Между никогда и навечно

Глава 3

САВАННА

Я выскальзываю из дома Леви едва появляются первые признаки рассвета. Двигаюсь тихо, чтобы не разбудить его мать-кракена.

Она такая сволочь. Считает, я собираюсь развратить Леви или что-то типа того.

Мои губы подрагивают, и я тихо смеюсь. Думаю, она не ошибается. Я только что вылезла из окна его спальни после ночевки. Мои джинсы и футболка все еще мокрые, но всего несколько минут назад на мне была пижама Леви.

И все же. Что, по ее мнению, я с ним сделаю? Займусь сексом? Принесу в жертву? Промою мозги, чтобы он присоединился к сатанинскому культу?

Нет, спасибо. Ничего из этого меня не интересует.

Я пинаю камешек с тротуара. Ненавижу, что она меня терпеть не может. Но еще больше я ненавижу то, что, вероятно, она права, ненавидя меня. А я всего-то хочу, чтобы моя дружба с единственным человеком, которого я могу выносить в этом долбаном дурацком городишке, не была такой трудной.

Пнув очередной камешек, пытаюсь не обращать внимания на то, как при каждом шаге в кедах хлюпает, а на пятках образуются волдыри. Не стоило мне бродить в грозу прошлой ночью, но особого выбора у меня не было.

Испортить единственные кеды или остаться дома, дожидаясь худшего.

Никакая обувь того не стоила.

Я иду по тихому городку, переходя от ровных тротуаров, освещенных уличными фонарями, к грязи, траве, трещинам и темноте. Безумие, насколько разниться окружение, если пройти всего милю. Дома становятся меньше, бурьян выше, пока я не добираюсь до своего квартала с домами на одну семью. Сойдя с дороги, пересекаю несколько соседских дворов. С восходом солнца уже не так темно, и мне не хочется, чтобы меня заметили.

Не то чтобы это было проблемой. Они, наверное, в отключке. Если бы удача мне улыбнулась, — а она всегда на меня хмурится, — я бы обнаружила их обоих мертвыми.

Я замедляю шаг, крадучись пробираясь во двор соседнего дома, осторожно ступая на цыпочках, чтобы не помять траву. Осмотрев дом, замечаю, что у обочины нет чужих машин, а значит, Терри не притащил никого из своих друзей. Задерживаю дыхание, чтобы прислушаться, и когда меня встречает тишина, ускоряю шаг, пока не оказываюсь у окна своей спальни. Медленно открываю его и пролезаю внутрь. От движений больнее, чем обычно, бок пульсирует и горит, но я не останавливаюсь, пока не оказываюсь на полу своей комнаты. Снова замираю и прислушиваюсь, ожидая, заметит ли кто-то мое появление.

Все по-прежнему тихо.

Я действую быстро: снимаю мокрую одежду и надеваю сухую. Моя пятка кровоточит, поэтому я натягиваю две пары носков и, сдерживая стон, снова мокрые кеды. Потом у меня урчит в животе. Я пытаюсь вспомнить, когда в последний раз ела. Точно не вчера.

На цыпочках подхожу к двери и прислоняюсь к ней ухом. По-прежнему ни звука, поэтому я поворачиваю ручку и открываю дверь достаточно широко, чтобы заглянуть в щель.

В нос тут же ударяет запах сигарет, прокисшего пива и чего-то химозного. Запах всегда кажется сильнее после ночевки у Леви или в Яме, и мне требуется минута, чтобы привыкнуть к нему. Занавески на окнах задернуты, в доме не горит ни единой лампочки, но из гостиной доносится храп.

И через эту гостиную мне нужно пройти, чтобы попасть на кухню.

Закрыв дверь, я прислоняюсь лбом к деревянной поверхности. Рисковать нельзя. Если он проснется — мне крышка, потому что с избитым до чертиков боком я не смогу быстро бежать. Желудок снова урчит, боль от голода смешивается с болью в боку, и я резко выдыхаю через нос.

Еще три года.

Мне просто нужно выжить еще три года.

Тогда мне исполнится восемнадцать, я получу аттестат о среднем образовании и смогу сказать своей маме и ее парню-мерзавцу, чтобы они отвалили. Мне больше никогда не придется видеть ни одного из них.

Еще три года я выдержу.

Подойдя к кровати, вытаскиваю из-под нее рюкзак и выползаю обратно через окно в раннее утро. Автобус не прибудет на остановку Леви еще пару часов, но я не хочу находиться в своем доме. Хорошо хоть дождя больше нет.

Думаю пройти до реки несколько кварталов, но отказываюсь от этой идеи.

Вместо этого перехожу улицу и направляюсь к маленькому парку по соседству, расположенному примерно на полпути между моим домом и домом Леви. Сажусь на одну из расшатанных качелей, и мои мокрые кеды хлюпают, когда я отталкиваюсь от земли. Крепко сжимая цепи, отталкиваюсь все сильнее, пока не взлетаю высоко. Закрываю глаза, чувствуя, как ветер бьет по коже и одежде.

Я поднимаюсь достаточно высоко, поэтому, когда достигаю максимальной точки, моя задница отрывается от сиденья чуть раньше, чем качели возвращаются к земле. Желудок переворачивается, и я почти забываю о боли от голода. Почти не обращаю внимания на не проходящую боль от пинка Терри. Почти могу заставить себя поверить, что я свободна.

Интересно, что будет, если я отпущу руки.

Если просто продолжу держать глаза закрытыми, пока не достигну высшей точки, а затем ослаблю хватку на цепях.

Я не тупая. Я знаю, что не полетела бы. Не вознеслась бы вверх, к небу, как воробушек. Я бы рухнула на землю, как проклятая замороженная индейка. Но сломаю ли я себе шею? Умру ли? Сколько времени это займет? Смерть наступит мгновенно? Как сильно будет больно?

Нет.

Я бы, наверное, сломала ногу, а потом застряла бы в ловушке костылей. Стала бы слабой и беззащитной. Если я соберусь умереть, то точно не от рук гребаного тупицы-бойфренда моей матери. Если я соберусь умереть, то хочу, чтобы моя смерть имела смысл.

Я сажусь в столовой напротив Леви, и он молча пододвигает ко мне свой сэндвич.

За все утро он и слова мне не сказал. Отдал мне злаковый батончик, а затем игнорировал всю поездку на автобусе, и это так меня бесит.

Откусив от его сэндвича, говорю с набитым ртом, потому что знаю, как он это ненавидит.

— Какого черта я сделала на этот раз?

Он хмурит лоб, но не отвечает, поэтому я тянусь к нему через стол и шлепаю по плечу.

— Ай! — Он пытается ответить мне тем же, но промахивается. — Какого черта ты меня ударила?

— Какого черта ты игнорируешь меня? — Я швыряю недоеденный сэндвич на стол. — Весь день вел себя как засранец.

— Никакой я не засранец.

— Самый настоящий засранец.

— Я дал тебе поесть, — возражает он, и теперь уже хмурюсь я.

— Не нужна мне твоя благотворительность, если ты так себя ведешь, Левит.

— Перестань так меня называть!

— А ты перестань быть таким засранцем!

— Я не засранец!

— Засранец, и ты это знаешь.

Мы смотрим друг на друга. Его челюсти стиснуты, ноздри раздуваются, и, могу поспорить, его сердце бешено колотиться. От того, с какой силой он сжимает челюсти, ямочка на его подбородке углубляется. Леви никогда не злится. Раздражается, да. Почти всегда из-за меня. Но чтобы злиться? Никогда. Мой желудок скручивается в узел, и когда я задаю вопрос, он звучит тише, чем мне бы хотелось.

— Что я сделала?

Я вздрагиваю, потому что говорю, как слабачка, поэтому расправляю плечи и пытаюсь сделать лицо менее обеспокоенным.

— Просто скажи мне, черт возьми.

— Тебе нужно кому-нибудь рассказать, — твердо говорит он, повторяя то, что сказал мне сегодня утром.

Я оглядываюсь по сторонам, чтобы убедиться, что меня никто не слышит.

— Заткнись, — шепчу я, но он качает головой.

— Саванна, я серьезно. На этот раз это слишком. Это хуже. Тебе нужно рассказать кому-нибудь, и если не скажешь ты, то скажу я.

Меня пронзает страх, пауками разбегаясь по коже, и я угрожающе сужаю глаза.

— Клянусь богом, Леви, если ты кому-нибудь разболтаешь, я никогда тебя не прощу. Никогда. И больше никогда-никогда с тобой не заговорю. Клянусь.

Между нами повисает тишина, но наши глаза остаются прикованы друг к другу. Когда он, наконец, открывает рот, его голос звучит грустным шепотом.

— Пусть лучше ты никогда больше со мной не заговоришь, потому что будешь злиться, чем из-за того, что будешь мертва.

Я хочу поспорить, но не могу. Он встает и оставляет меня одну за столом прежде, чем я успеваю сказать хоть слово.

Остаток школьного дня я провожу, прячась в туалете, а потом иду домой пешком, а не еду на автобусе, потому что не хочу сейчас видеть Леви.

Он ошибается. Разговор с кем-то о Терри ничего не исправит. Все станет только хуже. Мне нельзя к какой-нибудь чокнутой приемной семейке или в один из тех дерьмовых приютов. Я слышала истории о том, как там мерзко. Уж лучше я просто затаюсь до выпускного.

В любом случае, я получила пинок по собственной ошибке.

Я попалась ему на глаза, когда знала, что он обдолбался и ищет драки. Надо было оставаться в своей комнате. Надо было вылезти в окно и помочиться во дворе. Не следовало оказываться с ним в одной комнате, а когда он начал приставать к маме, я должна была держать рот на замке.

Бок горит при каждом шаге, и я дышу сквозь боль. По крайней мере, с каждым днем становится чуть легче. И в ближайшее время полностью заживет.

Но больше я такой ошибки не повторю. В следующий раз буду держать голову опущенной. Леви ошибается. Терри меня не убьет. Он больше даже не прикоснется ко мне.

Я сдерживаю желание блевануть.

Еще всего лишь несколько лет.

На улице нет чужих машин, поэтому я крадусь к углу своего дома. Задержав дыхание, несколько секунд прислушиваюсь. И когда ничего не слышу, иду по потрескавшемуся тротуару, хватаюсь за ржавую ручку и вхожу в темный, грязный дом.

Я уже прошла половину пути по короткому коридору, когда дверь маминой комнаты распахивается, и выходит Терри, заставляя меня замереть на месте. На нем только трусы-боксеры, в руке банка пива, а изо рта свисает зажженная сигарета. Каждый мускул в моем теле напрягается, и боль в боку усиливается.

Надо было подождать чуть дольше, прежде чем входить. Надо было пролезть через окно. Надо было сначала прокрасться вдоль стены дома к окну маминой спальни и подслушать.

— Ты опоздала, — усмехается Терри, в его дыхании чувствуется запах алкоголя. — Тебя ждет работа по дому.

— Оставь ее в покое, — кричит мама откуда-то из спальни.

В сторону мамы я не смотрю. Я не спускаю глаз с Терри. Нельзя ослаблять бдительность рядом со свернувшейся кольцом гадюкой. Если я притворюсь испуганной, он ударит. Если поведу себя дерзко, он ударит. Я пытаюсь определить его настроение по жестам, но он просто кажется сердитым.

— Я не поехала на автобусе, — четко произношу я, стараясь, чтобы мой голос не дрожал. — Сейчас я все сделаю.

Он делает ко мне шаг, и я стискиваю зубы, но не вздрагиваю и сразу могу сказать, что поступила неправильно. Отсутствие у меня реакции взбесило его.

Я должна была вздрогнуть. Должна была сжаться.

Прежде чем успеваю исправить свою ошибку и притвориться испуганной, чтобы удовлетворить его эго, Терри замахивается и ударяет меня по щеке тыльной стороной ладони. Это чертовски больно, но это ничто по сравнению с тем, на что, как я знаю, он способен, поэтому я подыгрываю. Схватившись за щеку, всхлипываю и отступаю на шаг назад, и из спальни снова доносится мамин крик.

— Не набрасывайся на нее снова, — бормочет мама. — Вернись в постель, милый.

Когда я смотрю в ее сторону, в темноте комнаты замечаю рядом с ней еще чье-то тело, и мой страх усиливается. Никаких чужих машин я не видела. Я что-то упустила? Была слишком рассеяна, чтобы заметить? Я стараюсь любой ценой избегать дома, когда Терри приводит сюда своих дружков.

То, что он позволяет им делать с моей мамой… То, что он заставляет делать мою маму…

Меня от этого тошнит, и всегда существует ужасающая реальность того, что следующей могу быть я. Позволит ли она продать меня друзьям Терри? Терри это сделает. Без сомнения. Но позволит ли это мама?

Я всегда встаю между ней и Терри, когда он ее бьет, но за меня она никогда не заступается. Обычно она уже в отключке, либо занята другими делами. Раньше она никогда не вмешивалась, чтобы попытаться защитить меня. Так зачем ей начинать сейчас?

Я ненавижу ее. Ненавижу даже больше, чем Терри. Все мои силы уходят на то, чтобы не бросить в ее сторону хмурый взгляд. Она такая дерьмовая мать. Это все ее вина.

Надеюсь, они оба сдохнут.

— У тебя очень хорошенькая дочь, Шэрон, — говорит мужчина, который лежит в спальне с моей матерью. Голос мне не знаком, но его трудно расслышать, когда сердце стучит в ушах.

— Сейчас я займусь домашними делами, — быстро повторяю я.

Я так занята своими паническими мыслями и не спускаю глаз со спальни, что не замечаю, как Терри делает ко мне еще один шаг и хватает за волосы у самых корней, впечатывая в стену.

— Не дерзи мне, неблагодарное дерьмо.

Он снова дергает меня за волосы, и я резко втягиваю воздух. Я знаю, он хочет, чтобы я закричала, но теперь я отказываюсь это делать. От его пощечины я отшатнулась. Всхлипнула от боли. Это не имело никакого значения. Он хочет моих слез? Но он их не получит.

Вместо этого я стискиваю зубы и смотрю прямо в налитые кровью мертвые глаза. Молочно-голубые с болезненно-желтым оттенком вокруг радужки. Как-то раз я посмотрела, что это означает. Желтый оттенок говорил, что у него что-то не в порядке с печенью. Раньше я надеялась, что это его убьет, но теперь, мне кажется, он никогда не умрет.

Мои ноздри раздуваются от этой мысли, а его брови хмурятся от моего неповиновения.

Леви думает, я хочу умереть. Возможно, так и есть. Или, возможно, я просто отказываюсь склониться перед дьяволом.

— Тебе есть что сказать, девчонка?

То, как его дыхание овевает мою кожу, вызывает у меня рвоту. Место, где он стискивает мои волосы, горит, как от тысячи муравьиных укусов. Мой желудок скручивает от абсолютной ненависти, которую я испытываю к этому человеку. К моей матери. К этому дому.

Я должна убить его во сне. Подождать, пока он не вырубится с иглой в вене, а затем поджечь этот гребаный дом. Я только сделала бы миру одолжение.

Мне столько хочется высказать ему, но вместо этого я с силой ударяю коленом ему по яйцам. Он кряхтит и сгибается пополам, но волосы мои не отпускает и дергает их достаточно сильно, чтобы вырвать несколько прядей.

Откуда-то из-за сгорбившегося, рычащего Терри доносится визг моей матери, когда я ударяю локтем ему в лицо. Это чертовски больно, электрический разряд пронзает от локтя до плеча, но мне удается хорошенько ему врезать. Он кричит «бл*ть» и отпускает мои волосы, отступая на шаг, прежде чем броситься на меня.

— Е*аная пи*да! — орет он, и я отползаю назад. — Я убью тебя, мелкая сучка! Маленькая е*аная пи*да!

Я врезаюсь бедром в столик рядом с диваном. Стаканы и бутылки звякают друг о друга, некоторые падают на пол, я слепо тянусь за спину и, как раз в тот момент, когда Терри сокращает расстояние между нами, обхватываю толстое горлышко бутылки из-под какого-то алкоголя.

Я не думаю. Просто бью.

Мамин крик смешивается со странным звуком от врезавшейся в голову Терри бутылки. И я знаю, что никогда не забуду, как удар рикошетом отдался от бутылки вверх по моей руке и вниз по ногам. Но ощущение его крови, брызнувшей мне на лицо, я надеюсь, никогда не вспомнить.

К моему ужасу и разочарованию, Терри падает не сразу. Он шатается и качается. Подносит руку к голове и касается уродливой раны. Кровь хлещет сквозь его пальцы и заливает лицо. Когда он мне усмехается, его зубы и губы окрашены в красный.

Я не дожидаюсь того, что произойдет дальше. Быстро разворачиваюсь и выбегаю через парадную дверь, мчась по кварталу. Я не обращаю внимания на стреляющую боль в боку и пульсацию в голове и не перестаю бежать, пока не влетаю в одну из туалетных кабинок в парке и не протискиваюсь между унитазом и стеной.

И вот тогда начинаю безудержно плакать.

Я не могу остановиться, и когда понимаю это, начинаю смеяться. От этого безумного и ужасающего звука кожа покрывается мурашками, и я плачу еще сильнее. Мои похолодевшие пальцы трясутся. Я стираю слезы со щек, а потом вижу свои окровавленные руки, и поворачиваюсь как раз вовремя, чтобы выблевать свой жалкий обед в унитаз. Спазмы сотрясают мое тело до тех пор, пока из меня не выходит ничего, кроме желчи, горло не начинает гореть так же, как кожа головы, а стук в голове не удваивается.

Я ненавижу это.

Ненавижу эту жизнь. Ненавижу Терри и свою мать. Ненавижу мать Леви. Ненавижу ту кучу дерьма, в которой родилась. Это несправедливо. Я не плохая. Не злая. Ничто из этого — не моя вина. Я ненавижу, что все относятся ко мне, как к мусору. Ненавижу появившиеся мысли о том, что заслуживаю этого.

Я ненавижу всё.

Выживу ли я еще три года? Прав ли Леви? Убьет ли меня Терри?

Будет ли мне все равно?

Подтянувшись на сиденье унитаза, опускаю идущую кругом голову между колен. Пытаюсь дышать медленнее. Пробую остановить хаотичные сдавленные рыдания. Я не знаю, сколько времени требуется, прежде чем, наконец, успокоиться, но я не двигаюсь с места до тех пор, пока меня не перестает трясти, а затем медленно сажусь.

Я провожу вспотевшими ладонями вверх и вниз по бедрам, возвращая в пальцы чувствительность, а затем встаю. Выйдя из кабинки, встаю перед грязным зеркалом. Глаза наполняются слезами при виде размазанной по лицу крови Терри, но я не позволяю им пролиться. Вместо этого сосредотачиваюсь на мерзком синяке, проявляющемся на щеке, и на том, как от опухоли будет косить глаз. Не сводя взгляда с синяка, надергиваю из диспенсера комок бумажных полотенец, смачиваю их водой и тщательно вытираю лицо.