Ледобой-3. Зов

Глава 33

Здесь, наверное, не было живой души аж с тех пор, как на своих местах остались только мёртвые. Ещё никто не знал, что это такое, как одолевать напасть и куда бежать, потому не подходили даже на перестрел. Это потом начнут жечь дома вместе с уморенными, хлева с больной скотиной, а сельцо со странным названием Выемка обходили тридесятой дорогой. Кто-то прозорливый вывесил на подъезде знак мора на длинном шесте, и полотнище, порядком обветшавшее под дождями, ветрами и солнцем, казалось таким же мёртвым, как всё вокруг. Вот налетит дохленький порывчик середины лета, и холстина с бледно-красным кругом в середине еле-еле махнёт куда-то вперёд, ровно на самом деле умирающий из последних сил.

— Жуткое место, — поёжился Гремляш.

— Ага, ни птица цвиркнет, ни заяц пробежит. Только бубенцы этого звенят, — Отвада кивнул в сторону Лесного Ворона. — Говорит, так надо. Мол, дух смерти забоится, не подойдёт.

— Вот я дурень! — дружинный стукнул себя по лбу. — Знал бы, что бубенцы погибель отгоняют, на каждую сшибку обвешивался бы с ног до головы!

— Тут главное не забыть снять, если к бабе идёшь, — усмехнулся Отвада. — Иначе все соседи буду знать — что, как долго и сколько раз.

Поржали. Остальные глядели с удивлением, как на слабоумных. Сами-то мрачные, руки от жути и страха трясутся, как у пропойц, только крикни сдуру: «Мертвяк идёт!», даже разбираться на станут — повернут коней и ну ходу, только дурной запах в воздухе и останется. А тут смеётся кто-то…

— А почему сельцо Выемкой назвали?

— Там дальше ямина, ровно боги землю ладошкой вынули. Конечно, давно уже травой заросло, но провал виден хорошо.

— А теперь и сельцо из жизни вынули. Гуляй, мертвечина.

Отвада согласно мотнул головой, потом показал, дескать, гляди начинается. Лесной Ворон, ехавший чуть впереди остальных, вдруг широко раскинул руки, требуя немедленно остановиться. Затем повернул голову, нашёл глазами Отваду и Косоворота, кивнул.

— Трое со мной, — бросил князь и первым ушёл вперед.

Гремляшь пальцем показал, ты и ты — держитесь следом. Косоворот взял с собой двоих, рукоделы отрядили бондаря — рыжий, как оказалось, получился у папки и мамки не робкого десятка. Заморский ворожец лишь бросил, качая головой:

— Ничего не трогать!

Отрядные только друг с другом переглянулись. Сельцо наползало медленно, как змея, так же медленно появились звуки: сначала тонко, на самой меже слуха и глухоты заныли мухи, потом в глаза полезла корова сбоку от дороги шагах в тридцати. Отвада старательно отводил глаза, но честное слово, ворочать валуны было полегче, чем утащить взгляд в сторону. Лежит рогатая, ребра торчат, ровно остов палатки, шкура в дырах и подванивает так, хоть держи дыхание.

Отвада покосился на спутников. Молчат, будто рты им зашили. Дурни, это не тризнище! Ржать, чисто жеребцы, не нужно, но хоть кто-нибудь покажи, что живой!

— И что собираешься делать? Что ищешь?

— Мой князь, — ворожец развернул коня к Отваде. — Если повезёт, и я обнаружу первого, кто погиб здесь этой жуткой смертью, он покажет мне направление, откуда пришёл отравитель.

— Встанет и покажет?

Улыбнулся, покачал головой. Нет. Показал — направит лёжа.

— Уж не знаю, почему боги так устроили мир, но когда людей травят и никто не знает, откуда появилась зараза, тот, что погиб первым, падает головой в ту сторону, откуда пришёл нечестивый отравитель.

— И ты найдёшь того, первого?

— Найду, мой князь. Найду.

Отвада лишь рукой махнул, давай, жги.

Первый же человеческий труп, встреченный ходом, лежал прямо поперёк дороги. Весь отряд встал, ровно вкопанный.

— Гляди, — шепнул Отвада Гремляшу. — Кто-нибудь обязательно заверещит, что нужно поворачивать. Мол, это знак.

Косоворот осенился обережным знамением, один из его дружинных в сердцах бросил, дескать, нет дальше дороги. Сам Злобог заказал ехать дальше. Рыжий бондарь промолчал, хоть и нахмурился.

— Этот?

Лесной Ворон закрыл нос платком, спешился, подошёл к трупу и встал с наветренной стороны. Опустился на колени, на счёт-другой замер, потом простёр руки к небу, и в это мгновение бубенцы на его тряпках просто сошли с ума. Бронзовые колокольчики плакали, стенали, кричали, убивались, ворожец потрясал руками, будто требовал у богов ответа, и когда бешеная пляска бубенцов закончилась, заморский гость поднял измождённое лицо на Отваду и коротко помотал головой. Не этот.

Объезжая тело по широкой дуге, смотрели куда угодно, только не на останки. У каждого из отрядных лицо было закрыто платком, к седлу приторочен запас воды в походных питейках, поводьев не отпускали, даже лошадей обрядили в нечто наподобие овсяной торбы, рукавиц не снимали, рук с мечей не убирали. А ну как выйдёт из-за дома мерзкая старуха лихоманка, а ты судорожно шаришь слева, трясёшься от ужаса, рукоять нащупать не можешь?

— Дальше куда?

— К колодцу. Там я узнаю, куда унесли первую отравленную воду.

Отвада потеребил переносицу. На чих разобрало, сил нет. Если не отчихаться, на ходу может просто сбросить с коня, пока мотаешь головой. Очень вовремя! Иной раз, когда застигало в седле, просто приникал к шее коня, держался крепко-крепко и чихал раз двадцать. Отец так чихал, Отвада так чихает, дети тоже, причем чем старше становишься, тем чихаешь больше. Дети пока не лютуют, раз семь-восемь, впрочем, какие их годы. Князь показал: всё, не могу, сейчас буду чихать, Гремляш свистом остановил весь ход. Ждём.

Встали неподалёку от колодца. Больше на улицах трупов людей видно не было, только собачьи, кошачьи и оплывающие туши коров. Лесной Ворон подошёл к колодцу один, вспрыгнул на сруб, постоял на углу подняв руки, затем достал из сумы горсть песка, выбросил в воздух, проследил, куда отнёс ветер и спрыгнул. Колодезным воротом достал ведро воды, поставил наземь, встал на четвереньки и мало не обнюхал, чисто пёс.

— Думал, пить начнёт, — рыжий бондарь сдёрнул холщовую шапку, утёр испарину, шумно отфыркался. — Не поверишь, в холод бросило и колени едва не подогнулись! Вот стервец!

— Отчего же, поверю, — ответил один из косоворотовых людей. — У самого так же. Напугать заморский ворожец, конечно, здоров. Не отнять. Не был бы ворожцом, честное слово, засветил бы промеж глаз! Или стрелкой, что ещё вернее.

И все невольно потянулись к питейкам с чистой водой, погладили, ровно сговорились.

— Первое ведро отравленной воды рано утром унесли туда, — крикнул от колодца Лесной Ворон и показал рукой.

— Ну веди, нюхач, — Отвада мотнул головой: за мной.

Пока следовали за ворожцом, князь всё оглядывался да морщился. Так… ну-ка хватит морщить нос, не то чих опять разобьёт. Держи лицо Отвада, держи лицо. Избы, сараи, овины, амбары, конюшни, опрокинутые вёдра, трава, растрескавшая утоптанную деревенскую дорожку — видать давненько здесь не топал человек, не копытила скотина…

Избёнка встала на краю сельца, полперестрела — и на тебе лес. Пока шли тихим шагом к дому, половина отряда основательно поплескалась в питейках. Только Гремляш ни на мгновение не забывал оглядывать избы, деревья, небо, и даже утоляя жажду, вертел головой, как сова, хотя остальные двое по договорённости взяли себе в наблюдение право и лево.

Изба, как изба, плетень, как плетень, насаженные на колья тына, пылятся глиняные крынки, в углу двора около конуры лежит свернутое в поленце одеяло, чуть дальше — оплывающие останки пса, в середине двора валяется ветхая верховка, безжалостно побитая пылью, дождями и временем. Во дворе, в трёх-четырёх шагах от закрытой калитки лежит тело. Когда-то в этом гниющем куске склизкой плоти жила-билась душа, холстина облекала здоровенного пахаря и не была сгнившей, дырявой и мокрой, как теперь, а наверняка пятнела яркой вышивкой. Что-то не давало покоя, что-то кругом было не так, но как должно быть правильно — а Злобог его знает!

— Даже сжечь не смогли, — покачал головой Гремляш.

— Занедужил один, тот самый первый… или первая, и все, как один, бросились помогать, кто чем может.

— Как с соплями, — дружинный покачал головой. — Потом все носами шмыгают.

— Старухе-лихоманке не обязательно целовать всех и каждого, — усмехнулся Отвада. — Только первого. Остальное мы, люди, всё делаем сами.

— А если окажется, что первой была баба, — встрял Косоворот, — как пить дать её поцеловал Мор, и был он мужчиной.

— Ты бы оставил свои…

— Здесь, — Лесной Ворон вышел из-за угла избы, поманил рукой.

Воротца проходили, подобрав плечи, прижав к ногам ножны, бочком, чтобы ненароком даже краем одежды не задеть столбов, и с тыльной стороны дома увидели ещё одно тело: некогда это была баба, высокая, грудастая, наверное красивая — вон какая косища гниёт, да никак сгнить не может. Баба лежала на спине головой в лес, левую руку, должно быть, при падении заломила и навалилась всем телом.

— Я же говорил: баба! — угрюмо процедил Косоворот, хотел было сплюнуть, да вовремя вспомнил про замотку на лице. — И это дело рук мужчины.

— Жалеешь, что при жизни не загнул рачком? — усмехнулся Отвада. — Сгинула баба впустую? Не дала?

— Почему бы нет, — равнодушно пожал тот плечами. — Знал бы ее, мимо не прошёл. Я до бабьего племени охоч.

— Это она была первой? — спросил бондарь, мелкими шажками подвигаясь ближе и принюхиваясь: как только завоняет — стой.

— Ну… у кого-то она, может статься, и была первой, — косоворотовские заржали в кулаки.

— Я спрошу богов и, надеюсь, они направят своего недостойного последователя по правильному следу.

Ворожец, приложив палец к губам, воззвал к тишине, стянул на одну нитку язычки всех бубенцов и увязал узелком, а потом, закатав рукав рубахи, попросил нож. По знаку Отвады Гремляш дал свой.

Лесной Ворон показал на землю, вокруг моровой. Не первое тело увидели отрядные в деревне, но первое, земля вокруг которого на добрый локоть была даже не тёмной, а черной, будто оплавленной, точно углём толчёным присыпали. Ворожец опустился на колени прямо у границы чёрной земли, выудил из заплечной мошны кусок чистого холста, взял в зубы. Глубоко вздохнув, полоснул себя по предплечью… Когда побежало и полилось, Лесной Ворон перевернул руку и щедро окропил угольную землю. Отвада аж сглотнул и невольно назад сдал, всё остальные мало не отпрыгнули — а ты попробуй останься на месте, если живую кровь чёрная земля едва на лету не жрёт: как падает капля, вокруг пылевая чашечка поднимается и смыкается наверху, наподобие росянки, и хлюпает так смачно, точно волк на лету куропатку выщёлкивает.

— Тьфу, твою через коромысло! — Косоворот попятился и затряс башкой, с надеждой оглядываясь. — Померещилось, будто зубами клацает!

И только несколько бледных лиц, как один повернувшихся к нему, заставили его умолкнуть, не закончив.

— Ворожба! — зашептали походники, осеняясь обережным знамением, и незаметно для самих себя сдавая назад. — Как есть, злая ворожба!

Лесной Ворон многозначительно оглядывал вожаков похода и ловко перетягивался тканиной.

Ехали почти в полной тишине, каждый баюкал мрачные мысли, не передоверяя печали соседу. Странное дело — иной раз послушаешь кого-то из седовласых мудрецов: так разделить грусть-печаль с кем-нибудь, выходит, легче, будто тяжкую ношу с другом располовинил. Тогда чего теперь каждый сычом глядится, близко не подпускает, будто на его печаль кто-то, как на бабу, позарился? Значит, он пришёл со стороны моря. Пару раз за весь переход от Выемки к морю Лесной Ворон показывал в чащобе на стволах обугленные в уголь отпечатки человеческих ладоней. Здоровенных ладошек. Подзывал к себе и, глядя глазами-царапками из глазниц-норок, кивал на угольно-чёрные прожиги. Такая пятерня может в труху размолоть любые косточки, лишь только сомкнув покрепче пальцы. Увидев первый обуглыш, Отвада и Гремляш, не сговариваясь, раскрыли рты, а Косоворот криво захихикал.

— Почему выжжено?

Лесной Ворон печально выглянул на Отваду и закусил губу.

— Он сгорал. Его изнутри палило неуёмное желание поломать жизнь, отравить, истребить, разорвать. Это ведь уже не человек. Мой князь, думаешь откуда у него неописуемая быстрота и силища?

— Мы ещё не знаем, кто травил, — Отвада с нажимом вычеканил каждое слово. — Тот с рубцами, в личине Безрода может и не травил. Может это два разных ублюдка. Один травит, другой режет.

— Может и не травил, — заморский ворожец лишь плечами согласно пожал. — Но наш красавец просто полыхал злобой и ненавистью. А ещё невероятной быстротой и силищей.

— Как ещё лес не поджёг, — Лукомор покачал башкой и опасливо поёжился.

— Раскалённым прутом и то лес поджечь трудно, — буркнул Отвада, вглядываясь в пятно прожига. — Особенно в сырость.

— А может и не огонь это, — пожал плечами Лесной Ворон. — Может, отрава. Вон сок молочая кожу сжигает, если попадёт. Дерево тоже ведь живое, только шкурка у него покрепче. Так ведь и наш умелец не прост.

К морю вышли через день, встали почти на самом углу, слева губа режет Большую Землю, там же слева чуть глубже лежит Сторожище, справа — старое святилище, то самое, что приютило «застенков» после памятного заплыва по зимнему морю, ещё дальше рыбацкое поселение, в последнюю войну с оттнирами разорённое чуть сильнее, чем полностью.

— Там Скалистый, — Косоворот махнул рукой вперёд.

Отвада зыркнул на него волком. Резко повернулся к ворожцу.

— Веди. Да не мешкай. Дел много.

Заморский чудесник полез в мошну, достал горсть чёрной пыли, выбросил в воздух. Ветер подхватил облачко, уволок направо.

— Я размолол золу с древесных выжигов, — Лесной Ворон глядел на боянов терпеливо, милосердно, каждого нашёл глазами, ровно успокаивал: «Ну, сломалась игрушка, подумаешь! Бывает. Ничего, отец новую сделает». — Она несёт его дух, уж не знаю огонь это был или отрава. Я попросил богов показать, откуда пришло это порождение зла. Идти нужно в ту сторону.

Отвада сунул в зубы травинку, дал знак «по коням», первым тронул вороного в дорогу, а когда, забирая вправо, через лес обошли мыс и впереди завиднелся второй, изжевал травяной стебель весь, и сам того не заметил.

— Зубы зелёные, князь, — подсказал Гремляш, не сводя с Ворона глаз.

Тот как раз встал, будто вкопанный. Заозирался, распустил языки бубенцам, сплясал странную «дёргалку», распугал кабанов, что копошились в кустах чуть поодаль. Ещё раз достал из сумы чёрной пыли, просыпал из кулака себе под ноги, поднял взгляд на Отваду и молча показал. Тут.

— Приметное место, — буркнул Косоворот, многозначительно поглядывая на князя и Гремляша.

— Копайте, — глухо бросил Отвада и остервенело выплюнул травяную кашицу.

Рукоделы потащили из справ, притороченных к сёдлам, заступы, поплевали на ладони — хотя зачем, всё равно ведь рукавицы потом нацепили — вгрызлись в землю. Все вооружённые держали руки на поясах: вдруг полезет из земли нечто, бить придётся без раздумий и быстро.

Через какое-то время рыжий бондарь остановился первым — его заступ во что-то уткнулся. Остальные встали, будто кто-то приказал — глаза круглые, готовы мигом выскочить из ямы, встать с дружинными в один строй и рубить заступами.

— Копайте осторожно, — предупредил Лесной Ворон, даже показал — вот так, ме-е-едленно, с расстановкой.

Дальше скорее не копали, а просто разгребали землю, слой за слоем, и когда заступ усмаря, выхватив черную холстину, откинул полотнище, чисто одеяло, Лесной Ворон резко вскинул руки и остановил всех. В установившейся тишине ещё плыл звонкий говор бубенцов, но люди стояли, не шевелясь, и даже не дышали.

Заморский выгнал всех из ямы, полез сам. Осторожно, будто занимался этим всю жизнь, рукавицей обмёл песок, глину и землю с тканины — когда под рукавицей ворожца проступили очертания тела, Отвада зло выплюнул очередную травинку — развернул чёрную, полусгнившую в земле холстину, оглядел всех глазами-копалками поверх замотки на пол-лица.

— Платки, — только и бросил Ворон. — Здесь труп.

Ага, понесло. Понесло смрадом мертвечины. Рукоделы заступами развернули тканину, и при том отворачивались на мгновение-другое, морщась и кривясь.

— Кто захочет блевать — в сторону, — предупредил Отвада, не отрывая глаз от захороненного.

В головах лежит шлем. Оттнирский. Левая сторона от кромки до середины просто вбита внутрь настолько мощно, что железо порвалось и острыми краями прошило и намертво сцепилось с костями черепа, изуродованного так, будто в том последнем бою, оттниру в голову прилетел валун величиной с хорошую сырную голову. Огромная вмятина оставила более-менее целой лишь небольшую часть черепа справа, остальное — левая сторона вместе с челюстной костью, обеими глазницами, лицевыми костями — обломками провалилось внутрь.

— Это не меч, — убеждённо бросил Косоворот, показывая на пролом в голове мертвеца. — И не секира.

— И даже не обух топора, — рядом с боярином встал его дружинный.

— Что-то круглое.

— Камень?

Косоворот пожал плечами.

— Если бились на земле, может и камень. Если в море… какие уж тут камни!

Труп развернули полностью. Доспех цел, насколько может быть цел доспех воя, погибшего от раны в голову. Следы былых стычек есть и даже хорошо видны, но смерть прилетела оттниру не в туловище.

— Кто такой? — прищурился Косоворот. — Рюг, вроде бы?

— Груддис, — процедил Отвада. — Красный круг на доспехе видишь?

— Твою же да с подкрутом, — буркнул Гремляш. — Одно к одному! Моровой знак ведь тоже красный круг.

— Вроде бы недавно груддисы на море озоровали?

— Да, недавно, — неохотно подтвердил князь.

— И, как будто вырезали всех?

— Вырезали.

Когда же усмарь заступом отбросил последнюю складку, кто-то из рукоделов изумлённо присвистнул: на кисти оттнира не доставало пальца… хотя как не доставало — большого нет, но и без того насчитали пять. Поначалу смотришь, и глаза «плывут».

— Он шестипалый!

Все повернулись к Отваде.

— Говорили же, что воевода этих… груддисов был шестипалый…

— А зарубил их Безрод…

— Ага, помню, болтали такое весной…

— Как он оказался тут?

— А почему доспех обуглен?

— Глянь, да он и сам зелёный!

— И слизь какая-то с пеной!

— А это что такое?

Из-под останков левой руки оттнира рыжий бондарь заступом извлёк боевую рукавицу. Толстая, дублёная воловья кожа с защитными нашивками отказалась гнить, как хрупкая человеческая плоть — ну потемнела от времени и сырости, ну обзавелась парой дыр — но выжженный боянский медведь с разверстой пастью глядел на Отваду по-прежнему плотоядно.

— Ну-ка, ну-ка, — Косоворот палкой подцепил рукавицу, осторожно поднёс к глазам. — Не абы чья — воеводская. Гля, стрела!

Отвада молча таращился на рукавицу и была бы его воля — свернул бы собственному медведю шею к Злобогу, чтобы так нагло башкой по сторонам не крутил. Только как свернёшь, он ведь просто клеймо. Рисунок.

— Защита на рукавице погнута, — тихо прошептал кто-то из дружинных Косоворота. — На пальцах.

Другой крякнул: «Ну-ка замри!», соорудил кулак, повернулся к товарищу и медленно понес колотушку к его голове, поднёс вплотную и замер, попеременно кося то на проломленный череп оттнира, то на рукавицу. Хмыкнул, немного поправил руку.

— Точно! — воскликнул гончар. — Гля, вторая бронька мало не расплющена.

Слегка выпуклая защита на пальцах рукавицы таковой и оставалась, за исключением накладки посередине

— Ноготная бронька прячется в кулаке, подкостная — с другой стороны, но если бьешь со стороны запястья — точно в цвет!

— Знаю я одного такого, — буркнул Косоворот, глядя в упор на Отваду. — Только вся его моща от Злобога идёт, голову даю на отрез!

— Без башки жил, без неё и помрёшь, дурак.

— Другой умелец на примете есть? Ну-ка, ну-ка, послушаем! — боярин повернулся к Отваде боком и дурашливо оттопырил ухо.

— Сейчас в ухо аккурат и схлопочешь!

— Разуй глаза, князь! — заревел Косоворот неожиданно, рукоделы аж вздрогнули от неожиданности, лишь Отвада с дружинными и бровью не повели. — Гляди хорошенько! Может и был когда-то Безрод хорош и добр, может и стоял когда-то за усмарей, гончаров, бондарей, да вышел весь! Переродился! Зло его забрало!

— Не мели чушь!

— Нет, уж князь! Дозволь выскажусь! Баяли мне, дескать, Сивый весной груддисов в одиночку раскатал, да не поверил я. Виданое ли дело, говорил, одному человеку целую дружину выкосить, ровно косой! Это же бычья сила нужна! А так и есть, брехали мне, мол, груддисы после той рубки ещё нескоро в себя пришли. А знаешь почему так вышло? Уже тогда Сивый переродился, кипел злобой, чисто котёл на костре, вот злоба и выплеснула! А шестипалого он не мечом приголубил — рукой! Рукой! Вон, гляди, — побагровевший правдолюб тыкал рукой в захоронение. — Как его Зло пожирает, переваривает, аж зелёная пена пошла! Где остальных прикопал — вот что узнать бы. Не полезла бы зараза и с той стороны! Только этого нам не хватало!

— Всё? — Отвада смотрел на буяна спокойно, моргал не чаще положенного.

— И больше чем уверен, — Косоворот тряс пальцем, — Это, в яме, и есть мор!

Рукоделов будто ветром сдуло — едва не прыжком отсигнули подальше от раскопа.

— Тот шестой палец подручный Сивого и утащил в Выемку! Оттуда мор и покатился по землям!

— А подручного в своём облике Безрод как таракана сотворил: замешал грязь, да плюнул туда, да?

— Может и так, — Косоворот с невинным видом пожал плечами. — Этот может всё!

Гремляш усмехнулся. Рукоделы вольно или невольно отступили за Косоворота и Лукомора с их дружинными, поглядывали на Отваду с плохо скрываемым осуждением.

— Долго думал?

— Тут и думать нечего. Всё ясно, как белый день!

— Труп сжечь, — холодно бросил за спину князь.

— Не так быстро, — Косоворот встал между князем и раскопом и погрозил пальцем. — Хочешь уничтожить свидетельство тёмных делишек своего любимчика? Своего так называемого сына?

— Свидетельство? — усмехнулся Отвада. — Для тупоголовых пьянчуг, променявших рассудок на брагу и баб, объясняю: свидетельства обычно предъявляют. В город это потащишь, придурок? Или сюда всех до единого на поводке пригонишь? Не дошёл мор до Сторожища, так нашлась добрая душа!

Здоровяк какое-то время молча соображал, потом согласно кивнул.

— Да, пожалуй, никого тащить не нужно, — правдолюб мгновенно остыл, выкрутил руку назад и показал на городских. — Все, кто нужен, уже здесь.

— А теперь эти самые важные люди Сторожища во главе со своим князем засучат рукава и сожгут к Злобогу этот рассадник! Я достаточно ясно говорю?

Куда уж яснее! Каждое слово Отвада налил железной тяжестью, просто-таки отчеканил! И глядит, будто солнечный лучик царапает глаза с начищенного острия копья. Копье близко, вот оно, острие жуткое, холодное, несмотря на солнце.

— Вместе с рукавицей?

— Хочешь поносить?

Лукомор отчаянно замотал большой головой.

— За работу. Вы копайте вокруг, груддис должен остаться на земляном островке, остальные рубят лес на дрова. А ты, гостенёк заморский, отойдём на два слова. Даже не знаю, как тебя благодарить, может сам подскажешь, золото или серебро?

Бросив беспечный взгляд на Косоворота, Лесной Ворон двинулся следом за Отвадой, и едва обоих скрыл здоровенный и неохватный дуб, князь прижал повелителя бубенцов к стволу, ручищей сгрёб звонкие одёжки на груди, и за единое мгновение Лесной Ворон понял простую вещь: оказывается, человеческий кулак спереди и дерево сзади тверды одинаково!

— Я не знаю, кто ты такой, да ты, наверняка и не скажешь; как сюда попал, я тоже, скорее всего, не узнаю, но послушай, что про меня говорят в Сторожище. Болтают, будто Отвада необычайно везуч на встречи с людьми, которых ищет. Не дайте боги сведаю за тобой что-то худое, достану из-под земли! И даже не достану: буду спокойно стоять, сам на меня вылетишь из-за угла, да с ног собьёшь. Ничего не хочешь мне сказать?

Лесной Ворон открыл глаза, и Отвада едва не уржался. И впрямь будто из норок зверьки таращатся… ага, точно… вот так же в мир из своей темноты лупают перепуганные лисята, когда заглядываешь в лисье логово. Под платом не видать, но как пить дать рот у заморца от испуга раззявлен — дышит ртом, тканина дыру и облепила. С собой дурень борется: орать от ужаса или человеческим языком говорить, и вон, заморгал часто-часто — в глазах пересохло?

— Мой князь, я долгие годы постигал таинства ворожбы, и всё, что ты видел за эти дни, истинная правда…

— А сказать, какое искусство я постигал долгие годы, и то, чего ты не видел, но успел ухватить своим хитрым умишком, тоже истинная правда? Намекнуть?

— Не нужно, Отвада-князь. Мне почему-то кажется, что ты снимешь голову человеку одним ударом меча.

— Чем тебе не истина? Что скажешь?

— Я честный ворожец. Старец Белое Крыло меня заприметил ещё отроком…

Вырытый земляной островок, на котором покоились останки изувеченного в последней битве оттнира, подкопали в трёх местах: прямо под головой, под поясницей и под ногами. Насквозь через прокопы в земляном ложе завели срубки толщиной с голень, срубки поперечно подпёрли с каждой стороны парой той же толщины стволов, и когда получилось, что груддис лежит на трех брёвнах, в свою очередь упокоенных на четырех повалках, концами врытых в края раскопа, прокопали ещё в двух местах под трупом и завели срубки.

— Всё! Срывай земляное ложе, — опершись о заступ, Отвада утёр пот со лба.

Погребальную земляную лавку груддиса быстро срыли и разбросали по яме. Теперь морской разбойник лежал на пяти древесных стволах, заведённый под тело поперёк, а те пять крест-накрест подпирались четырьмя срубками, по две с каждой стороны.

— Упасите боги от мора! — время от времени шептал то один, то другой рукодел, дружинные, впрочем, не отставали, только воздух не трясли и шептали еле слышно.

— Упасут, упасут, — ворчал Отвада, орудуя топором. — Никто руками в грязь не лезет, и все вернутся как один.

Свободное пространство под трупом заполнили горючим, да и вообще сухостоем и дровами всю яму забросали аж с горочкой — долго ли это двадцати здоровенным лбам, одержимым одной только мыслью: «Поскорее бы спалить тебя к Злобогу, тварь моровая!»

— Рукавицу! — потребовал Отвада, колко глядя на Косоворота.

— Не больно-то и хотелось! — тот швырнул её прямо на макушку дровницы.

— Заступы!

Полетели заступы.

— Совлекай облачение и туда же.

Ворох тряпья увенчал дровяной холмик над останками груддиса.

— Боги с нами. Жги!

Пламя взвилось над тризнищем аж на два человеческих роста и гудело так, ровно ничего вкуснее горки дров с начинкой из лежалой человечины никогда не едало.

— Вот это да! К небу рвётся так, того и гляди труп подбросит. Урчит, ровно кот у плошки с молоком.

— Пусть ест, — усмехнулся Отвада, — да ни крошки не оставит.

— Эти вернутся, город накрутят, — Гремляш кивнул на рукоделов. — Заведут народ против Безрода. Может… того?

Какое-то время Отвада мрачно перебирал взглядом рукоделов, одного за другим и щёлкал пальцами.

— Ну, мы же не звери, — наконец буркнул он и плюнул в сторону Косоворота и остальных. — Да и не поможет. Этот голубя только что заслал.

— Когда только поклёп написать успел?

— А пока мы у раскопа лаялись. Вот того видишь, волосы соломенные, борода рыжая? Ну, стоит возле Лукомора. Он и строчил.

— И что теперь?

— А не знаю. Вернёмся, поглядим, что перевесит: косоворотовские байки про таракана из грязи или добрая память.

Гремляш мрачно покачал кудрявой головой, невесело улыбнулся.

— Свежая страшилка почему-то всегда сильнее, чем добрая, но старая память. Думаю, сдадут городские Безрода.

Отвада незаметно оглянулся — кругом свои, да и пламя гудит — приложил руку к губам, прошептал еле слышно:

— Городские сдадут, говоришь? На какое-то время и сам поверил. Я и под Тёмным был, и Сивого знаю. Так и стоял, молчал, не знал, что в душе победит.

— И кто победил? Безрод?

Отвада мрачно кивнул.

— Но… не знал бы его самолично, проклял бы. Вот честное слово, сдал бы