Макс Хавелаар

Глава девятая

Я заранее открыл тебе, читатель, в течение сколького времени я способен заставить героиню парить в воздухе, прежде чем ты, дойдя до описания замка, не отбросишь разочарованно в сторону мою книгу, так и не дождавшись, чтобы героиня наконец упала на землю. Если бы мне в моем повествовании действительно потребовалось описывать такой воздушный прыжок, я бы, конечно, избрал для него отправной точкой этаж не выше второго и выбрал бы для описания замок, о котором не скажешь много. Но будь спокоен, читатель: дом Хавелаара —одноэтажный, а героиня моей книги (милостивый боже, Тина, милая, верная, лишенная всяких претензий Тина — героиня!) никогда не выбрасывалась из окон.

Когда я заключил предыдущую главу обещанием разнообразия в следующей, это было скорее ораторским приемом для заманчивого завершения главы, чем выражением моего действительного намерения. Писатель тщеславен, как... человек. Отзовись дурно о его матери или о цвете его волос, скажи, что у него амстердамский акцент — чего не признает ни один амстердамец, — он может простить тебе все это. Но только не касайся даже малейшей подробности, имеющей какое-либо отношение к его писаниям. Этого он тебе не простит. Поэтому, если тебе моя книга не нравится и мы где-нибудь с тобою встретимся, сделай вид, будто мы не знакомы.

Нет, даже глава «для разнообразия» через увеличительное стекло авторского тщеславия представляется мне чрезвычайно важной и необходимой, и если ты ее пропустишь и впоследствии не будешь, как должно, восхищен моей книгой, — я, не колеблясь, скажу, что ты не можешь правильно судить о моей книге, потому что самого существенного в ней ты не прочел! Итак, будучи человеком и автором, я буду считать существенной любую главу, которую ты, в непростительном твоем читательском легкомыслии, пропустишь.

Я представляю себе, как твоя жена спрашивает:

— Есть какой-нибудь толк в этой книге?

И ты отвечаешь, например (страшно слышать!), с той многоречивостью, которая свойственна женатым мужчинам:

— Гм... так... Не знаю еще.

Так вот, варвар, читай дальше! Сейчас начнется самое важное. И с дрожащими губами я смотрю, как ты перелистываешь страницы... И ищу на твоем лице отражения главы, которая так прекрасна!

«Нет, — говорю я себе, — он еще не дошел... Он сейчас вскочит... и в умилении обнимет кого-нибудь... может быть, свою жену...»

Но ты читаешь дальше. «Прекрасная глава», кажется мне, уже прочитана. А ты и не подумал вскочить и никого не обнял.

Все тоньше становится пачка листов под твоим правым пальцем, и все меньше моя надежда на бурные объятия. Мало того, говоря откровенно, я рассчитывал даже на слезу.

И вот ты дочитал роман до того места, где «они находят друг друга», и говоришь, зевая, — еще одна форма красноречия в брачной жизни:

— Так... так... Это книга, которая... Ах, как теперь много пишут!

Но разве ты не знаешь — чудовище, тигр[98], европеец, читатель! — разве ты не знаешь, что ты в течение часа жевал мою душу, как зубочистку? Грыз и глотал кости своего ближнего? Людоед, там была моя душа, которую ты пережевывал, как жвачное животное пережевывает траву! Там было мое сердце, которое ты проглотил, как пирожное... В эту книгу я вложил свое сердце и душу, я оросил ее рукопись столькими слезами, и кровь вытекала из моих вен по мере того, как я писал. И я отдал тебе все это, а ты покупаешь книгу за неоколько стейверов и говоришь: «Гм!»

Читатель понимает, что я здесь имею в виду не свою книгу. Собственно, я хотел только сказать, выражаясь словами Авраама Бланкарта...[99]

— А кто такой Авраам Бланкарт? — спросила Луиза Роземейер.

Фриц принялся объяснять ей это, чем доставил мне большое удовольствие, ибо я получил повод встать и, по крайней мере на этот вечер, покончить с чтением. Вы знаете, что я кофейный маклер (Лавровая набережная, № 37) и что мое дело для меня выше всего. Значит, каждому должно быть ясно, как мало нравилось мне произведение Штерна. Я надеялся, что речь будет идти о кофе, а он дал нам... да, он дал нам бог знает что такое!

Его сочинение уже отняло у нас три вечера. Хуже всего то, что Роземейерам оно нравится. Так по крайней мере они говорят. Если я делаю возражение, Штерн ссылается на Луизу. «Ее одобрение, — говорит он, — для меня имеет больше веса, чем кофе всего мира». И еще: «Когда у меня болит сердце и т. д....» (смотри тираду на странице такой-то, или, лучше, не смотри ее совсем). Итак, я не знаю, что мне теперь делать: пакет Шальмана оказался настоящим троянским конем, даже Фрица он портит. Фриц, по-видимому, помогал Штерну, ибо Авраам Бланкарт слишком голландец, чтобы быть известным немцам. Оба они так заносчивы, что я положительно теряюсь. Хуже всего, что я сговорился с Гаафзёйгером об издании книги о кофейных аукционах... Вся Голландия ее ждет, и вдруг Штерн идет совершенно по другому пути! Вчера он сказал:

— Будьте покойны, все дороги ведут в Рим, дождитесь лишь конца введения. (Неужели это все еще только введение?) Обещаю вам: под конец дело будет идти о кофе, о кофе и ни о чем другом, как только о кофе. Вспомните Горация, — продолжал он, — разве он не сказал уже: «Omne tulit punctum qui miscuit...»[100] кофе с чем-то другим? Не поступаете ли вы точно так же, когда смешиваете с кофе молоко и сахар?

Тут я должен замолчать. Не потому, что он был прав, но потому, что я взял на себя обязательство перед фирмой Ласт и К⁰ позаботиться о том, чтобы старый Штерн не попал в руки Бюсселинка и Ватермана, которые будут его плохо обслуживать, — они ведь шарлатаны.

Перед тобой, читатель, я раскрываю свое сердце. Я хочу, чтобы по прочтении писаний Штерна, если ты их действительно читаешь, ты не обрушил своего гнева на неповинную голову, ибо кто вздумает обратиться к маклеру, которого он ругает людоедом? Я полагаюсь на то, что ты убежден в моей невиновности. Я теперь уж не могу вытеснить Штерна из фирмы моей книги, когда дело дошло до того, что Луиза Роземейер, возвращаясь из церкви, спрашивает, не придет ли он сегодня вечером немного раньше, чтобы побольше почитать о Максе и Тине.

Но так как ты все же купил или занял эту книгу, положившись на ее внушительное заглавие, обещающее нечто солидное, я признаю твое право претендовать за свои деньги на нечто хорошее и потому теперь сам напишу одну-другую главу. Ты не присутствуешь, читатель, на вечере у Роземейеров, и потому тебе легче, чем мне, которому приходится все выслушивать. Ты волен пропустить главы, от которых пахнет немецкой сентиментальностью, и ограничиться тем, что написано мною, человеком солидным и кофейным маклером.

С удивлением я узнал из писаний Штерна, — в подтверждение он показал мне несколько бумаг из пакета Шальмана, — что в Лебакском округе кофе не культивируется. Это большое упущение. Я буду считать себя вознагражденным за свой труд, если правительство благодаря моей книге обратит внимание на это упущение. Из бумаг Шальмана явствует, что почва для кофейных плантаций в тамошних местах непригодна. Но это совершенно не может служить оправданием. Я утверждаю, что если не переделать там почвы (яванцам ведь нечего больше делать) или (если это окажется невозможным) не переселить живущих там людей в другие места, где почва пригодна для кофе, то это будет непростительным забвением долга перед Нидерландами вообще и перед кофейными маклерами в особенности, и даже перед яванцами. Я никогда не говорю того, чего не обдумал как следует, и я позволяю себе заявить, что говорю со знанием дела, ибо я зрело продумал этот вопрос после того, как выслушал проповедь пастора Вавелаара[101] об обращении язычников.

То было в среду вечером. Ты должен знать, читатель, что я добросовестно выполняю обязанности отца и что нравственное воспитание моих детей очень близко моему сердцу. Так как Фриц с некоторого времени усвоил в тоне и в манерах нечто такое, что мне не нравится (все это из-за проклятых бумаг Шальмана!), я однажды позвал его и сказал:

— Фриц, я тобой недоволен. Я всегда учил тебя хорошему, а теперь ты сворачиваешь с правильного пути. Ты становишься строптив и непослушен, пишешь стихи и один раз даже поцеловал Бетси Роземейер. Страх божий есть начало всякой мудрости. Ты не должен целовать никого из Роземейеров и не должен воображать, что ты умнее всех. Безнравственность ведет к гибели, мой мальчик! Читай писание и подумай об этом Шальмане.. Он сошел с путей господних. Теперь он беден и живет в маленькой каморке. Вот видишь, каковы последствия безнравственности и дурного поведения! Он писал в газете недопустимые статьи и уронил «Аглаю», — вот что случается с человеком, когда он возомнит о себе. Он не знает даже, который час, и его мальчик ходит в рваных штанишках. Вспомни, что твое тело — храм божий, что твой отец должен был всегда много трудиться, чтобы жить (это правда): подними же свои глаза к небу и постарайся вырасти добропорядочным маклером к тому времени, когда я удалюсь на покой в Дриберген. И берегись всех тех людей, которые не хотят слушать добрых советов и попирают ногами религию и нравственность. Не бери примера с таких людей и не ставь себя на одну доску со Штерном, отец которого так богат и у которого всегда будет достаточно денег, даже если он не станет маклером и время от времени будет совершать непохвальные поступки. Помни о том, что зло всегда карается. Подумай опять об этом Шальмане, который не имеет зимнего пальто и похож на комедианта. В церкви будь внимателен, не вертись во все стороны на скамье, будто тебе скучно, потому что... что подумает тогда о тебе господь бог? Ведь церковь — это жилище божье, не так ли? Не подстерегай девиц после церковной службы, ибо это отвлекает твои мысли от назиданий пастора. Не смеши также Марию, когда я за завтраком читаю из священного писания: это неподобает в приличном доме. Затем, ты рисовал фигурки на настольной бумаге у Бастианса, когда он не пришел в контору из-за припадка подагры, — это отвлекает служащих конторы от работы. И в священном писании сказано, что подобные глупости ведут к гибели. Шальман тоже делал разные глупости, когда был молод: еще ребенком он избил на Вестермаркте одного грека, а теперь он ленив, неуклюж и слаб здоровьем. Кроме того, мой мальчик, не строй таких рож вместе со Штерном: его отец богат, не забывай этого. Притворись, что ты ничего не видишь, когда он делает гримасы бухгалтеру, а когда он вне конторы берется за стихи, то при случае скажи ему, — пусть лучше напишет своему отцу, что ему у нас очень хорошо и что Мария вышила ему туфли. Спроси его, между прочим, думает ли он, что его отец собирается обратиться к Бюсселинку и Ватерману, и скажи ему, что они шарлатаны. Так ты наставишь его на правильный путь — это наш долг по отношению к ближнему. А все это писание стихов — сплошное идиотство. Будь же скромен и послушен, Фриц, и не дергай служанку за юбку, когда она приносит чай в контору. Не навлекай на меня позора, потому что этак она может пасть. Святой Павел говорит, что сын никогда не должен причинять огорчений отцу. Уже двадцать лет я посещаю биржу и могу сказать, что меня уважают у моей колонны. Слушай поэтому мои наставления, Фриц. Возьми свою шляпу, надень сюртук, и пойдем вместе в церковь. Это будет для тебя полезно.

Вот что я сказал и уверен, что произвел на Фрица сильное впечатление. К тому же пастор Вавелаар на этот раз избрал темой своей проповеди любовь бога, как она видна из его гнева против нечестивых — это по поводу упреков Самуила Саулу (15-я книга Самуила, стих 33-й).

Слушая проповедь, я неотступно думал о том, что божеская мудрость так же далека от человеческой, как небо от земли. Я уже упоминал, что в бумагах Шальмана среди всяческого вздора попалось и кое-что дельное и разумное. Но как ничтожно было все это по сравнению с проповедью пастора Вавелаара! И это вовсе не его заслуга, — ибо я знаю Вавелаара и считаю его очень посредственным человеком, — нет, нет, это снизошло на него свыше! Особенно ясно выступила разница между ними, когда он коснулся некоторых вопросов, которыми занимался и Шальман. Вы знаете, что в его бумагах много сообщается о яванцах и других язычниках. Фриц говорит, что яванцы не язычники, но я называю язычником каждого, кто держится ложной веры.

Я приведу здесь несколько лучших отрывков из проповеди, — как потому, что из проповеди Вавелаара я почерпнул свое мнение о возможности разведения кофе в Лебаке, к чему я еще вернусь, так и потому, что, будучи честным человеком, я не желаю, чтобы читатель так ничего и не получил за свои деньги.

Вкратце доказав из приведенного текста любовь бога, он затем быстро перешел к тому вопросу, который его больше всего интересовал, а именно — к обращению яванцев, малайцев и как их еще там называют. Послушайте, что он об этом сказал.

«Таково, возлюбленные мои, было призвание Израиля (он имел в виду искоренение жителей Ханаана), таково же призвание и Нидерландов. Нет, пусть не говорят, что свет, который нас озаряет, мы спрятали под спудом и что мы слишком скупы, чтобы делиться хлебом вечной жизни. Обратите ваши глаза к островам Индийского океана, обитаемым миллионами и миллионами потомков отверженного, и справедливо отверженного, сына благородного, богобоязненного Ноя. Там они пресмыкаются в отвратительном аду языческих заблуждений. Там они склоняют свои черные курчавые головы под ярмом корыстолюбивых жрецов. Там они молятся богу, призывая лжепророка, который мерзок в глазах господа. И, возлюбленные, есть среди них такие, которые молятся другому богу — что я говорю! — молятся идолам, идолам из дерева и камня, которых они сами сотворили по собственному образу и подобию, черным, отвратительным идолам, с плоскими носами, вроде чертей. Да, возлюбленные, слезы мешают мне говорить, ибо среди потомков Хама есть и еще более порочные. Среди них есть такие, которые не знают никакого бога, под каким бы то ни было именем, и которые полагают достаточным соблюдать законы гражданского общества. Среди них есть и такие, которые песнью выражают свою радость по поводу урожая и считают это достаточным проявлением благодарности высшему существу, давшему им этот урожай. Есть среди них, мои возлюбленные, заблудшие, которые полагают, что достаточно любить жену и детей и не отнимать у своего ближнего того, что им не принадлежит, чтобы быть вправе вечером спокойно склонить голову ко сну. Не пробегает ли холод у вас по спине, и не сжимается ли у вас сердце при мысли о будущей участи всех этих безумцев, когда загремит трубный глас, и воскресит мертвых, и отделит праведников от грешников? Разве вы не слышите? Да, вы это слышите, так как из прочитанных текстов вы видели, что ваш бог — могущественный бог и бог справедливого возмездия. Слышите ли вы хруст костей и шипение огней вечной геенны, где плач и скрежет зубовный; там они горят и не сгорают, ибо их наказание вечно; там огонь лижет своим ненасытным языком вопящие жертвы неверия. Там не умирает червь, который насквозь прогрызает их сердца, не пожирая их, чтобы вечно можно было терзать души богоотступников. Смотрите, как сдирают черную кожу с некрещеного ребенка, который, едва родившись, оторван был от материнской груди и ввергнут в пучину вечного проклятия...»

Тут одна юфроу упала в обморок.

«Но, возлюбленные мои, — продолжал пастор Вавелаар, — бог есть бог любви; он не хочет, чтобы грешник погиб, но хочет, чтобы он спасся благодатью во Христе, верою! Поэтому Нидерланды избраны, чтобы спасти среди отверженных тех, кого еще можно спасти. Поэтому он в неисповедимой мудрости своей дал стране, небольшой по размеру, но великой и могучей своим богопознанием, власть над жителями этих стран, чтобы спасти их от адских мук силой евангельского слова. Нидерландские корабли рассекают океанские воды и несут с собой культуру, религию, христианство заблудшим яванцам. Нет, наша счастливая Голландия не для себя только желает вечного блаженства; мы хотим дать его также несчастным созданиям на далеких берегах, скованным цепями неверия, безнравственности и предрассудков. Рассмотрение наших обязанностей, вытекающих из этого, составит седьмую часть моей проповеди».

Ибо то, что излагалось до сих пор, было шестой частью. Среди обязанностей, лежащих на нас по отношению к бедным язычникам, названы были следующие:

1) Щедрые пожертвования на миссионерскую организацию.

2) Поддержка библейских обществ для предоставления им возможности распространять библию на Яве.

3) Основание специальных школ в Хардервейке для подготовки колониальных миссионеров.

4) Сочинение проповедей и богослужебных песен, которые солдаты или матросы могли бы читать и петь перед яванцами.

5) Основание общества из влиятельных людей, которые обратились бы к королю с просьбой: а) назначать лишь таких губернаторов, офицеров и чиновников, которых можно считать твердыми в вере; б) разрешать яванцам посещать казармы, а также стоящие на рейде торговые и военные суда, чтобы путем общения с солдатами и матросами удостоиться царства божия; в) запретить расплачиваться в кабаках библиями и религиозными сочинениями; г) ввести в узаконения, касающиеся опиумной аренды на Яве, пункт о том, чтобы в каждом заведении для курения опиума имелось достаточное количество библий в соответствии с предполагаемым числом посетителей и чтобы арендатор мог продавать опиум, не иначе как вместе с какой-нибудь душеспасительной книжкой; д) приказать, чтобы яванцы через труд воспитывались в духе познания бога.

6) Щедрые пожертвования на миссионерскую деятельность.

Я знаю, что этот последний пункт я уже привел под номером первым, но Вавелаар его повторил, и подобное рвение кажется мне вполне естественным в пылу красноречия.

Но обратил ли ты, читатель, внимание на пункт 5 «д»? Именно этот пункт живо напомнил мне о кофейных аукционах и о мнимом бесплодии лебакской почвы. Тебя поэтому не удивит, если я признаюсь, что со среды этот пункт ни на минуту не выходит у меня из головы.

Пастор Вавелаар зачитал нам отчеты миссионеров. Никто не может усомниться в его основательном знакомстве с предметом. Так вот если он, с отчетами в руках и подняв глаза к богу, утверждает, что упорный труд поможет душам яванцев завоевать царство божие, тогда я скажу, и буду прав, что в Лебаке отлично можно разводить кофе. Более того — быть может, высшее существо только для того и создало эту почву непригодной для культуры кофе, чтобы через труд, необходимый для ее переработки, сделать вечное блаженство доступным населению этих земель.

Я надеюсь, что моя книга попадется на глаза королю и что скоро расцвет наших аукционов покажет, сколь тесно связано богопознание с правильно понятыми интересами всего общества. Подумать только, что этот простой, смиренный Вавелаар, не обладающий житейской мудростью (этот человек ни разу ногой не ступил на биржу), но просвещенный евангелием, этим светочем на его пути, внезапно внушил мне, кофейному маклеру, мысль, осуществление которой важно для всей страны, и что, пожалуй, даст мне возможность, если Фриц будет хорошо себя вести (он очень прилично держал себя в церкви), поехать в Дриберген на пять лет раньше. Да, трудиться, трудиться — вот мой лозунг. Труд создан для яванцев — мой принцип; а принципы для меня священны.

Не есть ли евангелие высшее благо? Есть ли что-либо выше вечного блаженства? И разве не наш долг этих людей к нему приобщить? И если средством к тому служит труд, — я сам уже двадцать лет посещаю биржу, —то разве мы вправе отказывать яванцу в работе, когда его душа так нуждается в ней, чтобы не гореть впоследствии в аду? Было бы себялюбием, позорным эгоизмом, если бы мы не сделали всех попыток, чтобы спасти этих бедных заблудших людей от страшного будущего, которое пастор Вавелаар так красноречиво обрисовал.

Одна юфроу упала в обморок, когда он говорил о черном ребенке. Возможно, у ее ребенка тоже очень смуглая кожа. Таковы уж женщины!

И как мне не настаивать на труде, когда я сам с утра до вечера только и думаю о делах? Разве не доказывает эта книга, которая приносит мне из-за Штерна столько огорчений, как я забочусь о благополучии нашего отечества и что я ставлю это выше всего? Если приходится так тяжело работать мне, крещенному в Амстельской церкви, то разве мы не вправе требовать всяческого напряжения от яванца, который в поте лица своего еще только должен заслужить свое спасение?

Если это общество (я имею в виду пункт 5-й) будет основано, я в него вступлю и постараюсь привлечь туда и Роземейеров; торговцы сахаром тоже в этом заинтересованы, хотя я и не особенно уверен в их благочестивости, то есть Роземейеров. Ведь у них горничная католичка.

Как бы там ни было, я свой долг исполню. Я дал себе в этом обет, когда возвращался с Фрицем из церкви. В моем доме будут служить господу. Об этом я позабочусь с тем большим рвением, что с каждым днем я все глубже убеждаюсь, как мудро все устроено, как милостивы пути, по которым ведет нас рука божия, как он стремится сохранить нас для вечной и для временной жизни, потому что почва в Лебаке может быть отлично приспособлена для культуры кофе.