Методотдел

Глава XXI, из которой читатель узнает об опыте общения начальника методотдела с воспитанниками Дворца

Моя должность не предусматривала непосредственной работы с детьми. Исключением был непродолжительный период, когда в качестве эксперимента я согласился вести раздел обществознания на курсах по подготовке к ЕГЭ. Эти курсы были настоящей гордостью Капраловой: математика, русский и иностранный языки, физика, история. Она очень гордилась, что смогла расширить виды услуг Дворца, а заодно привлечь в бюджет дополнительные средства.

Мне же понравилась идея расправить свои лекторские крылья, чтобы немного полетать, покружить, так сказать, ведь стены отдела, пусть даже и для бывшего преподавателя, все равно что клетка. Я взялся вести лишь ту часть предмета, что была связана с философией и культурологией, другие разделы мне были неинтересны, и их отдали приглашенному учителю местной гимназии.

Я, конечно, хотел бы написать, что это был потрясающий педагогический опыт, ренессанс моей преподавательской практики, триумф и прочее. Но нет, мое «Общество мертвых поэтов» закончилось с уходом из университета. Уже на первом занятии я понял, что не получаю никакого удовольствия от того, что воспроизвожу усеченный вариант своих прежних лекций. Я был не убедителен для самого себя. Происходящее давало мне ясно понять, что не для того я все оставил, чтобы снова вернуться к тому же. Дети ожидаемо платили безразличием. Мои слова не трогали их, не разжигали в них интерес, не приводили к брожению их собственные мысли. Они сбегали с занятий, а те двое-трое, что оставались, сидели как истуканы, хлопая пустыми глазами, или прямо у меня под носом умудрялись торчать в телефоне. После того как однажды с занятия сбежала вся группа, я передал часы коллеге, сославшись на нехватку времени. К слову, у него дело вполне задалось. Видимо, разделы, связанные с политикой, экономикой и правом, в силу своей прагматичности оказались куда понятнее и ближе нашим «курсантам», чем моя ода античной философии.

Эта история не уронила меня в глазах моих методистов. Даже те из них, у кого я не вызывал симпатии, понимали, что причина неудачи не в том, что я не могу это делать или делаю ужасно плохо, а потому что не хочу. «Вам, по-моему, совсем не нужно это», — так и сказал мне однажды в порыве откровенности Петя.

Однажды мне довелось оказаться в роли сопровождающего иностранных детей. В этой авантюре не обошлось без участия Ванды. Неизвестно каким образом на нее вышла одна испанская семья, где двое детей увлекались изучением русского языка. Руководствуясь неизвестно какими соображениями, родители захотели отправить их почти на весь летний сезон в Крым. Детей решили поселить в санатории, а Дворец должен был составить индивидуальный образовательный маршрут на все лето. Разумеется, это поручили сделать методотделу. «Будут первые ласточки нашего нового потрясающего международного проекта», — говорила мечтательно Ванда.

За детьми в Симферополь я отправился вдвоем с Веней. Я бы не потащился туда сам, но как назло у всех моих методистов были занятия в это время. Рейс из Шереметьево должен был приземлиться в полдень, и мы приехали как раз минут за пятнадцать до посадки самолета. На нашей табличке в зоне встречающих огромными буквами было написано «Луис и Моника».

Луису было четырнадцать, а Монике двенадцать. Сложно было подумать, что между ребятами кровное родство. Луис — рыжий, веснушчатый, со светлыми ресницами, а Моника — кареглазая и темноволосая. Он — вдумчивый, рассудительный и неспешный, она — непоседливая, шустрая, эмоциональная. Пожалуй, единственное, что делало похожими брата и сестру друг на друга, было то, что у них отсутствовал и малейший намек на тоску по дому, на беспокойство, какое бывает у детей, оторванных от родителей.

Собственно, русским языком был увлечен только Луис, он неплохо изъяснялся и почти всегда понимал меня с первого раза. Моника по-русски почти совсем не говорила, но она могла читать и знала отдельные фразы. Я сразу подумал, как сложно будет составить учебный план для девочки. Вся надежда оставалась на Зину Дрозд, которая хорошо владела испанским. «Да, но одна Зина на все лето для этого ребенка — это слишком непросто», — размышлял я.

— Луис, а твоя сестра тоже решила серьезно заниматься русским языком? — спросил я, когда дети немного пообвыклись в нашем микроавтобусе.

Он улыбнулся.

— Моника со мной приехала…

— За компанию?

— Да, но она тоже немного учила. Ей тоже интересно. Но, конечно, мне больше нравится русский язык, чем Монике.

— Скажи, а ваши родители имеют отношение к России? Может быть, ваша мама русская?

Луис отрицательно покачал головой:

— Нет. Они испанцы. Мама — врач, папа — инженер. Мне нравится изучать разные языки. Я знаю английский, французский, итальянский, немецкий. В следующем году хочу учить арабский, а потом китайский. Сейчас я хочу лучше говорить по-русски.

— О, ты замечательно говоришь, поверь мне! Ты приехал в Россию в первый раз?

— Да.

— Что ты думаешь о нашей стране?

— Россия очень большая страна, очень. Мне нравится русская культура.

Ответ был стандартный, и, если честно, я так и не понял, чем по-настоящему был вызван интерес Луиса к России, впрочем, вполне вероятно, что некоторая языковая скованность не дала мальчику возможности выразить всех своих мыслей.

Ребята провели отличное лето. Они успели позаниматься почти во всех студиях Дворца. Луис увлекся археологией, а Моника стала вокалисткой в нашем мюзикле. Оба ощутимо продвинулись в знании русского, но самое главное — они использовали возможность не потратить это лето впустую.

Я часто входил в состав жюри всякого рода конкурсов, которых было огромное количество в нашем Дворце. При всем том, какие хорошие дети у нас занимались, какие они были воспитанные — здоровались даже с незнакомыми людьми, я всегда удивлялся тому, насколько, войдя в соревновательный азарт, они делались колкими по отношению к своим товарищам. Да, известно, что дети жестоки друг к другу, но у нас же всегда были особые дети, увлеченные своим делом. Хотя, наверное, это здесь совершенно ни при чем. Бывало, что на защите проектов они так едко придирались к соперникам, что мне приходилось вставать и напоминать аудитории: вопросы должны задаваться не для того, чтобы завалить коллегу, а чтобы уточнить какие-то детали.

Особенно агрессивными были девочки — старшие подростки, такие правильные, симпатичные, со вздернутыми носиками и туго заплетенными волосами. Они беспощадно лупили своими вопросами ответчиков, которыми, разумеется, оказывались худенькие мальчишки.

— Вот ты сказал, что загрязнение пластиком — самая главная экологическая проблема на сегодня. Какими данными вы пользовались? — спрашивала рыженькая девочка на защите экологических проектов.

— А ты разве сама не видишь, что вокруг происходит? — пытался неуклюже выпутаться мальчик, на футболке которого крупными буквами было написано слово «СТОП».

— То есть никакими, понятно, — деловито резюмировала оппонент, чем вызвала в зале легкий смешок. — Тогда ответь мне на такой вопрос: предусматривает ли ваш проект то, что параллельно с сокращением использования пластика, например пакетов, увеличится вырубка лесов?

— Если ты внимательно слушала доклад, ты могла заметить, что мы не рассматривали эту проблему. Мы говорим о переработке пластика, а не полном отказе от него.

— И все же?

— Вероятно, да. Но разумное потребление способно решить и эту проблему.

Девочка все равно не унималась и «жаждала крови»:

— А как могло так получится, что ваш проект так сильно напоминает шведскую модель? Я уверена, что это стопроцентный плагиат. Да, и почему третий мальчик так и не сказал ни слова?

Наши воспитанники слыли на весь район гиперамбициозными! Вследствие замечательной учебы в школе они совсем не умели быть не первыми. Второе и последующие места воспринимались ими как полный крах и несмываемый позор. Хотя Дворец и исповедовал с советских времен педагогику успешности для каждого и всегда награждал детей максимальным количеством дипломов и грамот, но первое место есть первое место, его не могут занимать все. Когда же Дворец пробовал устранять состязательный момент, дети тотчас теряли интерес к происходящему и еще больше возмущались такой несправедливой уравниловкой. По этой причине судейство творческих конкурсов, где присутствует вкусовщина и лучший не всегда очевиден, было особенно ответственным.

Иногда во Дворце мы устраивали общие дела для всех детей, независимо от того, в какой студии они занимались. И тогда все они делались немного актерами, писателями, художниками, экологами, инженерами-изобретателями или краеведами. Чтобы конкуренция была честной, «профильные» дети обычно выступали организаторами события или представляли показательное выступление, которое шло вне конкурса.

Я умышленно использовал слово «дело», а не «мероприятие». В первую же неделю моей работы в методотделе Агарев вежливо, но вместе с тем как-то надменно, в своем стиле, сделал мне замечание или одолжение: «Вместо „мероприятия“ здесь принято говорить „дело“».

В качестве объяснения было сказано, что «мероприятие» дискредитировало себя формализмом — «мы же, и так исторически сложилось, ничего не делаем для галочки». Я согласился с этим и очень быстро привык использовать «деловой» подход.

Помню, как-то во Дворце проходил театрализованный квест, приуроченный к Всемирному дню театра. На всех этажах и в прилегающем парке расположились площадки, где дети разыгрывали маленькие эпизоды из классиков литературы. Где еще увидишь таких торжественно фехтующих дона Гуана и дона Карлоса и столь самозабвенно поющую дону Анну? Столько искренности, что даже неловко, будто читаешь личный дневник. Я ловил себя на мысли, что детское творчество всегда исповедально, а потому к нему нужна особая подготовка, своя гигиена. Нельзя с грязными руками в зрительный зал.

У нас были золотые дети. Они со всей серьезностью относились к делу, добросовестно примеряя на себя все новые роли и задачи. Подавляющее большинство с радостью принимали вызов, даже если на выходе получалось не очень здорово. Мне нравилось это качество — желание пробовать снова и снова, и это не был сизифов труд, поскольку, если камень и скатывался вниз с вершины горы, то опыт — он оставался навсегда. И даже если забывался текст, если в презентации вдруг обнаруживалась ошибка, если голос не попадал в ноту, дети все равно были счастливы происходящим моментом.

По моей инициативе раз в месяц мы проводили во Дворце открытые встречи по аналогии со знаменитой TED-конференцией. Формат был выбран, конечно, крайне амбициозный, и хотя я понимал, что нас ожидают проблемы с лекторами, но все же решил попробовать. Идея пришлась по вкусу директору. Он обещал сам выступить на одной из встреч и настоятельно рекомендовал всем сотрудникам принять участие в этом проекте. Совершенно предсказуемо коллеги не поблагодарили меня за такую возможность, а по-хорошему должны были это сделать, ведь подобные выступления замечательно тонизируют.

Согласно нашей задумке, темы лекций должны были предлагать сами дети. Именно от них должен был идти запрос на повестку встреч, иначе не имело смысла и затевать все это. По моей просьбе Рита составила опросник, который каждый педагог раздал детям на своих занятиях. В результате мы получили внушительную копилку предложений с запасом на пару лет из расчета один месяц — одна лекция. Я рассортировал вопросы по группам и в обозначении тем постарался минимально вмешиваться в детские формулировки. После того как был составлен календарь выступлений, Ванда потребовала документ к себе и «слегка» переделала его на свой манер. Понимая, что это интересный проект, она посчитала своим долгом оказаться причастной к его организации. Нет, темы и даты она не трогала, но зато расставила лекторов в расписании согласно своему разумению.

Мне выпало вещать во вторую встречу, вслед за директором, по теме: «Что нужно делать, чтобы стать везучим?» Так и вижу, как Капралова радостно потирала руки, вписывая мою фамилию напротив этого вопроса.

Еще сортируя детские предложения, я сразу обратил внимание на парадоксальность предложенной темы. Естественно, она была совершенно неумышленной, следствием детской наивности и прямоты одновременно. Скорее всего, это написал какой-то отчаявшийся подросток, у которого все не ладилось в жизни, а если не ладилось у него, то подобным вопросом могли быть озадачены и другие его сверстники. Я посчитал важным оставить эту тему и теперь убедился, что бумеранг вселенской справедливости, описав круг, вернулся в свое исходное положение. Ну что ж, так мне и надо.

Приступив к подготовке, я задался вопросом: «А как, собственно, у меня с этим?» Ведь было бы крайне глупо, если бы мастер-класс по везению проводил полный неудачник, а я не собирался врать. Подготовка заставила меня погрузиться в рефлексию, из которой я вынес много горечи на этот счет, хотя в целом картина вырисовывалась вполне достойная. Даже там, где фортуна, казалось, отворачивалась от меня, я понимал, что это лишь поверхностное суждение. На самом же деле в таких случаях судьба преподносила мне самый настоящий дорогой подарок, но настолько неожиданный, что я часто принимал его за нечто прямо противоположное.

Одним из таких подарков был методотдел. Да, бесспорно, очень непростой подарок, который может и навредить, если в нем хорошенько не разобраться. Но он был абсолютно для меня, будто специально выписанное лекарственное средство, правда, без инструкции по применению, или как специально сшитый костюм, только без ярлыка с информацией по уходу за ним. И ведь все остальное в жизни было тоже для меня в самое яблочко. Всегда.

Своей лекцией я хотел сказать о мировой заботе, о том, что для каждого «все всегда в самое яблочко». Как же трудно здесь не впасть в пафосную банальность, не оказаться пошлым, не опротиветь себе самому, в конце концов!

За всем этим стояло нечто сложное, состоящее из понимания бытия как заботы в духе немецкого философа Хайдеггера и тезиса «бытие заботится о каждом» индийского мистика Ошо. Но, разумеется, я ничего такого не сказал. А сказал я лишь то, что человек должен правильно позаботиться о себе: стремиться по жизни делать то, что ему нравиться, заниматься тем, что приносит творческое удовольствие, что он ничего не должен бояться при этом и не должен себе изменять. Это и будет означать стать везучим.

После выступления меня окружили подростки.

— Я всегда серьезно занималась тем, чем мне нравится, — писала рассказы, но почему-то это не сделало меня везучей. Никогда мои работы не отбирались как лучшие. Я не выиграла ни одного конкурса, даже в призеры не попадала. В школе за сочинения у меня больше четверок, чем пятерок, — всегда чего-то там не хватает, по словам учительницы. Что не так со мной? — немного с напором и даже где-то агрессивно спрашивала курносая старшеклассница.

— А как понять, что тебе по-настоящему нравится, а что просто прикольно? Как отделить одно от другого? — интересовался пухляш с сиплым голосом.

— А вот если та забота обо мне, какая есть у моих родителей, совсем не бьется с тем, какой заботы я хочу для себя сам, что мне делать? Я хочу поступать в педагогический, а отец считает это глупостью, занятием для девчонок, — делился со мной высокий симпатичный юноша.

— Как вы думаете, есть ли в жизни какие-то абсолютные смыслы? — задавался вопросом другой очень умный паренек.

И дети, и вопросы были очень разными. Взбудораженные моим призывом, дети смело открывали передо мной то, что не давало им покоя. И каждый с надеждой заглядывал в мои глаза, внимательно вслушивался в ответы. Я поначалу, немного растерявшийся от такого доверия, хотел свернуть эту стихийную «пресс-конференцию», но затем, взяв себя в руки, решил, что ни в коем случае не уйду, пока не отвечу на последний вопрос.

У нас состоялся взрослый разговор, потому что ребята были очень серьезными. Наверное, поэтому я рассказал им про Камю и про машинальное существование, и про скуку, и про жизнь как главную ценность в мире абсурда. И на вопрос: «Что почитать?» — я отвечал: «Посторонний», хотя потом подумал, что, конечно, им рано и как бы не вышло неприятностей. Ну да ладно, значит, так надо, значит, этим уже можно.

По большому счету, в моей речи и последующих ответах на вопросы сосредоточилась вся нужность моей работы здесь. Весь ее смысл уместился в этом теплом вечере на летней эстраде нашего парка. Только из-за этого часа, возможно, я и приехал сюда. Все остальное можно было бы с легкостью отсечь.

Из своей прошлой лекторской жизни я давно смог убедиться: чтобы достучаться хотя бы до одного человека, иной раз нужно зайти в аудиторию к сотням людей. И драматизм здесь в неочевидности момента, когда это может произойти. Совсем не обязательно, что ты тут же увидишь, прорастет ли брошенное тобой зерно. Увы, чаще приходится убеждаться в обратном, поскольку отсутствие внешних признаков интереса так легко принять за безразличие. Да и как тут поймешь, если зерно может дать всходы только через долгие-долгие годы после посева. Поэтому, когда вдруг такое случается, — это делает тебя необыкновенно счастливым.