Макс Хавелаар

Глава десятая

Хотя я никого не боюсь, когда дело идет о принципах, все же я понял, что со Штерном нужно действовать иначе, чем с Фрицем. И так как мое имя (фирма называется Ласт и К⁰, меня зовут Дрогстоппель, Батавус Дрогстоппель) придет в соприкосновение с книгой, в которой говорится о вещах, несовместимых с достоинством порядочного человека и маклера, то считаю долгом сообщить, как я пытался наставить на путь истины и этого Штерна. Я не говорил с ним о боге, — ведь он лютеранин, — но я старался повлиять на его душу и честь. Послушай, как я это сделал, и заметь, чего можно достигнуть, если знать человеческую натуру. Однажды в разговоре он сказал: «Честное слово!» — и я спросил его, что он хочет этим сказать.

— Это значит, — сказал он, — что я ручаюсь моей честью за верность того, что я сказал.

— Это очень много, —заметил я, — так ли уж вы убеждены, что всегда говорите правду?

— Да, — заявил он, — правду я говорю всегда. Когда у меня пылает сердце... — Читатель знает остальное.

— Это в самом деле прекрасно, — сказал я и, прикинувшись простачком, сделал вид, что поверил.

Но в этом и заключалась тонкость приема, на который я хотел его поймать, ибо я собирался, не рискуя упустить старого Штерна в руки Бюсселинка и Ватермана, поставить этого молокососа на место и дать ему почувствовать, насколько велико расстояние между новичком, даже если его отец делает большие дела, и маклером, который в течение двадцати лет посещает биржу. Ведь мне было известно, что он знал наизусть множество всяческих стихов; а так как стихи всегда ложь, то я был уверен, что вскоре уличу его в неправде. Мне долго не пришлось дожидаться. Я сидел в крайней комнате, а он в гостиной (у нас есть гостиная). Мария вышивала, а он собирался ей что-то декламировать.

Я внимательно прислушивался и, когда он кончил, спросил, есть ли у него книга со стихами, которые он только что отбарабанил. Он сказал, что есть, и принес ее мне: то был томик сочинений некоего Гейне. На другое утро я передал ему, то есть Штерну, нижеследующее:

РАЗМЫШЛЕНИЯ

о любви к правде некоего человека, который читает следующие вирши Гейне молодой девушке, сидящей в гостиной за вышиванием:

На крыльях песни, любовь моя,

Тебя унесу я к полям...

Любовь моя? Мария — ваша любовь? А знают ли об этом старшие и Луиза Роземейер? Хорошо ли говорить подобные вещи девочке, которая из-за этого очень легко может перестать слушаться матери, вообразив себя совершеннолетней, раз ее называют «любовь моя».

Что означает это: «унесу на крыльях»? У вас нет крыльев, и у вашей песни их тоже нет. Попробуйте-ка перенести ее на крыльях через Лавровую набережную, которая, кстати сказать, и не очень широка. Но если бы вы даже имели крылья, разве вы вправе были сказать нечто подобное девушке, которая еще не конфирмована? А если бы даже она и была совершеннолетняя, то что означает это предложение улететь вместе:

Где Ганг широкий сверкает,

Есть место чудесное там.

Стыдно! Поезжайте туда сами и снимайте себе там комнату, но не берите с собой девушку, которая должна помогать своей матери по хозяйству... Но вы вовсе этого и не собирались делать. Во-первых, вы никогда не видали Ганга и потому не можете знать, хорошо ли там живется. Хотите, я вам скажу, как обстоит дело. Это все выдумки, и вы потому все это говорите, что ваше стихоплетство делает вас рабом размера и рифмы. Если бы первая строчка кончалась словом кук[102], вы предложили бы Марии отправиться в Брук[103]. Кончалась бы она словом жасмин, вы позвали бы Марию с собой в Берлин; словом май — вы пригласили бы ее в Китай, и так далее. Вы видите, что предложенный вами маршрут вовсе не имелся вами в виду и что все сводится к игре словами без всякой цели и смысла. А что произошло бы, если бы Марии действительно захотелось поехать? Я уже не говорю о неудобном способе, который вы предлагаете. Но она, слава богу, слишком рассудительна, чтобы стремиться в страну, о которой вы говорите:

Там сад в буйно-красном цветенье

Залит тихой луной.

И лотос ждет в нетерпенье

Встречи с любимой сестрой,

Фиалки хихикают, глядя,

Как звезды горят высоко,

И розы легенды о саде

Рассказывают на ушко.

Что вы собираетесь делать с Марией в этом саду при лунном сиянье? Нравственно ли это, порядочно ли, прилично ли, Штерн? Неужели вы хотите, чтобы мне пришлось стыдиться, как Бюсселинку и Ватерману, с которыми не желает знаться ни одна порядочная фирма, ибо их дочь сбежала, сами же они шарлатаны? Что мне ответить, если меня спросят на бирже, почему моя дочь была так долго в этом саду? Ведь вы же понимаете, что мне никто бы не поверил, если бы я сказал, что она должна была побывать там, чтобы навестить цветы лотоса, которые, по вашим словам, уже давно ее дожидались. И всякий рассудительный человек высмеял бы меня, если бы я был настолько глуп, чтобы сказать: «Мария находится в красном саду (почему в красном, а не в желтом или фиолетовом?), чтобы слушать болтовню и хихиканье фиалок или же сказки, которые розы тайно шепчут друг дружке на ухо». И если бы даже это могло быть правдой, то какой толк был бы в этом для Марии, если это делается настолько секретно, что она ничего не могла бы разобрать? Но все это ложь, пустая ложь, и к тому же безобразно. Ибо возьмите только карандаш и попробуйте нарисовать розу с ухом и посмотрите, что из этого выйдет. И что значит — «душистые сказки»? Хотите, я скажу вам это на простом голландском языке? Это значит, что сказки-то с душком... Вот что!

Умны и благочестивы,

Газели прыгают там,

Священной реки переливы

Доносятся издали к нам,

И там с тобой, родная,

Под пальмами, упоены,

Любовь и покой вкушая,

Увидим блаженные сны.

Неужели вы не можете пойти в Артис, — кстати, написали вы вашему отцу, что я состою членом его правления? — если уж вам непременно хочется видеть диких зверей? Неужели вам непременно хочется газелей на Ганге? Ведь в дикой местности их далеко не так удобно наблюдать, как за изящной оградой из осмоленного железа. Почему звери благочестивы и умны? Последнее я допускаю: они не пишут по крайней мере столь глупых стихов; но благочестивы — что это значит? не есть ли это злоупотребление святым словом, которое может быть отнесено только к людям, держащимся истинной веры? А затем — «священная река»! Какое вы имеете право рассказывать Марии вещи, которые могут обратить ее в язычество? Уж не хотите ли вы разрушить ее веру в то, что нет другой священной воды, кроме той, в которой крестят детей, и нет другой священной реки, кроме Иордана? Неужели вы не понимаете, что расшатываете устои нравственности, добродетели, религии, христианства и приличий? Подумайте над всем этим, Штерн! Ваш отец — достойная уважения фирма, и я уверен, он одобрит мою попытку повлиять на вашу душу. Он охотно вступит в деловые сношения с человеком, заботящимся о добродетели и религии. Да, принципы для меня священны, и я не боюсь говорить открыто то, что думаю; не делайте поэтому тайны из того, что я здесь говорю. Напишите со спокойной совестью отцу, что вы находитесь здесь в солидной семье, что я наставляю вас на добрый путь, и спросите себя, что бы стало с вами, если бы вы попали к Бюсселинку и Ватерману. Вот вы прочли бы там подобные стихи, но никто не стал бы вас наставлять. Ведь они ничего в этом не смыслят. Напишите об этом со спокойной совестью вашему отцу, ибо там, где дело идет о принципах, мне нечего бояться. Будь вы у них, девушки за вами отправились бы на Ганг, и вот вы теперь лежали бы под деревом на траве, тогда как благодаря мне и моим отеческим предупреждениям вы можете оставаться у меня, в приличном доме. Напишите обо всем вашему отцу и сообщите ему, как вы благодарны судьбе за то, что попали к нам, напишите, как я хорошо о вас забочусь и что у Бюсселинка и Ватермана сбежала дочь. Поклонитесь ему сердечно от меня и напишите, что я уступлю еще одну шестнадцатую процента комиссии, ибо я терпеть не могу спекулянтов, вырывающих у конкурента хлеб изо рта своими низкими ценами. Сделайте мне одолжение, пусть ваши чтения у Роземейеров будут более дельными. В пакете Шальмана я нашел данные о производстве кофе во всех резиденциях Явы за последние двадцать лет; прочтите как-нибудь об этом. Пусть Роземейеры, занятые своим сахаром, послушают, что делается на белом свете. Затем вам не следует изображать девушке всех нас в виде каких-то людоедов, которые что-то у вас сожрали. Так не годится, мой дорогой мальчик; поверьте же человеку, который знает, что делается на свете; я обслуживал вашего отца еще раньше, чем он появился на свет (то есть я имею в виду нашу фирму Ласт и К⁰, прежде Ласт и Мейер). Поймите, что я желаю вам добра, и повлияйте на Фрица, чтобы он лучше себя вел, не учите его писать стихи и, когда он корчит гримасы бухгалтеру или вытворяет еще какие-нибудь глупости, делайте вид, что вы этого не замечаете. Подавайте ему хороший пример, вы ведь гораздо старше, и внушайте ему серьезность и достоинство, подобающие будущему маклеру.

Отечески к вам расположенный друг ваш.

Батавус Дрогстоппель.

Лавровая набережная, № 37 (Фирма Ласт и К⁰, кофейные маклеры).