Любовь

ГЛАВА I

Я сидела одна-одинешенька в душном купе, откинувшись на спинку дивана, и ни о чем не думала. Неожиданно, когда до отхода поезда оставались считанные минуты, кто-то с грохотом отодвинул дребезжащую дверь, я открыла глаза и увидела, что это мой отец. Он застыл, уставившись на меня, и очки на его круглой физиономии взволнованно блестели.

Так он простоял несколько секунд — может быть, переживал драматичность ситуации. А мне он вдруг показался ужасно похожим на собаку в стойке, на одного из этих страшных на вид, а в сущности довольно неуравновешенных псов — боксеров. Потом он медленно двинулся в купе, и мне пришлось снять ноги с противоположного сиденья, чтобы он мог сесть.

Я никогда не имела ничего против бесед с этим человеком, но именно в ту минуту лучше бы ему было не приходить. Потому что все, что произошло потом, не произошло бы, приди он на вокзал пятью минутами позже.

И вот мой папочка сидел напротив меня и собирался с духом, чтобы начать разговор. Я знала, что он не осмелится меня удерживать, — ничего бессмысленнее этого не придумаешь! — и потому не могла представить себе, какую идею он выдвинет.

— Куда? — спросил он тихо.

— На вагоне написано!

— Почему именно в Пловдив?

Я вздохнула и закрыла глаза.

— Ты сейчас пойдешь со мной, — сказал он спокойно, но очень твердо, что случалось с ним крайне редко.

Я взглянула на него с любопытством.

— Что?

— Я взял тебе путевку в дом отдыха.

Сказано это было тоном, не допускающим возражений, — он явно готов был, как это ни глупо, идти на скандал. Но я не отвергла с ходу его предложение по другой причине. Денег, которые были у меня в сумочке, хватило бы на три-четыре дня жизни в дорогой гостинице — о дешевой, ясное дело, нечего было и мечтать. Если согласиться на путевку, мне обеспечено жилье на целых двадцать дней, а свои капиталы я тогда пустила бы на куда более возвышенные цели. Поэтому я тут же внутренне сдалась — я и раньше замечала в себе эти внезапные перемены, которые говорят или о бесхарактерности, или о чем-то еще похуже.

— Глупости! — сказала я.

Спектакль следовало довести до конца, но в то же время я понимала, что закруглиться надо до отхода поезда.

— У тебя там будут все удобства!

— Глупости! Великое удобство — слушать, как старушенция какая-нибудь храпит над ухом.

— У тебя будет отдельная комната, — сказал отец, и его очки блеснули оптимистически. Он знал: раз я вхожу в детали, что случалось в наших разговорах не часто, еще не все потеряно.

— Да, если бы я была дочерью кого-нибудь другого, а не твоей.

— Послушай, — он наклонился ко мне, игнорируя мой выпад, — директор дома отдыха — мой друг. Он обещал.

— Кому обещал? Тебе?

— Да.

— Какой псих станет выполнять обещания, данные тебе!

Отец и это пропустил мимо ушей. Надо сказать, что по сравнению с моими возможностями это были легкие, почти незаметные уколы, но у меня просто не было времени развернуться как следует.

— Я совершенно уверен, — сказал он. — Я уверен, потому что он мне многим обязан. Можешь быть абсолютно спокойна. Отдельная комната на втором этаже. Мы договорились!

Тут я сделала вид, что раздумываю, хотя про себя уже все решила.

— Сколько стоит эта путевка?

— Я заплатил, — ответил он моментально.

Я посмотрела на него пристально и испытующе, словно проверяя, можно ли ему верить, — очки блестели уже радостно.

На перроне раздался свисток, этот вонючий поезд собирался трогаться, и, должна признаться, мне вдруг стало приятно, что я могу выбраться на свежий воздух.

— Ну, раз заплатил — ладно!

Пусть думает, будто я капитулирую по чисто экономическим причинам. Хотя, в сущности, так оно и было!

Я встала, одернула юбку и, изобразив мучительные колебания, вышла из купе. Отец пошел за мной, не забыв прихватить мой чемоданчик.

Вот таким образом я очутилась в доме отдыха. А из дому-то я ушла куда глаза глядят. Тогда, после грандиозного скандала, после того как моя дорогая мамаша переиграла все роли своего репертуара, а я проявила себя ее достойной партнершей, дело дошло до того, что или я, или она должны были уйти из дому. Видно, возраст и опыт тоже сказываются, потому что она была еще полна сил, когда я уже выдохлась и в бессознательном состоянии побросала вещи в чемодан.

Мне совершенно не хочется рассказывать во всех подробностях наши семейные истории, и, если я все-таки вынуждена буду это делать, чтобы кое-что объяснить, я по крайней мере буду выкладывать не все сразу, а понемножку — рассказывать все подряд неохота, да и читать было бы утомительно.

Итак, дом отдыха расположен на склоне Витоши, с той стороны, которая, если смотреть из Софии, находится к югу от города, но на самом-то деле это северный склон, и потому солнца здесь мало, оно рано садится, и даже летом бывает сыро и прохладно. Дом отдыха новый, построенный всего год назад, он еще не успел пропитаться гостиничными ароматами, комнаты пахли свежей штукатуркой — это мой любимый запах, потому что он создает иллюзию, будто до тебя здесь не было ни людей, ни разговоров, будто стены и воздух между ними еще чисты. Но главное преимущество этого дома то, что, хоть он и расположен над Софией, построен он в ложбине, и любимая столица из него не видна.

Только этого мне не хватало — видеть из окна собственный квартал, в котором недавно построили четыре двадцатиэтажных здания, так что, ориентируясь по ним, всегда можно безошибочно обнаружить наш пятиэтажный дом, а если у тебя есть бинокль, увидишь, чего доброго, и окна родной квартиры. Очень мило!

Так вот, большим преимуществом дома отдыха, в котором я оказалась, было то, что из окон видны были только верхушки деревьев и горбатый склон горы.

Расскажу коротко, как папа привез меня сюда. После описанной уже сцены в вагоне мы выбрались из старого здания вокзала и сели в отцовский «фиат». На переднем и заднем стекле «фиата» прилеплены восклицательные знаки. Как известно, это значит, что человек за рулем — новичок, что он не умеет как следует водить машину и другие должны его остерегаться, то есть что он вообще опасен для окружающих. Мысль эта пришла мне в голову, когда мы именно в тот раз садились в машину, мне вдруг стало ясно, почему и раньше мне было приятно видеть этот знак, почему и раньше он вызывал у меня чувство сладостного удовлетворения.

Во время нашей молчаливой поездки я то и дело поглядывала на отца, и, наверно, потому, что проблема моего бегства была решена и я испытывала к отцу что-то похожее на благодарность, я стала думать об этом человеке не так, как обычно. Я вдруг почувствовала, что мне его жалко, — ужасно странное ощущение, к тому же мне словно было жалко его именно за то, что он опасен для окружающих. Он ведь сам приклеил эти восклицательные знаки, значит, он и сам это понимает, и знаки каждый день мозолят ему глаза, напоминая — ты опасен, опасен, опасен... Вот почему мне стало его жалко. Я то и дело посматривала на него, на его профиль — короткий, чуть вздернутый нос, очки, которые точно служат ему маской, потому что без очков он совсем другой, без очков выражение лица у него совершенно детское — этакий почему-то не выросший, добрый, но слегка глуповатый ребенок... А очки, точно какой-то дополнительный орган, точно часть его лица, помогают ему придавать себе такой вид, какой он хочет. Чудеса!

Мы выбрались на шоссе, ведущее в горы, одолели тысячу поворотов и остановились. Поставили машину у шоссе на зеленой полянке, и отец, с моим чемоданчиком в руке, повел меня по сырой лесной дороге к дому отдыха. Должна сказать, что за все время мы не обменялись ни единым словом, отец даже не смотрел на меня, он разрешил трудный вопрос и теперь, вероятно, думал о, чем-нибудь другом: о предстоящем свидании или еще о чем-нибудь. Или просто у него не было сил долго думать о неприятном.

Все же, заметив, что я спотыкаюсь на скользкой тропинке, он догадался предложить мне руку. Это был вынужденный жест, и я так его и восприняла, потому что, покажи мне кто со стороны, как я иду с этим человеком под руку, я померла бы со смеху. Так или иначе, этакой идиллической парой мы прошли через лес и вышли на просторную, освещенную солнцем поляну с очень свежей, совершенно зеленой, ярко-зеленой травой; в глубине поляны показалась весьма, надо признать, симпатичная постройка — три этажа, по шесть-семь окон на каждом, а сбоку одноэтажная — столовая или ресторан с несколькими зажженными внутри светильниками, хотя было еще совсем не темно. Настроение у меня вдруг исправилось, и, когда в маленьком холле нас встретил директор, я сумела даже улыбнуться. Мы стояли с отцом рядышком, я еще держала его под руку. В первую минуту директор не узнал отца или сделал вид, что не узнал, потом подошел к нам страшно удивленный и сказал:

— Извини, я не сразу сообразил... Это она виновата. Твоя дочь абсолютно на тебя не похожа. Красивая девушка.

Этих последних слов он, разумеется, мог бы не говорить, и я привожу их только потому, что директор, особенно вначале, неоднократно напоминал мне о своем первом впечатлении.

Обменявшись с директором улыбками и несколькими любезностями, отец довольно торопливо с ним распрощался, поцеловал меня в щеку (вот уж лицемерие!) и пошел к машине. Он явно куда-то спешил.

Когда он ушел, я испытала облегчение, но вместе с тем и другое чувство — мне стало неприятно, что я осталась одна. Может показаться странным, что, когда я убежала из дому, собиралась уехать в чужой город, жить в гостинице, никакого страха или неловкости я не испытывала, а вот теперь, в этом доме, испытала. Наверное, я слишком раскисла. Поднимаясь по лестнице вслед за директором, я выпрямила спину, набрала в легкие побольше воздуху и расправила плечи.

Директор отпер одну из дверей, пропустил меня вперед и поставил мой чемоданчик.

— Комната на двоих, но я обещал вашему отцу, что вы будете одна. Располагайтесь, ужин через полчаса.

Он кивнул мне и взялся за ручку двери, собираясь уйти, но задержался. Видно, что-то заставило его взглянуть на меня попристальней. Я стояла у стола, словно не зная, что мне делать дальше, и смотрела на него набычившись. Я вдруг почувствовала себя покинутой всем миром и, кроме того, ужасно усталой. Ноги не держали меня.

— Вы студентка? — спросил директор.

— Нет.

— Значит, работаете?

— Нет... Учусь в школе медицинских сестер.

Директор откровенно удивился.

— Медицинских сестер, — повторила я.

На этот раз директор сумел довольно удачно притвориться.

— Что ж, неплохо... Профессия трудная, но благородная... Приятного отдыха.

И, театрально кивнув, закрыл за собой дверь.

Я села на единственный в комнате стул, и меня охватила злоба. Какое дело этому директору дома отдыха, учусь я или нет, чему я учусь, и не все ли ему равно, подходящую я выбрала профессию или неподходящую, благородную или нет... Я была уверена, что его мнение обо мне резко изменилось и что, кроме того, мой отец сильно упал в его глазах. Отец медицинской сестры! Неужели он не может пристроить свою дочь к чему-нибудь более стоящему: дипломатии, внешней торговле? Впрочем, едва ли этот тип разбирался в таких вопросах, но о медицинских сестрах у него, как и у большинства людей, было вполне определенное представление.

Я быстренько вытащила из чемодана пижаму, умылась, приняла снотворное и легла. Никакой ужин не мог меня соблазнить, мне нужно было только одно — забыть, где я, и забыть, почему я здесь.

Сейчас, перечитывая первые страницы, я вижу, что они написаны человеком глубоко уязвленным, человеком, который на что-то обижен, который чуть ли не родился, как говорится, обиженный богом. Бывают ведь и такие. Кто знает? Про себя мне трудно сказать. Что я злая — это точно. Что мне всегда чего-то не хватает — тоже верно. Но чего — я и сама не знаю.

Семья у нас вполне состоятельная. Родители зарабатывают столько, что за последние два-три года купили и квартиру и машину. Правда, эта состоятельность странная — вроде все у нас есть, но какая нам от этого радость, понять трудно. Что-то тут не так, но что — не могу сказать. Знаю только, что лично мне абсолютно безразлично, есть у нас квартира и машина или нет. Абсолютно безразлично! Стало быть, ясно — со мной что-то не так.