Любовь

ГЛАВА V

И все-таки мне удалось заснуть в этот первый мертвый час в доме отдыха. Проспала я по крайней мере часа два, без снов. Проснувшись, я впервые за несколько последних сумасшедших дней почувствовала себя отдохнувшей и спокойной.

Солнце село за гору, но свет его, желто-белый, белый, синеватый, пронизывал небо. Тени исчезли. В холодных лиловых отсветах все просматривалось глубоко и четко — лес, поляны, скалы, — и горы казались живыми и близкими. Ясность и прозрачность — вот какой душевный настрой они создавали. Ясность и прозрачность!

Под окнами зазвонил колокол. Не знаю, кому предназначался этот звон, наверное, не только мне. Я оделась. Озноба как не бывало. Бодрая, охваченная неожиданно загоревшимся любопытством, я прошла по безлюдному коридору. За одной из дверей кто-то напевал. На первом этаже хлопали двери. На лестнице на меня дохнуло запахом жареного мяса. Входя в столовую, я уже не чувствовала былой отчужденности. Хотелось улыбаться, болтать.

В столовой никого не было. Стол был накрыт, и я тихонько села на свое место. Прямо передо мной возвышался буфет с напитками, рядом с красным диваном — мюзик-бокс. В лиловатой тени, отбрасываемой лесом, столовая выглядела необыкновенно уютной. Настроение у меня все подымалось, мне хотелось быть милой, остроумной, всем приятной, ясной и прозрачной. Такое состояние — как в девчачьи годы — иногда бывало у меня и теперь.

Первым появился директор. Он нес рюмки и бутылку сливовой водки. Поздоровавшись со мной, он с многозначительной улыбкой стал расставлять рюмки.

— Сегодня в нашей маленькой семье праздник... Одному из наших гостей исполняется сорок лет.

Сказав это, директор оглянулся по сторонам и склонился ко мне:

— Никому не говорите, что я выдал его возраст!

Я, разумеется, весело улыбнулась, проявляя полную готовность включиться в любую игру, которую мог предложить этот симпатичный человек.

— А вот и виновник торжества, — с улыбкой провозгласил директор. — Станимиров, садитесь сегодня на председательское место.

Станимиров — я вспомнила, что он архитектор, — подчинился и сел напротив меня, по другую сторону длинного стола. Уперся локтями в стол и взглянул на меня. И вдруг улыбнулся. Надменность и замкнутость, запомнившиеся мне во время обеда, вдруг уступили место сердечности, доброте и доверчивости. Я уже привыкла не принимать на веру такие перемены. Слишком много лицемеров умеют мило улыбаться. Но его улыбка показалась мне открытой и приятной, да и я была в таком настроении, что тоже ответила ему улыбкой.

Директор вышел. Теперь я уверена, что он сделал это нарочно — «чтобы не мешать».

Станимиров беззвучно рассмеялся и сказал:

— Директор строит всю свою директорскую деятельность на каких-то выдуманных им отношениях между отдыхающими. Но делает он это вполне невинно. Если согласиться играть в эту игру, здесь можно жить не без приятности.

Я засмеялась, а потом поздравила его с днем рождения.

— Спасибо... Сорок лет — пожалуй, это грустно.

Если бы на свой возраст пожаловалась Ирина, я бы ей не поверила. Но этот дядя? Я сказала ему, что выглядит он на тридцать. Конечно, я слегка преувеличивала, но он действительно выглядел моложе своих лет и, вероятно, привык, что ему это говорят.

— Может, и выгляжу, — сказал он, — но это обманчиво и временно.

Тут мне пришлось для поддержания разговора высказать «оригинальную» мысль о том, что важно, как человек себя чувствует, а не то, сколько ему лет. Он улыбнулся:

— В том-то и дело, что я как раз и чувствую себя на все сорок... Но, знаете ли, если отвлечься от этой цифры, я вполне собой доволен. И даже начинаю этого бояться...

Сказано это было без кокетства. Из его слов выходило, что у него есть причины быть довольным собой. Но я не спросила его, что это за причины.

В столовую вошли еще двое. Один из них тут же сел слева от меня. Другой — коренастый человек с тесно посаженными глазами — остановился в сторонке. Оглядев стол, он спросил, куда ему сесть — насколько он понимает, по случаю дня рождения Станимирова места распределены по-иному.

— Куда хочешь, Петр. Можешь на мое место, — сказал Станимиров и показал на стул справа от меня.

Петр продолжал оглядывать стол.

— Директор скажет, — отозвался он наконец и пошел на кухню.

Мой сосед шепнул мне:

— Бывают люди, которые до смерти любят порядок.

Я посмотрела на него. Светлые усики. Старомодное лицо. Но в глазах виднелась готовность к усмешке. Мне нравятся люди с насмешливыми глазами. Если они не злые, с ними занятно. Я почувствовала, что с соседом мы поладим. Тогда он, помнится, добавил:

— Петра можно оправдать. Бухгалтер! Точность и осторожность.

Директор и Петр вернулись. Каждый из них нес по две тарелки с нарезанными помидорами — закуска к сливовице. На мой взгляд, лучше было бы начать с русской водки. Но за столом распоряжалась не я.

Бухгалтер поставил тарелки и сел, но не рядом со мной. Я решила, что директор зарезервировал это место для себя.

Директор окинул стол хозяйским взглядом. Один. стул оставался незанятым. Директор потер руки и сказал:

— Мы простим товарищу Манасиеву его опоздание. Ему дано особое задание, и я думаю, он вернется с минуты на минуту. Давайте пока приготовимся — наполним рюмки.

За моей спиной открылась дверь. Все обернулись. С террасы вошел четвертый постоялец с огромным букетом в руках. По заданию директора он нарвал чудесных горных цветов. Красных, оранжевых, желтых, белых... Все цветы были мне незнакомы. Я узнала только ромашки. Букет принес с собой благоухание горной полонины.

Цветы были преподнесены Станимирову. Он встал, чтобы принять букет. Манасиев свалил огромный сноп ему на руки, потом обнял его вместе с букетом, и они расцеловались.

— Теперь давайте все поздравим нашего юбиляра! — сказал директор торжественно и повелительно. И, чтобы подать пример, раскинул руки, порывисто обнял Станимирова, поцеловал его, потом зарылся лицом в цветы, глубоко вздохнул и с блаженным видом отвалился. Повернувшись с улыбкой ко всей компании, он оглядел нас и жестом пригласил бухгалтера сделать то же самое. На смуглом лице бухгалтера отразилось колебание, быть может, досада, но он встал и с натянутой улыбкой обнял Станимирова. Директор стоял в сторонке, напряженный и настороженный, точно режиссер, который с волнением следит за исполнением отлично задуманной им сцены.

Подошла очередь усатого.

— Сейчас я тебя уколю, — сказал он, обнимая Станимирова.

— Ого, — отозвался после поцелуя юбиляр, — оказывается, очень приятно, когда тебя целует усатый.

Под конец все повернулись ко мне. Откровенно говоря, мне было ужасно не по себе. Я могу запросто поцеловать кого угодно, кто жаждет поцелуя в честь своего сорокалетия. Но тут шла игра, вдохновляемая директором, и непонятно было, кто чего на самом деле хочет, да это было и неважно. Просто каждый должен был сыграть свою роль. Сказать, что я не хочу, у меня не хватало духу. Я посмотрела на Станимирова. Он пожал плечами.

— Смелей, смелей, поцелуйте его как дочь, — с тихим восторгом сказал директор. — Будет очень красиво.

Я встала и поцеловала архитектора в щеку. А он сделал нечто, судя по всему, не предусмотренное программой директора. Он протянул весь огромный букет мне. Я обхватила его. Директор зааплодировал и стал вопить: «Браво!»

— Бра-а-ава, бра-а-ава!.. — кричал он, и это звучало почти как ура. Темя его блестело.

Все остальные тоже захлопали.

Тут у меня мелькнула одна идея. Я сунула букет в объятия директора. В первую минуту он отшатнулся, но потом принял букет, и на лице его появилось сияние. Мы все снова захлопали. Директор поклонился налево и направо. Потом крикнул в сторону кухни:

— Вида!.. Вида!..

Вышла пожилая женщина. Директор передал ей букет.

— Цветы в воду и на стол! — распорядился он.

Вот так началось празднование сорокалетия архитектора Станимирова. Я выпила две рюмки сливовицы. Настроение, с которым я вошла в этот вечер в столовую и которое чуть было не испортилось, когда началось торжество, вернулось снова. Мне казалось, что я очень милая, хотелось быть откровенной, вести задушевные разговоры. Здесь я должна объяснить, что алкоголь действует на меня не так, как на других. Кроме того, что мне хочется быть очаровательной, я начинаю воспринимать слова и действия окружающих как-то обостренно — они кажутся мне или очень глупыми, или очень умными. Другими словами, я впадаю в крайности и готова либо восхищаться, либо вздорить. В тот вечер я уже не задавала себе вопроса, что я делаю среди этих чужих людей, которых я и увидела-то впервые несколько часов назад. Это меня уже не интересовало. Меня разбирало любопытство, я испытывала какое-то приятное напряжение, словно чего-то ждала.

С жарким подали белое вино. На десерт внесли огромный торт с сорока свечками. Зажигая их, директор объяснил:

— К сожалению, я не нашел специальных свечей. Пришлось спуститься в деревню и попросить у священника. Но эти тоже годятся.

Станимиров набрал в легкие побольше воздуха и задул сорок огоньков. Справившись со своей задачей, он взглянул на нас, раскрасневшийся и гордый, мы все захлопали, а директор крикнул «бра-а-ава».

Потом директор убрал свечки, и архитектор нарезал торт. Он сделал это очень умело, прикинув на глаз, как действовать ножом. Словом, нарезал торт профессионально и со вкусом. Каждому досталось по большому красивому куску.

После торта был подан кофе. Станимиров вытащил из бара бутылку коньяка. Пустили и музыкальный автомат. Произошло это довольно оригинально.

— Станимиров, — сказал директор, — музыку закажете?

— Конечно, — ответил Станимиров.

— Что именно?

Станимиров взглянул на меня.

— Пусть выберет дама.

Я с удовольствием подошла к автомату и стала выбирать. Но названия мелодий оказались незнакомыми. Тогда я наугад ткнула в одну. Директор вытащил из кармана монету, опустил ее и нажал кнопку. Как только автомат заработал, директор сделал резкое движение — монета выскочила обратно и повисла на нитке в его руке. Как мне потом объяснили, автомат работал только на жетонах. Все жетоны потерялись или были припрятаны. Лишь один держал при себе директор. Он вытащил ручку и блокнот.

— Станимиров, записываю на ваш счет пять стотинок.

— Запишите сразу пять левов за весь вечер, — ответил архитектор.

— С удовольствием...

Пока разыгрывалась эта сцена, я с ужасом слушала автомат. После плаксивой интродукции еле-еле пробилось два-три такта, потом еще два-три и постепенно зазвучало чистопробное танго. Я взглянула на Станимирова — хотела перед ним извиниться. И увидела, что директор делает ему какие-то знаки. Станимиров встал и с улыбкой поклонился мне.

Эти люди, естественно, не знали, что я не танцую танго. Но как им объяснишь? Тем более что я сама выбрала мелодию.

Под взглядами остальной четверки Станимиров обнял меня, наши пальцы сплелись, и — раз, раз-два, раз-два — мы «закружились в вихре танца».

Я шепнула ему, что прошу прощения за танго. Он посмотрел на меня, улыбаясь своей особой улыбкой.

— Видите ли, девочка, я не умею танцевать эти ваши танцы. Вернее, если я отважусь, на мои жалкие попытки неприятно будет смотреть. По мне, лучше танго ничего и нет...

Он продолжал улыбаться. Лицо его было совсем близко, и я хорошо рассмотрела его улыбку, о которой я упоминала и раньше. Губы у него были четко очерчены, и, когда он улыбался, в лице появлялось что-то очень дружелюбное и в то же время грустное, словно этот человек хорошо понимает, что у тебя на душе, сочувствует тебе и в то же время говорит: «Спокойствие, девочка, все уладится...»

Но, как я уже говорила, я не очень-то доверяю таким улыбкам и даже испытываю в подобных случаях какое-то внутреннее сопротивление. Впрочем, пока мы танцевали, я на эти темы не рассуждала. Мой партнер двигался легко, с верным чувством ритма, хотя с некоторым напряжением, — видно, танцы не были для него таким привычным занятием, как, скажем, для ребят из нашей компании.

— Вы надолго сюда? — спросил архитектор.

Я не ответила. Когда я танцую, мне не хочется ни думать, ни разговаривать. Я танцевала, глядя поверх его плеча, и в самом деле ни о чем не думала. Но он продолжил:

— Хорошо, что вы приехали... Мы уж тут начали дичать... Если вам скажут, что мужчины лучше всего чувствуют себя в мужской компании, не верьте.

— Меня это совершенно не интересует! — сказала я.

Он ответил удивленным: «Гм!»

В молчании мы покружились еще и в молчании закончили танец. Архитектор холодно поклонился мне. Улыбка его исчезла.

Я села в кресло. Тот, который принес цветы, Манасиев, предложил мне сигарету. Пока он держал передо мной зажигалку, рука его слегка дрожала. Он был худой, плешивый и хмурый. Не знаю почему, но я почувствовала к нему симпатию и благодарно кивнула ему.

— Станимиров, заказывайте музыку! — воскликнул директор. — Это ваше право и обязанность...

Архитектор подчинился. Потом он уселся поудобнее, показывая всем своим видом, что больше вставать не намерен. Настроение у него явно испортилось.

В этот раз автомат стал выдавать вальс. Манасиев пригласил меня.

— Я никогда не танцевала вальса.

— Я вас научу, — отозвался он.

Я встала и, разумеется, танцевала лучше своего учителя.

— Зачем вы меня обманывали? Вы превосходно танцуете.

— Танцую я превосходно, — подтвердила я. — Но вальс — первый раз в жизни.

— Пластинки подбирал директор — танго, фокстрот, вальс. И ничего другого.

— Меня удивляет, — шепнула я ему, — почему все должны считаться со вкусом директора?

Манасиев запыхался и сбавил темп.

— Всегда легче, — сказал он, — подчиняться определенному порядку. Коль скоро он установлен, мы можем соблюдать его или не соблюдать. Когда мы решаемся его нарушить, мы волнуемся, и это тоже приятно, по крайней мере вносит в нашу жизнь некоторое разнообразие. Например, по правилам мы должны ложиться в десять, а мы играем и пьем до поздней ночи. Но — тайком. И директор делает вид, что ничего не знает... Запрещено принимать у себя в комнате гостей. А некоторые из нас принимают... И так далее. Но вместе с тем директор — наш абсолютный повелитель. Его музыкальный вкус — наш музыкальный вкус!

Меня очень заинтересовали все эти детали местного быта, которые сообщил мне Манасиев. Вальс кончился вовремя — он совсем запыхался и лоб у него побледнел.

Рассказывать дальше подробно мне не хочется. Я протанцевала еще несколько танго и фокстротов. Меня приглашали все, кроме бухгалтера. Что он против меня имел, было непонятно.

Директор провозгласил во всеуслышание, что намерен меня пригласить, и самолично выбрал мелодию для нашего танца. Это было танго, модное еще до последней войны. Но, как и большая часть других мелодий, оно было заново аранжировано. Если внушить себе, что ты на концерте «старые мелодии, спетые по-новому», это испытание можно легко перенести. Понемножку я привыкла, некоторые мелодии даже стали казаться мне приятными и эффектными. Видно, не так много нужно, чтобы перестроить свой вкус... Вообще, вероятно, вкус — понятие растяжимое. Я подумала, что, если б моим друзьям взбрело в голову вернуться к этим ритмам и мелодиям, к танцам в обнимку, это показалось бы им совершенно новым и неизвестным. А этого достаточно, чтобы стать модерновым. Я с любопытством жду такого дня... Сейчас мы танцуем, чтобы выразить себя. Никто другой нам не интересен. Но я часто замечала, как в глазах рождается дикая скука. Потому что очень скоро ты себя исчерпываешь. Разнообразия ради мальчик и девочка, пропустив по рюмке коньяка, готовы отплясывать хоть на стенке... Вот бы посмотреть, как они, обнявшись, будут танцевать танго!

А в тот вечер я танцевала в объятиях директора. И это было довольно-таки неприятно. Директор делал большие шаги, я едва за ним поспевала. От него несло сливовицей, руки у него были влажные. Но забавнее всего было выражение его лица — застывшая улыбка и мечтательный взгляд говорили о том, что он по макушку ушел в это самое танго. Может быть, он что-то вспоминал или настоящее так на него действовало. Во всяком случае, он наполовину отсутствовал, и я ощутила неуверенность и неловкость вроде той, что почувствовала в ту осеннюю ночь с Павлом.

После танго со мной вдруг что-то случилось. Я сидела и пила коньяк, который мне принес человек с усами, — я еще не знала, как его зовут. Директор возился с музыкальным автоматом. Архитектор и Манасиев, сидя рядом, разговаривали. Вернее, говорил один Манасиев, а архитектор, изрядно нагрузившийся коньяком, только слушал и кивал — лицо у него было красное, глаза блестели. После двух-трех глотков коньяка я вдруг почувствовала не то чтобы ненависть к этим людям, но явную неприязнь. Ничего они мне не сделали, все вели себя так, будто я им ужасно симпатична, но во мне помимо воли нарастала жуткая антипатия ко всей этой компании. Я сознавала, что несправедлива к ним, но не пыталась противиться овладевшему мной настроению. Знала, что бесполезно. И не потому, что эти люди были мне чужие. Я вообще-то и любопытна, и общительна. Но бывает, что в какой-то момент — вот как в тот раз — мое любопытство не выдерживает долгого ожидания. Все начинает повторяться. Тогда меня охватывает скука. Но в тот вечер дело было не только в скуке.

Тут меня пригласил усатый. Пожалуй, лучше называть его каким-нибудь именем, а то неудобно рассказывать. Допустим, что его зовут Стефан.

— Хорошо, что вы приехали, — сказал Стефан. — Скука была смертная.

— Я это уже слышала.

— Трудно быть оригинальным.

— Очень жаль, что вам это трудно.

— Вы злая?

— Злая.

— Почему?

Господи, что за вопрос! Я взглянула на него. Он показал мне язык. Я чуть не засмеялась. Ужасно смешно, когда человек с усами показывает язык.

— Вот теперь вы оригинальны... А на руках вы умеете ходить?

— Нет.

— А что вы умеете?

— Стоять на голове.

— А ну-ка!

— Хотите?

— Да!

Мы остановились. Стефан подошел к стене. Наклонился, стал на голову, подбросил ноги вверх и оперся ими о стену. Брюки сползли и собрались гармошкой.

Так он простоял несколько секунд.

Не знаю почему, но мне вдруг стало стыдно. Не за него, а за себя.

Раздались аплодисменты. Хлопал хмурый Манасиев. Архитектор смотрел остекленевшим взглядом, как загипнотизированный. Я ждала, что директор завопит «бра-а-ава», но он молча стоял около музыкального автомата, и на его лице появилась презрительная усмешка.

Стефан встал на ноги, и мы продолжали танцевать как ни в чем не бывало.

— Могут существовать, — сказал Стефан, — две причины, по которым вы задираете людей. Или вы нахально самоуверенны, что не предполагает... особого ума, или, наоборот, вы совершенно не уверены в себе и прикрываете это нахальством. Я предпочел бы второй вариант.

Здесь я дала маху, отнесясь к этому разговору всерьез.

— Возможна и третья причина! — сказала я.

— Какая? — спросил усатый насмешливо.

Какая? Я вдруг так обозлилась, что у меня аж ноги подкосились. Я онемела от злости. Бросив партнера, я почти вслепую пересекла столовую, прошла по коридорам и очутилась у себя в комнате.

Здесь со мной продолжало твориться что-то странное. Сначала я ощутила удовлетворение от того, что удрала от этих господ, но оно быстро исчезло, осталась одна злость, но и она тут же начала трансформироваться во что-то другое, пока наконец мне не стало ужасно жалко себя и я не разревелась. Сначала я всхлипывала без слез, кусая пальцы, потом из глаз потекли струйки, и носовой платок враз намок. Не знаю, долго ли я плакала.

Через некоторое время раздался стук в дверь. Я сделала усилие, чтобы не всхлипывать громко.

— Кто?

— Прошу меня извинить! — послышалось за дверью.

Я постаралась ответить как можно более бодрым голосом:

— Спокойной ночи.

И сунула голову под подушку.