Любовь

ГЛАВА XXII

Именно здесь мне и следовало поместить рассказ о той утренней сцене в родительском доме, потому что, когда я проснулась на следующее утро в доме отдыха, я вспомнила ее всю, с начала и до конца. И неожиданно задала себе вопрос: во всем ли я права, осуждая родителей? Мне не хочется снова подшучивать над этим моим профессиональным чувством, над этим «долгом», который без конца призывает меня приходить кому-то на помощь, да и кто знает, надо ли называть это чувство профессиональным, но должна сказать уже вполне серьезно, что в то утро все, что я думала о родителях, было окрашено легким и необъяснимым сочувствием. Я была свидетельницей того, что происходило между ними, и, как я уже говорила, не знала, чем это, в сущности, вызвано. Я могла только сама выдумывать разные причины. Самой лежащей на поверхности и самой обычной причиной могло быть то, что они охладели друг к другу, и, вероятнее всего, это произошло после того, как у одного из них или у обоих что-то в жизни случилось. В их разговорах иногда проскальзывали такие намеки. Но если они вообще и предъявляли один другому какие-либо конкретные обвинения, при мне они, наверно, остерегались говорить об этих вещах. Я ничего не знала и, вероятно, уже никогда и не узнаю. Так или иначе, они жили вместе, это, видимо, их устраивало, а общая заинтересованность в увеличении семейного благосостояния в отдельные моменты, правда очень редкие, даже создавала атмосферу единства и взаимопонимания. Быть может, этот интерес к «материальным ценностям» (я нарочно выражаюсь понежнее) заставил и меня сразу после окончания гимназии серьезно задуматься над тем, как стать независимой. Теперь я вижу, что этот вопрос и будничен и сложен. Почему в самом деле он стал тревожить и меня? Я ведь имела право спокойно жить на их счет, им это было не в тягость, они могли безо всяких усилий одевать и кормить свою единственную дочь. Значит, я руководствовалась не реальной нуждой.

Уколами я зарабатывала не так много, но все же достаточно, чтобы самой покупать себе одежду. И угостить иногда коньяком этого лентяя Петруна и других друзей. Но ведь я могла бы и не зарабатывать?

Правда, когда я первый раз согласилась сделать несколько уколов одной пожилой женщине из нашего дома, я испытывала к этому чисто профессиональный интерес и очень волновалась, сумею ли я, как у меня получится и прочее. Но когда мне заплатили (хотя я ни за что не хотела брать деньги), когда и другие люди стали обращаться ко мне с такими просьбами и я без особых усилий начала получать деньги, тогда я невольно стала производить про себя и какие-то расчеты — сколько я получила, сколько могла бы получить — и профессиональный интерес вытеснило то особое чувство, которое испытывает, вероятно, каждый, кто заработал свои первые деньги. Точнее говоря, я испытывала тайную гордость, и у меня появилось чувство независимости... И с того времени, с тех пор как оно появилось, я увидела в другом свете и отношения в нашей семье. Словно только тогда и пришла мне в голову мысль, что деньги — это еще не все и что на них одних не могут сосредоточиваться все интересы семьи. И именно тогда я стала по-новому смотреть на своих родителей. Я видела, что их объединяют лишь те моменты, когда они что-то получили или должны получить... Это были и редкие веселые дни в нашем доме — когда появлялся какой-нибудь новый предмет. Лучше всего я помню тот день — может быть, это был самый великий день нашего семейства, — когда мы стали владельцами машины. Я была тогда еще школьницей и радовалась вместе с родителями. Но теперь я вижу, что радоваться было нечему. Ну просто совершенно нечему. В отношениях родителей ровно ничего не изменилось, и, значит, для того, чтобы в нашем доме поселилась радость, нужна была не машина, а нечто совсем другое. Однако, что же именно, я не знаю. И, как я уже говорила, вероятно, никогда не узнаю...

Вот почему, наверное, в то утро в доме отдыха я подумала о родителях с сочувствием и вот почему я занимаю вас этими мыслями. Но теперь я уже кончаю и могу пообещать, что больше не буду возвращаться к этой истории.

Все следующее утро я просидела в доме как пришитая, потому что надеялась, что мальчик Стефан позвонит мне. Я предполагала, что он уже вышел из больницы и что, если та свадьба состоялась, он должен сейчас чувствовать себя бесконечно одиноким и несчастным. Возможно, было и другое — что больше он и не будет мне звонить, что он звонил под настроение, а потом решил, что нечего впутывать меня в свои дела, что я, в сущности, чужой ему человек и звонить мне бессмысленно... И что мне тогда оставалось делать? Только одно: самой его разыскать... Придя к этому решению, я придумала и как его осуществить.

Помню, что когда я села обедать, я с нетерпением ждала появления Стефана №2. Неизвестно почему он застрял в своей комнате: наверное, писал и на него нашло вдохновение. Наш поэт Никола, например, когда на него находит вдохновение, не появляется по нескольку дней, хоть и знает, что нам без него скучно. Ни с кем разговаривать в такие дни он не желал и бегал от нас, как от чумных. Правда, после этого Миладин и другие давали ему жизни, но он только застенчиво улыбался и явно раскаивался, а раз признался Миладину, что после приступа вдохновения на него находит тоска — он так и сказал «тоска» — и он чувствует себя неуверенным и подавленным. Кто знает, может, в этих делах так оно и бывает.

Поэтому, подумала я, усатый Стефан и опаздывает, наверное, его посетило вдохновение. Он ведь журналист, а журналистам тоже нужно вдохновение, иначе как же они будут писать. Вообще, раз у тебя такая профессия, то стоит тебе сесть за стол — и тебя озаряет. Видения являются или что-нибудь в этом роде. Мистика — будь здоров!

Во всяком случае, без Усатого за столом мне было скучно. Помню, что Манасиев и Станимиров говорили о предстоящей поездке архитектора за границу. В этот день я впервые увидела у Станимирова свежий цвет лица и ясные глаза. Наверное, не пил накануне. Хоть один-то день! Манасиев был такой же бледный, каким я запомнила его с первого дня, бледным был и его высокий лоб, кончавшийся неизвестно где. Руки у него и сейчас слегка дрожали, значит, виноват был не алкоголь, а просто привычка, хотя, вернее, нервы или какая-нибудь болезнь. Впрочем, он казался добродушным, ласковым, а может быть, усталым. Я заметила, что все усталые люди — ласковые. Или по крайней мере кажутся такими.

Так я развлекалась, тайком оглядывая своих сотрапезников.

— Я хочу, — говорил архитектор, — чтоб эта поездка была прежде всего профессиональной... С точно определенной и ограниченной сферой действий. А так никогда не получается. Встречаешься с коллегами, видишь много нового, но не можешь проникнуть в суть, отмести взаимоотношения, чисто человеческую сторону дела и заниматься только архитектурой. Приходится быть дипломатом, а это напрасная трата времени и для работы ничего не дает.

Манасиев согласно кивнул.

— Кроме того, — продолжал архитектор, почему-то взглянув на меня, — всегда возникает и кое-что... из другой области.

Он улыбнулся, а Манасиев громко засмеялся.

— Даю себе слово не интересоваться этим, и — не получается. Тут есть определенный психологический момент. Выбиваешься из рамок своего обычного существования и мгновенно чувствуешь себя как вырвавшийся на волю необъезженный конь. Узда сброшена, и ты спешишь воспользоваться ситуацией...

Тут Манасиев отозвался репликой, в которой звучала не то зависть, не то насмешка:

— Ты красавчик. Тебе легко.

Будь я на месте архитектора, я бы разозлилась, хотя это верно, он действительно красивый мужчина. Но, видно, он и вправду здорово доволен собой, как он мне сам сказал, а самовлюбленные люди не чувствуют, когда над ними смеются.

Кроме того, было ясно, ради кого архитектор затеял разговор насчет узды и прочего, И я с любопытством ждала, что он скажет дальше.

— Не в этом дело, — ответил архитектор, ия почувствовала, что он нарочно скромничает. — Мне кажется, Манасиев, что все определяется степенью, силой твоего желания, твоей устремленности.

— А это уж, мой дорогой, прежде всего зависит от возраста.

— Не только. Дело в характере и в... возможностях.

Манасиев рассмеялся.

— Ну и как, — сказал он, — как далеко простираются твои возможности?

Я сидела молча, и мое лицо, вероятно, выглядело вытесанным из камня.

— Случай, случай, его величество случай! — продолжал архитектор. — Никогда не знаешь, что он тебе преподнесет. Но, разумеется, всецело полагаться на случай тоже нельзя. Надо идти ему навстречу... И, ты знаешь, возникают самые неожиданные комбинации. Атмосфера путешествия, гостиницы — это нечто фантастическое, исключительное, неописуемое... Мне кажется, что-то носится в воздухе, и встречи с чужими людьми приобретают совсем иной смысл, интерес подскакивает на несколько градусов. Ты ведь тоже путешествовал, наверное, знаешь, как это бывает. — Он огляделся. — Я тебе скажу, что и в обычном доме отдыха может создаться атмосфера... Для этого нужно совсем немногое. Даже в нашем... Может, она и создалась, мой дорогой, кое для кого... Кто знает.

Ужасно загадочно говорил этот архитектор! Страх до чего загадочно и тонко!

Я как раз в это время доела свой обед, прикончила абрикосовый компот. Воспользовавшись паузой, я отодвинула от себя вазочку из-под компота, положила на стол салфетку, встала и сказала с самой любезной улыбкой:

— Приятного отдыха.

Архитектор поблагодарил меня легким поклоном и опять улыбнулся загадочно и многозначительно, а Манасиев кивнул, не глядя на меня, и мне показалось, что ему было неловко или неприятно.

Я поднялась на второй этаж, подошла к комнате Стефана №2 и постучала. Он сам открыл мне.

— Я хочу вас кое о чем спросить, — сказала я. — Можно войти?

— Конечно.

В пишущей машинке торчал почти исписанный лист. Стол был придвинут к открытому окну, и в десятке метров от человека, сидящего за машинкой, начиналось темно-зеленое пространство леса. А сосновое благоухание проникало в самую комнату... И... птичьи трели.

— Идеальное место для вдохновения, — сказала я. — Наверное, страшно приятно сидеть здесь за машинкой и стучать... А птичек вы слышите?

— Нет.

— Нет, конечно, вы ведь сейчас не здесь, воображение уводит вас куда-то еще. Лес-то вы хоть замечаете? Вдохновляет он вас или не вдохновляет? Извините, но мне очень интересно.

Он только ухмыльнулся. В усы. Не сбрил усы, хоть и сделал соответствующее заявление. Наверное, считает, что усы ему идут, подумала я. Как же он выглядит без усов? Может, я б его и не узнала.

— Кстати, — сказала я, — если вы когда-нибудь решите со мной раззнакомиться, сбрейте усы, и я буду принимать вас за другого. Мы можем тогда познакомиться заново. Я очень люблю знакомиться...

— Ладно... Я ведь обещал их сбрить. Только не сейчас.

— Почему?

— Ну конечно, вы ведь все пишете.

— Нет, не поэтому. Сбривание усов — это серьезное душевное потрясение; сейчас у меня нет на это сил...

Я уселась в кресло — в каждой комнате здесь по креслу. Положила ногу на ногу. Он предложил мне сигарету, поднес зажигалку, потом отодвинул свою машинку и сел на стол.

— А обедать вы не собираетесь? — спросила я с некоторым опозданием.

— Я бы с удовольствием, но увы.

— Почему?

— Принимаю гостей.

Он был прав. Наверное, он уже сердился на меня. Ужасно бестактно и нахально ворвалась я к нему в комнату. Надо было бы тут же встать и уйти, но получилось бы еще глупее. Я показала на сигарету.

— Только до половины.

— Я шучу. Сидите сколько хотите. Мне очень приятно. Все равно я решил не обедать.

Я засмеялась.

— Я не сочиняю, — сказал он. — Честное слово. Боюсь, как бы не набрать сто килограммов.

Я оглядела его.

— Трудновато вам придется. Сейчас вы достаточно стройны... — я продолжала оценивать его взглядом. — Элегантны... Вот только эти усы...

Он встал и ринулся в ванную.

— Сейчас сбрею.

— Нет, нет! Не сейчас! Прошу вас! Сейчас у вас нет времени!

— Времени у меня достаточно.

Я вскочила и удержала его за руку.

— Подождите... Пожалуйста. Вам очень идут усы. Я просто вас дразнила... Вы настолько совершенны, что и прицепиться больше не к чему. Если вы их сбреете, что я буду делать!

Он внимательно посмотрел на меня. Потом повернулся и сел на прежнее место.

Эту шутку — что он, мол, совершенен — я бросила впопыхах, не придавая ей особого значения. Но в следующую минуту осознала, что шутка-то получилась сильнодействующая. Как ни скажи это мужчине, он не может не почувствовать себя польщенным, а я сказала это очень искренним тоном, так что, наверное, проняла Стефана № 2. Некоторое время мы молчали.

Сигарета уже была выкурена до середины.

— У меня к вам очень-очень большая просьба, — сказала я. — Правда, очень большая.

Он кивнул — видно, понял, что речь идет действительно о чем-то важном.

— Одна из трех машин, что стоят за домом, ваша, да?

— Моя, — ответил он.

— У меня в Софии чрезвычайно важное дело... Вы не отвезли бы меня?