Макс Хавелаар

Глава пятая

Однажды утром в десять часов на большой дороге, соединяющей округ Пандегланг с Лебаком[42], царило необычное оживление. «Большая дорога» — это, пожалуй, немного сильно сказано про широкую тропу, которую из вежливости, да еще за неимением лучшего названия, именовали «дорогой»; но если вы на четверке выезжали из Серанга, главного города резиденции Бантам, в направлении на Рангкас-Бетунг, новую столицу Лебакского округа, вы все же могли рассчитывать, что через некоторое время туда попадете. Как-никак, но это была дорога. Правда, вы постоянно застревали в тяжелой, глинистой и вязкой почве болотистых низин Бантама, и вам не раз приходилось призывать на помощь обитателей близлежащих деревень, которые, впрочем, иногда оказывались довольно далеко, так как деревень в этих местах немного; но если вам все же в конце концов удавалось набрать двадцать человек из окрестностей, ваш экипаж и лошади вскоре опять оказывались на твердой почве. Кучер щелкал кнутом, бегуны, — в Европе их называли бы, я полагаю, palefrenier:[43] вернее, в Европе не существует ничего похожего на этих бегунов, — несравненные бегуны, с короткими толстыми бичами, вприпрыжку бежали по обеим сторонам четверки, издавая неописуемые возгласы, и подхлестывали лошадей. Затем вы некоторое время тряслись дальше, пока снова, к вашей досаде, колеса до осей не погружались в топь. Тогда опять начинались крики о помощи, вы терпеливо ее дожидались и потом тащились дальше.

Часто, когда я проходил по этой дороге, мне казалось, что я непременно наткнусь здесь на экипаж с путешественниками, увязшими в болоте еще в прошлом столетии и всеми забытыми. Но этого ни разу не случилось. Я предполагаю поэтому, что все когда-либо ездившие по этой дороге в конце концов добирались до цели.

Но было бы ошибочно судить о главном яванском шоссе по лебакской дороге. Яванское шоссе, со множеством боковых ответвлений, проложенное руками тысяч туземцев, которых согнал и сгноил здесь маршал Дандельс[44], действительно великолепное сооружение.

Ни один почтовый тракт в Европе — даже в Англии, России или Венгрии — не может сравниться с яванскими. Через высокие хребты, мимо пропастей, куда страшно заглянуть, галопом мчится тяжело нагруженная карета. Кучер сидит на козлах как прикованный, часами, а то и целыми днями, размахивая тяжелым кнутом с железной ручкой. Он умеет точно рассчитать, когда и как надо придержать дрожащих от страха лошадей, чтобы после быстрого спуска с горного склона там на углу...

«Боже мой! Дороги... больше нет! Мы летим в пропасть! — вопит неопытный путешественник. —Тут нет дороги, тут обрыв!..»

Да, так кажется. Но дорога сворачивает, и как раз в тот момент, когда кажется: еще один скачок—и передние лошади потеряют почву под ногами, они круто поворачивают и проносят карету мимо опасного поворота. Они взлетают на откос, который за минуту до того не был виден, и пропасть остается позади.

Бывают мгновения, когда повозка держится на колесах только с внутренней стороны описываемой ею дуги: центробежная сила приподнимает с земли наружные колеса. Нужно хладнокровие, чтобы не зажмурить глаза, а кто впервые путешествует по Яве, пишет родным в Европу, что пережил смертельную опасность; но местные жители смеются над этим страхом.

Я вовсе не собираюсь—особенно в начале моего рассказа — долго занимать внимание читателя описанием селений, ландшафтов или зданий. Я боюсь, как бы не отпугнуть его чрезмерной обстоятельностью, и только в дальнейшем, когда почувствую, что завоевал его доверие, когда по его взглядам и жестам замечу, что его волнует судьба героини, бросающейся с четвертого этажа, —только тогда я, гордо презрев все законы земного притяжения, предоставлю этой героине парить между небом и землей, а сам тем временем отведу сердце подробным описанием красот ландшафта или здания, выстроенного как будто нарочно для того, чтобы дать мне удобный предлог к растянувшемуся на много страниц трактату о средневековой архитектуре.

Все старинные замки похожи друг на друга. Для них обязательно смешение стилей разных эпох. Основная часть здания относится ко временам более ранних царствований, чем пристройки, сделанные в годы правления того или иного позднейшего короля. Башни находятся в состоянии разрушения...

Милый читатель, никаких башен не существует. Башня — это идея, мечта, идеал, символ, нестерпимое преувеличение! Существуют лишь недостроенные полубашни и... башенки. Воодушевление, собиравшееся увенчивать башнями здания, которые воздвигались в честь того или иного святого, пылало не настолько долго, чтобы его хватило на доведение замысла до конца, и потому шпиль, указующий верующим на небо, обычно оказывался значительно ниже, чем предполагалось. И только скромные башенки, шпили сельских церковок, достигали должной высоты.

Поистине для европейской цивилизации вовсе не лестно, что ей лишь в редких случаях удавалось доводить до конца свои грандиозные замыслы. Я не имею здесь в виду начинаний, которые приостанавливались из-за отсутствия материальных средств для их завершения. Кто хочет верно меня понять, пусть отправится посмотреть на Кёльнский собор. Пусть проникнется величием замысла, возникшего в душе его строителя, Герхарда фон Риль... Постарается понять силу веры в сердцах людей, которая позволила зодчему начать такую постройку и ее продолжать... понять мощь незримого религиозного чувства, которому для своего зримого выражения потребовался такой колосс... И пусть он сравнит этот могучий порыв с тем направлением, в каком несколько веков спустя были возобновлены строительные работы с той стадии, на которой они остановились.

Глубокая пропасть лежит между Эрвином фон Штейнбах и нашими архитекторами! Уже несколько лет, как эту пропасть стараются засыпать. И в Кёльне возобновили постройку собора. Но возможно ли вновь связать оборванную нить? Возможно ли в наши дни вновь обрести то утраченное, что некогда составляло силу и церковного фогта и зодчего? Я в это не верю. Денег, правда, добудут, а на них можно купить и камень и известь. Можно оплатить архитектора, создающего план постройки, и каменщика, укладывающего камни. Но не купить за деньги безумное и тем не менее вызывающее благоговение чувство, сделавшее из замысла этого здания поэму, на века запечатленную в граните и мраморе молитву, обращенную к самому сердцу народа...

Итак, на границе между Лебаком и Пандеглангом царило в то утро необычное оживление. Сотни оседланных лошадей заполнили дорогу. Не менее тысячи человек — а это очень много для здешних мест—сновали взад и вперед в нетерпеливом ожидании. Здесь были представители власти деревень и округов со всею их свитой, а судя по прекрасному арабскому скакуну в богатой сбруе, грызшему серебряные удила, тут присутствовало и начальство высшего ранга. Так оно и было. Регент Лебака, раден-адипатти Карта Натта Негара[45], с большой свитой покинул Рангкас-Бетунг и, несмотря на свой преклонный возраст, покрыл расстояние в двенадцать — четырнадцать палей[46], отделявшее его резиденцию от границы соседней местности Пандегланг.

Ожидалось прибытие нового ассистент-резидента, и обычай, имеющий в Индии более чем где-либо силу закона, требовал, чтобы чиновнику, которому доверено управление округом, была устроена торжественная встреча. Присутствовал и контролер[47], человек среднего возраста, который со времени смерти прежнего ассистент-резидента несколько месяцев исполнял его должность, как следующий за ним по чину.

Как только стало известно о прибытии нового ассистент-резидента, был спешно сооружен пендоппо. В него поставили стол и несколько стульев и приготовили прохладительные напитки. В пендоппо регент и контролер ожидали прибытия нового начальника.

После широкополой шляпы, зонтика или дупла дерева пендоппо является, несомненно, простейшим выражением идеи крова. Вообразите четыре или шесть бамбуковых шестов, воткнутых в землю и соединенных между собой вверху такими же шестами, а сверху покрытых навесом из длинных листьев водяной пальмы, именуемой там атап, и вы получите представление, что такое пендоппо. Как видите, просто до необычайности. Оно предназначено здесь действительно лишь для кратковременной остановки европейских или туземных чиновников, которые собираются приветствовать на границе свое начальство.

Я не совсем правильно выразился, когда назвал ассистент-резидента начальником также и по отношению к регенту. Тут необходимо сделать отступление касательно административного устройства этих местностей.

Так называемая Нидерландская Индия — прилагательное «нидерландская» представляется мне не совсем точным, но оно принято официально — в смысле отношения метрополии к туземному населению делится на две очень отличающиеся друг от друга части. Одна часть состоит из племен, князья и князьки которых признали господство Нидерландов. Там управление в большей или меньшей степени оставалось в руках туземных главарей. Другая же часть, к которой принадлежит и Ява, всецело подчинена Нидерландам, за одним ничтожным и, быть может, лишь кажущимся исключением[48]. Здесь нет речи о дани, о подати, о союзе. Яванец — нидерландский подданный. Король Нидерландов — его король. Потомки его князей и владык — теперь нидерландские чиновники; они назначаются, перемещаются, повышаются в ранге и увольняются генерал-губернатором, правящим от имени короля. Преступников судят и наказывают по законам, предписанным Гаагой. Налоги, которые платит яванец, поступают в нидерландское казначейство.

Именно об этой части нидерландских владений, которая составляет по сути дела часть нидерландского королевства, и пойдет главным образом речь на этих страницах.

При генерал-губернаторе имеется совет, который не обладает, однако, решающим правом голоса. В Батавии — столице Явы — различные отрасли управления распределены по департаментам, каждый во главе с директором, образующим соединительное звено между генерал-губернатором и резидентами в провинциях. Для разрешения вопросов политического характера все эти должностные лица обращаются непосредственно к генерал-губернатору. Слово «резидент» восходит еще к тому времени, когда Нидерланды господствовали над населением не непосредственно, но в качестве сюзеренов, имея при дворах правящих князей своими представителями резидентов. Князей больше нет; резиденты стали правителями провинций — губернаторами. Круг их деятельности изменился, однако наименование сохранилось.

Именно резиденты, собственно говоря, и представляют нидерландскую власть по отношению к яванскому населению. Народ не знает ни генерал-губернатора, ни советов Нидерландской Индии, ни батавских директоров департаментов. Народ знает лишь резидента и правящих под его руководством чиновников.

Подобное резидентство, — а среди них есть такие, которые охватывают около миллиона душ, — распадается на три, четыре или пять округов, или регентств, во главе которых стоят ассистент-резиденты. Им подчинены в свою очередь контролеры, надзиратели и ряд других чиновников, ведающих земледелием, строительным делом, орошением, полицией и судопроизводством.

В каждом округе наряду с ассистент-резидентом имеется туземный главарь высокого ранга в должности регента. Такой регент принадлежит всегда к высшей аристократии страны, часто к княжескому роду, ранее независимо властвовавшему в этой же или соседней местности; но, несмотря на это, его должность есть должность чиновника на жалованье, чем определяется и его отношение к правительству и круг его деятельности. Таким образом, весьма политично используется прежняя феодальная аристократия, повсюду в Азии имеющая большой вес, а у многих племен рассматриваемая даже как религиозное установление. Назначение регентов из туземных князьков создает своеобразную иерархию во главе с нидерландской властью, представленной генерал-губернатором. Нет ничего нового под солнцем. Разве не так же назначались императором рейхс-марк-гау-и бургграфы Германской империи и разве не выбирались они преимущественно из баронов? Не вдаваясь в вопрос о происхождении аристократии, мне хотелось бы только указать, как у нас в Европе и там, в далекой Индии, одни и те же причины приводили к одним и тем же следствиям.

Для управления страной на большом расстоянии необходимы чиновники, представляющие центральную власть. Римляне, с их системой военного произвола, назначали для этого префектов, вначале из командиров легионов, завоевавших данную территорию. Такие местности назывались «провинциями», что значит «завоеванная земля». Но когда впоследствии стали искать других средств, помимо военной силы, чтобы удержать за собой далеко живущий народ, то оказалось необходимым поручать управление не только уроженцу этой страны, но и наиболее родовитому среди соплеменников, чтобы таким образом облегчить повиновение приказам победителей. Этим самым частично или вполне снимались расходы на содержание войска, падавшие либо на государственную казну, либо, большей частью, на охраняемые местности.

Так были выбраны и первые графы Германской империи из местных баронов. Таким образом, в строгом смысле слова, «граф» вовсе не обозначает аристократический титул, а всего лишь название лица, облеченного определенной должностью. Я думаю, уже и в средние века, несмотря на то что германский император располагал правом самому назначать графов, то есть военачальников, бароны, в силу своего происхождения, почитали себя императору равными и подвластными одному богу; это не освобождало их от обязанности служить императору, поскольку последний избирался с их согласия и из их среды.

Граф занимал должность, на которую назначал его император. Барон же считал себя бароном «милостью божьей». Графы представляли императора и в качестве таковых выступали под его знаменем — штандартом империи. Барон же поднимал и вел своих людей под собственным стягом.

Графы и герцоги, назначаемые императором из баронов, получали двойное основание считать себя важными персонами: по должности и по происхождению. Это обстоятельство в дальнейшем — особенно когда названные должности стали переходить по наследству — и создало кажущееся преимущество графского и герцогского титулов над титулом простого барона. Однако еще и в наши дни многие знатные семьи, не императорских и не королевских кровей, но ведущие свой род от времен создания государства и потому считающие себя его коренным дворянством, отказываются от возведения их в графское достоинство, как от чего-то для себя унизительного. Примеры этому есть.

Лица, облеченные управлением графством, старались, естественно, добиться от императора, чтобы их сыновья или другие кровные родичи наследовали им в должности. Так обыкновенно и происходило, только я не думаю, что право на такое наследование признавалось за органическое; по крайней мере этого не было в Нидерландах с их графами Голландии, Зеландии, Хеннегау или Фландрии; с герцогами Брабанта, Гельдерланда и так далее. В начале это было милостью, потом сделалось обычаем, под конец превратилось в необходимость, но все же законом так и не стало. Приблизительно так же обстоит дело и на Яве. Мы говорим лишь о сходстве в выборе и назначении лица, но отнюдь не о сходстве между сферами их деятельности, хотя и в этом отношении кое-что совпадает. И во главе округа на Яве стоит туземный чиновник, соединяющий полученный им от правительства ранг со своим родовым автохтонным[49] влиянием. Наличие такого порядка облегчает управление европейскому чиновнику, представляющему нидерландскую власть. И здесь также наследование, не будучи законом, вошло в обычай. Еще при жизни регента вопрос этот большей частью бывает улажен, и это рассматривается как награда за служебное рвение и верность. Отступают от правила только разве при наличии весьма уважительных обстоятельств, и если это случается, то и тогда наследника избирают обычно из членов той же семьи.

Взаимоотношения между европейскими чиновниками и подобными высокопоставленными яванскими вельможами имеют весьма деликатный характер. Ассистент-резидент округа является ответственным лицом; он действует на основании инструкций и рассматривается как глава округа. Это не мешает, однако, тому, что регент значительно возвышается над ним благодаря своему местному авторитету, происхождению, влиянию на население, своему состоянию, доходам и соответствующему этим доходам образу жизни. Мало того, регент, представляющий «яванский элемент» данной местности, выступающий от имени тех ста тысяч душ или более, что населяют округ, является в глазах губернатора гораздо более важной персоной, нежели простой европейский чиновник, недовольства которого опасаться нечего, так как он в любую минуту может быть заменен тысячью других, тогда как недовольство регента может оказаться чреватым беспорядками или даже восстанием.

Из всего этого вытекает парадоксальное обстоятельство, а именно: младший по чину оказывается начальством для старшего. Ассистент-резидент приказывает регенту представить ему отчет, прислать жителей для работы на мостах и дорогах, собрать налоги, вызывает его для участия в совете под своим председательством; делает ему выговор в случае служебных упущений. Эти чрезвычайно своеобразные отношения возможны лишь благодаря крайне предупредительному обращению с регентом. Тон, который должен господствовать в этих отношениях, довольно точно характеризуется в официальной инструкции: «Европейский чиновник должен обращаться с туземным чиновником, являющимся его коллегою, как со своим младшим братом». Однако европейский чиновник никогда не должен забывать, что этого младшего брата очень уважают и боятся туземцы — его соотечественники, и в случае разногласий ему следует считаться с преклонным возрастом младшего брата, если он не хочет заслужить выговор от своего начальства за неумелое и бестактное обращение.

Прирожденная вежливость яванских вельмож, — даже простой яванец много вежливее европейца того же общественного уровня, — делает эти столь сложные отношения гораздо более сносными, чем они могли бы быть. Если европеец тактичен, осторожен и держится дружелюбно и с достоинством, он может быть уверен, что регент со своей стороны не будет затруднять ему управление.

Я упоминал уже, что регенты богаты и в этом их естественное преимущество перед европейскими чиновниками. Европеец, управляющий провинцией, равной по величине нескольким германским герцогствам, обычно человек среднего или даже пожилого возраста, женатый и имеющий детей; он служит ради хлеба. Его доходов как раз хватает, а зачастую и не хватает для обеспечения семьи. Регент же — томмонгонг, адипатти, иногда же пангеранг, то есть яванский принц. Для него вопрос не в том, чтобы как-то прожить; он должен жить, как подобает туземному аристократу. Европеец занимает дом, регент же нередко целый кратон[50] охватывающий множество домов и деревень. Европеец имеет одну жену с тремя-четырьмя детьми, регент же множество жен со всем, что к ним относится. Европеец выезжает с несколькими чиновниками, которые необходимы ему во время его инспекционной поездки, регента же сопровождает свита из сотен человек. Европеец живет как буржуа, регент—как князь.

Но за все это надо платить. Нидерландская власть, опирающаяся на влияние регентов, знает это; и не удивительно, что она довела их доходы до уровня, который не индийцу может представиться чрезвычайно высоким, но в действительности редко оказывается достаточным для покрытия всех расходов, связанных с образом жизни такого туземного главаря. И регент, имеющий две или даже три сотни тысяч гульденов годового дохода, сплошь да рядом оказывается в затрудненных денежных обстоятельствах. Этому еще в немалой мере способствует та поистине аристократическая беспечность, с какой он тратит свои средства, его страсть к приобретениям и в особенности то, что европейцы нередко склонны использовать в своих интересах, — его неумение обращаться с деньгами.

Доходы яванского регента можно разбить на четыре части. Во-первых, месячное жалованье; во-вторых, твердо установленная сумма, выплачиваемая в виде вознаграждения за уступленные нидерландскому правительству права; в-третьих, вознаграждение в соответствии с количеством поставленных регентством продуктов; кофе, сахара, индиго, корицы, и т. д.; и, наконец, произвольное распоряжение трудом и собственностью подданных.

Два последних источника дохода нуждаются в некоторых разъяснениях. Яванец — исконный земледелец; земля, на которой он живет, при небольшом труде дает много и тем привлекает его; и он душой и телом отдается обработке своих рисовых полей, в чем достиг большого искусства. Яванец растет на своих сава, гага и типар;[51] с малых лет помогает он отцу обрабатывать их плугом и лопатой, а также сооружать плотины и каналы для орошения полей. Он считает свои годы по сборам урожаев и определяет время года по цвету стеблей на своем поле; он чувствует себя как дома среди товарищей, режущих вмести с ним пади[52]; он выбирает себе жену среди девушек дессы[53], которые вечером под веселую песню утаптывают рис, вышелушивая его; его заветная мечта — иметь двух буйволов, которые будут тащить его плуг. Культура риса для яванца — то же, что виноделие для жителей Рейнской области или Южной Франции.

Но вот явились с запада чужеземцы, ставшие господами страны. Они захотели извлечь выгоду из плодородной почвы и заставили туземцев часть своего времени и своего труда тратить на добывание других продуктов, более ходких на рынках Европы[54]. Не требовалось особо сложной политики, чтобы добиться желаемого от этих маленьких людей. Они слушаются своих главарей; достаточно было поэтому привлечь на свою сторону последних, обещав им долю прибыли, и дело было сделано.

Громадное количество яванских продуктов, находящих сбыт на нидерландских рынках, свидетельствует о выгодности этой политики для европейских колонизаторов, хотя ее никак нельзя назвать благородной. Если кто-нибудь спросит, получает ли сам земледелец сносное вознаграждение за свой труд, я должен буду ответить отрицательно. Правительство принуждает яванца сеять на своем клочке земли то, что ему, правительству, угодно. Оно наказывает его, если он продает плоды своих трудов на сторону, и само назначает цену, которую ему платит. Расходы по перевозке товаров в Европу благодаря посредничеству привилегированной торговой компании высоки; поощрительные вознаграждения главарям также повышают себестоимость. А так как в конце концов вся торговля должна приносить прибыль, эта прибыль может быть достигнута только одним способом: платить яванцу ровно столько, сколько нужно, чтобы он не умер с голоду и не уменьшались бы производительные силы населения.

Европейские чиновники также получают вознаграждение в зависимости от продукции. Пусть бедного яванца подгоняют два надсмотрщика, пусть отрывают его от рисовых полей, обрекают на голод, зато в Батавии, Самаранге, Сурабайе, Пассаруане, Безуке, Проболинго, Пачитане, Чилачапе весело трепещут флаги на кораблях, нагруженных собранными урожаями, от которых богатеют Нидерланды.

Голод? На богатой плодородной благословенной земле Явы — голод? Да, читатель, несколько лет назад целые округа вымерли от голода; матери продавали детей на съедение, матери пожирали своих детей... Лишь тогда метрополия занялась этим вопросом. В залах парламента высказывалось недовольство, и тогдашний наместник вынужден был распорядиться, чтобы вывоз так называемых «европейских рыночных продуктов» не доводил население до голода.

В моих словах появилась горечь. Но что вы сказали бы о человеке, который мог бы писать о подобных вещах без горечи?

Мне остается еще сообщить о последнем и самом важном источнике дохода туземных главарей: о произвольном распоряжении личностью и собственностью своих подданных.

По господствующим почти во всей Азии воззрениям, подданный со всем своим достоянием принадлежит князю. Такое положение существует и на Яве, — потомки или родственники прежних князей охотно пользуются неведением населения, не понимающего толком, что его томмонгонг, адипатти или пангеранг — теперь лишь чиновник на жалованье, продавший свои и их права за определенное ежемесячное вознаграждение, и что поэтому их скудно оплачиваемая работа на кофейных или сахарных плантациях заняла место повинностей, которые они несли ранее для своего господина. Поэтому самым обычным считается созывать сотни семейств издалека для бесплатной обработки полей регента или требовать бесплатной доставки продуктов на содержание двора регента. Если же регенту случайно приглянулись лошадь, буйвол, дочь, жена смиренного подданного, было бы неслыханно, если бы яванец отказался беспрекословно предоставить владыке то, что ему понравилось.

Есть регенты, которые «в меру» пользуются этими привилегиями и требуют от ничтожного человека не больше, чем это необходимо для поддержания их двора. Другие идут несколько дальше, и в той или иной степени произвол царит повсюду. Трудно, почти невозможно искоренить его вследствие одной особенности этого народа, от него страдающего: яванец щедр; он полагает, что недостаточно выражает свое уважение регенту, потомку тех, кого почитали его отцы, если входит в кратон без подарка. Подарки эти обычно ничтожны по ценности, но не принять их значило бы обидеть того, кто дарит. Они похожи на дары ребенка, который хотя бы чем-нибудь пытается выразить свою любовь к отцу. Но... невинный сам по себе обычай затрудняет устранение более крупных злоупотреблений.

Если бы алун-алун[55] перед резиденцией регента оказался запущенным, то соседние крестьяне сочли бы это для себя позором, и потребовалось бы применение силы, чтобы помешать им очистить его от сорных трав и привести в состояние, соответствующее высокому рангу регента. Плата за этот труд рассматривалась бы ими как оскорбление. Но невдалеке от алун-алуна или где-нибудь в другом месте простираются сава, ждущие плуга или прорытия оросительного канала в несколько миль; эти сава принадлежат регенту. Он сгоняет на обработку их целые деревни, хотя собственные поля крестьян столь же нуждаются в обработке, — разве же это не злоупотребление?

Все это известно правительству, но те, кто читает правительственные газеты, где печатаются законы, постановления и инструкции для чиновников, не нарадуются на гуманность их составителей. Европейцу, облеченному властью в колониях, внушается, что его важнейший долг — защита туземцев, живущих в рабской покорности и зависимости, от жадности их главарей. Мало того, ассистент-резидент при вступлении в управление округом дает особую клятву в том, что будет считать «отеческую заботу» о населении первой своей обязанностью.

Поистине прекрасное призвание: насаждать справедливость, защищать малых и слабых от могущественных и сильных, возвращать бедняку из хлевов сановного разбойника отнятую у него овечку! Сердце не нарадуется, когда подумаешь, что ты призван к такой прекрасной деятельности! И кто из яванских чиновников недоволен своим положением или жалованьем, пусть вспомнит о высоком долге, на него возложенном, о радостном чувстве, порождаемом выполнением этого долга, — и он забудет о всякой другой награде.

Но обязанность эта нелегка. Прежде всего необходимо научиться различать, где кончается обычай, уступая место злоупотреблению. А там, где имеются злоупотребления, где господствуют разбой или произвол, там виновны и сами жертвы, будь то из чрезмерной покорности, будь то из страха, будь то из недоверия к доброй воле или же к силе лица, призванного их защищать. Каждый знает, что европейский чиновник в любой момент может быть перемещен в другой район, а регент, могущественный регент остается. Кроме того, есть столько способов присвоения собственности бедного простого человека! Когда туземный чиновник — мантри — говорит ему, что регент желает получить его лошадь и что для нее уже приготовлено место в конюшнях регента, то это еще не значит, что регент не намерен заплатить за нее высокую цену — о, непременно!., через некоторое время. Когда сотни людей безвозмездно работают на полях регента, то из этого вовсе не следует, что это делается ради его выгоды. Разве не может у него быть намерения — отдать им урожай со своих полей из того человеколюбивого соображения, что его земли лучше, плодороднее и щедрее вознаграждают труд, затраченный на их обработку?

Кроме того, откуда европейскому чиновнику достать свидетелей, которые отважились бы давать показания против своего господина — вселяющего страх регента? Если же он решится возвести на регента обвинение, которое не сможет доказать, что станется тогда с его положением «старшего брата», который в таком случае без основания оскорбит честь своего «младшего брата»? Правительство уволит его как бестактного чиновника, если он легкомысленно заподозрит или обвинит такую высокопоставленную особу, как томмонгонг, адипатти или пангеранг.

Нет, нет, это нелегкая обязанность! Это видно хотя бы уже из того, что никто не сомневается в постоянном превышении регентами их полномочий в отношении труда и достояния их подданных, что всякий ассистент- резидент клянется искоренить злоупотребления и что все же очень редко регенты обвиняются в злоупотреблении властью или в произволе. И вот почему так трудно оставаться верным клятве: «Защищать туземное население от насилия и гнета».