Любовь

ГЛАВА XX

За ужином компанию мне составлял только Стефан № 2. Остальные уже отужинали и не считали нужным сидеть за столом ради меня, а может быть, они нарочно, проявляя тактичность и деликатность, покинули арену, чтобы предоставить возможность Стефану № 2 и мне остаться наедине. Эта мысль ветерком мелькнула у меня в голове и не задержалась там. Может, это было так, а может, и не так. Откуда мне знать, что думают взрослые мужчины? Что я понимаю в мужской психологии? Почти ничего! Вот когда дело касается моих дружков, тут я всегда могу определить, что у них на уме.

— Пока вас не было, вас спрашивали по телефону, — сказал Стефан.

— Наверное, отец?

— Вряд ли... Голос был юношеский, во всяком случае, молодой... Разве что у вашего отца молодой голос.

Какой голос у моего отца? Не слишком мужественный, но было в его голосе что-то высушенное, шелестящее, так что его никак нельзя было принять за юношу. Значит, звонил мальчик Стефан. Это самое вероятное. Мне стало досадно, что я его упустила. Я вдруг почувствовала, что во мне снова вспыхивает интерес к этому мальчику или, вернее, ко всей его запутанной истории. Что, например, происходит с Ириной, у которой должен быть ребенок? Не случилось ли чего плохого или она уже вышла замуж и все утряслось? Пожалуй, хороший исход для Ирины был одновременно плохим исходом для мальчика Стефана. Я уже не раз говорила о своем ненормально развитом или, если употреблять соответствующий термин, ги-пер-трофированном чувстве профессионального долга. Вот и сейчас за столом меня охватило почти неврастеническое желание узнать, что случилось, и вмешаться, если я кому-то нужна.

— Он просил что-нибудь передать — позвонит снова или еще что-нибудь? — спросила я Стефана № 2.

— Нет. Впечатление было такое, что он спешит, видно, нетерпеливый человек. Я спросил его, что передать, а он сказал: ничего. Пробормотал, кажется, что снова позвонит. И ни спасибо, ни до свиданья. Сделайте ему внушение, когда узнаете, кто это был.

— Хорошо, — сказала я. — Я думаю, кто же это... Знаете, кто это мог быть?.. Наверное, тот парень, который хочет жениться на... помните, я вам рассказывала?

— Да, да, вспоминаю. На девушке, которая беременна от другого, да?

Тут, должна сказать, мне стало немного неудобно, что я обсуждаю мальчика Стефана и его переживания с чужим человеком. Все-таки это была тайна, доверенная мне почти как представителю медицины, и, значит, я не имела права ее выдавать. Но, откровенно говоря, мне очень хотелось поговорить с кем-нибудь на эту тему. А Стефан № 2 казался мне порядочным человеком и не болтуном, наверное, он не растреплется. К тому же он не знает и никогда не узнает, о ком идет речь. Кроме того, он уже составил себе мнение об этой ситуации, мнение весьма ограниченное, словно на глазах у него шоры, словно он древний старик, хоть он и старается держаться, как молодой, я хочу сказать — думать, как молодой, и пытается разговаривать со мной на равных. Во всяком случае, еще не начал давать мне советы — я уже ждала этого с минуты на минуту... Так вот, исходя из всех этих соображений, я, видно, и завела с ним разговор о Стефане и его девушке.

— Знаете, я изменил свое мнение об этой истории, — сказал Стефан № 2. — В сущности, это можно оценить как весьма благородный поступок — жениться при подобных обстоятельствах.

Я посмотрела на него с недоверием. Когда человек с такой легкостью меняет мнение, мне это всегда кажется подозрительным. От таких всего можно ждать.

— Почему вы изменили мнение?

— Потому что в жизни, правда, очень редко, можно встретить и самые чистые побуждения. Но чрезвычайно редко.

— Когда любишь, это не называется «побуждением».

— Вы правы, я неточно выразился... Но даже если это делается из самой чистой... и даже великой любви... — тут он усмехнулся, — может прийти день, когда он почему-либо разочаруется в девушке и вообще эта... великая любовь перестанет быть великой, начнет постепенно угасать. И тогда? Вы знаете, что будет тогда? Он вдруг ужасно отчетливо вспомнит о... об обстоятельствах, при которых он женился. Понимаете, в чем дело? Великая любовь сменится великим несчастьем.

Я задумалась. В какой-то мере этот журналист был, конечно, прав. Но тут до меня дошло, что, если человек так мрачно рассуждает о будущем, значит, он сам немало пережил, значит, его собственное сердце не раз сжималось от обид... Впрочем, может быть, каждый, у кого есть известный житейский опыт, стал бы высказывать такие опасения, ведь кто не сталкивался с подобными случаями и даже еще почище. Чего только не предлагает жизнь! Вообще Стефан № 2 рассуждал, вероятно, как нормальный тридцатилетний человек. Но мое любопытство было уже задето, и, хоть и не в ту же минуту, а немного позже, я, как вы увидите, задала ему кое-какие вопросы. Я считала, что имею на это право.

— Это верно, — сказала я. — Но это не закон. Их любовь может и не угаснуть. Если любовь есть, — настоящая, конечно, — едва ли она угаснет... Кроме того, даже если допустить, что любовь пойдет на убыль, я хочу сказать, что даже когда человек... становится старше, — я чуть не сказала «когда состарится», это было бы ужасно нетактично, но вовремя спохватилась, — так вот, когда человек становится старше, ясное дело, все чувства бледнеют, и любовь тоже, но тогда должно остаться благородство. Если оно было вообще. А тут известное благородство проявлено, раз он женится на этой девушке... беременной.

— Нет... Он женится, потому что он слепо влюблен. Любовь эгоистична, при чем тут благородство!

— Ага, — сказала я со злорадством, — наконец я вас поймала. Вы чистокровный журналист. Оперируете штампами. «Любовь эгоистична» — это уж такая банальность, что дальше ехать некуда.

Стефан № 2 рассмеялся. Признал, что я его поймала. Хотя я потому придралась к нему, что мне нечего было ответить. Все говорят, что любовь — это чистейший эгоизм, но я не знаю, я этого еще не пережила. Раз все говорят, наверное, это так. Да и я, если напрягу мозги, особенно если настрою их на профессиональную волну, могу прийти к следующему умозаключению: влюбленность — это психическое заболевание, а все больные — жуткие эгоисты. И у них есть для этого основания.

— Штамп-то штамп, — сказал Стефан № 2, — и все-таки это правда. Что поделаешь... Любая истина отливается в штамп. Не станете же вы, выступая против штампов, отказываться от всех очевидных истин.

Тут я произнесла нечто ужасно мудрое и сложное, сама не знаю, как я это придумала.

— У истины тоже есть... нюансы. Всякое случается, возникают самые разнообразные комбинации. Так вот я не против истин, но я за разнообразие. В противном случае и вы, и я помрем со скуки. Такие-то дела.

Видимо, для большей убедительности я закончила свою тираду присказкой Петруна.

Журналист опустил голову. О чем-то думал.

— Хорошо вам искать разнообразия. Только пусть эти комбинации, это разнообразие будет уделом других, не вашим. Так ведь? Очень удобно смотреть со стороны на то, что происходит. Но если сам запутаешься в какой-нибудь комбинации, тогда хоть волосы на себе рви...

Сказано это было не слишком весело. Больше того — разговор принимал грустный оборот, несмотря на то, что ради меня мой собеседник и выдавливал из себя улыбку.

Я решила его развеселить. И вспомнила подходящую тему, которую давно держала про запас.

— Послушайте, — сказала я, — я много раз задавалась вопросом: зачем вы стали на голову в тот вечер... во время юбилея?

Он поднял брови к потолку, выдал еще одну улыбку, вздохнул и сказал как-то очень-очень искренне:

— Знаете, почему?.. Потому что мне хотелось вам понравиться.

Мне понравиться! Мне. Я взглянула на него исподлобья. Многовато признаний для одного вечера. Сначала мои ребята, теперь этот Стефан № 2. Такое нелегко перенести.

Тогда он добавил, увидев, вероятно, что я сникла:

— Совершенно бескорыстно. Не подумайте чего плохого.

— Хорошо, — сказала я. — Только откуда вы взяли, что мне это должно было понравиться?

Он снова улыбнулся своей кривой улыбкой:

— Я помню, что в былые времена мне больше всего нравились люди, готовые встать на голову. А сейчас я хочу нравиться молодым. Пока я в состоянии это делать, я буду становиться на голову всегда, когда нужно.

Грустные заключения. Выходит, я не только не развеселила его, а наоборот — разбередила его раны. Кроме того, мне показалось, что он слегка надо мной посмеивается. И я сказала:

— Знаете, мне тогда стало стыдно. Не за вас, вы просто выкинули номер, а за себя, за то, что вы делаете это по моей просьбе. Это выглядело издевательством. Теперь я могу вам признаться.

— Будет, будет... Не надо усложнять. Все это ерунда. Я встал на голову, потому что был пьян. Чего ждать от пьяного? Правда ведь?

Тут из комнатки директора послышался телефонный звонок. Я вскочила, потому что все время разговора прислушивалась в ожидании этого звонка. Это должен был быть мальчик Стефан.

Но меня ждало разочарование. Звонил отец.

— Тебе звонили по делу, — сказал он. — Большой курс вливаний. Я объяснил, что тебя нет в Софии. Но они непременно хотят, чтобы делала ты. Какому-то ребенку. Ты ему уже делала...

— Внутривенные?

—Да.

— Знаю.

— Они спрашивают, когда ты вернешься. Завтра позвонят снова. Обязательно хотят, чтобы делала ты.

Да, естественно, что они хотят. Очень было тяжело с этим мальчиком. Десять лет ему, страшно болезненный и слабый. И вены из самых капризных. Но так или иначе, я справлялась. Я понимала, что другому будет трудно приспособиться к мальчику, да и он будет плохо себя чувствовать с новой сестрой. Но что я могла сделать? С другой стороны, надо признаться, этот курс вливаний означал по крайней мере двадцать левов, их тоже жалко было упускать.

— Скажи им, чтоб, если могут, подождали несколько дней. Я сама им позвоню. Телефон я знаю.

— Хорошо... А как ты?

— Ничего нового.

— Мама тоже рада, что ты успокоилась.

Я ничего не сказала. Это сообщение привело меня в некоторое замешательство. Не потому, что я не ждала такого трогательного внимания с ее стороны, а оттого, что в последние дни я о ней вообще не вспоминала и теперь почувствовала себя застигнутой врасплох, как бывает, когда вдруг приходят в гости какие-то совершенно забытые знакомые.

Когда я вернулась в столовую, оказалось, что Стефан №2 уже ушел. На столе лежала развернутая салфетка. На ней большими буквами было нацарапано: «Спокойной ночи».

Видно, ему захотелось спать или у него работа. Или я испортила ему настроение. Это самое вероятное. Откуда мне знать, что может испортить настроение мужчине в тридцать лет. Нет, все-таки я не виновата. Впрочем, я даже испытала облегчение оттого, что он ушел, — наш разговор под конец и мне стал в тягость. Я чувствовала, что к добру он не приведет. К тому же я устала, мы ведь с ребятами долго гуляли, даже играли в салочки...

Я пошла в свою комнату. Зря все-таки я не взяла с собой книг. Я легла, погасила свет и попыталась заснуть. Хотя время было детское — десять часов.