Макс Хавелаар

Глава восемнадцатая

Время было после полудня. Хавелаар вышел из комнаты и застал свою Тину на передней галерее за чайным столом: она его ждала. Мефроу Слотеринг вышла из своего дома и собиралась, очевидно, зайти к Хавелаарам, но вдруг свернула к забору и, подойдя к калитке, энергичными жестами стала выгонять какого-то человека, который только что вошел во двор. Она постояла, пока не убедилась, что он ушел, и лишь тогда вернулась к дому Хавелаара.

— Я хочу наконец выяснить, что это значит! — сказал Хавелаар и после обычных приветствий спросил ее в шутливом тоне, чтобы она не подумала, что он хочет лишить ее даже остатков прежних ее хозяйских прав: — Пожалуйста, мефроу, объясните же мне, почему вы всегда выгоняете людей, которые входят во двор? А что, если это был продавец кур или чего-нибудь другого, что может понадобиться на кухне?

Тут на лице мефроу Слотеринг промелькнуло выражение боли, не ускользнувшее от Хавелаара.

— Ах, — сказала она, — на свете так много злых людей!

— Конечно, они бывают всюду, но если ставить людям такие препятствия, то к нам не проникнут и добрые. Скажите же мне откровенно, мефроу, почему вы так строго стережете усадьбу?

Хавелаар смотрел на нее и тщательно искал ответа в ее влажных глазах; когда же он повторно и несколько настойчивее попросил объяснения, вдова вдруг разрыдалась и сказала наконец, что ее муж был отравлен в доме главаря района Паранг-Куджанг.

— Он хотел соблюдать справедливость, мейнхер Хавелаар, — продолжала бедная женщина, — он хотел положить конец злоупотреблениям, от которых страдает население, он взывал к совести главарей, он угрожал им на собраниях и письменно... Вы ведь, должно быть, нашли его письма в архиве?

Действительно, Хавелаар прочел эти письма, и копии их лежат передо мной.

— Он неоднократно говорил с резидентом, — продолжала вдова, — но это ни к чему не привело. Все знали, что злоупотребления совершаются в пользу регента и под его покровительством, а так как резидент не хотел жаловаться на него правительству, то все эти переговоры приводили лишь к преследованию жалобщиков. Тогда мой бедный муж сказал, что если до истечения года не наступит улучшения, то он доложит обо всем генерал-губернатору. Это было в ноябре. В один из дней он предпринял инспекционную поездку по округу. Он пообедал у паранг-куджангского деманга, и вскоре после этого его доставили домой в ужасном состоянии. Он кричал, показывая на живот: «Жжет, жжет!» — и через несколько часов скончался, хотя я всегда знала его как человека исключительного здоровья.

— Вызвали ли вы врача из Серанга? — спросил Хавелаар.

— Да, но он пробыл около моего мужа недолго, смерть наступила вскоре после прибытия врача. Я не решилась сообщать доктору о своем подозрении, так как опасалась, что из-за моего состояния нескоро смогу покинуть эти места, я боялась мести. Я слышала, что вы, так же как и мой муж, выступаете против злоупотреблений, и это не дает мне ни минуты покоя. Я хотела все скрыть, чтобы не напугать вас и мефроу, и ограничивалась тем, что наблюдала за садом и двором, для того чтобы чужие не могли проникнуть в кухню.

Теперь Тина поняла, почему мефроу Слотеринг продолжала вести отдельное хозяйство и не пользовалась их просторной кухней.

Хавелаар велел позвать контролера, а сам тем временем отправил письмо к врачу в Серанг, с просьбой сообщить подробности о смерти Слотеринга. Ответ на запрос не подтверждал предположения вдовы. По мнению врача, Слотеринг умер от «нарыва в печени». Мне неизвестно, может ли подобная болезнь возникнуть столь внезапно и привести к смерти через несколько часов, и к тому же, мне кажется, необходимо принять во внимание заявление мефроу Слотеринг о том, что ее супруг отличался завидным здоровьем. Но если и не придавать веса ее сообщениям на том основании, что у нас, профанов в медицине, лишь очень приблизительные и туманные представления о том, что такое здоровье, — то все же остается немаловажный вопрос: мог ли человек, который сегодня утром умер от «нарыва в печени», вчера сесть на лошадь с намерением совершить инспекционную поездку по гористой местности охватом в некоторых направлениях до двадцати часов езды? Врач, пользовавший Слотеринга, мог быть знатоком своего дела и все же мог ошибиться в определении болезни, тем более что у него не было оснований подозревать отравление.

Как бы там ни было, я не могу доказать, что предшественник Хавелаара был отравлен, так как Хавелаару не дали времени закончить расследование. Но зато я могу доказать, что окружающие считали его отравленным и что это подозрение основывалось на том, что он вел страстную борьбу с несправедливостью.

Вошел Фербрюгге. Хавелаар напрямик спросил его:

— Отчего умер мейнхер Слотеринг?

— Этого я не знаю.

— Был ли он отравлен?

— Этого я не знаю, но...

— Говорите прямо, Фербрюгге!

— ... но он пытался бороться с злоупотреблениями, как вы, мейнхер Хавелаар, и... и...

— Ну, что же дальше?

— Я убежден, что он... был бы отравлен, если бы остался здесь дольше.

— Изложите на бумаге то, что вы только что сказали!

Фербрюгге записал свои слова. Его заявление лежит передо мной!

— Еще вопрос: правда или неправда, что в Лебаке происходят вымогательства и злоупотребления?

Фербрюгге не отвечал.

— Отвечайте, Фербрюгге!

— Я не решаюсь.

— Напишите, что вы не решаетесь ответить!

Фербрюгге написал. Его заявление лежит передо мной!

— Прекрасно! Теперь еще: вы не решаетесь ответить на последний вопрос, но недавно вы мне сказали, что ваши сестры, которые живут в Батавии, не имеют других средств к существованию, кроме вашей поддержки, не правда ли? Не в этом ли причина вашего страха, причина того, что я называю половинчатостью?

— Да!

— Напишите это.

Фербрюгге записал и эти свои слова. Его заявление лежит передо мной!

— Хорошо, — сказал Хавелаар, — теперь я знаю достаточно. — И он отпустил Фербрюгге.

Хавелаар вышел в сад и стал играть с маленьким Максом, целуя его с особенной нежностью. Когда мефроу Слотеринг ушла, он отослал ребенка и позвал Тину к себе в комнату.

— Милая Тина, у меня к тебе просьба: я хотел бы, чтобы ты с Максом уехала в Батавию. Сегодня я подаю жалобу на регента.

Она кинулась ему на шею и впервые проявила непослушание. Она кричала, плача:

— Нет, Макс! Этого я не сделаю... Мы будем есть и пить вместе!

Разве не прав был Хавелаар, утверждая, что Тине столь же непозволительно сморкаться, как и женщинам Арля?

Он написал и отослал письмо, копию которого я привожу ниже.

После того как я описал вкратце условия, в которых возникло это послание, мне незачем указывать на бесстрашное исполнение долга, о котором оно свидетельствует, равно как на благородную гуманность, побудившую Хавелаара к попытке заранее защитить регента от слишком тяжкого наказания. Но не лишним будет указать при этом на проявленную им осторожность: он ни словом не упомянул о только что сделанном им открытии, чтобы не ослабить определенности и обоснованности своей жалобы важным, но еще не доказанным обвинением. Он имел в виду вырыть труп своего предшественника и подвергнуть его медицинскому освидетельствованию, как только регент будет удален, а его приспешники обезврежены. Но ему не дали этого сделать.

В копиях с официальных документов, дословно совпадающих с оригиналами, я позволил себе лишь заменить нелепые титулы простыми местоимениями. Я надеюсь, что мои читатели проявят хороший вкус и не будут возражать против этого изменения.

«№ 88. Рангкас-Бетунг, 24 февраля 1856.

Секретно. Срочно.

Резиденту Бантама.

Вступив в должность месяц назад, я главное свое внимание обратил на изучение вопроса о том, как туземные главари выполняют свое обязательство перед населением при использовании его на работах, при взимании пундутана[156] и так далее.

Очень скоро я обнаружил, что регент по собственному почину и в своих интересах сгоняет на работы людей в количестве, значительно превышающем число панченов и кемитов[157], разрешаемое ему законом.

Я колебался, послать ли мне тотчас же официальную реляцию, или же, как мне хотелось, побудить регента к отказу от его действий посредством мягкости или хотя бы угроз, дабы достигнуть того, чтобы прекратились злоупотребления и, в то же время, чтобы этот старый слуга правительства не встретил сразу чересчур сурового отношения к себе, в особенности принимая во внимание плохой пример, который ему, по-видимому, подавали раньше. Я имел также в виду то обстоятельство, что он ожидал посещения двух родственников, регентов Бандунга и Чанджора, по крайней мере последнего наверняка, — тот, если не ошибаюсь, уже находится в пути с большой свитой, вследствие чего регент подвергнут был большему соблазну, чем когда-либо, — и, наконец, ввиду ограниченности его материальных средств, из-за чего он был, так сказать, вынужден, хотя бы и незаконным путем, принять необходимые подготовительные меры к этим визитам.

Все это побудило меня примириться с уже совершенными им нарушениями закона, но я ни в коем случае не намерен проявлять снисходительность в дальнейшем.

Я настаивал на немедленном прекращении всех незаконных действий.

Об этой предварительной попытке побудить регента добром к исполнению его долга я немедленно же сообщил вам.

Но выяснилось, что он с грубым бесстыдством презрел все мои указания, и поэтому я считаю себя обязанным, на основании моей присяги, довести до вашего сведения:

что я обвиняю регента Лебака раден-адипатти Карта Натта Нагару в злоупотреблении законной властью посредством неправомерного использования труда подчиненных и заявляю, что подозреваю его в вымогательстве поставок натурою бесплатно или же за произвольное, недостаточное вознаграждение;

что я, далее, подозреваю паранг-куджангского деманга (его зятя) в соучастии в вышеназванных преступлениях.

Чтобы надлежащим образом расследовать это дело, я беру на себя смелость предложить вам уполномочить меня:

1. Со всей возможной поспешностью отправить вышеназванного регента Лебака в Серанг и принять необходимые меры к тому, чтобы он ни перед своим отъездом, ни в пути не имел возможности, посредством подкупа или как-нибудь иначе, повлиять на свидетелей, которых мне придется вызвать.

2. Паранг-куджангского деманга подвергнуть предварительному аресту.

3. Применить те же меры к лицам низшего ранга, которые в качестве родственников регента могли бы оказать влияние на законный ход предстоящего расследования.

4. Немедленно приступить к следствию и о результатах его представить подробный отчет.

Далее беру на себя смелость предложить вам запретить регенту Чанджора въезд в округ.

В заключение имею честь заверить вас (хотя это и излишне, так как вы лучше знаете округ Лебак, нежели это было возможно до сих пор для меня), что с политической точки зрения справедливому и закономерному рассмотрению этого дела не грозит никакая опасность, и я скорее готов видеть ее в том случае, если оно не будет доведено до ясности. У меня есть сведения, что простой люд, по словам одного свидетеля, доведен угнетением до отчаяния и давно уже задумывается над тем, где искать ему спасения.

Силу, нужную мне для исполнения тяжелого долга, требующего от меня написания этого письма, я отчасти почерпнул в надежде, что мне позволено будет в свое время сделать что-либо в защиту старого регента, положение которого, как бы ни вызывалось оно его собственной виной, внушает мне глубокое сострадание.

Ассистент-резидент Лебака

Макс Хавелаар».

На следующий день был получен ответ... от резидента Бантама? Нет, господин Слеймеринг ответил ему не в качестве резидента, а как частное лицо!

Этот ответ представляет драгоценное свидетельство того, как осуществляется власть в Нидерландской Индии. Господин Слеймеринг жалуется на то, что «Хавелаар не сделал ему сначала устного сообщения о деле, о котором речь идет в письме № 88», конечно, потому, что тогда было бы больше шансов его «уладить» и так далее; что «Хавелаар мешает ему при выполнении ряда спешных дел»!

Этот человек, вероятно, занят был составлением годичного отчета о «спокойном спокойствии»! Передо мной лежит его письмо, и я не верю своим глазам. Я перечитываю письмо ассистент-резидента Лебака... Я сопоставляю Хавелаара и Слеймеринга...

Этот Шальман просто бродяга. Ты должен знать, читатель, что Бастианс опять часто не является в контору из-за приступов подагры. Так как для меня обращение с капиталами фирмы (Ласт и К⁰) составляет дело совести, — ибо в принципиальных вопросах я непоколебим, — то мне третьего дня пришла в голову мысль: у Шальмана все-таки хороший почерк, а вид у него жалкий — значит, его можно нанять за умеренное вознаграждение. И я понял, что мой долг перед фирмой позаботиться о наиболее дешевой замене Бастианса кем-нибудь другим. Поэтому я отправился на Большую Лейденскую улицу. Опять я увидел торговку из лавки, но она, казалось, не узнала меня, хотя совсем недавно я объяснял ей, что я мейнхер Дрогстоппель, кофейный маклер с Лавровой набережной. Я чувствую себя всегда оскорбленным, когда меня не узнают; но так как значительно потеплело — прошлый же раз на мне было пальто с меховым воротником, — то я приписал это перемене костюма и готов был не считать ее поведение оскорбительным. Поэтому я объяснил ей еще раз, что я мейнхер Дрогстоппель, кофейный маклер с Лавровой набережной, и попросил ее узнать, дома ли Шальман, так как мне неприятно иметь дело с его женой, которая всегда недовольна.

Но эта ничтожная торговка отказалась подняться к ним. Она не может целый день лазить по лестницам из-за каких-то нищих, — сказала она, — мне надо подняться самому. За этим последовало описание лестниц и дверей, в котором я совершенно не нуждался; я всегда узнаю то место, в котором однажды побывал, ибо ко всему отношусь внимательно. Я привык к этому в своих делах.

Итак, я взобрался по лестнице и постучался в знакомую дверь, которая сама открылась. Я вошел и, не найдя в комнате никого, оглянулся вокруг. Впрочем, смотреть было не на что; на стуле висели вышитые детские штанишки. Для чего таким людям вышитые штаны? В углу стоял не особенно тяжелый чемодан, — я мысленно взвесил его за ручку, а на каминной полке лежало несколько книг, которые я стал рассматривать. Странная коллекция! Несколько томиков Байрона, Горация, Бастиа, Беранже и — угадайте-ка! — библия, полная библия, и даже с апокрифами!

Этого я от Шальмана не ожидал. И, по-видимому, он ее читал, так как в книгу были вложены отдельные листки бумаги с заметками о прочитанном, — он утверждает, что Ева родилась дважды... — парень сошел с ума! — и все они написаны были тем же почерком, что и рукописи в его проклятом пакете. Шальман, как видно, особенно прилежно изучал книгу Иова, ибо страницы в этом месте были истрепаны. Я думаю, он начинает чувствовать на себе руку господа и хочет помириться с ним посредством чтения библии... Я ничего не имею против.

От нечего делать мой взгляд упал на дамский ящичек с рукодельем, стоявший на столе. Без всяких дурных мыслей я осмотрел его; в нем оказалась пара недовязанных детских чулочков, несколько листков с нелепыми стихами и письмо жене Шальмана, как я усмотрел из адреса. Письмо было вскрыто и имело такой вид, как будто его прочли и поспешно вложили обратно в конверт.

У меня твердый принцип — никогда не читать писем, адресованных не мне, ибо я считаю это неприличным. Поэтому я этого не делаю, если того не требуют мои интересы; но тут я вдруг, точно по наитию, утвердился в мысли, что мой долг заглянуть в письмо, так как его содержание, при том человеколюбивом намерении, с которым я явился к Шальману, может оказаться мне полезным.

Я думаю сейчас о том, что господь никогда не покидает верующих, ибо он неожиданно дал мне случай узнать получше этого человека и тем избавил меня от опасности оказать благодеяние безнравственной личности. Я добросовестно следую подобным указаниям господа, и это часто приносило мне большую пользу в делах.

К моему великому удивлению, я узнал, что госпожа Шальман действительно происходит из почтенного семейства. По крайней мере письмо было подписано ее родственником, имя которого уважается в Нидерландах. Я был восхищен прекрасным содержанием письма. Пославший его был, как видно, человек, ревностно трудящийся для господа, ибо он писал, что жена Шальмана «должна развестись с этим несчастным, который заставляет ее переносить нищету, который не в состоянии заработать на хлеб себе и семье и который, помимо того, еще мошенник, ибо имеет долги; что пишущий письмо обеспокоен ее положением, хотя она сама виновата в своей судьбе, ибо покинула господа и пошла за Шальманом... что она должна вернуться к господу и что тогда, быть может, вся семья поможет ей найти работу по шитью... Но прежде всего она должна расстаться с Шальманом, который является позором для семьи».

Словом, даже в церкви трудно услышать лучшее назидание, чем то, что заключалось в письме.

Я узнал достаточно и был благодарен за это чудесное предостережение, ибо без него я вновь стал бы жертвой моего доброго сердца. Поэтому я опять решил оставить Бастианса, пока не найду ему подходящего заместителя, — ибо я не склонен выбрасывать людей на улицу, и мы сейчас не можем сократить штат, раз дела у нас идут так бойко.

Читатель, наверно, полюбопытствует, как я вел себя на последнем вечере и подобрал ли я компанию для игры? На последнем вечере я не был вовсе. Произошли удивительные события: я поехал в Дриберген с моей женой и Марией. Мой тесть, старый Ласт, сын первого Ласта (когда Мейеры еще участвовали в деле; но они уже давно вышли из него), не раз говорил, что хотел бы повидать мою жену и Марию. В этот день была хорошая погода, и страх перед любовной историей, которою пригрозил Штерн, заставил меня вдруг вспомнить о приглашении. Я поговорил о нем с нашим бухгалтером; он человек опытный и по зрелом размышлении посоветовал мне еще раз обдумать это дело. Я последовал его совету. Уже на следующий день я убедился, насколько мудр был этот совет, ибо ночью мне пришло в голову, что лучше всего будет отложить решение до пятницы. Короче говоря, после зрелого и всестороннего рассмотрения вопроса оказалось много оснований за поездку, но много и против.

Мы отправились в субботу в полдень и возвратились в понедельник утром. Я не стал бы рассказывать так подробно о путешествии, если бы оно не имело прямого отношения к моей книге; во-первых, я очень хотел бы, чтобы вы знали, почему я не протестую против тех глупостей, которые Штерн, наверное, опять выкопал в последнее воскресенье (что это за история о человеке, который должен был слышать что-то, когда он уже умер? Мария говорила о ней, а Марии рассказали Роземейеры, те, что торгуют сахаром); во-вторых, я теперь уже совершенно убежден, что разговоры о бедности и непорядках в Ост-Индии — чистейшая ложь. Как видите, путешествия способствуют основательному изучению вопроса.

Дело в том, что в субботу вечером мой тесть принял приглашение одного господина, который прежде служил резидентом в Ост-Индии, а теперь живет в большом имении. Мы его посетили, и я, право же, не могу нахвалиться его любезным приемом.

Он послал за нами свою карету, и кучер был в красной ливрее. Правда, погода стояла еще холодная, и мы не смогли осмотреть имение, которое летом должно быть великолепным, но самый дом не оставлял желать ничего лучшего. В нем имелось все, что делает жизнь приятной: бильярдный зал, библиотечный зал, оранжерея из стекла и железа, а на серебряной жердочке сидел какаду. Я никогда не видал ничего подобного. Я тотчас же подумал о том, что хорошее поведение всегда влечет за собою награду. Совершенно ясно, что человек этот не бездельничал, ибо у него имелось целых три ордена, прекрасное имение и, кроме того, еще дом в Амстердаме. За ужином подавали в изобилии трюфеля, а слуги были одеты в такие же красные ливреи, как кучер.

Поскольку индийские дела меня очень интересуют в связи с кофе, то я и завел об этом разговор, и очень скоро понял, на чьей стороне правда. Резидент рассказал, что в Индии у него все шло отлично и что в слухах о недовольстве местного населения нет ни слова правды. Я завел речь о Шальмане. Наш хозяин его знал, и притом с весьма неблагоприятной стороны. Он уверял меня, что власти очень хорошо сделали, уволив его, так как это вечно недовольный человек, который все критикует. Кроме того, в его собственном поведении много предосудительного. Он неоднократно соблазнял девушек и приводил их затем в дом к своей жене. К тому же он не платил долгов, а это очень неприлично. Так как я знал из прочитанного мной письма, насколько обоснованно было это обвинение, я порадовался, лишний раз убедившись, что правильно во всем разобрался, и остался собою очень доволен. Этим-то я и известен у своей колонны на бирже — то есть своими всегда правильными суждениями.

Резидент и его жена — милые, сердечные люди. Они много рассказывали нам о своем образе жизни в Ост-Индии. Там, по-видимому, очень хорошо. Они сказали, что их имение у Дрибергена составляет по площади не менее половины их «усадьбы» на Яве и что требовалось около ста человек для содержания ее в порядке, но — и вот доказательство, насколько их любили! — эти люди делали все совершенно даром, только из преданности к ним. Кроме того, хозяева рассказали, что, уезжая оттуда, выручили от продажи своей мебели в десять раз больше ее стоимости, так как туземные главари очень охотно покупали мебель на память о резиденте, который был к ним так добр; я после передал это Штерну, но тот утверждал, будто все это происходило по принуждению, и хотел доказать правильность своих слов на основании бумаг Шальмана. Но я ему сказал, что Шальман клеветник, что он соблазнял девушек, как тот молодой немец, что служил у Бюсселинка и Ватермана, что я не придаю никакой цены его суждениям, так как теперь слышал от самого резидента, как обстоят дела, и поэтому не собираюсь ничему учиться у Шальмана.

Среди гостей были еще другие приезжие из Индии, между ними один очень богатый господин, заработавший много денег на чае. Яванцы выращивают для него за гроши этот чай, и правительство покупает его по высоким ценам ради поощрения трудолюбия яванцев. Господин был очень зол на всех недовольных субъектов, которые непрерывно говорят и пишут против правительства. Он не мог нахвалиться тем, как управляются колонии, ибо он убежден, что на покупаемом у него чае правительство несет большие убытки и что только истинным благородством может быть объяснено то, что все время ему платили столь высокие цены за товар, который, в сущности, стоит самые пустяки; сам он, например, всегда пьет китайский чай.

Кроме того, он сказал, что генерал-губернатор, который продлил действие так называемых «чайных договоров», несмотря на то что согласно подсчетам страна на этом много теряет, замечательно дельный и добропорядочный человек и верный друг, особенно для тех, кто знал его уже раньше. Этот генерал-губернатор не придавал никакого значения болтовне относительно убытков от чая и оказал ему, когда речь зашла об отмене этих договоров, — кажется в 1846 году, — большую услугу, постановив, чтобы и впредь у него покупался чай. «Да, — воскликнул он, — мое сердце обливается кровью, когда я слышу, как клевещут на столь благородных людей; если бы не он, то я с женой и детьми принужден был бы ходить пешком». Тут он распорядился, чтобы мимо нас провели его экипаж, и он оказался таким элегантным, а лошади такими холеными, что я понял, какою благодарностью должно пылать его сердце к генерал-губернатору.

Приятно становится на душе, когда думаешь о столь благородных чувствах, в особенности если сравнить их с проклятым брюзжанием и жалобами таких типов, как этот Шальман.

На следующий день резидент, а также и тот господин, для которого яванцы выращивают чай, отдали нам визит. Они оба спросили нас, каким поездом мы собираемся возвратиться в Амстердам. Мы не поняли, что этот вопрос мог означать, но впоследствии все разъяснилось.

Когда в понедельник утром мы приехали на вокзал, нас поджидали два лакея, один в красной ливрее, а другой в желтой; и оба нам сказали, что им по телеграфу поручено отвезти нас в экипаже в Амстердам. Моя жена была смущена, а я думал о том, что сказали бы Бюсселинк и Ватерман, если бы они это увидели, то есть что нас ждут два экипажа. Но нелегко было сделать выбор, — я не мог решиться обидеть ни одну из сторон, отказавшись воспользоваться столь предупредительно присланными экипажами. Тут нужен был бы хороший совет, но я сам нашел выход из этого крайне затруднительного положения. Я посадил жену и Марию в красный экипаж — то есть я говорю о ливрее, — сам же сел в желтый, то есть экипаж.

Как мчались лошади! На Весперстраате, которая никогда не отличалась чистотой, грязь из-под колес летела и влево, и вправо, и вверх — до самых крыш. И опять — нужно же быть такому совпадению! — мимо пробежал этот бродяга Шальман, сгорбившись, с опущенной головой, и я видел, как он старался стереть рукавом облезлого пальто брызги грязи со своего бледного лица.

Я не припомню столь удачной поездки за город. Моя жена тоже нашла ее очень приятной.