Люди и встречи

ДОМИК НАЩОКИНА

Наступили белые ночи, и все в Луге было полно тонкой прелести весны и запаха зацветающей сирени в садах. В такие вечера можно подолгу блуждать по улочкам города, забредать на окраины, откуда начинаются пути на Псков или Новгород, и глубоко вдыхать воздух северной весны.

Художник, приехавший в Лугу из Петербурга, так и поступил в этот вечер. Он долго блуждал по тихим улочкам города, и был уже поздний час, когда он позвонил у крыльца двухэтажного домика на Московской улице. Ему открыли не сразу. Он стоял, высокий, в черной, художнически промятой шляпе, и ждал. В карман его крылатки был засунут узкий, в холщовом переплете альбом для зарисовок.

Мужской подозрительный голос спросил за закрытой дверью: «Кого?» — прежде чем впустить посетителя.

— Это Галяшкин, — сказал художник.

Его впустили. Человек, державший медный шандал со свечой, был низок ростом, густо, по самые глаза, зарос угольно-черной бородой и походил больше на предка, чем на современника.

— Приятно видеть вас, Сергей Александрович, — сказал он с той, однако, выжидательностью, какая свойственна антикварам и букинистам, не очень-то расположенным впускать посторонних в свое жилище. — Давно ли в наших палестинах?

— Да вот заехал посмотреть, нет ли чего новенького, — ответил художник.

Он любил бродяжить, собирать старинку, и антиквар хорошо знал его пристрастия и вкусы.

— В Петербурге‑с надо искать, в Петербурге‑с! — сказал он наставительно, с той усмешечкой, какая означала, что истинные сокровища обретаются, конечно, не в столице, а именно в провинции, в глуши.

Это была обычная повадка антиквара, и художник терпеливо выжидал, прежде чем перейти к главному. Они сели в кресла, хозяин достал из буфета с раздвижной шторкой бутылку красного вина, — в винах тот и другой толк понимали, — и они чокнулись бокалами.

— Ну, как в Петербурге, Сергей Александрович? — спросил антиквар. — Какие новости в области искусства? Говорят, на выставке Академии художеств имеет успех Крыжицкий.

Глаза художника освоились с полумраком, и он усмотрел в жилище луговского Гобсека и новую, еще блистающую после реставрации горку красного дерева и бронзовую модельку фальконевского Петра I.

— А у нас в Луге что же, провинция, — заключил антиквар.

Но судя по тому, что выставил он посетителю не какой-нибудь дешевый лафит, а настоящий шато-лароз, можно было заключить, что находится он в хорошем расположении духа.

— Я прослышал, однако, что вы приобрели нащокинский домик, — сказал вдруг художник в упор. — Вот по этому-то поводу я и приехал в Лугу.

Антиквар держал бокал в руке и смотрел сквозь вино на огонь.

— Легко сказать — приобрел! — вздохнул он. — Скажите лучше — охотился за ним, ночей не спал, Сергей Александрович.

И только когда уже нельзя было ни таинственно отмалчиваться, ни хитрить, он отставил бокал и пошел показывать свою находку.

«Дорогой Яков, — писал ночью Галяшкин брату в Петербург, — помнишь наши с тобой мечты: основать в России Пушкинский дом, в котором было бы собрано все, что связано с жизнью и творчеством великого поэта? Сегодня у антиквара в Луге я нашел замечательную вещь: домик Нащокина. Антиквар запросил за него препорядочно — пять тысяч. Что делать? У меня сейчас таких денег нет, а упустить эту вещь не могу. Может быть, она положит начало будущему Пушкинскому дому. Я вещью этой брежу, хотя она в страшном беспорядке и требует кропотливой многолетней реставрации».

На другой день из Петербурга пришла лаконическая телеграмма: «Покупай». Брат был таким же почитателем Пушкина.

Две недели спустя упакованный в огромный ящик домик был доставлен в Петербург. При затянутых тяжелых шторах, чтобы дневной свет не рассеивал впечатления, братья вскрыли ящик, и домик с гербом рода Нащокиных на фронтоне предстал перед ними.

Павел Воинович Нащокин был другом Пушкина и приятелем Гоголя. Это был человек своеобразный и в своем роде замечательный. Гоголь посвятил ему несколько лучших глав во втором томе «Мертвых душ» — в них он вывел Нащокина под фамилией Хлобуев. Пушкин крестил дочь Нащокина, а Нащокин в свою очередь крестил старшего сына Пушкина. В квартире Нащокина, среди множества необычайных предметов, был двухэтажный домик, в котором все украшения, мебель и посуда были сделаны замечательными мастерами-миниатюристами: весь домик был аршина в два длины. Он стоил Нащокину около сорока тысяч рублей, и все московское общество съезжалось любоваться им.

«Дом его (помнишь?) отделывается; что за подсвечники, что за сервиз! — писал Пушкин жене. — Он заказал фортепьяно, на котором играть можно будет пауку, и судно, на котором испразнится разве шпанская муха». «С Нащокиным вижусь всякой день. У него в домике был пир; подали на стол мышонка в сметане под хреном в виде поросенка. Жаль, не было гостей. По своей духовной домик этот отказывает он тебе», — пишет Пушкин в другом письме. «Дом Нащокина доведен до совершенства — недостает только живых человечиков! Как бы Маша им радовалась!» — поминает еще в одном из писем Пушкин.

В очаровании пушкинской эпохи открылся перед братьями Галяшкиными испытавший всевозможные судьбы и превратности, переходивший из рук в руки домик Нащокина. Братья домиком пленились. Обоими ими, страстными почитателями Пушкина, овладела мечта — сделать нащокинский домик одним из сокровищ будущего музея поэта. Долгие месяцы, бродя по Александровскому или Апраксину рынкам Петербурга, искали они старинные ткани, игрушечную посуду и миниатюрные подсвечники. Работали русские искусники — резчики и столяры, подклеивая и вырезая недостающие части для покалеченной мебели; обивали тканями эту мебель обойщики. На императорском фарфоровом заводе старый мастер Лебедев сделал из фарфора недостающую посуду и копию с мастичной фигурки Пушкина, читающего в одной из зал домика стихи.

В 1910 году в торжественной тишине конференц-зала Академии наук живописец Галяшкин поджидал президента Академии художеств, великую княгиню Марию Павловну. Посреди зала, освещенный крошечными электрическими свечами, выставлен был реставрированный Галяшкиным домик Нащокина.

Во фраке, высокий и торжественный, художник дожидался, когда великая княгиня подойдет к домику Нащокина.

— Ваше высочество, — сказал Галяшкин, — домик этот — одно из чудес искусства. Он связан с именем величайшего русского порта. Не угодно ли вам осмотреть его комнаты, в одной из которых можно увидеть фигурку Пушкина, читающего стихи?

— Какая милая вещь! — сказала великая княгиня. — Надо будет обязательно показать ее детям.

— Ваше высочество, домик этот мог бы послужить основанием для организации музея Пушкина... ведь это давно является мечтой его почитателей.

— Попробуйте написать об этом министру просвещения, — ответила великая княгиня, и художник понял, что на ее помощь рассчитывать нечего.

Огни в домике погасли, и несколько дней спустя в фуре для перевозки мебели он был перевезен обратно на квартиру Галяшкина.

— Послушай, Яков, — сказал художник брату, — не попытаться ли нам выставить домик в Москве... например, в Литературно-художественном кружке? Я довольно хорошо знаком с поэтом Валерием Брюсовым. Это большой почитатель Пушкина, он один из директоров кружка и, наверное, окажет нам содействие.

Некоторое время спустя в одной из зал Литературно-художественного кружка на Большой Дмитровке снова волшебно загорелся огнями крошечных электрических ламп и свечей домик Нащокина.

«Еще только одно усилие, — писал торжествующе художник брату в Петербург, — и мы заставим меценатов тряхнуть мошной, чтобы создать музей Пушкина. Домик имеет в Москве несомненный успех».

Но московское купечество было в ту пору занято совсем другими делами — строились доходные дома, — и только одинокие любители, такие же мечтатели, как и Галяшкин, стояли подолгу у освещенного домика и мысленно переносились в пушкинскую эпоху.

Домик Нащокина совершил очередное путешествие, на этот раз из Москвы в Петербург.

— У нас осталось последнее средство, — сказал художник брату. — Будет праздноваться трехсотлетие дома Романовых... я получил разрешение выставить наш домик на выставке в Царском Селе. Если домиком заинтересуется царь, может быть, отпустят хотя бы тысяч двадцать для начала, чтобы можно было приступить к созданию музея Пушкина.

С утра в тот день, когда Николай II с детьми должен был осмотреть выставку в Царском Селе, Галяшкин был в величайшем волнении. Он дожидался возле своего домика. Свечи в домике были зажжены, по бокам стояли лавры в кадках. Медленно, в окружении семьи и свиты, приближался Николай II.

— Оригинальная вещь, — сказал он так же, как сказала в свое время великая княгиня Мария Павловна, — и фигурки совсем как живые. Вы являетесь создателем этого домика? — спросил он Галяшкина.

— Ваше императорское величество, — ответил Галяшкин, — я являюсь только реставратором этого домика. Я по профессии художник и сделал это потому, что преклоняюсь перед именем русского гения.

Николай недовольно посмотрел на него и проследовал дальше: по этикету можно было только отвечать на вопросы императора, а не вступать с ним в беседу...

В 1921 году некий молодой человек разыскал в Москве брата художника Галяшкина; молодой человек оказался посланцем народного комиссара просвещения Луначарского.

— Анатолий Васильевич просил передать вам, товарищ Галяшкин, что в Москве на одном из складов мебели удалось разыскать домик Нащокина. Вы являетесь его реставратором, и Анатолий Васильевич очень просит вас заняться восстановлением домика, который весьма пострадал. В будущем домик сможет стать одним из экспонатов музея Пушкина. На первое время предполагается передать его в Исторический музей.

Так осуществилась мечта братьев Галяшкиных. Домик Нащокина находится ныне в пушкинских залах Эрмитажа.

Я записал эту повесть у постели семидесятишестилетнего больного старика, разделившего некогда со своим братом радость находки и реставрации нащокинского домика. Памяти Якова Александровича Галяшкина, историка по образованию и страстного почитателя Пушкина, и должна быть посвящена эта запись.