Ледобой-3. Зов

Глава 22

— Доброго здоровья хозяевам! — верховный переступил порог добротного сруба на краю селения, и даже не столько на краю, сколько в отдалении. И не в черте боярского подворья, и не в селении. Как и положено ворожцу — несколько наособицу от всех.

— И тебе поздорову, Стюжень!

Колено, под стать прозвищу, к седым волосам сделался тощ и угловат, а скорее всего просто остался угловат и тощ — сто и т странно: ноги вечно подсогнуты, колени порты рвут. Колени у него и на локтях: руки полусогнуты, ровно опускал, не опустил, поднимал, не поднял, так и замер серединка наполовинку. Колено и на носу: так-то длинный, но горбат. Колено на скулах, острые, вот-вот шкуру порвут, колено на подбородке, борода вперед вострится, ровно обедал с медовухой, спьяну развёз питьё направо-налево, уснул подбородком на столе, да так и высохло. И самое странное — во взгляде колено, глядит остро, угловато, и глазами встречаться не хочется, будто иглами в глаза тычут. Да и говорит так же, послушаешь, а ровно в ухо коленом заехали. Скрипит, дребезжит, скрежещет.

— За стол сядешь? — Перинка, Коленова жена уже было потянулась к горке на столе, прикрытой тканиной. — Только-только сами встали, да с гостем отчего бы не повторить. Только шло бы на пользу некоторым…

— Благодарю, хозяевам, уже досыта накормили, — усмехнулся верховный. — А ты, заморыш, слушай, слушай!

— Не в коня корм, — пышнотелая Перинка обречённо махнула рукой. — Только добро переводить. Иной раз думаю, чем дичиной баловать, может просто ржи в миску подсыпать? Или овса. Как коню. Что в лоб, что по лбу. Не помрёт и ладно.

— Поговори у меня, — Колено дурашливо погрозил жене мосластым пальцем.

— А пойдём-ка пошепчемся, старинушка, — верховный кивнул на дверь, — Не взыщи, хозяйка, дела.

Та махнула, да забирай, надоел уже дома.

Солнце давно уже село, темнота объяла мир, и уж так получается, что сёстры всегда парой ходят, темнота, да тишина. Одна в чёрное покрывало со звёздами кутается, вторая — в покров из стрёкота кузнечиков, редкий петушиный крик, одинокое ржание, да вышивку из собачьего лая тут и там.

— Что-то срочное?

— Мор идёт, Колено, срочнее некуда. Сам понимаешь.

— К нам проездом или как?

— Стар я «или как» ездить, — усмехнулся Стюжень. — Дело к тебе.

— Ну…

— Сведи в летописную… Да, сейчас.

Колено аж в затылке поскрёб, а на тебе, тишина, на покрывало паутину из скрежета.

— Слушай, Колено, овсом не хрустишь, а чешешься, как конь. Что-то не так?

— Да что с летописной может быть не так? Летопись я веду, списки, что ты из Сторожища прислал, храню как положено.

Верховный нетерпеливо фыркнул. Давай-давай, шевели мослами, время не ждёт. Только светоч прихвати…

— Пришли. Входи.

— Ты придумал?

— А то! В низинке нельзя — Бруйка разливается, свитки попортит. У Прихвата на подворье тоже нельзя, дружинные напьются, спалят за здорово живёшь. Вон давеча сараюшку дотла сожгли. В селении… тоже не мёд, в лесу опять же не спрячешь — в иной год присушит, и ну пошли пожары волнами. А тут старая выработка, кругом камень. Высоко опять же. Сухо. Не горит.

Стюжень уже не слушал: зубы сцепил, веки смежил, а зуд по телу раскачался такой, чисто штормовые валы на море. Едва глаза не лопались, хоть пальцы сунь в глазницы да дери ногтями во все стороны, язык мало кнутом во рту не хлопает, ещё чуть — в узлы совьётся, и в ушах зазвенело, ровно в голове молотобоец по наковальне застучал. И огонь… огонь внутри восстал, беснуется, с-с-сволота, через рот и нос наружу рвётся, а тут свитки, тут рта не раскрывай. Нельзя. Даже палец резать не пришлось — оступился на ступенях, встретил землю ладонью и рассек об острый каменный скол. Усмехнулся и там же на ступенях полез в суму, за порошком. Понеслось…

Ровно в тёмную тканину с головой замотали, ни зги не видать. Нет здесь в подземелье ни светоча в руке Колена, ни самого Колена, ни Стюженя, а есть только черная холстина, на которой серебристыми резками человек очерчен. Подошёл к полкам со свитками, каждый взял в руки, развернул, какое-то время поедал глазами. Свитки, что подревнее, сияют, ровно солнечные блики на чистом льду, которые посвежее — белёсыми кляксами пятнают непроглядную темень, и ведь двигается, подлец, безошибочно, от старых к новым…

— Здоров ли?

Колено в руку вцепился так, что поди пойми, то ли поддержать хочет, то ли самого ветром сдуло — ухватился, чтобы не упасть. Стюжень веки раздёрнул, проморгался, головой тряхнул.

— Да что-то закачало. Я, видишь ли, после болячки. Потряхивает. Дай-ка шею, обопрусь.

А когда Колено головой подлез верховному под руку, и сам угнездил шею в сгиб Стюженева локтя, ему вдруг на мгновение показалось, будто этот бугай натравил на него исполинскую прищепку, вроде тех, которыми бабы порты на верёвках сушат. Шею сдавило, подхватило под челюсть с двух сторон и самого вздёрнуло на вес, чуть голову не оторвало. Но уж перекосило точно. И в глазах потемнело.

— Спрашиваю один раз, начнёшь врать, шею сверну. Кого сюда водил?

— Да никого! Ополоумел что ли…

Колено захрипел. В кои веки ноги выпрямил, на носки встал, даже спину разогнул. Глаза округлил, рот раззявил.

— Держи светоч, не вздумай уронить. Мне ещё по ступеням наверх топать.

«Мне ещё по ступеням наверх топать». Мне, а не нам. Колено плохо соображал, свету было мало, а как шею стиснули, стало ещё меньше, но по лицу Стюженя, белому от ярости, он читал так явственно, будто стояли оба на залитом солнцем лугу в самый полдень. Вот верховный стянул губы в узкую полоску, свёл брови вместе, глаза укатил куда-то под седые веники, и бедолага с ужасом замер — сейчас в шею прилетит чудовищный рывок, против которого теперешняя прищепка покажется просто дружеским объятием, раздастся хруст, и жизнь ворожца по имени Колено оборвётся без всяких ворожских штук, вроде насланных болячек или заговорённой межи.

— Стой! Был один, — прохрипел Колено.

Стюжень вернул глаза на место, смотрел молча и сурово, носками угловатый ворожец нащупал землю.

— Приезжал один из Сторожища. Сказал, мол, нужно свитки посмотреть. Дескать, всем миром ищете по свиткам заповедь Успея и Ратника кузнецам касательно девицы-Огневицы. Ну, как в меч запускать, как мечи заговаривать и всякое такое. Мол, разночтение какое-то…

Верховный свободной лапищей обхватил руку Колена со светочем, приподнял, и если могут глаза человека дрожать, в неровном свете тряского пламенька глаза местного ворожца именно что дрожали: зрачки быстро-быстро прыгали туда-сюда, и Стюжень буквально шкурой чувствовал на себе взгляд перепуганного собрата — будто махонькая пичуга по лицу скачет: брови, глаза, рот, нос.

— Ты ведь заподозрил, что с ним не всё чисто…

— Подпоил, тварёныш. Выпили мы крепко.

— С Прихватом он встречался?

— Да. Аккурат после летописной.

Старик разомкнул замок, и Колено с хлипом облегчения сполз по стене наземь, только светоч звякнул на камне.

— Вставай. Пошли.

Но едва бедолага, скрипя и кряхтя, поднялся и вернул «колено» в ноги, руки, во взгляд, Стюжень огромной лапищей легонько припечатал его к стене и, жутко улыбаясь, прошептал:

— Узнаю про заговор межи для пахарей, шкуру сдеру и присыплю солью. Тебе не Прихват голова, а я. Только сунься туда, пьянчук!

Безрод вернулся позже Стюженя. Обоих определили на ночь в гостевом тереме, рядом с боярскими хоромами.

— А ты не сильно весел.

Сивый пожал плечами, опустился на ложницу, сбросил сапоги.

— Всем селением веселили, да я не поддался. Суровый же парняга. Понимать надо.

Верховный мрачно улыбнулся.

— Завтра расскажешь. С утра в дорогу.

Безроду снилось и вовсе несусветное, будто Верна сидит у бабки Ясны и в сердцах тискает головной плат. Старуха распекает благоверную, а та отсверкивает зелёными глазами в ответ, и воздух языком мутит:

— Иной раз смотрит и будто в никуда глядит. Знаю ведь — таит что-то, скрывает, молчит, как сыч! Хочу спросить, да будто кто-то булыжником язык привалил, с места не могу сдвинуть! Сама молчу как рыба.

— То, что твой не из болтунов, ты всегда знала. Чего удивляешься? Как женихались, напомнить? Про серпяной скол историю рассказать?

Верна хмуро увела взгляд на свод, запрокинула голову, подозрительно всхлипнула.

— А давеча что слышала, знаешь? Купцы меж собой говорили, да мне в ушки прилетело. Дескать, не любит он меня, даже больше — ненавидит, и все в Сторожище это знают. Получается, взял за себя, только чтобы тому не досталась, — Верна кивнула куда-то вверх. — В жертву, значит, себя принёс!

— Вот ещё! «Жили, не тужили, на пятый год обнаружилось, что она дура». Слушай всякий вздор! Ты у меня девочка ладная, да складная!

— В какой-то день и сама сомневаюсь. Вроде, тепло глядит, руки запускает куда надо… в общем, всё как у мужа и жены, а в какой-то день замечаю взгляд на себе — смотрит, будто спрашивает, ты кто такая? Что ты делаешь в моём доме? И взгляд такой… жуткий, потусторонний, неузнающий.

Ясна закивала, встала с места, подошла ближе. Верна отвернулась.

— А ты хотела, чтобы на руках тебя носил, наземь не спускал?

— Вот ещё! Не малолетка! У самой уже двое, соображаю всё-таки!

— Он долго шёл к тебе, а ты к нему. Но ищут они жён вовсе не для того, чтобы всю оставшуюся жизнь смотреть им в лицо, в женины ясные, зелёные глаза.

— Знаю. А для чего?

Ясна улыбнулась.

— Для того, чтобы тут же её закрыть собой.

Верна непонимающе нахмурилась.

— Другими словами он тут же поставит тебя себе за спину. За спину, понимаешь? Одним дурёхам кажется, что спиной закрыл, другие уверены — просто отвернулся. Вроде со стороны выглядит одинаково, а разница огромна. Только не спрашивай, почему так.

Верна незаметно утёрла слезы, упрямо поджала губы, тряхнула головой.

— Почему так?

— А за спину он тебя поставил для того, чтобы вперёд идти, туда, куда глаза глядят, и чтобы спина была прикрыта. Вперёд идти, понимаешь? Чтобы добыть самого большого оленя. Чтобы свалить самого свирепого медведя. Чтобы оставить после себя самого сильного сына. Чтобы оставить после себя след, который не сотрётся под дождём и ветром, и те следочки беречь будешь именно ты. Ты!

Верна прислушалась, сделал знак: «Тс-с-с-с».

— Слышишь? Вот прямо теперь след оставляют! Орут так, что в Сторожище, поди, псов переполошили! О… купцы кувшин расколотили!..

Где-то хищными ночными птицами летали зубастые крики, кто-то шумел и гомонил, что-то падало, билось, звякало и звенело. Безрод одним рывком вынырнул из пучин сна, бесшумно встал, растолкал старика.

— Подъём, застава! Тревога.

Было у сестры-темноты чёрное покрывало со звёздами, так сожгли: выбралось языкастое пламя на крыши пары срубов Прихватова подворья, темень полосует, искрами разбрасывается, обещает забросить злой уголёк на небо, да утренними ветрами в солнце раздуть. Куталась сестра-тишина в покров из стрёкота кузнечиков, редкого лошадиного храпа да вышивку из ленивого пёсьего лая, так порвали в клочки человеческим ором, лязгом железа, стонами.

Стюжень замер на пороге гостевого терема, широко раскрытыми глазами смотрел на суматоху во дворе и постепенно закрывал рот, сообразно с тем, как доходило до ума и сердца, что творится. Наконец, плотно сомкнул челюсти и тревожно покосился на Безрода. Верховный пришёл в себя, остатки сонливости будто водой смыло. Сивый держал меч в руке и, глядя на людское остервенение во дворе, усмехался.

— Гля на ворота, — показал мечом влево.

Шагов двести до ворот, распахнутых настежь, в створ вразнобой вбегают люди с косами, цепами, серпами, уступами, кто-то в тёмных верховках, чтобы в ночи светлым льном рубах не сверкать, кто-то беспечно в светлом льне, но у самых ворот стоят бабы со светочами.

— Стряпухи, — узнал старик и горестно покачал головой.

— Они и открыли ворота, — кивнул Сивый. — Держись возле. Меня нахолмянские видели, тебя — нет.

Дружина Прихвата двумя островками встала в боевой порядок перед боярским теремом и перед дружинной избой, и на те островки накатывало остервенелое море с косами, всаженными стоймя, вилами, ухватами. Время от времени один-двое «захлёбывались» в набежавших водах, падали товарищам под ноги. Неудачников, припоздавших влиться в основные боевые порядки, нахолмянские выкашивали по двое-трое в разных углах двора, дружинные, хоть и сращивались спинами, орудовали мечами мало того, что умело, так даже отважно, но взбеленившееся пахарское море просто слизывало их, как одинокий прибрежный топляк.

— Эй, Медвяк, — Сивый окликнул пробегавшего мимо нахолмянского в коричневой верховке, с косой, и едва тот угрожающе повёл дело на замах, упредительно поднял руки, — тихо, тихо, это я. Узнаешь?

— Этого стрелами утыкаешь, побежит, как ни в чём не бывало! — буркнул Стюжень уголком губ, и Безрод согласно кивнул.

Пахарь приопустил страшное оружие, подошёл ближе, и если бы встала в том нужда, старик подпалил бы светоч от лица Медвяка без стороннего уголька. Глаза горят ненавистью, рот перекошен, и до того трясёт этого кряжистого бородача, что губы трясутся, да зубы стучат.

— Ещё вечером всё было спокойно, и на тебе, — Сивый кивнул на прихватов терем.

— Совсем озверел, выродок, — рявкнул Медвяк, и тряхнул косой. — Ночью со своими заявился, девок увёз. Невтерпёж, видишь ли, стало! Супружница, понимаешь, померла три года тому как, этот и тронулся головой!

— Нашли девок?

— Пока нет, — Медвяка переполняло, его рвало на части, ровно кувшин с бродящей рябиновкой, того и гляди сорвёт крышку, полезет крепкая брага наружу.

— Лучники очухаются, перестреляют, чисто куропаток, — предупредил Сивый.

— Лучники очухаются, пожалеют, что встряли, — рявкнул пахарь, внезапно развернулся лицом в сторону схватки у терема Прихвата, исполински размахнулся и швырнул косу, будто копье. Только засвистело в ночи и там, впереди, толпу проредило — двое прихватовских в самой серёдке рухнули, лишь пустота на их местах и вспухла. Точно зубы выбило, зияет боевой строй дырами, аж ветер свистит. Медвяк торжествующе взревел и унёсся в гущу людского варева.

— Пали, как скошенные, — изумлённо пробормотал старик.

— Скошенные и есть, — мрачно буркнул Сивый. — А Прихвату я не завидую.

Может быть, лучники пришли в себя, может быть просто добрались до луков, но боярские начали высаживать нападающих, одного за одним. Боевой строй дружинных у терема взревел, воспрял духом, нескольких пахарей стрелы швырнули наземь, подрезанных дружинные тут же добили мечами.

— Где может быть Прихват? — Стюжень все водил взглядом по терему, будто насквозь проглядывал, бил глазом сквозь брёвна. — Больно тихо в тереме. Ни огонёк сверкнёт, ни шумнёт кто-нибудь.

— С крыши стреляют, — Безрод показал на дружинную избу. — А терем, думаю, пуст.

— Под землёй ушёл, — согласно кивнул старик. — До стены всего ничего.

А потом с лучниками что-то случилось, стрелы перестали шить воздух, ушёл гулкий свист, возвратный натиск боярских у терема сбился, прихватовцы ровно в стену упёрлись, а на крыше дружинной избы истошно заблажили двое, полыхающие, чисто костры. Несколько мгновений лучники метались туда-сюда, живые огни на крыше сруба смотрелись просто жутко, затем стрелки сверзились наземь, прямо на головы своим товарищам, и дружинные милосердно прикончили погорельцев.

— Горшки с маслом, — мрачно бросил Безрод.

— Пахарь — мужчина основательный, — согласно кивнул верховный. — Того и гляди, остальных подпалит.

Сивый смерил взглядом прихватов терем. Второй уровень подняли не так чтобы сильно высоко — два человеческих роста до нижнего венца крытого перехода, идущего по всем сторонам. Была бы хоть одни живая душа в тереме, уж как пить дать сунула бы носик наружу. Ровненько сидеть на заднице, когда булькаешь на самом донышке варева из криков, стонов, шума, гама можно только если к лавке наглухо приколочен. Но нет, Стюжень верно сказал — ни отблеска, ни шороха на втором верхе. Подворье прихватовским не удержать, через счёт-другой их просто задавят числом или закидают горшками с маслом и ворвутся в терем. В углу крыльца гостевого теремка лежал обломок охотничьего копья с перекладиной — третьего дня боярские на медведя ходили, да все три дня виноватились, дескать, никак не снесут к кузнецу — его Безрод и взял в руки. Древко толщиной с не самое хваткое запястье, длина обломка полчеловеческих роста, на дереве следы когтей, видать, исполинского медведя боярские подняли, переломил дрын, ровно сухой стебель. Сивый, примериваясь, несколько раз подбросил обломок, сошёл с крыльца и кивнул Стюженю «пошли». Разъярённый люд всё вбегал на подворье, сами же направились к воротам, «плывя» против течения. Пару раз Безрод кому-то махнул рукой, но по большинству пахари лишь угрюмо косились, пробегая мимо.

— Что ты вчера делал? — буркнул Стюжень, — В каждый дом заглянул? Каждому представился?

— Нет, — Сивый невинно закатил глаза. — Просто собрал всех на вечевой площади. Дал выговориться.

— Ты, старый, не обмани! — неожиданно бросил верховному худющий, долговязый рыжак в холстяной шапке, сбитой набок. Крикнул, и через мгновение лишь спина его запятнела светлым льном в темени ночи, Стюжень только шею в удивлении выкрутил.

— Не пойму, — старик хмуро покосился на Безрода, — Я успел что-то пообещать?

Сивый кивнул.

— Ага. Что не дашь Колену беспредельничать с межевой ворожбой.

Верховный только головой покачал, усмехаясь. Встали в самых воротах, оглянулись. Перед теремом больше не было возни: все боярские лежали друг на друге, у дружинной избы прихватовских просто закидали горшками с маслом, там полыхало, огнём занялся и сруб, туда-сюда сновали люди, но мечный звон по двору уже не летал.

— На счёт двести всё и кончилось, — бросил Сивый.

— Считал?

— Просто знаю.

Из ворот приняли влево, дошли до внешней стены подворья как раз против терема, повернули к лесу. Шагах в ста, уже в зарослях среди кустов нашли искомое — прямоугольная дыра в земле, крышка, сколоченная из досок в полпальца толщиной, отброшена, и ведь сделано все добротно: щит прикрыт дёрном, что прижился настолько, аж корни пустил в промежутках между досками.

— Топать в лес, а светоча нет, — усмехнулся Безрод.

— Не прибедняйся, босота, — Стюжень, притворно сердясь, плюнул, — ни тебе, ни мне ночь не помеха.

Шли споро, но не спешили, ступали осторожно, впрочем излишней подозрительностью тоже не страдали. Два или три перестрела лес вокруг открывался не густой и не редкий, а дальше пошли холмы, поросшие вдвое гуще прежнего.

— Прихватов схрон выглядит как угодно, только не как избёнка, — Безрод протянул старику копьё и вытянул верховного из оврага.

Стюжень согласно кивнул. Точно так. Вся округа нахолмянскими охотниками исхожена-излажена вдоль и поперёк, и если до сих пор не дознались, значит это лишь одно — случайно в тайное прибежище боярина не попадёшь, внезапно не провалишься. Нужно приложить усилие, чтобы проникнуть в схрон и, скорее всего, придётся куда-то лезть.

— Мне вот интересно, по запаху идёшь, что ли? — старик хмыкнул.

— След вижу, — Безрод простецки пожал плечами. — Боярский кроваво-красным горит, присных его — синим, а девчоночьи следочки серебряным отливают, да звенят так жалоб…

Стюжень сгрёб пепельные вихры, подтянул к себе и прошептал на ухо:

— Что у нас на красный день с болтунами делают?

— Как узнал, что пришли? — еле слышно отшептал Безрод.

— Заклятие против псов, — буркнул верховный и показал вперёд, на меловой утёс, вкруг поросший корабельными соснами.

— И всё равно учуял? — распахнув невинные глаза, шёпотом ахнул Сивый.

— Я тебе не Пятнашка из княжеской своры, остряк! — ворожец отвесил Безроду отеческий подзатыльник. — Заклятие само по себе воняет! Перестань ржать! И глазками не сверкай, не ко времени блеск заметят!

Сивый спрятал ухмылку в бороду, тише мыши ступил вперёд, верховный за ним. Вдоль отвесной стены утёса росли три сосны, ни далеко от камня, ни близко, верховой проедет, не теснясь, а выше сосны разрослись настолько, что переплелись кронами, и по всему выходило — не дал утёс раскинуть игольчатые шапки во все стороны, от себя ветки выкрутил, в сторону леса выломал.

— Там, — Безрод кивнул.

— Сосна строевая, высоченная, ветки вон где начинаются, — старик обеспокоенно покачал головой. — Мне не дотянуться. И верёвки нет.

— Перебьёмся, — Сивый усмехнулся.

Встал против срединной сосёнки, размахнулся, хлестко стегнул воздуся рукой… Стюжень, уж на что верховный полагал себя крепким стариком и ни разу не впечатлительным, ровно собственной шкурой почувствовал хлопок воздуха, разогнанного по сторонам мощным рывком — как в лицо дунуло после кнута — и на весь сумеречный лес гудливым гудом запел копейный наконечник, на уровне головы всаженный в ствол на ладонь с пальцами. На ладонь с пальцами! Рассадил древесные волокна в стороны на счёт «раз», будто заговорённые, разошлись, да чего уж там заговорённые — просто как слоёное тесто. И сосёнка встрепенулась, кроной шорхнула, ровно ветер пролетел. Кто эту ночь переживёт и захочет вытащить копьецо на память, загоняй клинья, впрягай ломовозов, счастливчик.

— Небось, порты от страха испачкали, — верховный улыбнулся в бороду. — Тот гул, поди, аж в Сторожище слышали.

Безрод повесил меч на шею, перебросил за спину, подтянулся на древке, ловко вышел на обломке копья в рост, подпрыгнул и, уцепившись за самую низкую от земли ветвь, подтянулся. Когда не стало нужды прыгать, и ветви пошли кучно, Сивый превратился в каплю, что против всех божеских установлений рывками стекает вверх, подобрался-ррраз-подобрался-ррраз, ровно ты мальчишка-пострел, смотришь на стекло после дождя, да только стоишь на голове, вверх тормашками. Подобрался-ррраз-подобрался…

— Лишь бы стрелк а не нашлось, — нахмурился верховный.

Светало. Может и улетел на небо уголёк от пожарищ на Прихватовом подворье, укатился на восток да и разбудил светило. Оно проснулось и со сна прокашливается там, на востоке, а то, что видится как серо-багровая хмарь: это его пламенное дыхание тьму поджаривает, сначала чёрную, потом иссиня-чёрную, потом и вовсе сизую.

— В скале трещина, — шепнул сверху Безрод. — В кроне подарок.

Вниз полетела, распускаясь, верёвка с деревянными перекладинами.

— Сил-то хватит? Может наговор какой слепишь…

Стюжень поднял с земли шишку, запустил в крону.

— Звук, будто в дерево пришлось. Не в голову попал, а?

Смешно выходит. Вроде шепчешь, а глотку саднит так, будто орал. По-хорошему и помолчать бы надо, могут услышать, но в то мгновение, когда Сивый скрылся в кроне сосны, для Прихвата и его подельников всё кончилось. Они просто ещё не знают об этом.

— Верёвку соплями не изгваздал? Не рухну с высоты, а босяк?

Стюжень подошёл к сосне, придирчиво ощупал перекладины, хмыкнул в бороду:

— Ты ещё в порты ходил, когда я по таким лесенкам взлетал.

Штука нехитрая. Руками подтянулся, обе ноги разом поставил, подтянулся, поставил. Иной за седой бородой прячется, за бока держится, кряхтит, охает, мослами во все стороны скрипит, а кто-то за меч хватается, да стремена попирает, и гуляй по ветру седая борода на всём скаку. Главное — не суетись, да на седину не смотри.

— Глазками не лупай, — старик, перебирая руками, сошёл на толстую ветвь, чуть выше и против той, на которой стоял Сивый. — Боюсь, сдует.

— Если не лупать, как потом рассказывать? — Безрод усмехнулся.

— Язык отсушу, — верховный погрозил пальцем. — Что там?

— Лаз в скале. Снизу не видно, но он есть и ветвями прикрыт. Я первый.

Держа меч в руке, в два скачка отмахал толстую ветвь, нырнул в трещину. Стюжень прислушался, вроде тихо. Из трещины Безрод протянул ножны, и едва старик их крепко обхватил, несильным рывком помог перебраться через расщелину.

— Да тут жить можно, — верховный выпрямился во весь рост.

Трещина оказалась забита сосновыми ветвями, они давили на плечи, пихались в грудь, иглы лезли в нос, в глаза, цеплялись за бороду, но свод убегал куда-то выше, над головой. Пещерка, расширяясь, бежала вглубь скалы, и если бы не белые меловые включения, поди, пойми в этих сумерках, что проход петляет, ровно змейка.

— Вперёд.

— Прихвата не трогай! — шёпотом упредил Стюжень, — Нужен живым!

Безрод неохотно кивнул. Шли сторожко, стараясь не тревожить камни под ногами, и через полста шагов — пока крались, удивленно переглядывались: да тут не просто жить, тут можно выживать годами — на белых меловых стенах розовым заплясали отблески светоча. Только ничего светлого и розового не было в той гоготливой возне впереди, где первозданную тишину пещеры лупцевали скабрезный ржач в несколько грубых глоток и уже какой-то равнодушный ко всему снаружи, по-скотски бесстыдный, обречённый женский стон да на два разных голоска.

Стюжень, отчаянно про себя матерясь, в последней надежде силой развернул Безрода к себе и одними губами беззвучно воззвал: «Прихвата не трогать!», но когда намереваешься взглянуть человеку в синие глаза и воззвать к обещанию, но враз проваливаешься, точно в пропасть, в избела-небесные омуты, стылые-стылые, жгучие-жчугие, просто вымерзаешь разом весь, от пальцев ног до языка. И только снежные мурахи разбегаются по шкуре, а внутри в полной тишине отчаянием звучит собственный голос: «Ну хотя бы не до смерти!»

За этим такое водилось — в подобные мгновения ухмылка на его лице просто застывает, Сивый будет резать, рвать, полосовать, ломать, но ухмылка на многажды битых, порезанных губах не сползёт в сторону ни на волосок; последнее, что увидит гаснущими глазами враг — усмешку в кольце сивой бороды и усов, а последней вспышкой тухнущего рассудка станет жуткая мысль: «Меня рвут, а этот смеется!»

Верховный, морщась от мерзости того, что предстояло увидеть, качая головой, шагнул в каменную горенку вслед за Безродом. Девчонки — у обеих льняная расшитая тканина на спине разорвана, подол заброшен на поясницу — на грубо сколоченных низких скамьях враскоряку стоят на четвереньках, сочный зад каждой подпирает нечто гогочущее со спущенными портами и усердно обрабатывает, обеих аж вперед швыряет с каждым толчком, и каждая утыкается лицом в мохнатую поросль в паху ещё одного любителя свежатинки. Стоят красавцы без портов, широко расставив ноги, девчоночьи волосы намотаны на кулаки, насаживают на себя-попускают, насаживают-попускают, от влажного хлюпа и чмоков аж глаза закатывают, мало языки на бороды не вывалили. И один из двоих Прихват.

— Нравится, шалава? В глаза смотреть, тварюга! Я спрашиваю, нравится? Чавкай громче! И с родичами твоими разберёмся! А пока ты за всё в ответе! Шире рот, шире рот, я сказал! И не вздумай блевать!

Ещё один — дурак дураком, рот до ушей — пристроился на корточках сбоку одной из девчонок, ухватил за нежную грудь, собрал плоть в жменю, мнёт, ровно корову за вымя щупает, грубыми пальцами вытягивает соски, ногтями ковыряет, приятелям подмигивает, гля, тёлочка что надо! Ещё двое без портов брёвнами лежат на соломенных ложницах, на чресла что-то наброшено — после подвигов отдыхают, глушат брагу, силы копят на следующий заход. Девчонки уже мало похожи на баб — просто стоят на коленях два куска бесчувственного мяса, которые насилуют уж не пойми какой раз кряду. Обе лишь утробно клокочут, давятся, выворачивает обеих, только больше рвать нечем, и вот-вот с локтей и коленей слетят наземь, а там или кости в злобе переломают или прирежут.

Вот гуляешь во всю ширь, аж душа развернулась, теперь ты князь вселенной и весь мир у твоих ног — вон он, корчится, глаза кровью налиты, взгляд безумен, волосы на кулак намотаны, слюни до полу — но кто-то подрисовывает вселенной парочку совершенно неожиданных здесь лиц, и сам собой стекленеет взгляд, язык вязнет, челюсть отвисает. Тот, из Сторожища, с порубленной рожей — откуда он тут взялся? — бережно, даже нежно кладёт из-за спины ладонь Сбитк у на горло, р-р-р-аз, и за короткое мгновение жизни в проверенном, верном подельнике становится меньше, чем в этих двух кобылках, заезженных мало не вусмерть. У Сбитк а нет больше глотки, раскрытая рана зияет, хрипит и булькает красным, кровь хлещет рекой. Эта дура внизу даже не поняла, что из парня просто вырван шмат мяса, и где-то там, в глубине обнажённой плоти Прихвату белёсо подмигнул хребет подручного. Гудку, справа от себя, охранник Стюженя молниеносно располовинил голову: просто, не глядя, отмахнул мечом, и полголовы, аккурат от середины носа к темени, медленно съехало и шмякнулось оземь. И ведь рухнул Гудок не сразу, счёт или два торжествующий рёв ещё выходил из него, как воздух из меховых гуслей. Зыку Стюженев охранник без затей приложил сапогом, Прихват разок видел такое, только тогда на подворье дурня Двагорошка приложил дружинный мерин. Зыку, ровно из-под того мерина, унесло в стену, он даже отпустить Рыбкину титьку не успел, так и потащил за собой. С таким полнотелым глухим звуком всё внутри превращается в кашу: рёбер как таковых, скорее всего, больше нет, и, наверное, для Зыки всё кончено. Полынь, кончая, встряхнуться так и не смог — его как раз ломать начало в сладостных корчах: он бешено вращал глазами, его подламывало в коленях, но выбраться изо рта этой шалавы парняга не смог. Да и не успел бы, слишком быстро всё случилось. Синяя Рубаха, мерзко улыбаясь, ловко срезал ему всё хозяйство: быстрее, чем стрела летит, просто положил меч долом на голову этой корове, прямо на макушку, и сунул вперёд и вниз. Дуре мигом залило глаза, и ещё какое-то время она ничего не понимала, пока не дошло — свободна, можно выплюнуть мерзость и спокойно дышать. Быстро… боги, как же быстро всё это стряслось, Прихват даже спохватиться не успел. Плошик дёрнулся было с вставать ложницы, но булыжник величиной с голову ребенка, брошенный старым, седым бугаём, раскурочил ему нижнюю челюсть и выбил память к такой-то матери. А Сорочана Синяя Рубаха просто и без затей изувечил: в чудовищной хватке раздробил, смял в кашу, выкрутил в разные стороны пальцы, сломал руки в запястьях и до хруста выкрутил в локтях и плечах, и, наверное, даже бесчувственным камням вокруг сделалось ясно, что больше никогда Сорочан в руки ничего не возьмёт. Ничего и никогда.

— Порты надень, — Стюжень, тяжеловесно ступая, прошёл к боярину, влупил такую пощёчину, что тот улетел на ложницу к беспамятному Плошику, а старик рывком сдёрнул с Рыбки рухнувшего на нее Сбитка.

— У него глаза… — только и повторял Прихват, показывая пальцем на Безрода, — У него глаза…

Сивый отпустил то, что осталось от Сорочана, и когда изжёванное тело плашмя рухнуло на каменный пол, Прихвата и самого вывернуло наизнанку — вот дрючил ты девчонок с самой ночи, весь поизвёлся на этом деле аж до коленной дрожи, но вдруг появляется некто с мерзейшей ухмылкой на устах, и оказывается, что глаза тоже можно изнасиловать, как девку. За два с половиной счёта некто с окровавленной повязкой на лице отгреховодил твои зенки так, что тебя и самого выкрутило наизнанку, как после гнилой жратвы. Выкрутило и выскоблило дочиста. Глядишь на дурашливо приоткрытый рот Сорочана, вываленный язык, губы, насмешкою судьбы разведенные в подобие улыбки, таращишься на руки, выкрученные и заломанные, точно выжатое белье, и будто в тебе самом лопаются сухожилия, трещат суставные сумки, от хруста сворачиваются уши, а боль огнём полощется перед глазами и надувает сердце, точно просмолённый мех. И не сразу находишь светлые до одури глаза среди белых тряпок… а-а-а, вот они, просто темный зрачок не с первого раза отличаешь от тёмных пятен крови на лице, но при всём этом с одного взгляда делается яснее ясного — Синяя Рубаха зол. И не просто зол, его разрывают на части такие исполинские силы, что даже повязку на лице сдувает, как зажившийся осенний лист. Кончик льняной тканины задрожал, чисто на ветру, и перепуганным ужиком пополз вон с лица, оборот за оборотом. Прихват, словно зачарованная мышь перед змеёй, смотрел с раскрытым ртом, как светлоглазого бойца Стюженя колотит, чисто коня, после купания, тканина сползает, точно маслом мазанная, и под полосой ткани проступает жуткая ухмылка, очерченная с обеих сторон белёсыми рубцами, памятными аж до холодка внутри.

— Это… — боярин подавился собственной догадкой, лишь рукой тряс, показывая на Безрода.

Льняная повязка сползла с лица, повисла на бороде, Стюжень, поджав губы, переводил взгляд с одного на другого. Эк придурка подрубает, того и гляди из памяти вышвырнет, рухнет прямо тут после всего, что натворил. И Безрод прислонился к меловой стене, кривится, морщится, цепляется за каменную стену, ровно за невесомое полотно, пытается в ладони смять, чисто кусок льна. Ясное дело, не соберет складками — камень всё же — но отчего тогда Прихват с ужасом смотрит на струйки каменной крошки и пыли, с тихим шорохом падающие на пол в горку? Камень в пыль… Парень, парень, да что с тобой творится⁉

— Да, это он. И тебе придётся поговорить с одним из нас. Выбирай, с кем.

— О-он? — протянул Прихват даже не бледный — уже просто белый.

— Не знаю, кого из двоих ты боишься больше: того, кто народ режет, или этого. По мне так наш страшнее. И жутче. И он невообразимо на тебя зол.

— За это? — боярин обречённо кивнул на опустошённых девчонок, что утробно подвывая и всхлипывая, таращились в скальную стену пустыми глазами.

— Нет, красавец, — верховный, усмехнувшись, покачал головой, — одним лишь непотребством не отделаешься. Под его личиной творят невообразимое, людей сживают со свету, как полевых мышей, а тут вы, такие молодцы!

— А что мы?

— Мало его именем натворили бед, так и вы льёте воду на ту же мельницу. Считай, просто встали под знамена его врагов.

— М-мы…

— Давай, объясни ему, что именно ты соль земли, и того, что ты натворил, хотели боги. Только живее, он теряет терпение!

Прихват открыл было рот, но тут же захлопнул. Старик усмехнулся, глаз боярина начал заплывать.

— Слова нужные забыл? Я подскажу: истинные бояны именно вы, боги даровали власть только вам, а душить пахарей голодом, загонять в рабство, отнимать землю, насиловать девчонок — твоё священное право. Давай, соберись. Набери воздуху.

Прихват терял человеческий облик с каждым счётом. Он с трудом натянул порты, и вымок при том так, как не взмок бы после рукопашной: левая половина лица вдруг сделалась неподвижной, и её больше не трясло, глаза делались всё безумнее. Стюжень понизил голос до шёпота, заговорщицки оглянулся, отгородился от Безрода ладонью.

— Только не говори про исконные права и право силы. Если он с тобой согласится — а ты это немедленно увидишь — боюсь, жить тебе придётся без яиц. Что поделаешь, право силы в действии.

Раздался громкий треск, и большой кусок скалы разлетелся на мелкие осколки под пальцами Сивого. Стюжень оглянулся назад. Безрод смотрел перед собой, на губах, как приклеенная, держалась усмешка, но что он видит своими белыми гляделками и видит ли вообще, верховный не сказал бы даже с ворожбой. Старик согнал усмешку с губ, заговорил быстро и резко.

— Шутки в сторону. Кто это придумал, и почему вы начали всё именно в этом году?

— Что начали?

— Для рабовладельца ты слишком туп. Почему ломать изначальный уклад начали именно сейчас? И так топорно. Нет, раньше тоже пытались где-то откусить, что-то подмять, это мы знали, но широко вы рта не раскрывали. Так почему именно теперь?

Прихват не сводил с Безрода глаз. Боярин тяжело задышал ртом, ему не хватало воздуха.

— Давно пора. Отвада стал мешать. Но у Косоворота не получилось… этот всё поломал.

— А теперь слушай внимательно и вникай. Почему после Косоворота не объединились и не пошли на князя войной? Почему? Для вас всё складывалось удачнее некуда. Ведь этого хотели?

Прихват едва не рухнул наземь с ложницы. Он с каждым счётом делался всё более рыхлым и безобразным, точно оплывает жировой светоч. Бывает, болячка вытапливает человека за месяц-другой, бывает, счёт идёт на седмицы, а этого нечто поджирало на глазах, ровно костяк внутри разжижился, сделался мягок, чисто сыр.

— Замысел изменился. У нас появился союзник.

— Ох, как я этого боялся! Кто это?

Прихват начал было выдыхать, только ни единого осмысленного звука не сорвалось с его губ. А потом рот боярина вдруг наполнился кровью, что-то глухо лопнуло, и он выкашлял куски плоти с потоками крови и слюны. Стюжень широко раскрытыми глазами смотрел на рот боярина, разверстый в немом крике. Там, в глубине зева в лужице крови лениво шевелилось то, что осталось от языка. Через счёт-другой Прихвата крупно тряхнуло, грудь его раздуло, точно мех, он замотал головой, будто что-то проглотил, и рухнул наземь. Верховный, предчувствуя нечто подобное, успел закрыть глаза Рыбке, чтобы не смотрела. Девчонке и так досталось, придёт ли в себя, ещё неизвестно. Вторая, слава богам, смотрела в другую сторону. Следом, мгновением позже рухнул наземь Безрод.

— Заклятие молчания, — глухо буркнул старик. — Всё хуже, чем я думал.