Любовь

ГЛАВА X

На другое утро, рано-рано, Стефан незаметно исчез. То есть на самом-то деле я прекрасно видела, когда он встал, потому что всю ночь не смыкала глаз. Но я притворилась, будто сплю глубоким сном. Он тихо оделся, за какие-то секунды, и бесшумно вышел из комнаты.

Оставшись одна, я долго думала: почему он не хочет со мной разговаривать? Может, он просто такой человек — замкнутый, угрюмый и неразговорчивый? Но тут же я отбросила это предположение. Возможно и другое: законы конспирации обязывают его молчать, все роли, которые он играет, входят в эту конспиративную игру с ее железными правилами, и лучше всего относиться ко всем его странностям спокойно и помалкивать, не выдавая, что я ничего не понимаю в конспирации, чтобы не упасть совсем в его глазах. И ждать того времени, когда я стану необходима... Но чем больше я думала, тем больше склонялась к третьему варианту, самому для меня приятному: Стефан — такой же человек, как и все, да, но, кроме того, он подпольщик; жизнь его чрезвычайно трудна, он каждую минуту подвергается опасности, он должен непрерывно проявлять хладнокровие и хитроумие, а временами и жестокость, которая, вероятно, ему не свойственна, но которую он в себе воспитывает; постоянный риск изменил его характер, превратил в человека, совершающего только целесообразные поступки, человека, который отказывается от всех личных чувств и отношений, подчиняясь лишь требованиям дела; вообще это необыкновенный характер, порожденный необыкновенными обстоятельствами, — в высшей степени романтичный, возвышенный и прекрасный. И мне, обыкновенной девушке, невероятно повезло, что я знакома с таким человеком, дышу с ним одним и тем же воздухом, живу в исключительно романтической атмосфере, — ведь это дано далеко не каждому...

В таких размышлениях и переживаниях прошел этот день. Выходила я, только чтобы принести воду из пруда. Там была очередь — значит, в городе все же остались люди. В основном это были старики и старухи, которым, наверное, не к кому было уехать. Некоторые просто набивали ведра снегом — снег еще лежал под кустами в сквере. Большинство же дожидалось своей очереди у единственного места на пруду, где был сломан лед, и наполняли ведра мутной водой. Там же вертелись и собаки — тоже ждали своей очереди напиться.

Смеркаться начало рано, около четырех. В этот день я снова перечитала «Красное и черное». Это была моя любимая книга, я читала ее по крайней мере раз десять. Но в тот раз я принялась за нее с каким-то особым праздничным чувством, испытывая что-то вроде удовлетворения. Меня вдруг осенило, что Жюльен Сорель ужасно похож на Стефана или, наоборот, Стефан похож на Жюльена — такой же худой, хмурый, неулыбчивый, замкнутый, фанатично стремящийся к своей цели человек, который говорит и делает только самое необходимое. Потом я с восторгом сделала еще одно открытие — Жюльен боролся за осуществление своих личных целей, а у Стефана никаких личных целей нет, он борется за общее великое дело и отдается борьбе по идейным соображениям, а не потому, что добивается определенного места в жизни. Но так или иначе, у них было много общего, и Жюльен был не виноват, что при всех своих достоинствах был вынужден хлопотать лишь о достижении эгоистических целей: его время не предлагало ему ничего другого, никаких великих общественных задач. В этих моих размышлениях сказывалось, конечно, и влияние Стеллы Поповой, которая руководила нашим ремсистским кружком. В заключение, однако, я придала всему вполне конкретный смысл: если бы Жюльен жил теперь, он не стал бы угрожать пистолетом мадам де Реналь и без всякого толку подставлять голову под нож, а звался бы Стефаном и провел бы эту ночь в моей квартире, положив пистолет под подушку; я, разумеется, не была Матильдой, и сравнивать нечего, у нас с ней не было ничего общего, и не только потому, что она была богата, а я бедна, но еще и потому, что с того момента, как я открыла сходство между Жюльеном и Стефаном, я ее почему-то невзлюбила. Вот так! Типичная женская логика.

Теперь я наконец расскажу об этой необыкновенной ночи, но начинаю с трудом и с опаской, потому что не уверена, сумею ли передать все точно так, как оно было, или, вернее, сумею ли все объяснить. Хотя я вообще не знаю, можно ли и нужно ли объяснять то, что случилось, или достаточно просто рассказать об этом, и все само собой станет ясно.

Нормальный ключ, который я дала Стефану, отпирал подъезд с гораздо большим шумом, чем его «подручные средства». Я услышала, как он пришел, тут же вскочила с постели и с бьющимся сердцем пошла открывать дверь. Слышно было, как он медленно поднимается по лестнице. Я бегом вернулась за керосиновой лампой и выкрутила фитиль, чтобы ему посветить. Увидела я его на нижней площадке. На мгновение мне показалось, что это не он, но он поднял ко мне лицо и, вероятно, оттого, что свет лампы ослепил его, прикрыл глаза рукой; потом, ссутулившись, пошел дальше. В его походке, во всей его фигуре чувствовалась неимоверная усталость. Поравнявшись со мной, он взглянул на меня с какой-то особой улыбкой, словно намекая на что-то, что знаем мы двое. Я не знала ровно ничего, и все-таки от этой улыбки мне стало очень приятно — в ней было что-то грустное. Никогда до той минуты я бы не подумала, что этот замкнутый человек может так улыбаться. Так улыбаются только очень дружелюбные и откровенные люди. Он медленно вошел в комнату, а я шла за ним, и мне, не знаю почему, хотелось взять его под руку и поддержать. Он остановился перед столом и сунул руку во внутренний карман, чтобы вытащить пистолет, но пистолета не вытащил, а только снял пиджак, повесил его на стул и сел к столу. Я молча поставила перед ним тарелку с картошкой. Он взял одну картофелину, но обжегся — я их только что сварила, — выронил ее в тарелку и стал дуть на пальцы. И снова улыбнулся и посмотрел на меня. Потом спросил, на каком я курсе. Я ответила ему не сразу, так как увидела, что правый рукав его пиджака распорот по шву до локтя и заколот булавкой. Он заметил, что я смотрю на его рукав. Я ответила, что на первом. Помолчав, он спросил, на каком факультете. Я посмотрела на него изумленно. Он отлично это знал. Я ответила, что на медицинском. Он покачал головой и как-то грустно сказал, что это, по его мнению, самая лучшая профессия. Я спросила, почему. Потому что это самый прямой путь помощи людям, сказал он. Я посмотрела на него подозрительно — мне казалось, что такой человек, как он, не может произносить подобные слова. Но подумала, что он прав. И сказала ему об этом. Потом спросила: а вы на каком учились? Это «вы» прозвучало странно — я впервые обращалась прямо к нему. Он улыбнулся и ничего не ответил. Я сообразила, что он не имеет права о себе рассказывать, это запрещено законами конспирации, и я должна умерить свое любопытство.

— Ладно, — сказала я, — я знаю, что вам нельзя мне отвечать.

— Можно, — отозвался он.

— А как же, ведь если я буду что-нибудь о вас знать, может случиться так, что я... вас выдам.

— Я что-нибудь придумаю.

— Да, я знаю, вы это делаете мастерски... Но иногда ваши выдумки не так уж невинны.

— Как это?

— А вдруг я подумаю, что вы нарочно рассказывали тогда о нас моей маме, что это был намек.

Он попытался вспомнить, что я имею в виду.

— Ах, это когда я сказал, что мы с вами... друзья по факультету?

Я кивнула.

Он замолчал и стал очень серьезным. Потом сказал тихо:

— Вы прекрасно знаете, что никакого намека не было.

— Откуда мне знать?

Это уж было самое натуральное кокетство. Однако он проявил полную неопытность, отнесся к моему вопросу всерьез и снова задумался. Но предпочел не отвечать и взялся за картошку. Тут я заметила, что у него дрожат руки. Он просто не мог удержать картофелину в руке. Кроме того, на рукаве рубашки была оторвана пуговица и он болтался у кисти. Мало этого, похоже, что рвали его со страшной силой.

Стефан положил картофелину и поглядел на меня.

Я взяла его тарелку и молча начала чистить картошку. Он смотрел на мои руки, и это смущало меня. Смотрел он рассеянно — такой взгляд бывает у бесконечно усталых людей. Щетина на лице у него порядком выросла, и это придавало ему еще более унылый вид. На лбу его виднелась грязная черная полоса, давно не стриженные волосы не причесаны, а лишь приглажены пальцами. Мне вдруг стало его жалко, но это не было романтическое сожаление — сравнение с Жюльеном Сорелем уже не приходило мне в голову, — а я пожалела его, как жалеют несчастного человека.

Я разломила картофелины, намазала их маслом, посолила, посыпала красным перцем и пододвинула ему тарелку. Когда он взял кусок, я увидела, что руки у него продолжают дрожать.

— Я помою руки, — сказал он. — У вас есть вода?

Мы пошли в холодную кухню, и там я полила ему на руки.

Потом мы вернулись, и он снова сел к столу, но руки у него дрожали по-прежнему. Это разозлило его. Он поднялся и сказал:

— Не хочется есть.

А съел он одну картофелину.

— Так нельзя, поешьте!

Я встала и поднесла ему кусок прямо ко рту. Он взглянул на меня.

— Руки у меня чистые, — сказала я.

Он усмехнулся и съел кусок. Таким образом он съел всю тарелку. Я накормила его, как ребенка.

В моем отношении к этому человеку наступила полная перемена. Руки его дрожали, рукав у него был порван, он выпачкался, его еще явно трясло от каких-то необыкновенных переживаний. Но тогда я почему-то совершенно об этом не думала, а просто очень остро ощущала разницу между своими фантазиями и действительностью. Такие вещи я воспринимаю чувством, а не разумом.

Я сказала ему, что зашью рукав пиджака и пришью пуговицу на рубашке. Он кивнул. Потом я сказала, что в буфете есть остатки какого-то ликера и, если он хочет согреться, я ему дам. Он снова кивнул. Я поставила перед ним бутылку с шоколадным ликером. Рюмок у меня не было, и я дала ему стакан. Он налил немного, потом вдруг решился и наполнил стакан доверху.

— Выньте из пиджака пистолет, я буду шить.

Он посмотрел на пиджак и ответил, помедлив:

— В пиджаке нет пистолета.

Это меня удивило, но задавать вопросы было бессмысленно. И не только потому, что он все равно бы не ответил. Я чувствовала, что ему тяжело говорить. Я молча шила, а он медленно, но большими глотками пил ликер. Руки у него по-прежнему дрожали, зубы постукивали о край стакана. Выпив, он налил себе второй стакан. Но когда он наливал этот второй — я специально посмотрела, — руки его почти успокоились.

Он выпил еще полстакана и больше не стал.

— Я лягу, — сказал он.

Видно, даже этот слабый ликер на него подействовал. Наверное, за день он страшно устал. Около кровати его чуть качнуло, и он тут же лег. Я укрыла его одеялом, и через минуту он спал.