Методотдел

Глава XI, рассказывающая о непростых взаимоотношениях между обитателями Дворца

Видимо, так устроен педагогический мир, что без эрозий в отношениях между педагогами он существовать не может. О, сколько же драм вершится на его орбитах!

Если в методотделе такие трещины оказались довольно искусно замазаны, то в других подразделениях Дворца они образовывали порой целые траншеи, настоящие тектонические разломы и такие большие проливы, которые едва ли могли быть соединены даже Крымским мостом. И чем значительней был разрыв, тем сильнее росло мое удивление, когда я становился вдруг свидетелем того, как быстро зарубцовывались эти раны. Раз — и все, будто ничего не было, и уже все шутят и смеются. Хотя зарубцовывались ли они по-настоящему? Я думаю, все же нет. Скорее, это походило на перемирие, но такое, которое позволяло на время вчерашним заклятым оппонентам как ни в чем не бывало стать если не лучшими друзьями, то, во всяком случае, превосходно ладящими между собой коллегами.

Абсолютно в каждом подразделении Дворца были такие истории.

Первое, что приходит на ум, — то закономерно воспламеняющийся, то закономерно угасающий, словно Гераклитов огонь, конфликт между Агнессой Карловной и Аннушкой.

Судьба как нарочно свела вместе этих двух женщин, разность которых была гротескной: педантичную, образованнейшую даму с безупречными манерами и вольную дебелую деву. Хотя Агнесса Карловна, являясь заведующей библиотеки, была начальницей Аннушки, ее природная мягкость и воспитание не всегда могли подкреплять легитимность формального статуса. И для Чесноковой она, точнее, ее распоряжения, часто была неубедительна. Как упрямая ослица, Аннушка делала все по-своему. Она игнорировала правила библиотечного дела, пытаясь объявить свои правила как единственно верные.

История их взаимной неприязни началась когда-то давно с расстановки книг на стеллажах. Агнесса Карловна совершала эту процедуру в соответствии со всеми библиотечными канонами, подробно комментируя свои действия. Аннушка не протестовала, просто слушала и кивала. Когда же Агнесса Карловна однажды пришла в библиотеку, то увидела, что все книги стоят по-другому. Пытаясь узнать у Аннушки причины такого демарша, Агнесса Карловна нечаянно опрокинула на себя поток недовольств, состоящий из общепринятых и самобытных слов. Она терпеливо выслушала и спокойно заявила, что все равно будет так, как должно быть по правилам, а затем уже в полном молчании расставила книги сообразно стандарту. С тех пор между Аннушкой и Агнессой Карловной шли локальные битвы на отдельно взятых книжных полках библиотеки. Со временем это противостояние распространилось на массу других вещей, что не мешало, кстати, им в целом ладить друг с другом.

Иногда библиотеку сотрясали просто какие-то шекспировские страсти…

Однажды в конце рабочего дня мы подводили итоги открытого литературного конкурса, организованного методотделом. Обсуждалось одно очень забавное эссе про приключения лося Миши. Конечно, мы привыкли ко всякому, но тут… Надо сказать, с этикой в отделе всегда все в порядке — ни у кого из коллег не было привычки смеяться над детским творчеством вне кабинета, но в его стенах мы не сдерживались. Детская наивность не могла оставить нас равнодушными и на этот раз, но то, что у нас происходило, скорее можно назвать «звонкой улыбкой», а не смехом, ведь смех намного грубее по своей природе. Приключения лося Миши тронули заковыристым сюжетом: в карнавале событий современные политические деятели перемешались со сказочными персонажами. Но было сомнение: создан ли столь вызывающий текст из неуважения к конкурсу или ребенок, сам не понимая того, написал маленький шедевр в духе постмодернизма? Двенадцатилетний возраст конкурсанта указывал на одинаковую возможность обоих вариантов.

— Безусловно, это стеб, — говорил Максим Петрович, — даже и думать не надо. Я предлагаю снять с конкурса или оценить крайне низко.

— Согласна. В противном случае над нами же будут все смеяться, — ожидаемо вторила ему Зина.

Остальные молчали. Часто в таких случаях только в Рите пробуждалась решительность, направленная на защиту того, кто был в меньшинстве. Это было что-то инстинктивное — точь-в-точь, как у самки одного вида животных, которая бросается на помощь детенышам совершенно другого вида.

— Да с чего вы так уверены? — сказала она. — Может быть, он так мыслит. Вот я думаю, что довольно оригинально написано.

— Да что ты, девочка, что ты! — ерничал Агарев.

Но завершить дискуссию нам не дали последовавшие далее драматичные обстоятельства.

Дверь нашего кабинета внезапно распахнулась, и в дверях показалась рыдающая Агнесса Карловна. Она добежала до плетеного диванчика и уронила себя на него, как если бы он был долгожданной финишной точкой марафонца. Пару минут ее тело продолжало сотрясаться в рыданиях, Агнесса Карловна лишь повторяла:

— Не могу, не могу больше…

Обеспокоенные, мы обступили женщину, спрашивая, что случилось. Кто-то протянул ей воды.

— Пойдите сами посмотрите… Туда, в библиотеку!

Мы всем отделом бросились в библиотечный зал. Честно говоря, я ожидал увидеть окровавленное тело Аннушки или что-то в этом роде, но если оставить шутки, картина действительно была крайне неприятной. Перед нами на полу валялись книги. Какая-то неведомая могучая рука прошлась по стеллажам, смахнув часть изданий. Некоторым книгам совсем не повезло: они были раскрытыми, и страницы помялись. Тут же лежали опрокинутые горшки с цветами и островки рассыпавшейся земли.

Позже выяснилось, что между Агнессой Карловной и Аннушкой произошла крупная ссора. Терпеливая заведующая поставила ультиматум своей сотруднице: если та хочет продолжать работать здесь, то должна четко выполнять все требования, а своеволия она больше не потерпит.

Собрался стихийный консилиум. Мы пришли к единодушному пониманию, что Ванду в эту историю посвящать не следует, ведь неизвестно, кого она обвинит в случившемся. Каждый своим долгом считал предложить, как именно нужно проучить «Аньку». Но, что характерно, ни один из нас, даже сама Агнесса Карловна, не желал увольнения упрямицы. Это было совсем не из великодушия; здесь было что-то другое, часть какой-то закономерности, управляющей всеми этими раздорами и примирениями. В итоге было решено, что Аннушка должна сама навести порядок, а до тех пор на двери библиотеки будет висеть табличка «Санитарный день».

Все мы с волнением ждали завтрашнего дня — уж слишком всем был известен упрямый характер молодой женщины. Однако все разрешилось благополучно и на этот раз — заплаканная Аннушка, причитая и прося прощения, бросилась на шею Агнессе Карловне. Та тоже расчувствовалась в ответ, сказала, что, мол, не стоило ей быть такой резкой. В общем, на какое-то время женщины простили друг друга, а это значит, что теперь пару месяцев они могли работать в атмосфере относительного взаимопонимания.

В музее и театре была другая история: источник эрозии там исходил не «с низу», а «с верху».

Эльвира имела лишь формальный документ, подтверждающий ее право занимать должность заведующей музея. На деле она оказалась неважным специалистом, и это сразу бросалось в глаза на фоне Виталия Семеновича и Толика. Ни тот, ни другой никогда умышленно не демонстрировали свое превосходство над Толмачевой, но оно слишком явно просвечивало. Они по-разному относились к своему делу: Пестов и Цаплин бережно заботились о коллекции, Толмачева выполняла обязанность по сохранению вверенного ей музейного фонда. Ее экскурсии и занятия были поверхностны, куцы, без огня. Дети слушались Эльвиру только потому, что она могла на них как следует рявкнуть, но чаще всего этого даже и не приходилось делать: такую солидную, грузную даму дети побаивались даже тогда, когда она молчала.

Для меня было очевидным, что Эльвира занимается не своим делом. «Ей бы открыть свое агентство по оказанию гадательных услуг», — думал я и живо представлял свою коллегу в полутемной комнате с серебряной шторой. Она сидела там за круглым столом в красном атласном халате с тюрбаном на голове. Я видел, как она своими толстыми пальцами с длинными ногтями, покрытыми сиреневым лаком, раскладывает карты клиентке, а после переворачивает кофейную чашку на блюдце и внимательно вглядывается в песочные узоры на ее стенках.

Эльвира и сама все прекрасно понимала про себя, и потому раздражалась на своих подчиненных. Когда начальник уступает в профессионализме своим сотрудникам — это всегда ужасно. Умный начальник либо быстро наберет необходимый уровень, либо уйдет, а вот другой — будет только злиться на своих знающих коллег, явно или подсознательно желая их выдавить прочь, не думая о том, кто будет работать после их ухода. Эльвира относилась ко второй категории. К Виталию Семеновичу она цеплялась за его рассеянность. Он мог уйти домой, оставив включенным свет в зале или не заперев за собой дверь. Он мог забыть ей сделать комплимент по поводу нового платья, забыть провести экскурсию для «нужных» взрослых людей. Эльвира не понимала его возвышенную увлеченность профессией, называя за глаза «малахольным растяпой» и «старым маразматиком». Толику доставалось за его академический снобизм. В своем характере он заключал редкую принципиальность. Зная это, Эльвира нарочно придиралась к его разработкам, требуя внести туда свои дополнения. Цаплин почти всегда категорически отказывался это делать, каждый раз объясняя их неуместность, за что обвинялся в нарушении субординации. Однако все же ни того, ни другого она не загрызала «насмерть», ведь они не представляли реальной опасности для ее положения. Более того, периодически на Эльвиру нападали приступы заботы о своих подчиненных. Тогда она была к ним исключительно добра, вершиной чего становилось ходатайство о премии.

В театре кипели свои страсти. Здесь Тамара и Фируза учили жить и работать Витьку. Его положение во Дворце вообще было особенным. Изначально он был принят в качестве специалиста, обслуживающего всю оргтехнику. Обитатели Дворца оказались на редкость беспомощны в обращении с ней, поэтому Домнину приходилось не только заправлять картриджи, но и помогать осваивать некоторые программы. Много работы у него было и в театральной студии, где на Витю полностью возложили обязанности, связанные со звуковым оформлением спектаклей. Но в отведенной роли ему явно было тесно и неинтересно. Он давно бредил кино и предложил вести подростковый киноклуб. Идея Ванде понравилась, но Витька в качестве педагога — нет. Никто, кроме меня, не хотел его видеть в этом статусе — слишком несерьезный. Мне приятно, что именно я убедил Капралову довериться парню, который любил кино и хорошо ладил с детьми. А что еще нужно? Отныне Домнин дополнительно стал проводить занятия по кинотворчеству и устраивать кинопросмотры, а чуть позже возглавил студию по созданию короткометражных фильмов. При помощи методотдела была разработана замечательная программа занятий, и новая студия сразу обрела огромную популярность среди детей. Все немного подпортила Ванда, подчинив киноклуб Тамаре. Поначалу Анциферова вмешивалась буквально во все, но особенное ожесточенное сопротивление Виктора вызывало ее стремление определять репертуар киноклуба. Тамара изводила его тем, что просила показывать подробный план каждого занятия, хотя сама их не писала даже во времена неопытной юности. «Она ничего не понимает в кино», — жаловался мне Витек. Он страдал от этого «дуболомства» и вынужден был во многом уступать, так как боялся, что его детище могут отнять и передать другому. Со временем они притерлись друг к другу, но мировоззренческая противоположность все равно обрекала их на вечное противостояние.

Перечисляя раздоры Дворца, невозможно не остановиться на месте, где, собственно, никаких раздоров не должно быть по определению. Согласен, что этот раздор таковым можно назвать весьма условно, но все же наблюдаемое мною скорее относилось именно к раздору, чем к гармонии.

Речь идет о психологическом кабинете, где работал Завадский со своими помощницами.

Кирилл замечательно ладил с детьми, но сам был очень странным человеком. Я знал случаи, когда он буквально склеивал детей как разбитые чашки — сам видел эти преображения, и тем сложнее было поверить в его собственную внутреннюю растерянность. Кирилла постоянно мучали то ли вина, то ли обида, то ли глубокое разочарование. Он избегал общения, будто наложил на себя какую-то епитимью и теперь не должен общаться с миром. Мы могли только гадать, какие внутренние сражения происходят в его душе. Со всеми нами, в том числе со своими помощницами, он пребывал в каком-то особого вида разладе, а эти дурочки своим поведением усугубляли этот разрыв. Они еще были студентками и делили между собой одну ставку, выступая лишь в качестве ассистенток на тренингах Кирилла, а также выполняя различные мелкие поручения. Завадский не доверял им в полной мере. Он давал им возможность проводить тестирование детей и обработку результатов, но ни за что не допускал к консультированию. Те, чувствуя снобизм, в отместку поддразнивали его: вертели задом, оголяли плечико и строили глазки, а потом в коридоре громко хохотали. Завадский был непробиваемым; он держался твердо, но все это загоняло его вовнутрь еще больше.

И наконец, непростую позицию в нашем Дворце занимала референт директора — правдолюбивая Инга Кузьминична Медуница.

Инга находилась на волне перманентного конфликта с Вандой. Капралова всегда вела себя по отношению к ней так, будто Инга являлась ее подчиненной. Часто она пыталась спихнуть на нее свою работу, которая заключалась в мелких оформительских доделках. «Позвольте, — говорила в таких случаях Инга Кузьминична, — я выполняю поручения только Ильи Борисовича!» Ванда принималась с ней спорить, в общем-то справедливо указывая на то, что у нее нет делопроизводителя и что заместитель директора не должен заниматься форматированием документов. «Все вопросы к директору», — не уступала Инга. За такое упрямство Ванда не упускала случая, чтобы обратить внимание Горовица на огрехи в работе референта. Если вдруг терялась какая-то бумага, то независимо от того, кто был тому причиной, Ванда спешила объявить ответственной за это Ингу.

Другая вечная напряженность у Инги Кузьминичны существовала со стороны Горовица. Он совсем не велся на провокации Капраловой, но имел свою слабость. Так же, как и Ванда, Илья Борисович имел обыкновение засиживаться допоздна на работе и уходил из кабинета не раньше девяти вечера. Во Дворце гадали, чем он мог так долго заниматься? Ну, хорошо, читать книги, слушать музыку, а еще что? И почему его активность приходится на вторую половину дня? Впрочем, последнее было вполне объяснимо: поскольку на работу Горовиц приходил ближе к обеду, то и раскачивался он только к вечеру. Он жил по своим часам, и ему было плевать, что остальные живут по графику рабочего времени. Да, но вот Инга-то была на месте с утра. Единственное, что она себе позволяла, — прийти на работу не к восьми, а на час позже. Ее ревнивый муж, бухгалтер Тарас Медуница, не мог позволить жене оставлять его вечерами одного. Он всегда приходил за ней во Дворец, и нередко ему приходилось еще часа два просиживать в приемной, дожидаясь супруги. А иногда, особенно когда паре нужно было идти в гости или в кино, терпение Тараса заканчивалось, и он уводил жену ровно в пять, вынуждая ее оставить все дела на завтра.

— Что, черт возьми, происходит? — кричал взбешенный Горовиц, которому вдруг срочно понадобилась входящая корреспонденция.

— Заведи себе рабыню и будешь ей командовать, — кидал в ответ Медуница, выводя под локоть жену из кабинета. Инга уходила, высоко подняв голову, будучи преисполненной безграничной гордости за своего принципиального мужа.