Макс Хавелаар

Глава третья

Когда на следующий день я пришел с биржи домой, Фриц сказал, что у меня кто-то был и хотел говорить со мной. Судя по его описанию, это мой Шальман. Как он нашел меня? Ах да, моя визитная карточка с адресом. Я стал серьезно размышлять, не взять ли моих детей из школы, потому что, согласитесь, мало приятного через двадцать или тридцать лет подвергаться приставаниям бывшего школьного товарища, который вместо пальто носит какую-то шаль и не знает, который час. Во всяком случае, я запретил Фрицу ходить на Вестермаркт, когда там балаганы.

На следующий день я получил большой пакет и письмо при нем. Вот это письмо:

«Любезнейший Дрогстоппель!»

(Я нахожу, что он вполне мог бы написать: «Милостивый государь, многоуважаемый Дрогстоппель», — не надо забывать, что я маклер.)

«Я вчера был у вас, чтобы обратиться к вам с некоторой просьбой. Я полагаю, что у вас хорошие и обширные связи...»

(Он не ошибся. В конторе нас тринадцать человек.)

«... и мне очень было бы желательно воспользоваться ими для осуществления одного дела, имеющего для меня большое значение».

(Можно подумать, будто он дает мне заказ к весенним аукционам!)

«Вследствие различных обстоятельств я в данное время несколько стеснен в средствах».

(Несколько! На нем не было нижней рубашки. И он называет это — «несколько»!)

«Я не в состоянии предоставить моей милой жене все необходимое для того, чтобы сделать жизнь ее приятной. По той же причине мои дети не могут получить воспитание, какое мне хотелось бы им дать».

Сделать жизнь приятной? Воспитание детей? Что, он собирается абонировать для жены ложу в опере, а детей отдать в Женевский институт? Стояла осень, и было уже изрядно холодно, а он жил под крышей в нетопленом помещении. Когда я получил письмо, я этого еще не знал, но потом я был у него, узнал это и до сих пор возмущаюсь глупым тоном письма. Черт возьми! Кто беден, должен прямо сказать, что он беден. Бедняки должны быть, они необходимы обществу, и такова воля божья. Если он не просит милостыни и никому не в тягость, я ничего не имею против того, что он беден. Но я не терплю кривлянья. Слушайте дальше:

«Так как на мне лежит обязанность заботиться о семье, я решил воспользоваться талантом, которым — имею основание думать — я обладаю. Я поэт...»

(Фу ты! Читатель, ты уже знаешь, какого мнения на этот счет я и все разумные люди.)

«... и писатель. С детства я выражал свои впечатления в стихах и всю жизнь ежедневно писал обо всем, что было у меня на душе. Смею думать, что в написанном мною найдется кое-что ценное, и я поэтому ищу издателя. Но в этом как раз вся трудность. Публика меня не знает, а издатели судят о рукописи скорее по имени автора, чем по содержанию».

(Совершенно так же, как мы оцениваем кофе по репутации его марки. Разумеется! Как же иначе?)

«Если, как я смею предположить, моя работа не лишена достоинств, это может обнаружиться только после ее выхода в свет, а издатели требуют вперед оплаты расходов по печатанию, и так далее...»

(И они совершенно правы.)

«... что в данный момент для меня невыполнимо. Но так как я глубоко убежден, что моя работа покроет все расходы, я могу спокойно поручиться моим словом; и, обнадеженный нашей встречей третьего дня...»

(Он называет это быть обнадеженным!)

«... я решил просить вас поручиться за меня перед книгоиздательством в расходах по первому изданию хотя бы небольшого тома. Вполне предоставляю вам выбор для этого первого опыта. В прилагаемом пакете вы найдете много рукописей и из просмотра их убедитесь, что я много думал, работал и пережил...»

(Я что-то не слышал, чтобы он вел какие-либо дела.) «Так что если только я не совсем лишен дара выражать свои чувства, то не отсутствие впечатлений будет причиной малого успеха моей книги. В ожидании дружеского ответа остаюсь ваш старый школьный товарищ».

И под этим стояла его подпись, но я умолчу о ней, потому что не люблю создавать человеку дурную славу.

Ты, конечно, представишь себе, любезный читатель, какой у меня был глупый вид, когда я понял, что из меня хотят сделать маклера по части стихов. Мне совершенно ясно, что этот Шальман — я буду его дальше всегда так называть — не обратился бы ко мне с подобной просьбой, если бы встретился со мной днем. Достоинство и порядочность днем сразу бросаются в глаза: скрыть их нельзя. Но дело было вечером, и я на него не в претензии.

Само собой разумеется, я не придал значения этому вздору. Пакет я отослал бы ему через Фрица, но не знал адреса Шальмана, а тот не давал о себе вестей, и я решил, что он заболел, умер или с ним случилось еще что-нибудь в том же роде.

На прошлой неделе был вечер у Роземейеров, тех самых, что занимаются сахаром. Фриц был приглашен туда в первый раз. Ему шестнадцать лет, и я нахожу, что молодому человеку надо бывать в обществе, иначе он станет ходить на Вестермаркт или в места на него похожие. Барышни играли на рояле и пели, а за десертом они заспорили, видимо, по поводу того, что произошло у них раньше, когда мы сидели за вистом в задних комнатах, и в чем, как я понял, Фриц тоже был замешан.

— Да, да Луиза, — воскликнула Бетси Роземейер, — ты плакала! Папа, Фриц довел Луизу до слез.

Моя жена сказала, что не возьмет больше Фрица с собой; она думала, что Фриц ущипнул Луизу или сделал что-нибудь другое в этом роде, я тоже уже собирался пожурить Фрица, но Луиза возразила:

— О нет, Фриц очень мил, и я была бы очень рада, если бы он снова заставил меня так плакать.

В чем же дело? Оказывается, он не ущипнул ее, он декламировал! Вот вам!

Конечно, хозяйке дома приятно, чтобы за десертом было какое-нибудь развлечение. Без этого вечер как-то не полон. Мефроу[14] Роземейер — Роземейеры хотят, чтобы их звали мефроу, потому что у них операции с сахаром и судовладельческие акции, — мефроу Роземейер решила, что то, что довело Луизу до слез, может понравиться и нам всем, и потребовала от Фрица повторения da capo[15], отчего он покраснел, как индюк. Я решительно не мог сообразить, что он такое Луизе декламировал, потому что знал буквально весь его репертуар. В него входили «Золотая свадьба»[16], стихотворное переложение из книг Ветхого завета и эпизод из «Свадьбы Камачо»[17], тот самый, который всегда нравится мальчишкам, потому что в нем речь идет о ловком обмане. Но что из всего этого репертуара могло вызвать слезы, оставалось для меня загадкой. Правда и то, что девушке ничего не стоит расплакаться.

— Фриц, мы ждем! Фриц, скорей! Фриц, начинай!

И Фриц начал.

Так как я противник утонченных литературных приемов, разжигающих любопытство читателя, то сразу скажу, что Фриц и Мария вскрыли пакет Шальмана и что именно оттуда они набрались глупой сентиментальности, которая впоследствии доставила мне немало хлопот. Но признаюсь, читатель, эта книга возникла из того же пакета; Во всем этом я позднее дам точный отчет, потому что дорожу репутацией человека, который любит правду выше всего и ведет свое дело солидно (Ласт и К⁰, кофейные маклеры, Лавровая набережная, № 37),

Фриц стал декламировать нечто, что было верхом бессмыслицы. Молодой человек пишет матери, что он влюблен, но что его любимая вышла за другого, — отлично, по-моему, сделала, — что он, несмотря на это, не перестает чтить свою мать. Понятно это или нет? Много ли нужно слов, чтобы это выразить? Между тем я успел съесть бутерброд с сыром, очистить две груши и уже до половины съел вторую, когда Фриц кончил. Луиза снова заплакала, а дамы нашли стихи очень приятными. Тут мой Фриц, которому, вероятно, казалось, что он совершил нечто выдающееся, рассказал, что он взял это стихотворение из пакета Шальмана, и мне пришлось сообщить присутствующим, как пакет попал в мой дом. Но я умолчал о гречанке (потому что за столом был Фриц) и ни словом не обмолвился о Капельстеге. Все сказали, что я отлично поступил, держась подальше от этого человека.

Сейчас вы увидите, что в пакете находились вещи и более солидные по содержанию, и кое-какие из них попадут в эту книгу, потому что они связаны с кофейными аукционами, — ведь я живу ради моей профессии.

Позже издатель спросил меня, не соглашусь ли я привести здесь стихотворение, которое декламировал Фриц. Я делаю это очень охотно, только пусть не думают, будто я сам придаю какое-нибудь значение подобным вещам. Все — вздор и выдумки! Я воздерживаюсь от возражений, иначе книга получилась бы слишком объемистой. Ограничусь лишь указанием, что стихотворение написано около 1843 года, близ Паданга, и что это низкая марка. Я имею в виду кофе.

Мать, от края далеко я

Первых радостей и слез,

Где, лелеянный тобою,

Я когда-то мирно рос.

Где, твоей согретый лаской,

Я не знал еще забот,

Где была ты мне защитой

От обид и от невзгод.

Неизменен и незыблем

Двух сердец родных союз:

Не ослабить и разлуке

Крепость нас связавших уз.

И теперь в земле далекой

Мне свидетель бог один:

Позабыть, о мать, не может

О тебе твой верный сын!

Лишь два года миновало,

Как прощались мы с тобой;

Как, надежд исполнен светлых,

Покидал я край родной.

Мне казалось, нахожусь я

К счастью жизни на пути:

За морями, на чужбине

Суждено его найти.

Мне казалось, лишь удача

Будет спутницей моей,

И судьбы, подчас коварной,

Я считал себя сильней.

Ведь как будто так недавно

Разлучил с тобой нас рок;

Но как много испытал я

За короткий этот срок!

Как промчалась быстро смена

Поражений и побед,

Хоть в душе моей глубокий

От нее остался след.

Я стремился к высшим целям,

Обретал и вновь терял;

И, совсем недавно отрок,

Незаметно мужем стал.

Но поверь, моя родная, —

Пред творцом не стану лгать! —

В бурях жизни постоянно

Вспоминал свою я мать!

Испытал иной любви я

Над собою позже власть:

Юной девою плененный,

Я познал земную страсть.

Это чувство в умиленье

Принял я как дар творца —

Наилучшее, чем только

Награждает он сердца.

Слов любви и слов молитвы

Я тогда не различал,

И, клоня пред ней колени,

Перед богом их склонял.

Но недолго цвел для сердца

Той любви душистый сад:

Очень скоро наступило

Время горя и утрат.

За мгновеньями свиданий

Годы тянутся разлук,

За блаженством мимолетным —

Череда жестоких мук.

Все страдания и муки

Я снести бы стойко мог,

Если б милую не отнял

У меня жестокий рок.

Но отнять воспоминанье

Злому року не дано,

Утешением навеки

Мне останется оно.

И я верю: после смерти,

Отряхнувши бренный прах,

Снова с девою любимой

Встречусь я на небесах.

Возвращаюсь мыслью снова

Я к началу всех начал —

К той любви, что я младенцем

С молоком ее впитал.

Кто мою впервые жажду

Влагой сладкой утолил?

Мой насытил первый голод,

Лаской первой подарил?

И забуду ль на чужбине

Той я женщины любовь,

Что меня носила в чреве,

Чья меня питала кровь?

Не она ли поцелуем

Осушала слезы мне?

Не она ли утешала,

Если плакал я во сне?

Да! Поверь, моя родная, —

Пред творцом не стану лгать! —

Наслаждаясь ли, страдая,

О тебе я помнил, мать!

Я, с отчизной разлученный,

Всех здесь радостей лишен;

Детство ныне вспоминаю,

Как далекий дивный сон.

Разве может быть счастливым

Кто так сердцем одинок?

Кто под бременем влачится

Огорчений и тревог?

Путь тернист, и тропы круты,

Жизнь моя — как душный плен.

Никну я под ношей тяжкой

И не в силах встать с колен.

И молюсь, измучен страдой,

Я владыке горних сил:

Дай вкусить мне после смерти,

Что я в жизни не вкусил!

Пред тобой когда предстану,

Завершивши путь земной,

Ты, господь, яви мне милость:

Дай мне, дай... вкусить покой!

Ту молитву не решаюсь

Сотворить я до конца:

О другом просить я должен

Вседержителя-творца:

Нет, господь, еще мне рано

Сном покоя засыпать.

Всеблагой, мне дай сначала

Вновь мою увидеть мать! [18]