Был вечер. Тина сидела во внутренней галерее и читала, а Хавелаар рисовал образчик для вышивания. Маленький Макс складывал картинки и головоломки и очень огорчался из-за того, что не мог найти «красного лифа мефроу».
— Посмотри, Тина, хорошо ли я сделал, — спросил Хавелаар, — посмотри, пальма вышла немножко больше... Как раз получается the line of beauty Xoгарта[159], не правда ли?
— Да, Макс, но листья расположены слишком близко друг к другу.
— Вот как! А как же на других образцах? Макс, покажи твои штанишки... Разве на них не такие листья? Ах, Тина, я еще помню, где ты их вышивала.
— А я не помню, где же?
— В Гааге, когда Макс заболел и мы так испугались, когда доктор сказал, что у него особенная форма головы и что нужно заботиться о том, чтобы не было прилива крови к мозгу. Как раз в те дни ты и вышивала этот узор.
Тина встала и поцеловала ребенка.
— Я нашел ее живот, я нашел ее живот! — вскричал радостный Макс, и красная дама была сложена.
— Кто слышит удары тонтонга?[160] — спросила мать.
— Я, — сказал маленький Макс.
— И что это значит?
— Надо идти спать! Но я еще не ел!
— Сначала поешь, это само собою разумеется.
Тина подала ему скромный ужин, который достала, по-видимому, из хорошо запертого шкафа, так как слышно было, как щелкнуло несколько замков.
— Чем ты его кормишь? — спросил Хавелаар.
— О, будь спокоен, Макс: это печень из жестянки, которую мы получили из Батавии, и сахар я тоже все время держала под замком.
Хавелаар вернулся к той теме, на которой оборвался разговор.
— А знаешь, — сказал он, — мы ведь все еще не оплатили счета этого доктора... Ах, как неприятно!
— Милый Макс, мы живем здесь так экономно, что скоро расплатимся со всеми долгами. Кроме того, тебя, наверно, назначат резидентом, и тогда все очень быстро уладится.
— Мысль об этом меня как раз и беспокоит, — сказал Хавелаар, — мне так не хочется покидать Лебак. Я тебе объясню, в чем дело. Ты не находишь, что после болезни Макса мы полюбили его еще сильнее? Так вот, я буду и этот бедный Лебак любить сильнее после того, как он оправится от рака, так долго истощавшего его. Мысль о повышении в должности пугает меня. Без меня им будет трудно обойтись, Тина! Но все же, когда я снова вспоминаю о наших долгах...
— Все будет хорошо. Если тебе даже придется уехать отсюда, ты сможешь помочь Лебаку впоследствии, когда будешь генерал-губернатором.
При этих словах в рисунках Хавелаара появились какие-то неожиданные линии: цветок дышал гневом, листья сделались угловатыми, острыми, кусали друг друга...
Тина поняла, что сказала что-то неуместное.
— Милый Макс... — начала она ласково.
— Проклятие!.. Неужели ты хочешь, чтобы эти несчастные продолжали голодать?.. Могла бы ты питаться одним песком?..
— Милый Макс!..
Но он вскочил, он больше не рисовал в тот вечер. Хавелаар в гневе ходил взад и вперед по внутренней галерее и наконец сказал тоном, который постороннему человеку показался бы грубым и неприятным, но совершенно иначе был понят Тиной:
— Будь проклята косность, позорная косность! Вот уже месяц я сижу и жду справедливости, а пока что несчастный народ продолжает страдать. Регент, видимо, рассчитывает на то, что никто не посмеет ему противиться! Посмотри...
Он прошел к себе в канцелярию и вернулся с письмом в руке. Это письмо лежит передо мною, читатель!
— Посмотри, в этом письме он осмеливается обсуждать со мною ту работу, которую он хочет поручить незаконно согнанным им туземцам! Его бесстыдство переходит всякие пределы. А знаешь ли ты, кто эти люди? Женщины с малыми детьми, даже с грудными, беременные женщины, пригнанные из Паранг-Куджанга, чтобы работать на него, — мужчин там больше нет! Им нечего есть, они спят на дороге и едят песок... Ты можешь есть песок? Могут ли они есть песок в ожидании, пока я стану генерал-губернатором?.. Проклятие!
Тина прекрасно понимала, на кого Макс сердится.
— И ответственность за все это, — продолжал Хавелаар, — лежит на моей совести! Если в этот момент некоторые из тех несчастных созданий бродят где-то поблизости и видят свет в наших окнах, они говорят: «Здесь живет тот жалкий человек, который собирался нас защищать; он спокойно сидит с женой и ребенком и рисует узоры для вышиванья, а мы лежим, как бродячие собаки, здесь, на дороге, и умираем от голода с нашими детьми!» Да, я слышу, я прекрасно слышу, как они призывают месть на мою голову!.. Макс, иди сюда!
И он поцеловал своего мальчика со страстностью, которая испугала ребенка.
— Дитя мое, если тебе будут рассказывать, что я был жалким человеком, который не имел сил бороться за справедливость, что много матерей умерло по моей вине; если тебе скажут, что невыполнение долга твоим отцом лишило благословения твою голову... О Макс, о Макс, засвидетельствуй тогда, сколько я выстрадал!
И он разрыдался. Тина бросилась его целовать. Затем она отнесла маленького Макса в постель, а когда вернулась, застала у Хавелаара Фербрюгге и Дюклари, — они только что вошли. Разговор шел об ожидаемом решении правительства.
— Я прекрасно понимаю, что резидент находится в затруднительном положении, — сказал Дюклари. — Он не может советовать правительству согласиться на ваше предложение, ибо тогда слишком многое вышло бы наружу. Я служил в этих краях еще младшим офицером и знаю многое такое, о чем туземец не осмелится рассказать чиновнику. Если же теперь, после публичного расследования, все это обнаружится, то генерал- губернатор привлечет резидента к ответственности и потребует объяснения: как случилось, что он за два года не заметил того, что сразу же бросилось в глаза вам? Поэтому естественно, что он ставит препятствия такому расследованию.
— Я это понял, — ответил Хавелаар. — Мое внимание привлекла его попытка выудить у адипатти какую-нибудь жалобу на меня, что, по-видимому, означает, что он хочет свалить вину с больной головы на здоровую, то есть, например, обвинить меня в том... Не знаю в чем, но это не так-то легко, ибо я посылал копии моих писем прямо в Бёйтензорг. В одном из этих писем есть просьба привлечь меня к ответственности, если будут данные о каких-либо нарушениях с моей стороны. Если резидент выступит против меня, то самая элементарная справедливость потребует, чтобы меня выслушали, прежде чем что-либо против меня предпринимать, а так как я ничего преступного не совершил...
— А вот и почта! — воскликнул Фербрюгге.
Да, это была почта! Почта, доставившая следующее письмо от генерал-губернатора Нидерландской Индии бывшему ассистент-резиденту Лебака Хавелаару:
«№ 54. Бёйтензорг, 23 марта 1856.
Кабинет генерал-губернатора.
Ваш образ действий при обнаружении действительных или предполагаемых злоупотреблений туземных главарей в округе Лебака и позиция, занятая вами по отношению к вашему начальнику, резиденту Бантама, вызвали в высокой степени мое неудовольствие.
В ваших действиях я не усматриваю надлежащей обдуманности, такта и осторожности, столь необходимых для чиновника, на которого возложено укрепление нашей власти во внутренних областях Явы, равно как и соблюдение субординации в отношении вашего непосредственного начальства.
Уже через несколько дней после вашего вступления в должность вы нашли нужным, без предварительных переговоров с резидентом, подвергнуть деятельность главы туземной власти в Лебаке неуместному расследованию.
В этом расследовании вы нашли для себя повод, не подкрепляя ваших обвинений против названного главаря ни фактами, ни, еще менее, доказательствами, сделать ряд представлений, имевших целью подвергнуть туземного чиновника такого ранга, как регент Лебака, — шестидесятилетнего, но еще ревностного слугу страны, находящегося в родственных отношениях с соседними уважаемыми регентскими родами и о котором к нам всегда поступали самые лестные отзывы, — морально уничтожающему обвинению.
Но мало этого! Когда резидент не обнаружил склонности сразу согласиться на ваше представление, вы отказались исполнить справедливое требование вашего начальника сообщить ему все, что вам было известно о действиях туземных главарей Лебака.
Подобное поведение заслуживает всяческого порицания и, естественно, приводит к мысли о непригодности вашей к занимаемой вами должности. Я считаю себя обязанным освободить вас от дальнейшего исполнения должности ассистент-резидента Лебака.
Однако, принимая в соображение прежние благоприятные отзывы о вас, я не вижу необходимости в том, чтобы происшедшее лишило вас возможности вновь получить место во внутренних округах Явы. Поэтому я временно поручаю вам исполнение должности ассистент-резидента Нгави.
От вашего дальнейшего поведения в этой должности будет зависеть, сможете ли вы остаться на службе в Управлении внутренних провинций».
И под этим стояло имя человека, на чьи «усердие, совесть и честь» полагался король, когда подписывал назначение его генерал-губернатором Нидерландской Индии.
— Мы уезжаем отсюда, милая Тина, — спокойно сказал Хавелаар и протянул письмо Фербрюгге, который прочел его вместе с Дюклари.
У Фербрюгге выступили слезы на глазах, но он не произнес ни слова. Дюклари же, крайне воспитанный человек, разразился проклятиями:
— Дьявольщина! Я видел на вашем посту мошенников и воров... но они уходили отсюда с почетом, а вам посылают такое письмо!
— Это ничего не значит, — сказал Хавелаар, — генерал-губернатор честный человек... Он, несомненно, обманут, хотя он мог бы уберечься от обмана, если бы сначала выслушал меня. Он запутался в сетях бёйтензоргской политики. Это ясно. Но я поеду туда и расскажу ему, как обстоит дело... Он станет на сторону справедливости, я не сомневаюсь.
— Но если вы поедете в Нгави...
— Верно, я понимаю! Регент Нгави в родственных отношениях с домом Джокья. Я знаю Нгави, ибо я в течение двух лет жил в Баглене, это рядом. В Нгави мне пришлось бы делать то же самое, что я делал здесь. Нет смысла переезжать с места на место! Вообще я не могу служить «для испытания», как будто я плохо вел себя. Чтобы разрубить весь этот узел, мне надо просто-напросто уйти со службы. Между чиновником и правительством стоит слишком много лиц, заинтересованных в том, чтобы отрицать страдания и нужду народа. Есть и другие причины, удерживающие меня от переезда в Нгави. Должность эта вовсе не была вакантной, она освобождена нарочно для меня. Посмотрите!
И он показал газету «Яванский курьер», полученную с той же почтой. Действительно, тем же приказом, которым Хавелаар назначался в Нгави, ассистент-резидент этой провинции перемещался на другую должность, которая была вакантной.
— Знаете ли вы, почему меня посылают в Нгави, а не в этот вакантный округ? Я вам скажу. Резидент Мадиуна, к которому принадлежит Нгави, шурин прежнего резидента Бантама. Я говорил о том, что у регента были перед глазами плохие примеры...
— Ах! — вскричали Фербрюгге и Дюклари одновременно. Им стало понятно, почему Хавелаар переводится именно в Нгави. Он должен показать, исправился ли он.
— Есть еще одна причина, почему я не могу туда поехать, — сказал он. — Нынешний генерал-губернатор скоро выйдет в отставку; его преемника я не знаю, и неизвестно, чего от него можно ждать. Чтобы успеть еще вовремя сделать кое-что для бедного народа, я должен поговорить с нынешним губернатором, прежде чем он покинет свой пост. Если же я поеду в Нгави, это будет невозможно... Тина!
— Что, милый Макс?
— Ты не отчаиваешься?
— Макс, я не отчаиваюсь, когда я с тобой.
— Итак!.. — Он сел за стол и написал следующее письмо — на мой взгляд, образец убедительности:
«Рангкас-Бетунг, 29 марта 1856.
Генерал-губернатору Нидерландской Индии.
Я имел честь получить извещение кабинета вашего превосходительства от 23 с. м. за № 54.
В ответ на это письмо вашего превосходительства я считаю себя вынужденным просить о почетном увольнении меня с государственной службы.
Макс Хавелаар».
Принятие этой отставки не потребовало в Бёйтензорге столько времени, сколько нужно было, чтобы отклонить жалобу Хавелаара. Отклонение жалобы пришло через месяц; отставка же, о которой просил Хавелаар, пришла в Лебак через несколько дней.
— Слава богу, — вскричала Тина, — ты наконец снова можешь быть самим собой!
Хавелаар не получил предписания сдать временное управление округом Фербрюгге и полагал, что должен ждать прибытия своего преемника. Последний заставил себя долго ждать, потому что должен был добираться с противоположного конца Явы. Прождав около трех недель, бывший ассистент-резидент Лебака, который все еще исполнял свою должность, отправил следующее письмо контролеру Фербрюгге:
«№ 153. Рангкас-Бетунг, 15 апреля 1856.
Контролеру Лебака.
Вам известно, что, согласно приказу правительства от 4 сего месяца за № 4, я по личной просьбе освобожден от государственной службы. Может быть, я поступил бы правильно, если бы по получении сообщения об этом тотчас сложил с себя должность ассистент-резидента, ибо мне кажется неправомерным исполнять должность, не будучи чиновником.
Я не получил, однако, приказа о передаче дел, и, отчасти из сознания невозможности бросить должностной пост никем не замещенным, отчасти же по различным побочным причинам, я ожидал своего преемника, полагая, что он прибудет по крайней мере еще в течение этого месяца.
Теперь же я узнаю от вас, что нельзя так скоро ожидать прибытия моего преемника, — вы, очевидно, услышали об этом в Серанге, — и в то же время, что резидент выказывает удивление, почему я, находясь в столь неопределенном положении, не просил разрешения передать дела вам.
Я ничем не мог бы быть более обрадован, чем этим известием; ибо мне незачем вас уверять, что, заявив о том, что я не могу служить иначе, чем служил здесь, и получив за этот способ службы выговор и ruineux et déshonorant[161] перемещение, охваченный тяжким сознанием, что предаю несчастных, доверившихся мне людей и стою перед выбором между бесчестием и голодом, — что после всего этого мне крайне тяжело рассматривать каждый новый случай с точки зрения моего чувства долга и затруднительно решать даже самые простые вопросы, ибо, с одной стороны, я не могу отказываться от требований совести, с другой же стороны — мне известны принципы правительства, и я обязан их держаться, пока не покинул своего поста.
Все эти трудности я ощущал особенно сильно, когда мне приходилось отвечать жалобщикам.
Некогда я обещал, что никого не выдам на расправу главарям; некогда я поручился своим словом за справедливость правительства.
Несчастный народ не мог знать, что мои обещания и ручательства потеряли силу и что, бессильный, я стою одиноко со своим стремлением к праву и справедливости.
И жалобщики продолжали приходить.
Как тяжело мне было после получения бумаги от генерал-губернатора продолжать выступать в качестве воображаемого защитника, бессильного заступника.
У меня сердце разрывалось, когда я выслушивал жалобы на насилие, грабеж, нищету и голод, в то время когда я сам с женой и сыном иду навстречу голоду и нищете!
Но я не мог сказать этим беднякам: «Идите и страдайте, ибо власть хочет, чтобы вас угнетали». Я не смел признаться им в своем бессилии, ибо оно означало бы позор и бессовестность советников генерал-губернатора.
Я отвечал им:
«Сейчас я вам помочь не могу, но я поеду в Батавию; я поговорю с великим господином[162] о вашей беде. Он справедлив и поможет вам. Пока же спокойно идите домой; не сопротивляйтесь, не убегайте, ждите терпеливо: я думаю... я надеюсь, что правда одержит верх!»
Так думал я и говорил, стыдясь, что не сдержал своих обещаний о помощи. Я пытался согласовать свои стремления со своим долгом по отношению к власти, которая еще платит мне за этот месяц, и я продолжал бы действовать в том же духе до прибытия моего преемника, если бы сегодня не произошел случай, заставивший меня положить конец этому двусмысленному положению.
Ко мне явились семь жалобщиков. Я дал им вышеприведенный ответ. Они ушли. По дороге их встретил главарь их деревни. Он, по-видимому, запретил им покидать кампонг и отнял у них (как мне сообщили)! одежду, чтобы заставить их остаться дома. Но один из них ускользнул от надзора, снова явился ко мне и заявил, что не решается вернуться к себе в деревню.
Что мне ответить этому человеку, я не знаю.
Я не могу его защищать; не смею признаться ему в своем бессилии, не хочу преследовать виновного главаря, чтобы не получилось впечатления, что я раздуваю это дело в своих интересах. Словом, я не знаю, что мне делать...
Поручаю вам с завтрашнего утра дальнейшее исполнение моей должности с последующим утверждением резидента Бантама.
Ассистент-резидент Лебака
Макс Хавелаар».
После этого Хавелаар с женой и ребенком покинул Рангкас-Бетунг. Он отказался от всякого сопровождения. Дюклари и Фербрюгге были глубоко растроганы при прощании. Макс тоже был взволнован, особенно когда на первой же почтовой станции его встретила большая толпа народа, прокравшегося туда из Рангкас-Бетунга, чтобы с ним проститься.
В Серанге они остановились у господина Слеймеринга, принявшего их с обычным индийским гостеприимством.
Вечером у резидента было много посетителей, которые со всей возможной ясностью заявляли, что пришли приветствовать Хавелаара, подтверждением чего были нескончаемые горячие рукопожатия.
Но он торопился в Батавию, чтобы говорить с генерал-губернатором.
Немедленно по прибытии туда он попросил аудиенции. Однако ему в этом было отказано: у его превосходительства был нарыв на ноге.
Хавелаар стал дожидаться, пока нарыв пройдет. Он вторично попросил принять его.
Его превосходительство «настолько перегружен работой, что должен был отказать в аудиенции даже главному директору финансов, и поэтому не может также принять господина Хавелаара».
Хавелаар стал ждать, пока его превосходительство справится с накопившейся работой. Хавелаар был бы не прочь помочь его превосходительству: сам он работал охотно и много, и обычно такие «горы работы» быстро таяли под его руками. Но об этом, разумеется, не могло быть и речи. Работа Хавелаара была тяжелее всякого труда... Он ждал.
Он ждал. Наконец Хавелаар вновь попросил об аудиенции. Ему ответили, что «его превосходительство не может его принять, так как этому препятствует работа, накопившаяся в связи с предстоящим отъездом».
Макс умолял, чтобы его превосходительство милостиво предоставил ему хотя бы полчаса для разговора, в промежутке между двумя «важными делами».
Наконец он узнал, что его превосходительство завтра уезжает! Это было для него громовым ударом. Но он все еще судорожно цеплялся за надежду, что уходящий в отставку генерал-губернатор — честный человек, которого обманывают. Четверти часа было бы достаточно, чтобы доказать свою правоту, но вот этой-то четверти часа ему, как видно, не хотели предоставить.
Я нашел среди бумаг Хавелаара набросок письма, которое он, видимо, хотел отправить генерал-губернатору в последний вечер перед его отъездом на родину. На полях написано карандашом: «Не совсем то», из чего я заключаю, что при переписывании начисто некоторые фразы были изменены. Я упоминаю об этом для того, чтобы отсутствие буквального совпадения в этом случае не вызвало сомнения в подлинности других официальных документов, которые я приводил и которые, согласно пометкам, сделанным на них чьей-то чужой рукой, представляют собой точную копию. Может быть, человеку, которому было адресовано это письмо, заблагорассудится опубликовать его текст. Тогда из сравнения выяснится, насколько Хавелаар отступил от своего черновика.
«Батавия, 23 мая 1856.
Ваше превосходительство!
Моя официальная просьба об аудиенции по лебакским делам, изложенная в отношении от 20 февраля, была оставлена без последствий. Точно так же вашему превосходительству не было угодно удовлетворить мои повторные личные просьбы об аудиенции.
Итак, ваше превосходительство поставило чиновника, о котором у правительства имелись благоприятные сведения (это собственные слова вашего превосходительства), человека, который семнадцать лет служит стране в этих широтах, человека, который не только не совершал преступления, но с небывалым самоотвержением стремился к добру и ничего не щадил ради чести и долга, — такого человека вы поставили ниже преступника, ибо преступника по крайней мере выслушивают. Что меня оговорили перед вашим превосходительством — это мне понятно, но что ваше превосходительство не воспользовались случаем узнать правду — этого я не понимаю.
Завтра ваше превосходительство уезжает отсюда. Но я не могу не сказать вашему превосходительству еще раз перед отъездом, что я выполнил свой долг, весь свой долг целиком, с осторожностью, со спокойствием, с человечностью, с мягкостью и с мужеством.
Причины, на которых основано неодобрение моего поведения и которые указаны в отношении кабинета вашего превосходительства от 23 марта, сплошь вымышлены и ложны.
Я мог бы это доказать, и давно бы уже это сделал, если бы ваше превосходительство могли найти хотя бы полчаса времени, чтобы спасти правое дело.
Вы этого не сделали. И целая семья выброшена на улицу, обречена на нищету...
Но я не жалуюсь на это.
Я жалуюсь на то, что ваше превосходительство санкционировали систему злоупотребления властью, систему грабежей и убийств, от которой страдает несчастный яванец.
Это вопиет к небу!
На сбережениях из вашего индийского жалованья налипла кровь, ваше превосходительство!
Еще раз я прошу уделить мне минуту внимания — сегодня ли вечером, завтра ли утром. И, повторяю, я прошу не ради себя, а ради дела, которое я представляю, ради идеи справедливости и гуманности, которая должна лежать в основе всякой разумной политики.
Если же вы, ваше превосходительство, найдете совместимым с вашей совестью уехать отсюда, не выслушав меня, моя совесть будет спокойна, ибо я убежден, что сделал все, что было возможно, для предотвращения тех печальных, кровавых событий, которые скоро явятся последствием добровольного неведения, в каком упорно пребывает правительство в отношении положения яванского населения.
Макс Хавелаар».
Хавелаар ждал весь вечер. Он ждал всю ночь. Он надеялся, что, быть может, раздражение тоном его письма приведет к тому, чего он тщетно старался достигнуть мягкостью и терпением.
Но и тут его надежды не оправдались. Генерал-губернатор уехал, не выслушав Хавелаара. Еще одно превосходительство удалился на покой, на родину!
Хавелаар бродил по городу, бессильный и покинутый. Он искал...
Довольно, мой добрый Штерн! Я, Мультатули, перенимаю у тебя перо. Ты не призван писать биографию Хавелаара. Я вызвал тебя к жизни; ты послушно явился из Гамбурга, в очень короткое время я научил тебя недурно писать по-голландски, ты поцеловал Луизу Роземейер (что торгует сахаром), — довольно, Штерн! Я тебя отпускаю.
Этот Дрогстоппель и его жена...
Прочь, жалкое порождение грязной алчности и богомерзкого ханжества! Я тебя создал — ты вырос в чудовище под моим пером, мне тошно от моего собственного создания. Задохнись же в своем кофе и сгинь!
Да, я, Мультатули, который «много вынес», беру в руку перо. Я не требую снисхождения к форме моей книги. Эта форма казалась мне подходящей для достижения моей цели.
Эта цель была двоякой. Во-первых, я хотел создать для маленького Макса и его сестренки нечто вроде священной пусаки — дворянской грамоты, которую бы они хранили как память о своих родителях после их смерти в нищете. И, во-вторых, я хотел, чтобы меня читали.
Да, я хочу, чтобы меня читали! Да, я хочу, чтобы меня читали! Я хочу, чтобы меня читали государственные деятели, обязанные внимать знамениям времени; писатели и критики, которые должны же, наконец, заглянуть в книгу, о которой говорят столько дурного; купцы, интересующиеся кофейными аукционами; горничные, которые могут получить меня за несколько центов в библиотеке; генерал-губернаторы в отставке и министры в должности; лакеи этих превосходительств — проповедники, которые, по заветам предков, будут говорить, что я посягаю на всемогущего бога, тогда как я восстаю против бога, которого они создали по своему образу и подобию; тысячи и десятки тысяч экземпляров из породы дрогстоппелей, которые, продолжая вести свои делишки в прежнем духе, будут громче всех кричать: «Какая прекрасная книга!»; члены парламента, которые должны знать, что делается там, в огромной стране за морем, принадлежащей Нидерландскому королевству...
Да, меня будут читать!
Если эта цель будет достигнута, я останусь доволен. Я не стремился к тому, чтобы писать хорошо... Я хотел писать так, чтобы меня услышали; и как тот, кто кричит: «Держи вора!» — мало заботится о стиле своего импровизированного воззвания к публике, так и мне совершенно безразлично, как отнесутся к форме, в какой я выкрикнул свое: «Держи вора!»
«Книга пестра... в ней нет пропорций... погоня за эффектом... стиль плох... автор неопытен... нет ни таланта... ни метода...»
Прекрасно! Прекрасно! Все очень хорошо — но яванцы подвергаются угнетению!
Ибо опровергнуть основную тенденцию моей книги невозможно!
Впрочем, чем громче будут возмущаться моей книгой, тем лучше, ибо тем больше шансов, что я буду услышан! А этого я и хочу!
Но вы, кого я тревожу в ваших «спешных делах» и в вашем «спокойствии», вы, министры и генерал-губернаторы, не рассчитывайте чрезмерно на неопытность моего пера! Я еще научусь писать и после некоторых усилий добьюсь такой убедительности, что сам народ поверит в правду моих слов. Тогда я попрошу у народа места в парламенте, хотя бы для того, чтобы протестовать против «удостоверений в добропорядочности», которыми обмениваются знатоки индийского вопроса, — быть может, для того, чтобы высказать странную идею: что это качество действительно должно цениться...
Чтобы протестовать против бесконечных карательных экспедиций и геройских подвигов по уничтожению бедных, несчастных созданий, которых сначала насилиями доводят до восстания...
Чтобы протестовать против позорного бесстыдства циркуляров с призывами к общественной благотворительности в пользу жертв организованного пиратства.
Правда, повстанцы — изголодавшиеся скелеты, а пираты — откормленные молодцы!
Если же мне не дадут места в парламенте, если мне по-прежнему не будут верить?
Тогда я переведу свою книгу на те немногие европейские языки, которые я знаю, и на те многие, которым я могу еще научиться, чтобы потребовать у Европы того, чего я напрасно искал в Нидерландах.
И во всех столицах будут петь песни с припевом:
Между Фрисландией и Шельдой Лежит разбойничья страна!
А если и это не поможет?
Тогда я переведу свою книгу на малайский, яванский, сунданезский, альфурский, бугинезский, баттакский языки...
И я взращу сверкающие мечами военные песни в душах мучеников, которым я обещал помочь, я, Мультатули!
Спасение и помощь на пути закона, если это возможно; на законном пути насилия, если иначе нельзя.
А это неблагоприятно отразится на кофейных аукционах нидерландского торгового общества!
Я не из тех поэтов, что спасают мух, я не сентиментальный мечтатель, как попираемый Хавелаар, выполнявший свой долг с мужеством льва и выносивший голод с терпением сурка.
Эта книга — лишь введение...
Я удесятерю силу и остроту моего оружия, когда это понадобится.
Дай бог, чтобы это не понадобилось!
Нет, это не понадобится! Ибо тебе посвящаю я эту книгу, Вильгельм Третий, король, великий герцог, принц, — более чем принц, великий герцог и король... — император пышного царства Инсулинды, что вьется вокруг экватора, как смарагдовый пояс...
Тебя я спрашиваю доверчиво, твоя ли королевская воля:
чтобы Хавелааров забрызгивали грязью слеймеринги и дрогстоппели?
и чтобы там, вдалеке, более тридцати миллионов подданных подвергались насилиям и угнетению от твоего имени?[163]
Мультатули
Макс Хавелар или Кофейные аукционы нидерландского торгового общества
Роман. Перевод с голландского под редакцией А. Сиповича
Государственное издательство художественной литературы. Москва, 1959