Любовь

ГЛАВА IX

Через десять дней, 10 января, американцы, как известно, жестоко разбомбили Софию. За несколько дней население города эвакуировалось. Мама, брат и я отправились к дальним родственникам в деревню Горни Лозен, недалеко от Софии. Об этом я говорю, чтоб было понятно, что я легко могла ездить в Софию, а это в свою очередь во многом предопределило все, что я пережила и перечувствовала в течение следующих месяцев.

Однажды утром я стояла перед сельской пекарней в очереди за хлебом. И вдруг издалека увидела, что по плохо утоптанной тропинке в снегу идет молодой человек в темном костюме — без пальто, руки в карманах. Его широкие плечи, волосы показались мне знакомыми. Еще немножко, и я узнала Стефана. Я выскочила из очереди и побежала ему навстречу. Он увидел меня и поступил совершенно для меня неожиданно: улыбаясь, обнял и поцеловал меня в обе щеки. Позже он объяснил, что хотел выдать себя за моего родственника, — не то его появление в селе, мол, выглядело бы подозрительным. Он взял меня под руку, и мы пошли по улице — я от изумления потеряла дар речи, а он только повторял: «Спокойно, улыбайся, спокойно, улыбайся», но так, точно рассказывал мне что-то веселое. Эта комедия страшно меня удивила. Стелла тогда еще не посвятила меня в роль своего мнимого кузена, но я и сама подозревала, что он пришел на наш новогодний вечер неспроста, и теперь довольно быстро приспособилась к новой игре. Когда мы отошли подальше, я успокоилась и вдруг почувствовала, что его рука, сжимавшая мой локоть, дрожит. Я посмотрела на него внимательней — под пиджаком у него был только тонкий зеленый свитер, не было даже шарфа, для тепла он лишь поднял воротник. Едва ли нужно объяснять, что он и люди его типа не слишком заботились о себе не столько из-за отсутствия средств, сколько по принципиальным соображениям — они закалялись. Но этот железный боец так дрожал, что, когда я предложила ему отвести его к нам домой и представить как моего однокурсника с медицинского факультета, он тут же согласился.

И вот что он сказал мне, когда мы наконец остались одни, в маленькой комнате у гудящей печки: «Товарищ Ирина, нам необходима ваша квартира в Софии. Для этого я и пришел». Он сказал это с вытянутой физиономией, не глядя на меня, почти высокомерно, словно выполнял какой-то ритуал. До чего легко этот человек менял амплуа! От неожиданности я растерялась и словно бы даже разозлилась на него. Поэтому я ничего не ответила, только опустила голову и почувствовала, что глаза у меня на мокром месте. Пока я снова не овладела собой, я притворялась, будто грею над печкой руки, но мое молчание показалось ему подозрительным, и он сделал второе торжественное заявление: «Если вы не согласны, скажите». Тут я испугалась всерьез и дрожащим голосом стала его убеждать, что я согласна, что устроить это проще простого, что квартира у нас удобная и т. д. Потому он и приехал, сказал Стефан, что квартира удобная. И разговор был окончен. Он только попросил еще узнать, когда во второй половине дня отправляется автобус, потому что вечером ему необходимо быть в Софии.

За обедом он почти открыто сказал маме, что мы давно нравимся друг другу, с той самой минуты, как впервые встретились на факультете, и ему трудно было так долго со мной не видеться, к тому же он беспокоился, здорова ли я. Поэтому он и приехал. Я кивала со смущенной улыбкой и поймала мамин взгляд, означавший: как ты могла подцепить такого нахала!

Тут мне пришла в голову мысль, которая, несомненно, должна была нарушить планы великого артиста. Когда мстишь, очень приятно наблюдать за реакцией потерпевшего. Я сказала маме и брату, что мне надо сегодня же ехать вместе со Стефаном — оформить на факультете документы в связи с эвакуацией. И что, в сущности, из-за этого Стефан и прискакал из Софии. Теперь наступила его очередь утвердительно кивать головой, и он делал это весьма успешно, вообще он был неплохо подготовлен к своей работе.

После обеда, прихватив мешок картошки, брынзы и яиц, мы со Стефаном сели в автобус и к вечеру были в Софии.

Две чердачные комнатки встретили меня ледяным февральским холодом. Оконные стекла заросли инеем, не было ни электричества, ни воды. Я села, чтобы перевести дух, — я здорово устала. Со Стефаном мы расстались, едва сойдя с автобуса, он только шепнул мне — ведь мы уже снова не были знакомы, — что придет на другой день, и ушел, даже не подумав о том, как я дотащу до дому мешок с картошкой. Но к этому времени я уже перестала оценивать его поступки с точки зрения нормальных человеческих отношений и, не отдавая себе в этом отчета, вошла в его особый мир. Там действовали свои законы, пока еще мне неизвестные, но я готова была их принять и старалась постичь их с какой-то мучительной радостью.

Я затопила печку; теперь надо было где-то найти воду. Квартал наш почти опустел, посоветоваться было не с кем. Владельцы нашего дома тоже эвакуировались. Я вышла на улицу, надеясь встретить кого-то, кто бы знал, как жить в этом покинутом, замершем под грязным снегом и пылью разрушений городе.

Жили мы тогда на улице Велико Тырново, в одном из лучших кварталов Софии. Домишко был старый, уцелевший вместе с еще несколькими такими же меж новых зданий. Старые дома стояли среди садиков, и этой зелени и спокойствию не было цены. Тогда, как, впрочем, и теперь, на нашей тихой улочке размещалось несколько посольств, перед которыми день и ночь дежурила охрана. Считалось, что это квартал не просто богатый и потому «социально спокойный», но и хорошо охраняемый. Поэтому, разумеется, подпольщики и остановили свой выбор на нашей квартире. Она не вызывала подозрений именно потому, что квартал хорошо охранялся.

Мне попался старик, с трудом тащивший ведро с водой. Он объяснил мне, что вода есть в пруду на Докторском сквере. Я взяла ведро и отправилась туда. Прудик затянуло льдом, но у берега лед был сломан, и все собаки, кошки и люди, оставшиеся в нашем квартале, пили эту грязную воду. Я потащила обратно полное ведро, и то еще мне повезло, что мы жили в конце улицы, ближе к скверу. В комнате печка гудела вовсю. С того времени горящая печь всегда вызывает у меня ликование. Я наполнила водой две большие кастрюли и поставила их кипятить. Потом перелила воду, чтобы отделить осадок, и теперь была готова к встрече гостей — я могла бы напоить их и накормить вареной картошкой, маслом и брынзой. Именно так я и поужинала в этот первый вечер — горячей, только что сваренной картошкой, разломанной пополам, с маслом, которое быстро на ней таяло, и с душистой травкой. Если к тому же положить в рот кусочек брынзы, получается исключительное блюдо. Эти маленькие радости того времени будут жить во мне всегда, потому что именно тогда я научилась их ценить, и тот первый вечер положил для меня начало новому восприятию жизни: в этой жизни вареная картофелина, кусок брынзы и ломоть хлеба стали одновременно радостью и средством существования. Я думаю, что позже в моей жизни было слишком мало переживаний такого рода, а значит, мало самых простых и потому настоящих радостей.

При свете керосиновой лампы я долго лежала, испытывая чувство огромного удовлетворения. И это было странно, потому что я находилась в весьма неустойчивом положении и, хоть я и не сознавала, какой опасности подвергаю, попросту говоря, свою жизнь, все-таки мне было ясно, что со мной может произойти и что-то плохое. Но именно потому, что у этого плохого не было четких контуров, к тому же каждый убежден, что, попади он даже в авиационную катастрофу, все равно он как-нибудь да останется жив, да и позже я видела не раз, как смертельно раненные или безнадежные больные до последнего мгновения верили, что не умрут, — так вот благодаря этой величайшей способности человека не думать о смерти я и лежала тогда усталая и довольная собой, в радостном предвкушении завтрашнего дня. А завтрашним днем для меня был так называемый Стефан, который должен был явиться из какого-то другого мира и придать моей неясной радости конкретный характер. Таким было, откровенно говоря, мое вполне девчоночье состояние, но это совсем не значит, будто я не была способна воспринимать политическую сторону событий и делать то дело, которое я и делала позже, с необходимой для этого ненавистью. Настало время употребить и это слово, хотя я не хотела бы опережать события. Это слово может испортить мой рассказ о первом дне, проведенном со Стефаном, но оно нужно мне как грозное напоминание, хотя речь идет о еще безмятежной первой ночи моей новой жизни.

На следующий день никто не пришел. Я не смела выйти из дому, чтобы не пропустить гостя, которого с таким нетерпением ждала. Да и идти было некуда. Едва ли кто-нибудь из моих подруг остался в Софии. Кино не работали, а гулять одной по заснеженному и погруженному в туман городу было бессмысленно. Разумеется, я не исключала возможности гулять не в одиночку, а в обществе таинственного Стефана, я даже представляла себе, как мы вдвоем идем в сквер и играем в снежки, снежок попадает мне в глаз, он краснеет, а Стефан, встревоженный, суетится около меня и даже предлагает мне поцеловать глаз, чтобы все прошло, а я долго отказываюсь, но наконец соглашаюсь — только глаз! Вот такие штуки я себе напридумывала. Может быть, я несознательно сочиняла эти глупости, совершенно невозможные для человека, подобного Стефану, именно потому, что начинала бояться, что он не придет уже никогда. Стало смеркаться. Мне давно надоело чистить остывшую картошку и уныло жевать ее, уткнувшись во «Всадника без головы». Я прекрасно помню обложку этой книги — всадник, разумеется, без головы, но мне все казалось, что человек без головы не может так выглядеть, что художник допустил какую-то ошибку, а теперь я думаю, что тут нужна немалая смелость — взяться рисовать человека без головы. Но шутки шутками, а мне действительно в тот вечер было грустно и даже, помню, меня начали пугать шумы. Сперва я прислушивалась, чтобы не пропустить появления Стефана, потом ночные шорохи безлюдного города стали казаться мне страшными и таинственными, пока я не поняла, что это кошки, которым приближающаяся весна, несмотря на войну и разрушения, несла обычные заботы.

Около десяти часов, когда я читала, как этому злодею привиделся в пустынной прерии всадник без головы, в дверь комнаты постучали. Сердце у меня чуть не выпрыгнуло от испуга — кто мог войти в запертый дом, да еще так, что я не слышала! Я не отозвалась — у меня просто не было сил, — но дверь открылась, и вошел Стефан. Тогда я выкинула номер — бросилась к нему и обняла его трясущимися руками, что было, может быть, единственным случаем в истории, когда жертва искала защиты у того, кто ее напугал. Вероятно, я поставила моего конспиратора в трудное положение, заставив и его обнять меня и успокаивать. Он гладил меня по голове, подвел к постели, усадил, потом подошел к окну проверить светомаскировку, прикрутил фитиль керосиновой лампы и только тогда объяснил, что вошел с помощью «подручных средств», чтоб не стучать и не поднимать лишний шум. Под конец он счел нужным очень сухо передо мной извиниться.

Вспышка моей нервозности и страха, видимо, произвела на него неприятное впечатление. Он долго молча сидел у стола, делая вид, будто о чем-то думает, и я чувствовала, как он время от времени посматривает на меня. Я предложила ему картошки с маслом и брынзой, и он согласился. Ел он тоже молча, глядя перед собой без всякого выражения. Лицо у него было небритое, осунувшееся... Но нервы у него, должно быть, были крепкие, если он не замечал моего состояния. Впрочем, теперь я уверена, что он делал это нарочно, это был единственный способ меня успокоить — еще чуть, и я бы расплакалась. Постепенно я и в самом деле пришла в себя, руки у меня перестали дрожать, и, наверное, вид у меня стал более человеческий, потому что он взглянул на меня два-три раза и рассмеялся. Так же тихо и беззвучно, как первый раз, когда в ту новогоднюю ночь мальчики и девочки накинулись на абрикосовую водку, но не насмешливо, а ласково, и я тоже улыбнулась, даже засмеялась вслух и подошла к нему, потому что мне страшно захотелось до него дотронуться, хотя бы до его руки. Но я этого не сделала. Не от застенчивости, а просто это было бы совершенно необъяснимо. Мне хотелось до него дотронуться, но я не смела.

Сейчас мне трудно сказать, был ли Стефан настолько чуток, чтобы понять мое состояние. Если он и понял, то ничем это не показал. Поужинав, он спросил, есть ли еще комната, где бы он мог переночевать. И только тут передо мной встал вопрос, где кому спать, — я знала, что нужна квартира, но о том, как она будет использоваться, почему-то не задумывалась. Самое естественное — что люди, которым нужна квартира, будут тут спать — не приходило мне в голову. Однако я смело соврала: я все продумала, он может лечь на вторую кровать в той же комнате, потому что отапливать две комнаты невозможно. Мое предложение ничуть его не смутило, он тут же стал готовиться ко сну. Первым делом он вынул из внутреннего кармана пиджака пистолет и спросил, на какой кровати он будет спать. Я показала ему на мамину и сняла покрывало. Он сунул пистолет под подушку и снял пиджак. Я вышла. Когда я вернулась, он лежал лицом к стене и, может быть, уже спал. Я заметила, что снял он только пиджак, и сообразила, что именно так и должны спать подпольщики. Почему-то и я не стала снимать блузку, а только юбку и, не надевая ночной рубашки, юркнула под одеяло. Голым ногам сначала было холодно, но постепенно я привыкла. Вот так в родном доме я начала жить по правилам конспирации. Через некоторое время он подал голос с другой кровати. Сказал, что вошел в дом с заднего хода, пройдя дворами с улицы Обориште, его наверняка никто не видел, и я могу спать совершенно спокойно. Я сказала, что я и не волнуюсь. Еще через несколько минут он догадался пожелать мне спокойной ночи. Я ответила ему — получилось как-то очень жалобно. Он заворочался, закашлял. Потом задышал ровно и глубоко — видимо, уснул.