Любовь

ГЛАВА XIII

Я долго не могла привыкнуть к длинным белым коридорам и к постоянному острому запаху дезинфекции. Ночью полутемные коридоры становились безлюдными, тихими. Зажженным оставляли по одному матовому шару, и его свет, отражаясь от белых стен, полов и дверей, превращался в молочную мглу, скрадывавшую точные очертания ниш и углов. Но именно тогда больница начинала мне казаться приемлемым для меня местом, исчезало дневное напряжение и смутные опасения, что я ошиблась в выборе профессии, что мне чужда человеческая беззащитность и боль, в течение всего дня стекавшиеся в больницу. Ночью я любила медленно проходить по белым, до последней пылинки убранным коридорам, в совершенной тишине, и тогда даже случайные шумы, доносящиеся из палат, эти вздохи и стоны словно оставались в каком-то ином мире, за пределами молочного мира ночных коридоров. Однако спокойствие их было неустойчиво, ненадежно, потому что ночью человеческая жизнь, видно, особенно хрупка и уязвима — ночью часто доставляли спешные случаи с кровотечениями. Вообще в этой больнице только кровотечения и требовали срочных мер, остальные туберкулезники поступали вполне здоровыми на вид. Но болезнь их давала неожиданные вспышки, заставала врасплох во время сна, атаковала так сокрушительно, что, когда их приводили или приносили, они бывали перепуганы не столько самой болезнью, сколько страшной внезапностью обострения, сковывавшей их сознание.

В практику учениц школы медсестер входили и ночные дежурства. При этом на нас не слишком рассчитывали, нас надо было сначала хоть чему-то выучить. И прежде всего — хладнокровию. Днем мы делали внутримышечные, подкожные и внутривенные вливания, записывали указания врачей во время обходов, ассистировали при накладывании пневматоракса. Ночью мы оставались, чтобы обучиться храбрости — потому что именно тогда мы, сестры, оказываемся лицом к лицу с внезапными и жестокими приступами болезни.

Этого юношу (назовем его Стефан) привезли около двух ночи. Карета «скорой помощи» завыла издалека, и, пока я думала, к нам ли она едет или в соседнюю больницу, я услышала, как тормоза завизжали совсем рядом. Вахтер дал звонок в дежурку, и мы вдвоем с дежурной сестрой побежали вниз. Двое здоровенных санитаров с бесчувственными лицами внесли носилки и довольно небрежно поставили их на пол. Юноша сжимал в руке окровавленный платок, он был в пижаме, и на пижаме тоже виднелись пятна крови. Хорошо знакомый мне ужас, который я видела уже столько раз, стоял и в его глазах. Врач из «скорой помощи» сказал нам, что он ввел ему кальций и что кровотечение остановилось. И уехал.

Когда мы подымали его на лифте, снова пошла кровь. Юноша захлебывался, в груди у него захрипело. Платок стал совсем красным. Дежурный врач распорядился немедленно, даже не перекладывая его с носилок на постель, ввести ему в вену кальций.

Я засучила рукав на его правой руке и стянула ее выше локтя резиновым жгутом, пока сестра готовила вливание. Кожа у этого мальчика была смуглая и нежная, как у девушки, синие струйки вен едва просматривались, и, как я их ни стягивала и ни прижимала, они оставались едва заметными. Попадаются больные с такими венами — настоящая мука для сестер. Особенно трудно бывает, когда пациент нервничает. Дотрагиваясь до кожи этого юноши, я ощущала, как тело его напрягается, рука вздрагивает, каждым мускулом он пытается сдержать кашель, рвущийся из груди.

Дежурная сестра была молодая, щупленькая, нервная женщина с покрасневшими глазами. Я работала с ней и раньше, но впервые видела ее в такой плохой форме. Напряженность больного передалась и ей. Когда она вводила ему под кожу иглу, я почувствовала в ее движениях неуверенность. Она искала вену и все не могла ее найти, видно было, как синяя жилка ускользает от нее. Кончик иглы пытался нащупать дорогу, но я ощущала всем своим существом, что игла — слепа, что ей очень трудно. Лицо сестры исказилось от напряжения. Она на миг закрыла глаза, потом резким движением выдернула иглу и отвернулась. И сказала тихо:

— Другую руку.

Юноша не мог больше сдерживаться, его затрясло от кашля. Я дала ему большой кусок лигнина, и он быстро стал краснеть. Засучив рукав на другой руке, я наложила жгут, прижала вены. И снова игла начала искать дорогу под смуглой кожей. Теперь я уже знала, что сестра не найдет вену. Это бывает. Бывает и с сестрами-виртуозами. Все зависит от состояния сестры. Дежурная снова закрыла глаза. Губы ее были сжаты, подбородок дрожал. И тут меня охватило непреодолимое желание найти вену, — желание, перешедшее в какую-то вдохновенную уверенность.

— Дайте мне, — сказала я.

Она не могла мне отказать. Я взяла шприц из ее рук, не вынимая иглы.

И вот шприц в моей руке, теплый и живой. Я слегка надавливаю, потом отпускаю иглу, занимаю новую позицию. Теперь я чувствую кончик иглы, словно он мое продолжение. Я прикасаюсь к вене, перехватываю ее чуть ниже. Слабое сопротивление, потом кончик легко входит во что-то. Попала? Чуть оттягиваю поршень.

Темно-красная струйка врезалась в бесцветный раствор, превратилась в красное облачко, потом в розовый туман. Я медленно нажимала, и кальций вливался в кровь юноши. Когда я кончила и вытащила иглу, руки перестали меня слушаться.

Сестра тихо поблагодарила меня. Через минуту кровь, видимо, остановилась — юноша успокоился, прекратились хрипы, грудь прочистилась.

Мы уложили его в постель. Температура была высокая, пульс учащенный. Вероятно, пневмония, обострившая туберкулезный процесс. Мы начинили его лекарствами, но не знали, что кошмар будет длиться еще долго.

Кровь появлялась в эту ночь три раза. Надеяться можно было только на уколы и на счастливую звезду больного. Задет был слишком крупный кровеносный сосуд. У меня уже был опыт, и я знала, что, если удастся остановить кровь, все может обойтись без осложнений и уж дальше лекарства сделают свое дело. Но если кровотечение не прекратится, ничего сказать нельзя...

У нас на глазах лицо юноши теряло краски. Сейчас я не могу вспомнить точно, как он выглядел в ту ночь. На лице его словно остались только большие черные горящие глаза, и в них не было ничего, кроме страха. Не паники, нет, а такого страха, в котором заключено огромное душевное напряжение, сверхчеловеческое желание справиться с бедой. Больной был очень молод и полон сил. Таким труднее всего, но именно они и выживают. Разумеется, если им к тому же повезет.

К утру сестра пошла прилечь, и я осталась у постели юноши одна. Я успела заметить важную вещь: когда я клала руку на его лоб, он постепенно утихал, успокаивался, напряжение отпускало его, и он забывался. Но стоило мне убрать руку, как он открывал глаза и смотрел на меня. Я улыбалась, укоризненно качала головой, точно он был малый ребенок, и снова клала руку ему на лоб. При этом у меня появилось странное ощущение — что я могу внушать спокойствие. Я держала руку на его лбу, почти теряя сознание от усталости, и хотела только одного — чтоб этому мальчику наконец полегчало. И что-то от меня передавалось ему, переходило из моей прохладной руки на его горячий лоб.

Вот так. Я действовала на него успокаивающе, а когда займешь по отношению к другому человеку определенную позицию, ее потом не изменить, что бы ни произошло. Знай я это тогда, я, вероятно, бы задумалась...

Третье кровотечение началось утром, когда все врачи уже были на работе. Они стали совещаться, что делать дальше.

Мое дежурство кончилось. Я ушла и пришла в больницу лишь на следующий день. Вот что случилось, вкратце, за это время. Кровотечения продолжались одно за другим до вечера. Тогда решились на крайнее средство — пневмоторакс. Пневмоторакс — это вдувание воздуха между плеврой и легким. Легкое сжимается, и рана затягивается. Но при кровотечении это бесконечно опасно, потому что — не вдаваясь в подробности — воздух может растянуть какое-нибудь сращение, и рана откроется еще больше. Тогда уже спасения нет.

С согласия родителей попробовали эту последнюю возможность. Мальчику повезло. Кровь остановилась. Когда я пришла на работу, мальчик по имени Стефан уже начал выкарабкиваться и, несмотря на температуру и усталость, узнал меня и даже попросил шепотом снова положить руку ему на лоб, потому что ему от этого становится легче. После этого мне не раз приходилось класть руку ему на лоб, не только в буквальном, но и в переносном смысле, так как впоследствии выяснилось, что он действительно часто испытывает потребность в успокоении. А я уже успела к тому времени войти в роль «службы спокойствия». И не вышла из нее до сих пор, хотя несколько раз пыталась.

В больнице я выполняла эту функцию не слишком долго: температура у Стефана скоро снизилась, и у меня пропал формальный повод заниматься охлаждением его пылающего чела. Потом он начал вставать, а вскоре кончился срок моей практики, и я перестала ходить в эту больницу. Но еще до этого произошло кое-что интересное, о чем стоит рассказать.

Я пришла в больницу, чтобы подготовиться к своему последнему ночному дежурству. Было около четырех, начинался посетительский час. Я надела белый халат — некоторым этот халат очень идет, поясок подчеркивает талию и вообще видны твои пропорции, а у меня они весьма недурны. При этом я не повязала косынку, так что нельзя было понять, что я за птица. Если б не халат, меня вообще трудно было бы причислить к персоналу больницы. Настроение у меня было прекрасное, и я решила пройтись по палатам и коридорам. Иногда можно наблюдать интересные сцены между больными и посетителями. И еще мне очень хотелось увидеть, кто приходит к мальчику по имени Стефан. Откровенно говоря, я потому и пришла в этот день на работу пораньше.

Стефан лежал под одеялом, откинувшись на подушку, а перед ним на краешке кровати сидела девица. Лет ей, видимо, было столько же, сколько мне. Сначала я увидела только ее профиль — девица была красивая, с длинными русыми, претенциозно русыми волосами, рассыпавшимися по плечам. Я улыбнулась Стефану, и он поздоровался со мной. Его посетительница обернулась, и наши взгляды на мгновение встретились — мгновение, вполне достаточное для двух женщин. Она смерила меня с головы до пят, но и я не осталась в долгу. Потом, напевая с весело-рассеянным видом, я вышла на террасу.

Вечером перед сном больным разрешается гулять на террасе и в больничном парке. Они играют в шахматы, смотрят телевизор. Когда я разносила вечерние лекарства, я застала Стефана на террасе — он стоял, облокотившись на перила. Я облокотилась на перила рядом с ним. Мое появление явно доставило ему удовольствие,

— Моя практика, — сказала я, — через два дня кончается. Я пришла попрощаться.

Мне показалось, что эта новость была ему неприятна.

Он посмотрел на меня чуть смущенно и покачал головой, выражая некое многозначительное сожаление.

— Ничего, — сказала я, — важно, что вы поправляетесь. А если вы и будете нуждаться в... уходе, я вижу, о вас есть кому позаботиться...

Это был, разумеется, нахальный выпад, но я всегда стремлюсь к ясности в отношениях, особенно когда выяснять отношения некогда.

Стефан засмеялся. Потом, поколебавшись, сказал:

— Я вас очень прошу, дайте мне ваш адрес или телефон. Я хочу позвонить вам, когда выйду отсюда. Повидаться с вами...

— Зачем? — спросила я.

Вопрос мой был и вполне законным и совершенно лишним. Стефан снова смутился.

— Я вам очень обязан... Очень благодарен.

— Выберетесь отсюда и увидите, что у вас не останется времени вспоминать о больнице... И видеть меня не останется времени.

— Почему не останется?

— Потому что оно будет занято вашей знакомой...

Сказано было слишком конкретно, к тому же это ставило меня в невыгодное положение. Но я спешила. Каждую минуту мог зазвенеть колокольчик ко сну.

Ответ Стефана здорово меня обрадовал. Я словно ждала такого ответа.

— Мы с моей знакомой больше не будем встречаться.

— Это вы сейчас так думаете, — отозвалась я убежденно. — Наверно, вбили себе что-нибудь в голову.

— Нет, я ничего не придумываю. К сожалению, все ясно.

— Конечно, вы ей сказали, что теперь, раз вы заболели этой... этой роковой болезнью, вы освобождаете ее от всяких обязательств... Так?

Он улыбнулся.

— Но ведь эта болезнь, — продолжала я, — вовсе не роковая. Через несколько месяцев вы забудете, что были больны.

Он ответил раздумчиво:

— Хоть бы и так, болезнь есть болезнь. Но дело не-в этом. Совсем не в этом... Эта девушка... должна выйти замуж. У нее просто нет другого выхода. А я, видите, таскаюсь по больницам... потеряю год в университете. У нее же положение безвыходное... Она должна выйти замуж, по-другому не получается.

— Именно это она вам сегодня и сообщила? — спросила я почти возмущенным тоном.

— Нет, конечно!.. Но мы оба это знаем. Она в очень тяжелом положении...

— Почему? — не выдержала я. — Что у нее — денег нет, голодает она? Мне она не показалась такой уж бедной.

— Совсем не то, — сказал он. — Тут ситуация сложная, это связано с ее личной жизнью. Как вам объяснить... Просто ей нужно выйти замуж.

— Видите ли, — начала я мудро, — на свете существует нечто, называемое... чувствами. Если чувства есть, эта девушка должна ждать вас при всех обстоятельствах.

Он посмотрел на меня и вздохнул:

— Чувства чувствами... Они могут быть или их может не быть... Разве можно быть уверенным в чувствах другого... когда ты даже в собственных не уверен? То время прошло.

— Какое время?

— Время чувств.

— Глупости, — сказала я, — как это прошло! Не прошло и никогда не пройдет. Я знаю женщину, которая всю жизнь ждет одного человека... Мне кажется, сложись у меня обстоятельства так же, я бы тоже ждала! Хотя я и не из того времени.

Я говорила об Ирине и, конечно, порядком преувеличивала. Но так или иначе, Ирина до сих пор не вышла замуж, и, хотя сама она так не считает, я думаю, что в основе ее неустроенной жизни лежит та история с подпольщиком Стефаном.

— Вам только так кажется, — сказал мальчик Стефан. — В сущности, я готов жениться на Ирине хоть завтра... да, ее зовут Ирина. Но ведь она не захочет. Я это очень хорошо знаю. Потому я вам и говорю, что мы больше не будем встречаться.

— Значит, все ясно... Раз она вас не любит, пусть поступает как угодно.

— И это не совсем так. Я же вам сказал, что чувства — очень непонятная штука. Может, они и есть. Но ей необходимо выйти замуж. И, коль скоро это так, ей приходится выбирать, за кого выйти. Она обязана выбирать. Исходя из собственных интересов. Надо, чтобы кто-то обеспечил ей спокойную жизнь... Необходим человек, у которого есть... такие возможности. Я сейчас вне игры. Поэтому она не захочет.

— Но вы попробуйте. Предложите ей. Вдруг она согласится... Хотя я как медик должна вас предупредить: женитьба вам сейчас противопоказана.

— Можете быть спокойны... как медик. Она не захочет. Но вы совершенно правы, я должен попытаться ее убедить. Я попробую.

Как видите, история малопонятная. Мальчик, похоже, не слишком хорошо знал, чего он хочет. Или играл в рыцарство. У больных этой болезнью бывают такого рода фантазии, вызванные мнительностью. Вряд ли он придумывал все это для меня.

— Так вы дадите мне телефон? — спросил он.

Я согласилась и записала номер на одном из порошков, которые я ему принесла.

Потом мы молчали, все так же привалившись к перилам. Почти совсем стемнело, вероятно, было уже около девяти. Каждую минуту мог зазвенеть колокольчик, приглашающий ко сну. Внизу виднелись тени больных. Среди деревьев мелькали неясные силуэты парочек. В этой больнице есть женское и мужское отделения, и в сумерки наступал час нежных свиданий. Я заметила, что сестры смотрели на это с завистью, но отменить свидания они не могли.

Наше же со Стефаном положение было и вовсе незаконным, я не имела права вести такие разговоры с больным. Но со мной дежурила та же сестра, с которой мы в ту кошмарную ночь принимали Стефана. С тех пор мы подружились. Если она заметит нас, она ничего не скажет. Как видите, хотя в нашем разговоре с мальчиком Стефаном не было ничего особенного, совесть у меня была нечиста, а это означает, что я затеяла этот разговор не только из любопытства или из профессионального интереса, но что у меня были и некоторые задние мысли.