Ледобой-3. Зов

Глава 29

В один из дней, когда Догляд носился по пристани и доставал купцов и рыбаков просьбами продать ладью, а его посылали, а потом он заваливался на постоялый двор «Две кружки» и наливался бражкой, обещая себе, что ещё пара дней и он уедет отсюда к другой пристани, где ладейщики более сговорчивы и не так задирают нос, невольно подслушанный разговор вернул его в жизни. Люнддален несказанно удивился — ага, поучите купца лицедействовать — когда едва не на полуслове его прервал какой-то полупьяный долговязый вой. Видел он Люнддаленово корыто и полнее цены за эту развалюху никто не даст, вот пусть хоть Стюжень и Безрод подтвердят. Подтвердили. Люнддален отчаянно торговался, несколько раз порывался встать и уйти, но старик и Сивый его возвращали. Сошлись на тридцати золотых, которых оттнир, впрочем, так в тот день в руки и не взял. Наутро, когда долговязый, звеня золотом в мешке, довольный донельзя ввалился в горницу Стюженя и Безрода в «Двух кружках», его уже ждали. Млеч сразу почувствовал неладное — то ли взгляд Сивого за повязкой остыл до немыслимой стужи, то ли мрачный Стюжень всем своим видом намекнул, что удачный день — это не сегодня, то ли оттнир скинул личину глуповатого тюти-неудачника и показался покупателю тем, что есть — несъедобным купцом с хищно поджатыми губами, а может быть всё дело оказалось в троих неулыбашках в бронях со знаком боянского князя: медведем с оскаленной пастью, а может быть из-за Взмёта, которого здесь и быть-то не должно было, а он есть и смотрит исподлобья так, будто пекловых тварюшек натаскал на людей именно он, Догляд…

— Вы чего?

Чьи-то руки втащили млеча в глубину горницы и прикрыли дверь. Долговязый попытался было убрать мешок с золотом за спину, но старик лишь покачал головой и протянул руку.

— Брось на пол.

— Нет! Моё!

«Медведи» отобрали у Догляда оружие, а Безрод задал вопрос, который что-то сломал в отравителе колодцев:

— Кто дал тебе это?

Взмёт впервые в жизни увидел, как взгляд человека за сущее мгновение избавляется от земных тягот — надежд, расчётов, задумок, желаний — делается невесом, отлетает на воздуся и стремительно избавляется от вменяемости. Люнддален видел, как несостоявшийся купец устремляет взор куда-то далеко, сквозь стену и видит, наверное, жуткое: глаза делаются широки, рот приоткрывается и шёпот слетает с обескровленных губ. Моровых увидел, что ли? Те сотни и тысячи изъязвленных, сожжённых внутренним жаром, растекшихся дурнотными соками из ран?

Долговязый млеч, глядя в никуда, безвольно выронил мошну, бессильно обмяк, привалился к стене спиной и закрыл лицо руками. Безрод кивнул «медведям», и Догляда почти уволокли, неблаго ходить он не мог — ноги не слушались. Так… переставлял, будто не ноги это, а войлочные дорожки, смотанные в столбики.

— Ты мог этого и не делать, — Стюжень исподлобья выглянул на Взмёта. — Эта скотина ведь присягала вашему князю.

— Будем считать, что он не пережил пекловых псов. И вообще… я после гор его не видел.

— Это оно самое? — Люнддален присел перед мошной с золотом.

— А поглядим, — старик присел рядом и медленно потянулся к мошне.

Золото — штука тяжёлая, ножек нет, убежать не сможет, но когда ты тянешь руку, а верёвочные завязки на горлышке, ровно живые змейки сдают назад, аж хвосток мешка за собой утягивают, тут уж выпучивай глаза в своё удовольствие — никто и слова не скажет. У всех такие глаза. Взмёт и Люнддален переглянулись. А когда Сивый, ухмыляясь, в свою очередь протянул руку к золоту, полотняный мешочек весь мало ветром назад не сдуло: обтянул тяжёлое содержимое, будто рукой подсобрали. Только золото внутри и помешало убежать.

— И сдаётся мне, когда ты коснёшься мошны, он узнает, — встревоженно бросил Стюжень.

— Только бы от страха не сдох, — Сивый через силу потянул губы в стороны — называется «улыбка», если кто не понял. — Нам ещё третьего искать.

Будто кнутом щёлкнуло: едва слух всем в горнице не посворачивало к Злобожьей матери — воздух задвигался, словно поворотливый толстяк, дотянулся до каждого, весомо пихнул. И ведь в «нырок» не уйдёшь и в ответ не ударишь, а в середине горницы точно прореха нарисовалась, и темнота посыпалась из ниоткуда, как чёрная мука через хозяйкино сито, да в воздухе и повисла. Три глаза, не три: висит себе чёрное облако, по краям синим отблескивает, чувство времени подтирает — мгновение прошло или полдня, поди, разбери. Сидишь на полу на заднице, а в глазах звёзды пляшут. А потом ещё раз «хлоп» — точно кто-то огромной жадной пастью исполинским вдохом облако всосал; тебя, чисто пустой мешок, теперь швыряет вперёд, ровно опора из-под рук исчезла, в ухо воронку засунули, и та же невидимая сволочь ну давай лёгкие в дудку загонять.

— Твою мать! — заорал Взмёт на коленях, зажимая уши. Совсем дурак что ли?

— Мать…! — согласился Люнддален, раскачиваясь и отчаянно промаргиваясь.

А Сивый держал мошну, стоя на колене, второй рукой за пол держался, держался крепко, точно корни пустил, из кулака лишь хвостик мешка торчал, да и торчал-то обречённо, беспомощно, а на пол падали чёрные хлопья, не то снега, не то пепла. И студёно сделалось в горнице, аж пар от дыхания пошёл.

— Сторожище в полудне ходу, — рыбак показал на запад. — Если ветер попутный, так и вовсе четверть.

К вечеру Коряга перешёл рубеж млечских и боянских земель, встал на ночлег в небольшой рыбацкой деревушке, а повечеряв, да расспросив хозяина где, куда и сколько, буркнул еле слышно: «Сушей, пока сушей».

— Дела в Сторожище что ли?

— Да не в самом Сторожище, — Коряга махнул рукой. — На Скалистый мне. Заставу, понимаешь, усиливать направлен.

— Ты гляди, — хозяин даже на месте подскочил. — Неужто князья поумнели, объединиться решили? Хорошо бы, конечно, на одном ведь языке говорим. Вот мы с Легоньком, это сосед мой, двоюродные братья, и нет бы нам…

— Так, говоришь, попасть туда легко?

— Если прямо на углу встать, — рыбак начал объяснять. — Ну… там суша угол рисует: здесь пряменько идёт, а левее — в губу обрывается…

— Ну, угол, — млеч кивнул. — Знаю. Где Озорница со скал в море падает?

— Не, угол чуть дальше от Сторожища по губе, аж до самого моря. Вот, стало быть, если прямо на углу встанешь, до Скалистого на лодке можно доплыть. Если небо чистое, конечно. Хорошее место для заставы, вот не сойти мне с этого места! Лучше не придумаешь! А знаешь почему?

— Почему? Я же должен знать, куда еду службу ратную тащить!

— Если с полуночи идёшь на полдень Скалистый никак не минуешь — донные скалы там и справа, и слева. Мелкие, зараза, и волны там постоянно, и ветер какой-никакой ураганит — даже если во всей остальной морской округе тишина и безветрие.

— Волны?

— Ага. Хоть семи пядей будешь во лбу, хоть места те будешь знать, как родинки на теле своей бабы, всё равно не убережёшься. Располосует днище, чисто когтями.

— И только около Скалистого…

— Ага, и только около Скалистого море мало-мало глубокое. Стало быть, идёшь ты на ладье воевать Сторожище, хочешь, не хочешь ручкой помашешь заставным. Они тебе: «Вы куда?» А ты в ответ: «Сторожище хотим захватить». Заставные: «А-а-а, ну ладно», и вестовую птичку в небо фу-у-ух!..

— Птичку в небо… донные скалы, — утром Коряга шёл верхом на запад, вспоминал словоохотливого рыбака и криво улыбался. — Расскажи мне то, чего я не знаю.

Угол, значит, угол. Дорога идёт вдоль берега моря, заблудиться невозможно. Разок повстречал моровых. Жизнь больше не будет прежней. Как пахари добрались до моря, оставалось только гадать. Четверо, ещё живые, сидели вокруг прибрежного валуна, в перестреле от полосы пенного прибоя, и сил встать у них не осталось. Над умирающими летали чайки, но даже пернатые твари не польстились на добычу, ровно чуяли угрозу, просто крутились в вышине и орали. Увидев болезных, Коряга остановился. Ждал, покажутся ещё моровые или это всё. Это всё. Можно спокойно объехать, неожиданностей не будет. Но когда млеч обходил валун с умирающими шагах в пятнадцати правее со стороны моря, один из четверых открыл глаза и что-то прошептал. Мог и должен был проехать, ведь ничто сотника млечского князя с землепашцами не связывало, но отчего-то Коряга остановился.

— Что?

Моровой что-то сказал, но когда у тебя в щеках по лишней дырке, рассчитывать на понимание трудно. Слова без звука слетали с бескровных губ, язвы запузырились, видный в дыру заворочался во рту язык.

— Не понимаю. Не слышу.

Моровой едва заметно, с неимоверным усилием показал на море. Также еле заметно кивнул.

— Море?

Кивнул. С трудом приподняв руку, положил себе на колено и погладил, ровно кошку или собаку.

— Море? Море хорошее?

Да, да! Море очень хорошее. Чистое, пахнет свежим ветром и солью.

— Вы пришли к морю, чтобы увидеть его перед смертью?

Моровой едва заметно кивнул и тряской рукой, которая пару раз срывалась и в бессилии падала, всё-таки показал на Корягу.

— Я?

Ты, но не ты, чуть правее.

— Я и в то же время не я? — млеч оглядел себя — что там правее?

— Меч?

Нет.

— Лук? Стрелы?

Да, да! Пахарь слабо показал на Корягу, указательным и средним пальцами изобразил шагающего человека, и на пределе сил выпростал вперёд ладонь, мотнув пару раз головой из стороны в сторону. Не подходи. Издалека.

Коряга закусил ус.

— Ты просишь помочь уйти?

Да. Очень прошу. Просим. Море. Море чистое и солёное. Последний раз…

Первой стрелой млеч пронзил насквозь того из моровых, что сидел по левую руку «болтуна», привалившись головой на его плечо. Говорливый закивал — пару раз еле-еле кивнул. Второй стрелой Коряга убрал того, что сидел справа. Новый знакомец поблагодарил кивком. Чтобы увидеть третьего, пришлось проехать камень и развернуться лицом туда, откуда приехал, но когда «болтун» остался один и ждал спасительно стрелы, млеч вдруг опустил лук.

— Послушай, кто тебе эти трое?

Умирающий с трудом приоткрыл глаза, что-то беззвучно произнес.

— Не понимаю.

Моровой согнул руки в локтях, одно предплечье определил у тела и еле заметно покачал. Корягу тряхнуло, холодок родился где-то между лопаток и скатился по хребту в живот. Аж волосы на руках дыбом встали.

— Дети?

Седой пахарь кивнул, потом склонил голову направо и развёл большой и указательный пальцы, будто пескарика вымерил. Вот такие, крохотные.

— Внуки были? Старшего дети?

Кивнул. С дырой в щеке, в рубахе, насквозь мокрой от дурнотной жижи, истекающей из гниющего тела, с зелёной ядовитой пеной вокруг язв, с красными воспалёнными глазами… при всём этом умирающий землепашец исхитрился улыбнуться, и ни на мгновение млеч не усомнился: это не судорога свела лицо предсмертными корчами, а нежность вылезла наружу из самых глубин человеческого нутра, растолкала жар, гной, тошноту, пробралась на лицо и своими руками сложила губы в улыбку. Так над поверженной твердыней врага на свежих ветрах взметается праведный стяг победителя. Снежная лавина покатились по хребту Коряги, шерсть на груди и спине едва одежду не подняла, сотник молниеносно вздёрнул лук и, не целясь, сделал улыбку пахаря, обращенную к морю, вечной.

Таскать дровьё пришлось аж из близлежащего леска и собирать плавник по берегу, но млеч отчего-то ни разу не матернулся, всё стояла перед глазами язвенная улыбка и разведённые пальцы «вот такие пескарята», а когда на берегу глубоким днём заполыхал погребальный костёр, Коряга молча сидел на песке шагах в двадцати от огня и тупо смотрел на море. Чистое. Свежее. Хорошее.

Коня млеч оставил в деревушке почти на самом «углу». Заплатил за месяц содержания, пообещал строго спросить, если что-то выйдет не так и даже кулачище показал на всякий случай.

— Боярин, вернёшься, не узнаешь своего вороного! На золотом овсе отожрётся так, что гонять придётся!

Коряга улыбнулся. Золото к золоту, кто бы сомневался. На виду у всех ушёл в Сторожище, но едва скрылся из виду, нырнул в лес, передневал в чаще, а заполночь просто свёл у хозяев ладейку, ровно коня в поводу. В торец привязного столба, что держал на привязи ладейку, сунул мелкий серебряный рублик, благо трещин в дереве хватало. Не море, так человек всё равно сманил на верёвке ходкую красавицу. Нос положил на Зарь-звезду, шёпотом поблагодарил Морского Хозяина за безветрие и ну преть на вёслах и гонять воду от себя. К рассвету судёнышко уткнулось в полдень-восточную оконечность Скалистого, вымотанный млеч на тряских ногах встал на каменистый берег и дрожащими руками выгреб из ладеечного чрева мешок с припасом, верховку, оружие. Кое-как потащил посудинку на берег, привязал к валуну, огляделся. Пологий берег зарос лесом, чуть правее и чуть левее скалы вздымались без всякого намёка на пологость, и выходит, просто повезло выбраться на сушу в том месте, где можно нырнуть в лес.

— Спать, — бормотал млеч, карабкаясь меж повалок и густющих кустов. — Спа-а-а-ать! Всё завтра.

Медвежьим нюхом ведом, Коряга пёр в буреломе, пока не набрёл на крошечную полянку, и даже не полянку, а место, про которое позабыли безалаберные деревья и кусты. Не заняли. Млеч натянул полог, пожевал вяленого мяса, запил бражкой, нырнул под одеяло и, зарывшись носом в плат, повязанный на шее, провалился в усталый сон.

— Нет там ничего! — косматый купчина с налитыми кровью и брагой глазами стукнул по столу кулаком. — Тоже мне! Тайны! Вот захочу, прямо теперь туда пойду!

— Ну-ка охолони, дурень! — купец постарше и побогаче сединой мало не всем весом налёг красномордому на плечо. — Ты и по трезвому, бывало, дел воротишь, сиди уж.

— Дел воротишь… — повторил косматый, проглядел старшака насквозь невидящим взглядом и пьяно икнул.

— Напомнить? А кто прошлым годом гнилого зерна купил, не знал потом, куда девать, даже лошади есть не стали.

— Свиньи съели, — буркнул под нос пьянчуга.

— Ну-ка громче!

— Свиньи съели! — рявкнул купчина и жахнул по столу кулаком.

Седой выпрямился, оглядел купецкую избу и руками потребовал, давайте, давайте, хлопаем, вон какой молодец среди нас сидит. Купцы с готовностью захлопали, мало того — заржали.

— Ну ты, Брагебрат, дал жару! Всем нос утёр! Я в этом деле с отрочества, а до такого не додумался!

— Поди, зерно золотом отливало?

— И отливало! — косматый Брагебрат водил глазами по рядку купцов за трапезным столом напротив, только понять не мог, кто среди них такой умный.

— Небось, тех свиней продавал дороже золота по весу?

Пьяница водил глазами с одного собрата на другого и щурился: видать плохо, всё смазано, сидят какие-то, жрут, пьют, ничего в купечестве не понимают, а строят из себя невесть что.

— Сам дурак! Та свинина вкус особый заимела, как в бражке сваренная! Понял?

— Ещё бы не заимела! Зерно мокрое, гниёт, бродит, хмелит, похлеще питья, то-то хрюшки косые ходили, своё корыто путали с хозяйской питейкой!

Брагебрат поморщился, затряс косматой башкой. Дураки, изба рухнет, по брёвнышку раскатится. А на самом деле интересно: когда дурацкий ржач избы распирает, чисто бражий дух питейку, как бывает — стены рассыпаются, или кровлю вверх выносит, ровно крышку?

— Бараны! — косматый, икая и качаясь, встал. — Это наш о…стров! Хотим направо гуляем, хотим — налево! Хо…тим пьём, хотим жрём! Сидят тут, остряки, языки из задов торчат!

— Придурок! — старшак погрозил пьянчуге кулаком. — Не просто остров, а боевая застава, на которой воев — как семян в клубнике!

— Я купец! — Брагебрат смачно ткнул себя в необъятную грудь. — Добро и золотишко в страну тащу, чисто мураш — на горбу! Что мне ваши вои? Пыль с меня должны сдувать, да сапоги снимать, буде я устану! На мои деньги живут, в ус не дуют! Мой остров!

И полез выбираться из-за стола. Его повело и с первого раза вылезти не получилось: повалился обратно на скамью, да ещё соседа за шею прихватил, за собой увлек.

— Цыц, оборвыш! — сосед косматого с трудом выбрался из пьяного объятия, зашипел, как полоз. — Пол-острова купцам под досмотр князь отдал. Мало тебе? Хочешь день в Сторожище на пристани досмотра ждать?

— Ага, маловатенький стал причал, — поддакнули со стола напротив. — Много стало купцов, много товару приходит. Расширяться надо.

— Охолоните, умники! Мор всё уполовинил! Был когда-то причал маловат, да время нынче другое!

— Надо расширяться! — последнее Брагебрат не услышал, в упор смотрел на соседа и не узнавал — всё плывёт в глазах. Кто такой?

— Сказано человеческим языком — на заставную часть острова носа не казать. Что непонятного? Пристанище тебе выстроили, ешь себе, заливай глаза, в баньке парься, пока досматривают. Заняться нечем?

Косматый наконец нашёл глаза соседа.

— Мы хозяева. У нас золото!

— Тише, дурррак! — сосед мгновенно вызверился, сбросил с плеча тяжеленную лапу, отпихнул что было силы. — Болтаешь много.

— Да уж, — седой купец обречённо махнул рукой, с этим говорить бесполезно — нализался. — Уж года три как здесь встаю на досмотр, а такой дурак в соседи попадается впервые.

— А правда, чего к себе не пускают?

Седой повернулся, поискал любопытного за столом напротив.

— Говорили мне, дурость заразна. Не верил я.

— Не, ну правда! Заперли в четырёх стенах! И не выйди, и в лесочке не погуляй! Наш ведь остров! На наше добро существует!

Старший среди купцов, тот самый седовласый Грядка, оглядел едальную. Ну сидят за столами двенадцать купцов, а с кем судьба угораздит тут столкнуться, никогда не предугадаешь, бывает, и с такими придурками сводит. Да и всего-то переждать денёк. Которым в Сторожище уходить на досмотр, кому тут вставать, обозначают ещё на берегу. Но всегда находится недоумок, который с языка вывалит то, что последние годы купцы лишь глазами друг другу передают. Грядка, улыбаясь, подошёл к столу, пальцем поманил к себе правдоруба, а когда тот простодушно подался вперёд, схватил дурня за грудки и выволок на себя через стол, только плошки и чарки на пол посыпались.

— Если ты бестолочь, я тебе ума в бошку мало-мало вколочу, — и приблизив губы к самому уху молодого купчишки, отсыпал правды жизни. — Да, наше тут всё. Да, купцы и бояре должны всё решать. Да, правда за тем, у кого золото, но пока у них мечи острее. Ещё раз вякнешь вслух про наш остров, про то, что дружина живёт на наши деньги, до старости ты не доживёшь. И сделают это не княжьи люди. Понял?

Молодой будто в Потусторонье заглянул и привычное увидел там в таком странном и непонятном свете… а Грядка точно чару крепкой бражки уговорил — так на душе потеплело от глазок этого придурка, раскрытых от бровей едва не до усов.

— Зенки прикрой. Укатятся, не догонишь.

Чубак, без преувеличения висевший на кулаках седого — ноги трясутся от напряжения, сам выгнут, будто подкова, хребтина мало не трещит — в недоумении переводил взгляд с одного на другого, но не нашёл в едальной ни одной пары глаз, что смотрела бы тепло и ободряюще. А Брагебрат будто спал да проснулся.

— Сам ты гадость! Пьяная свинина, если с клюквой и травами — во!

И показал, насколько «во!» Не удержался на скамье, повалился на пол. Грядка выпустил Чубака, многозначительно погрозил пальцем и взглядом показал на косматого — не удержишь языка за зубами, превратишься в такое же. Пьянчуга, пыхтя и отдуваясь встал, качаясь, протопал к двери, с первого раза в проём не попал — воткнулся в стену, аж гул пошёл по всей едальной, наконец, кое-как с грохотом выкатился за порог.

— На запретную половину не утопал бы, — бросил вслед кто-то.

— Не должен, — Грядка проводил собрата тревожным взглядом. — Он так топает, что его услышат за перестрел. Ничего, к завтрему протрезвеет.

Расселись по местам. Зажурчала по чарам брага, Чубак глядел кругом испуганным волком, купцы постарше посмеивались в бороды. Ничего, впредь наука будет.

— Ладья твоя? — сурово спросил Дваждык, перемалывая на зубах куропатку. — Молод больно для своей.

— Дядькина, — буркнул молодой купец. — Третий круг иду.

— А-а-а, дядькина, — с пониманием закивали. — Дядька, поди, зверь битый?

— Битый, — кивнул Чубак. — Трижды от оттниров отбивался.

— Подсядь к нему однажды, да попроси, чтобы растолковал, что следует на языке вертеть, а что лучше глотать.

Молодой купец оживал на глазах, взгляд заискрил, на губах заплясала улыбка. Отошёл, отдышался.

— Пока до дядьки доберусь, дел наворочу. Может, сейчас?

Бывалые переглянулись, еле заметно друг другу кивнули.

— Времена меняются, — поглядывая на дверь, начал осторожно Грядка. — Купец нынче поднимается.

— И значимость нашего брата растёт! — Дваждык назидательно поиграл пальцем.

— Растёт, — согласился седой. — А равно со значимостью должно возвыситься и слово купца. И надлежит князю прислушиваться к золотому купечеству.

— Потому как, наш брат границы раздвигает, а не скукоживает, утыкая тут и там заставы.

— Но ведь рубежи…

Чубак не закончил: Раздай, сидевший справа, протянул широкую ладонь и прикрыл молодцу рот.

— Конечно, конечно, — и шепнул, кривя рот налево, — только те межи купцу помеха.

Грядка кивнул. Дваждык молча моргнул, остальные тоже беззвучно согласились.

— Межи нужны только князю, — хихикнул слева Грызка. — Держись бояр, если что.

— Что, если что?

Грызка многозначительно покрутил рукой.

— Ну… мор, туда-сюда.

— Горшок с мясом кто умыкнул, проглоты? — Тычок вырос на пороге и окинул едальную грозным взглядом. — И ладно бы готово было, так ведь сырое стащили. С ног сбился, найти не могу. Где?

Купцы недоуменно переглянулись. Какое мясо? Какой горшок?

— Ты, дед, конечно, вглубь на сажень видишь, досматриваешь так, что не был бы купцом, отошёл в сторонку и любовался бы. Но какое, к Злобогу мясо?

— То самое, которое вы утром должны были лопать!

— Поставил в ледник, да забыл.

— Собаки стащили!

— Чайки налетели, да расхватали.

— Ага, коровка ожила, собралась обратно воедино и утопала, — старик пальцами показал «утопала» и смешно закатил глазки. — Сколько я вашего брата на дуростях переловил… И в мачтах товар прятали, и под водой на бортах, но чтобы с мясом начали хитрить…

Всё было ожидаемо, как одуванчики на лугу весной: и возмущённый гул купцов, и уверения, что таких честных продаванов Скалистый ещё не видывал, но тот истошный вой, что начался как лягушачий клёкот на дальнем болоте, а потом долетел до купеческой едальни, ворвался под свод, накрутил слух и каждому выкатил глаза, определённо был здесь лишним.

— Гори-и-и-ит! Пожа-а-ар!

— Твою через коромысло! — Тычок рванул прочь из едальной, купцы — следом, с грохотом роняя скамьи.

Полыхала баня. Купецкое подворье ставили с расчётом и основательно. Торгован должен отдохнуть с дороги, смыть походную грязь, поесть, переночевать и утром отбыть в Сторожище. Но гореть в бане купцу совершенно ни к чему. Наружу огонь ещё не выбрался, но внутри пламя бесновалось уже вовсю — в приоткрытое волоковое окошко огонь стегал воздух пламенными жгутами.

— Где дружинные?

— Как загорелось?

— Есть кто внутри?

— Звать Безрода!

— Где воевода?

— Как допустили?

— Дружинный вам не нянька, — рявкнул старик, — Ко всему ведь отпарились уже! Как солнце садилось парились!

— Дверку не закрыли?

— Угли просыпались да тлели себе потихоньку?

Купцы оглядывались, пересчитывались, качая головами, поглядывали на баню.

На вороном прискакал Щёлк, прибежали остальные дружинные.

— Как баня может загореться? — правая рука Сивого соскочил с коня, бросил Тычку повод, кивнул своим — марш к колодцу.

— А вот так, — Грядка развёл руками. — Может дверку не закрыли, может ещё что.

— Все на месте?

Купцы попрятали глаза, сделали вид, будто не расслышали. Но того, кто находит припрятанный товар и в мачте, и под водой у борта не проведёшь на мякине.

— А где этот… здоровенный такой, пузатый? — Тычок заозирался, ища глаза каждого на подворье. — Космы торчат, ровно пакля, во все стороны. Ладья у него ещё с белой полосой, а парус в красную волну?

Торгованы, охая и ахая, цокая и горестно причитая, разбрелись по всему двору, подальше от старика. Ты гляди какое несчастье! Тут нужно тушить, не медля. А ну как перекинется на что-нибудь? Щёлк зловеще улыбнулся, подмигнул Тычку, схватил за грудки ближайшего, да так встряхнул, что тот зубовный лязг не заглушил даже рёв пламени.

— Где косматый? Я спрашиваю, где косматый?

Чубак растерянно смотрел на Грядку, немо молил о помощи и трясся. Этот, если захочет, бошку голыми руками оторвёт, а те двое — так вообще прихлопнут, как муху.

— В запретную часть утопал, — неохотно процедил Грядка. — Покоя не даёт ваше житьё-бытьё. Всё посмотреть хотел на потаёнки.

— Ни одна живая душа не вернётся из запретной части Скалистого без проводника! — рявкнул Щёлк. — Он даже не дойдёт! Думаешь, от нечего делать ладейщикам наказано шагу с гостевого подворья не ступать? Думаешь, просто так охранные дружины после бани да вечерни по ладьям разгоняем?

— Я и говорил ему, дескать, не лезь, — упавшим голосом прошептал купец и вдруг осёкся. — Мясо!

— Какое мясо!

— Пьяная свинина! — Дваждык закончил за товарища, раскрыл в изумлении рот и перевёл взгляд на баню.

— Он там?— с ужасом произнёс Чубак, будто в бане остался по меньшей мере его дядька.

— Если мне ещё скажут, дескать, купцы — умные люди, пошлю к Злобожьей матушке!

Остров — не большая земля, где колодец нашли, там баньку и поставили, а что водоносный пласт не богат, так за это спросить не с кого. Только благодарности рассыпать направо и налево за то, что вообще есть. Рядяша распахнул дверь в баню и едва успел отвернуться — пламя рвануло навстречу, точно собака к хозяину после долгой разлуки, «дай, дай, хозяин, я тебя оближу». Насилу отбрехался от такой ласки. Первое ведро на дверной створ выплеснул Ледок, второе — Неслух первый, третье — Неслух второй. И до того дым из щелей сочился, тут уж зашипело и пошли такие дымные пляски…

— Надо же воду таскать! — Чубак не мог на месте устоять, всё порывался бежать и заливать.

— Охолони, — Щёлк придержал парня. — Вёдер больше нет. Те, что поблизости есть, мои уже несут.

— Сгорел, дурак, — буркнул под нос Грядка и недобро покачал головой.

Зачем косматый умыкнул горшок сырого мяса и поджёг баню? Неужто в бане собрался пьяную свинину готовить? Огонь пьянчугам не игрушка, заруби себе на носу каждый, кто таращится на полыхающую баню, а если нос длинный, припиши — и не готовить в бане пьяную свинину. Поди уж отмучился, бедняга. Купец сдёрнул с головы тонкую летнюю полотняную шапку с вышивкой, утёр испарину и пошёл вкруг бани — не бьют ли искры наружу где-нибудь? Туда же Щёлк отправил Воротка, когда же купец и дружинный завернули за второй угол и глазам открылась задняя стена бани, оба остановились как вкопанные, ещё и руками друга в друга вцепились от неожиданности. Видать, только что Брагебрат вывалился: большое волоковое окно валяется рядом, разнесённое в щепы, белый дым валит, ровно из ведра в небо льют, ещё катится по траве большое грузное тело, одежда на пьянчуге тлеет, а палёным мясом несёт так, что хоть нос зажимай.

— Сюда! — Вороток рванул назад, из-за угла махнул к себе рукой.

Ледок с ведрами пришёлся как нельзя кстати. Брагебрат завыл, когда вода сбила огонь с тела, захрипел, вытаращил глаза.

— Держи руки! — рявкнул Вороток, всем весом наваливаясь на руку погорельца. — Начнёт кататься, пузыри лопнут! Выковыривай потом грязь!

Грядка придавил собой вторую руку, прибежавший Щёлк бросил на косматого тряпку — хотя, какой он теперь косматый, почти начисто волосы и борода сгорели — и Рядяша медленно вылил на холстину ведро. А когда дружинные и купцы, перебежавшие на эту сторону бани, многозначительно и с облегчением друг другу закивали, дескать, обошлось, только дурацкой смерти нам тут не хватало, из окна высигнуло нечто настолько неожиданное, что купцов мало родимчик не прибрал, всех скопом и каждого в отдельности.

— Тьфу ты, горшок разбил!

Дар речи штука, безусловно, полезная, говорят, боги в своё время наделили им человека, чтобы отделить от животных, но нет-нет да и заберут всевышние подарок назад. Тупишь, глотаешь, давишь из себя воздух, а в гортани ровно печная заслонка — не идут слова, только мышь-землеройка шурует где-то в межключичной впадине, сразу под шкурой.

— Опять ты⁈ Какой горшок? — Щёлк погрозил пальцем.

Мальчишка испуганно оглянулся, шустро стряхнул с себя дотлевающую рубаху, сделал виноватое лицо, показал на горку мяса в глиняных обломках.

— Ну-ка дуй домой!

— А мясо?

— Без тебя приберут, беспортошный!

Мальчишка пятерней посбивал обгоревшие волосы, кивнул на погорельца, сощурился и серьёзно, как взрослый, спросил, разве что сквозь зубы не сплюнул:

— Живой?

— Живой. Домой, кому сказано!

Пострел только попкой сверкнул, а немые купцы лишь руки бессильно тянули, вослед показывали, «кто это?»

— Безрода сынок. Жарик. Рядяша, носилки сообрази. Перенесём.

Мышь-землеройка замерла, печную заслонку отодвинули, дар речи вернулся.

— Безрода сынок?

Торгованы глядели друг на друга, и сами себя приземляли: вот смотришь ты немо на перекошенное лицо сотоварища, выпученные глаза, разверстый рот, разве что без дурашливых слюней, и свой собственный едальничек прихлопываешь. Понимаешь — сам выглядишь так же глупо. А как тут не раззявить рот, если малец выскакивает из пламени, ровно из тёплого, летнего пруда, отряхивается, да лениво струйку изо рта пускает… ну, положим, не струйку, но уж дымком с пламенем мальчишка точно отрыгнул. Раздай подошёл к обломкам горшка. Ещё пузырится расплавленный жир на донышке, блюдо, конечно, не готово — кто же пьяную свинину в самое пекло суёт, на жару нужно томить, да не опоздать вытащить — но мясо аж чёрной коркой кое-где закрылось. Купец взял кусок поменьше, перебрасывая с руки на руку и дуя, остудил кое-как, прихватил зубами, со значением оглядываясь на сотоварищей.

— Чего косишься, бестолочь?

— А готово, — Раздай с удивлением таращился на мясо в руке, а затем перевёл взгляд на угол готовильни, за которым исчез Жарик.