. Выдав дочь замуж за тебя, владетели своих земель теряют дочерей и не приобретают ровным счётом ничего, поскольку общего будущего на свете не появляется. Ведь если появился второй счастливчик, выдавший за тебя свою дочь, а потом и третий, возможен и четвертый, и пятый. А вторым, третьим, четвертым и уж тем более пятым никто становиться на хочет.

Чарзар мрачно развёл руками и ожесточённо плюнул.

— Но я уже…

— Нет! Ты должен забыть эту свою деву для услад. Дочь мелкого баннчика не пара для наследника Хизаны. Впрочем, уверен: ты и сам это понимаешь, просто перечить мне и делать назло — это у тебя уже в крови. Как её зовут?

— Ассуна.

— Перестань скрипеть зубами и начни скрипеть мыслями. Дело предстоит нешуточное, ты должен собрать рабаннов в один кулак.

Чарзар ожесточённо сплюнул.

— Свадьба?

— Свадьба. Она состоится, но только после того, как ты завершишь начатое, а Кесай получит то, о чём мы договорились.

— О чём договорились?

— Одна десятая часть доходов будет принадлежать ему, когда дорога окажется прорублена.

— Я уже во сне вижу эту дорогу, — Чарзар устало помотал головой. — Сколько себя помню, столько и слышу «дорога», «дорога»…

— Когда я был мальчишкой, больше всего на свете любил слушать песни сказителей, про то, что однажды найдётся смельчак, который сквозь тьму врагов проложит вожделенную дорогу в светлое будущее, а себя видел тем самым храбрецом, который, как красивую девушку, поведёт Хизану туда, где текут реки из молока, а на деревьях растут яблоки из золота, — Зимограсс с улыбкой огладил бороду, — Видит Отец наш Небесный, ничего не хотел я так истово, как славы спасителя нашей страны. И заклинаю тебя именами наших предков, как ядовитую змею, дави тех, кто смеет утверждать, что дорога не нужна. Это враги, это наши с тобой враги. Хизана принадлежит нам, и то, что хорошо для нас, хорошо и для страны. Если нужно будет принести в жертву половину страны, принеси. Залей кровью полночь и полдень, запад и восток, но наши враги как внутри, так и снаружи должны быть сокрушены, и на их земле должны оставить следы наши боевые кони.

— Что в ларце? Самое время сорвать тайные покровы, отец, — Чарзар холодно кивнул на мешок.

— Достань, но не открывай… Так… осторожно. Передай мне… Держу. Ты хочешь знать, что там. Что ж, смотри.

Дерабанн поставил светоч на камень, будто собираясь с силами, выдохнул, тряскими руками расцепил старый бронзовый замок и откинул крышку. Внутри на чёрной парче лежал… Чарзар недоверчиво покосился на отца.

— Это ноготь? Ты бледнеешь и трясёшься, как в падучей, только лишь от того, что держишь ларец с куском чьего-то пальца⁈

— Зная меня не первый год, ты мог бы предположить, что в этом кусочке засохшей и почерневшей плоти есть нечто такое, что заставляет меня бледнеть и трястись. Нет, не так… заставляет человека бледнеть и трястись.

— Да, мог предположить, — будущий правитель угрюмо кивнул, соглашаясь. — Просто удивлён.

— В тот год, когда Отец наш Небесный вступил в схватку с дерабанном Зла, в битве, наверное, сошлись не только боги, — Зимограсс со вздохом сдался в плен воспоминаниям, увёл взгляд в стремительно темнеющее небо, и Чарзар поклялся бы чем угодно, что сейчас отца на земле нет — хоть ножом проткни, рухнет наземь, не заметив собственной смерти. — Я охотился тогда лесах восточнее Хизан-Тар. Ощущение чего-то неминуемо страшного просто в воздухе висело, и это чувствовали все — люди, животные, птицы, рыбы. Жара становилась год от года сильней, пересыхали ручьи, уходили в землю ключи, мелели колодцы, озёра паршивели, как будто не водоёмы они, а овцы. Вода тянулась, точно слизь, от нее отвратительно воняло, ее невозможно было пить: те, кому не хватало воли удержаться, умирали от этой воды в страшных муках. Горел лес, падал скот, поговаривали, что силы зла идут войной на род людской, и не за горами битва не на жизнь, а насмерть, но одно дело разговоры старух на городском торге, и другое дело — твои собственные глаза, молодые и цепкие.

— Ты что-то видел? — Чарзар задержал дыхание.

— Да, — дерабанн спрятал лицо в ладони, растёр и помял, огладил бороду. — Я видел его.

— Кого?

— Не хватайся за меч, сейчас мы одни, — Зимограсс улыбнулся. — Не знаю, кто это был, но уверен я лишь в одном — Отцом своим Небесным он называл не того, к кому в молитвах взываем мы. Я на вороном ушёл вперёд от охотничьего отряда, пить хотелось неимоверно, и когда в лучах солнца меж деревьев блеснуло долгожданное водное зерцало, я припустил Келая во всю прыть. Каков он был? Вот подходишь ты к воде, в горле пересохло, перед глазами роится разноцветная мошкара, и видишь, что над водой у самого берега склонился человек. Весь в чёрном, будто и не жарко ему вовсе, на голове клобук, стоит на колене, держит ладонь ковшиком перед лицом и что-то шепчет. С ладони капает, но не пьет он жадно и торопливо, а шепчет, и пальцами второй руки перебирает, точно песок просеивает. И не только капает с ладони — в воду падают гады: черви, змеи, мерзкие жабы, скорпионы и пауки. И внезапно мир вокруг делается смазан, как если смотришь на всё через слюдяное окно, и вселенная в пляс пускается, будто всё сущее перед глазами на холсте нарисовано, а холст в разные стороны тянут, и тот в чёрном то больше становится, то меньше, то уже делается, то в ширину раздаётся. И ко всему озноб разбивает, и колотить начинает просто жутко. Подобный страх меня переполнял только в детстве, когда я шёл к дерабанну за наказанием.

— Мне это знакомо, — буркнул Чарзар и поёжился, бросив на отца мрачный взгляд.

— Но по крайней мере, своих отцов мы с тобой знали и знали, что нас ожидает. Там же у озера… чувство опасности и ужаса низвергается на тебя ниоткуда.

— Как жар волнами исходит от костра?

— Ты верно схватил суть. Костёр горит, и жар истекает из сердца огня во все стороны, человек в чёрном полыхал невидимым пламенем жути, только холодно делалось от того пламени, зуб на зуб не попадал. Когда он услышал меня и повернулся… — Зимограсс на мгновение закрыл глаза и его передёрнуло от воспоминаний. — Это лицо… С таким лицом невозможно пахать и сеять — рожь и пшеница не взойдут, погибнут от ядовитого дыхания, обуглятся, как на полуденном солнце, с таким лицом невозможно гончарить, под этим взглядом даже глина не примет очертаний кувшина, развалится… с такой отвратительной личиной невозможно любить женщину — бедняжка отдаст душу Отцу нашему Небесному от ужаса. И одну вещь я понял в тот же миг — он сотворен не для созидания, а только для разрушения. Для того, чтобы отрывать головы таким как я.

— Да кто это был такой?

— Не знаю. Он отравил воду, я слышал этот мерзкий запах, видел зелёные сопли в воде, и больше всего на свете молодому дерабанну тогда хотелось бежать прочь, сломя голову. Но от страха я сделал прямо обратное — выхватил меч и бросился на Чёрного.

— И? — Чарзар аж дыхание затаил.

— Подоспел мой отряд, четырнадцать мечей, только… — старик помотал головой и махнул рукой, — с таким же успехом нас могло быть сто сорок. Представь себе медведя, быстрого, как стрела и юркого, как мангуст. Чёрный был настолько быстр и силён, что… в общем, для меня время схватки растянулось до медлительной бесконечности, но на самом деле, последний из моих людей упал ещё до того, как перестал хлестать кровью первый, обезглавленный Чёрным одним движением.

Чарзар прикусил губу и невольно бросил косой взгляд за спину, на море. Зимограсс кивнул, соглашаясь.

— Он выбил меч из моей руки, и честное слово, тем, что жив, я обязан исключительно Келаю. Мой вороной заржал и взвился на дыбы за спиной Чёрного и только поэтому мне удалось полоснуть это отродье кинжалом. Убить не убил, лишь ссек ноготь с мизинца.

— А дальше?

— А дальше мне показалось, будто он замедлился настолько, что я смог биться с ним на равных. Хотя как на равных… я держал клинок из последних сил, и всякий раз мне казалось, что на лезвие падает удар кузнечного молота — руки сушило и отдавалось аж в плечо. Он не кривил рот, нанося жуткие по силе удары, не кричал и шумно не дышал. Он не оступался, не поскальзывался, не терял равновесие, его не вело, он не проваливался. Просто стоял в боевой стойке, когда надо подшагивал и просто вышибал из меня дух. А ещё у него из раны текла черная, густая кровь. Чёрная! И вот ещё что…

Зимограсс на мгновение замолчал, бросил на сына острый взгляд.

— Не все рабанны меня любят, несколько раз на меня покушались, я видел собственных ненавистников вот как тебя сейчас, глаза в глаза. Я много раз сходился с врагом лицом к лицу, но ни рабанны-заговорщики, ни враги на поле боя не морозили мне кровь одним взглядом. Рядом с Чёрным все они просто милейшие люди, ну может быть, слегка не в духе.

— Но ты жив! Победил? Или…

— Или. На последнем издыхании, я уцепился за седло Келая, и вороной умчал меня прочь. Долго не получалось сесть в седло — руки трясло, не мог расцепить пальцы — конь уволок меня так далеко, что даже сапоги стёрлись до дыр. Потом я вернулся с подмогой, и мы увезли наших павших. А на месте схватки нашёл ноготь. Трава вокруг пожухла и высохла. И озеро было испоганено. Вода просто кишела мерзкими тварями.

— Какая нам польза от ногтя?

— Не спрашивай, как я это узнал, но кусочек плоти Чёрного могущественен необычайно.

Годами дни напролёт греешь рукоять кинжала, кипишь внутри и булькаешь, в мечтах сотню раз обезглавил старого кабана и сотню раз насадил на копьё, и лишь холодный взгляд отца и его понимающая издевательская улыбочка кандалами сковывали руки и ноги — не хватало только издевательского: «Ну давай, рискни, щенок!» — но тут, на краю света, в княжестве холода и льда доводы благоразумия скользят к кромке и исчезают во тьме. Он уже никто. Ни-кто.

— Ты столько лет владеешь невообразимо могущественной вещью, а всё, на что тебя хватает — это мечтания о славе героя? Да я бы давно…

— Вдохни, — холодно процедил Зимограсс, — и закрой рот.

— Да ты просто…

— Я сказал, вдохни! Набей соплями рот и слушай отца молча!

«Ни рабанны-заговорщики, ни враги на поле боя не морозили мне кровь одним взглядом…» так, кажется? Это передается из глаз в глаза? Чёрный тебя укусил?

Зимограсс долго, не мигая, молча смотрел на сына. Наконец заговорил.

— Слушай меня, придурок, внимательно и не упусти ни слова…

Когда до граппра оставалось не более полусотни шагов, Чарзар остановился. Глаза бегали, рот его подёргивался, он постоянно поводил плечами и оттягивал ворот, будто что-то душило.

— Чего встал?

— Мы больше не увидимся… Напоследок хочу спросить, почему я? — ожесточённо бросил Чарзар, — Более чем уверен, ты думаешь, что Дуртур распорядился бы мощами Чёрного лучше. Так почему я?

Дерабанн несколько мгновений смотрел в землю, а когда поднял глаза, в неровном пламени светоча взгляд отца показался Чарзару холодным и безжалостно отрешённым, будто из-за кромки смотрит только что обезглавленный — ни единая искорка жизни и огня не пляшет в тёмных зрачках. Без одного дня нового дерабанна будто встряхнули, аж колени сплясали, разве что не щёлкнули.

— Мудрецы говорят, что жизнь — это две реки, и все мы плывём, кто по чистым прозрачным водам, кто по нечистым. Оглядываясь назад, никак не могу понять, когда тебя смыло мутными вонючими водами зловонного потока, которым до цели добираются подлецы и негодяи. Во владениях Отца нашего Небесного мне тоже не придётся носить белые одежды праведника, но ты просто обречён там жить в свинарнике по колено в чёрной грязи. Всему своё время.

— Старый кабан, почему мне ты предпочёл бы Дуртура?

Зимограсс криво усмехнулся.

— С радостью отдал бы ноготь Чёрного твоему брату, не будь я уверен, что первым делом после моей кончины ты погубишь Дуртура. А так… само провидение распределило ваши судьбы — старший брат крушит и ломает, младший — восстанавливает то, что осталось.

— С каким удовольствием я прикончил бы тебя сейчас, — Чарзар едва не провыл эти слова, позывом рубить всё живое тело свело так, что дерабиз мало пальцы не сломал о рукоять меча, даже зубы разомкнул едва-едва.

— На кону стоит слишком многое, — старик засмеялся и покачал головой. — Не посмеешь.

— А знаешь, что я сделаю, когда вернусь в Хизану? — Чарзар стремительно подшагнул и бодливо навис над отцом лоб-в-лоб, едва не снеся того наземь. — Укорочу на голову твоего Ужега, он мне давно не нравится. Премерзкий урод. Потом разорю владения Чекая, заберу себе все земли, надругаюсь над его женой и продам в рабство, а самого четвертую!

— Ты плохо кончишь, стервятник! Об одном лишь прошу Небесного Отца, чтобы твоя гибель пошла на пользу стране и династии.

Чарзар порывисто отпрянул, развернулся и, не удостоив отца прощального взгляда, огромными скачками умчался на корабль. Зимограсс холодно улыбнулся вослед.

— Дурак. Ты не найдешь на месте Ужега, он уехал из Хизаны в день нашего отъезда, а Чекая тебе не дадут на съедение рабанны и ещё кое-кто, что станет для тебя полнейшей неожиданностью.

Там, впереди зажглись светочи, зычным голосом Тустис расколотил ночную тишину в осколки, и те осколки потревоженные моречники в раскрытых клювах и на шумных крыльях унесли в ночное небо. «Канаты в бочки…», «одеяла не забудьте…», «костры туши…», «Последние три весла товсь…»

На востоке солнце отчаянно стучалось в черную небесную завесу и протёрло темноту до тоненького, а в губе граппр, будто морское чудовище с горящими глазами, сторожко пятясь кормой, выбирался из каменного ложа. В скупом свете пары светочей на корме Зимограсс рассмотрел трюдов на вёслах — отличные воины и мореходы, Чарзара — нарочно поганец встал спиной к берегу, и железодревых — все как один простёрли мечи в сторону острова и оглушительно единогласно грянули: «Дерабанну слава!»

— Я не попаду в благоухающий сад Небесного Отца, — обречённо прошептал Зимограсс. — За славу и величие я бьюсь оружием зла. То, что меня ждёт, я заслужил.