Методотдел

Глава XVII, где речь идет о покорении обитателями Дворца вершины Мангупа

Одиночество и внутренняя пустота, доведенные до абсолюта, заставляют человека отчаянно цепляться за тех, кто рядом, даже если рядом человек неблизкий и совсем уж случайный. Для отчаявшегося никакого значения не будет иметь отсутствие встречного желания у того, другого, проводить с ним время. Он сам вообразит, что захочет, и посчитает за правду. И чем большей властью наделен ищущий общения, тем ужаснее будет судьба его жертв.

Наша безумная Ванда с комсомольской одержимостью пыталась организовать нас на то, чтобы коллектив проводил вместе выходные. Разумеется, все оказывали серьезное сопротивление, но когда пряник был особенно заманчив, то, конечно, соглашались, как в тот раз, когда мы поехали на Мангуп.

— Коллеги, в эту субботу мы едем на Мангуп, — объявила однажды Капралова у нас в отделе. — Прошу к концу рабочего дня передать мне список желающих.

От методотдела поехали все, кроме Максима Петровича. Без жены он принципиально отказывался ехать, а у Ванды было такое деспотическое правило: едут только сотрудники, без своих вторых половин, детей, друзей и прочих. Формально она ссылалась на ограниченность мест в микроавтобусе, но на самом деле, и все это прекрасно понимали, ей было невыносимо терпеть, что у кого-то есть близкие люди, с кем можно делить вечера и выходные. Ну нет, все должны были быть в одинаковых условиях.

Меня несколько удивило, что в поездку собралась Зина Дрозд, которая не принимала участия ни в каких корпоративных делах. Если она и оставалась на дни рождения коллег, то всегда была недолго и норовила поскорее ускользнуть, а тут вдруг решилась поехать на целый день…

Для многих подняться на плато оказалось серьезнейшим испытанием. Самая верхняя точка поднималась над уровнем моря почти на шестьсот метров, так что снизу гора Баба-Даг казалась настоящим исполином. В немой торжественности она гордо возвышалась над миром, показывая свою породистость. Близость к небу давала право на слишком многое. Ну кто мог посметь бросить ей вызов? Никто.

Наш маршрут был сложным: то и дело путь перекрывали поваленные деревья, а в некоторых местах тропа так резко брала вверх, что, карабкаясь, приходилось держаться за ветки или вовсе хвататься за впереди идущего. И все вверх и вверх, и конца и края этому не было.

— Да чего там, конечно, поднимемся, — задорно (но только в самом начале восхождения) говорила Агнесса Карловна — самая возрастная в нашей экспедиции.

Толик Цаплин шел первым, так как не раз здесь бывал и дорогу знал хорошо. Он прекрасно справлялся с обязанностями проводника. Скромный и немногословный на работе, здесь он открылся для меня настоящим пятнадцатилетним капитаном. Никакая Эльвира уже не была ему указом, а она, кстати, волочилась где-то в хвосте колонны.

Мужчины, которых было меньше, шли между женщинами, готовые в случае чего оказать помощь. И эти бесстыдницы при малейшем затруднении вешались нам на руки и плечи, а еще каждые пять минут просили дать им паузу для отдыха. В первую остановку наши курящие дамы попытались закурить, но бесстрашный Толик резко отчитал обеих, напомнив, что в лесу курить нельзя, и те беспрекословно подчинились. Но, к сожалению, болтать им запретить никто не мог. Пустые разговоры и смешки жутко раздражали. Как мне казалось, они отнимали силы не только у самих трещоток, но и у тех, кто был вынужден невольно слушать их трескотню. Все это невероятно затягивало наше восхождение.

Половину пути мне пришлось тащить за собой Ванду и Эльвиру. Дело в том, что наш директор, пройдя часть маршрута, сообразил, что лучше уж помогать тем, кто полегче и помоложе, и под каким-то предлогом поменялся со мной, взяв на буксир Таню и Риту. Эти две бегемотихи — Ванда и Эльвира — были явно не по моей комплекции. У Ванды постоянно скользила подошва обуви, а Эльвира ввиду своего немаленького веса шла очень медленно, поэтому нам постоянно приходилось останавливаться, дожидаясь, когда она поравняется с нами.

Мою начальницу все это ужасно забавляло.

— Смотрите, три хороняки покоряют вершины. Слюна течет, нога волочится, — острила она и заливалась смехом. «Хороняки» — ее любимый образ, который она использовала всегда, когда нужно было показать сложность решаемой задачи.

На плато я забрался до чертиков уставшим. Но зато там, на вершине, смог на какое-то время отделаться от дам, что оказалось много сложнее, чем забраться на гору.

Мы условились пробыть здесь два часа, и каждый мог по своему усмотрению распорядиться этим временем. Коллектив Дворца стихийно разрезался на микрогруппы и рассыпался по древнему городу. Моей главной задачей было не попасть в компанию Ванды и Эльвиры. И здесь меня спасло присутствие директора. Разумеется, Капралова не могла оставить Илью Борисовича без внимания, и я, пользуясь этим, смог улизнуть.

Бывают места, где ты начинаешь ощущать себя иначе, будто тебя искусственно включили в некие кадры-обстоятельства, как в комбинированных съемках старых фильмов. Это связано с особой реальностью, которая вдруг так непрошено разворачивается перед тобой. Ты чувствуешь себя сбитым с толку, и вот в этом смятении образуется зазор, в котором происходит что-то совершенно исключительное. Тогда-то и начинает что-то вспоминаться — именно вспоминаться, — но отнюдь не биографическое, а куда более объемное и глубокое. В этом платоновом припоминании мир узнается по-настоящему, здесь и сейчас, независимо от всего предшествующего опыта. На считаные секунды восприятию удается схватить все сразу, обнять, замкнуть весь универсум, ощутить себя в благословенном брюхе мира и тем самым найти тысячи точек соприкосновения с каждым его творением.

Все это не сложно почувствовать, когда тебя подсадили так высоко, откуда открывается столь захватывающий вид. Вот оно — возвышенное в действии. Я не мог отделаться от чувства, будто меня, как маленького ребенка, отец заботливо посадил к себе на плечи, чтобы я мог увидеть все сам. Да, но тогда кто же мой отец? Что за Титан? Пусть нескромно так думать, наверное… Как и думать, что происходящее было только для меня и ни для кого больше, хотя каждый вправе полагать то же самое про себя. У Бога, очевидно, есть множество ладоней, и Мангуп, несомненно, одна из них.

Вкус у жителей древнего города был отменный: захватывающие ландшафты с высоты птичьего полета заставляют померкнуть рекламу даже самого изысканного современного жилища. Через панорамные глазницы пещер только мечтать да любить, и еще подставлять лицо ветру и солнцу. Да, здесь немного аскетично. Ну и пусть. Такая неотшелушенная дикость мне по сердцу, потому что в ней нет ложных опосредований — ничего лишнего.

Чтобы не ходить толпой в Благовещенский монастырь, Толик разделил нас на две группы. Первыми пошли я, Витька, Петя и Таня с Ритой. Крохотный монастырь прилепился чуть ниже плато, на самом краю скалы, в одной из ее складок. Тут действительно было очень тесно, из-за чего строения обители, к каковым относились собственно лишь двери, окна да перегородки, казались совсем игрушечными, похожими на декорации к спектаклю или фильму. Все те же пещерные гроты, что и наверху, только в них непривычно было видеть иконы и свечи. Часть гротов, образующих закрытые ложи-лоджии, служили кельями. Воображение заставляло додумывать, как там внутри, и казалось, что там непременно просто и хорошо. Пространство перед входом в храм составлял маленький дворик, откуда открывался вид на бесконечные дали. Опершись на деревянные перила, повторяя действия побывавших здесь тысяч других пилигримов, мы гипнотически уставились в эти изумрудные горизонты молчальниками-исихастами. Было очевидно, что место требовало тишины. Если мы и говорили между собой, то только вполголоса, а то и вовсе шепотом.

Внутри храма — запах ладана, воска и пещерных недр. Кругом камень, но не тесанный — белый, а какой есть в своей первозданности. Немного прохладно, сыро. Богоявленский источник в гроте разлился большой купелью, словно понимая ту жажду, какой преисполнены приходящие сюда паломники. Все незатейливо и даже сурово. Низкие своды пещер приближали к самому себе. Они собирали дух воедино, чтобы уже после можно было без всяких подпорок сохранять обретенную целостность.

К удивлению, мы встретили только одного послушника, который прожил здесь полгода и теперь казался уже полностью от другого мира. Настоятель в монастыре был наездами, поэтому большей частью послушник жил совершенно один, не считая наведывающихся паломников и праздношатающихся. Я подумал, как, верно, ему тяжело зимой, когда дуют пронзительные ветра, когда льет холодный дождь, а вокруг пустынно. Пустынно… Можно ли тут на это жаловаться? Да разве вот эта обитель не есть монашеская пустынь или печеры? Разве она не для того, чтобы проводить дни в молитвенных размышлениях? Перед нами открылось древнее иночество как оно есть — простое, суровое, красивое. Как в амазонской сельве этнограф открывает племя, живущее так, как жили их предки тысячи лет назад, так и мы открыли монастырь, живущий, верно, по укладу самого Антония Печерского в своем пещерном затворе.

Толик рассказывал историю монастыря, но я его слушал плохо, отвлекаясь на свои мысли. Мы поставили свечи, каждый помолился, кто как мог…

Снова выйдя на плато, Цаплин оставил нас, чтобы сводить к монастырю других коллег, с кем наши траектории разошлись еще ненадолго. Нам повезло, что был пасмурный день. Легкое марево заволокло все вокруг — ну чем не вековые плотные занавесы, среди которых особенно интересно протискиваться, чтобы достать до истории. Возможно, именно благодаря этому настоящим открытием для нас стали фундамент княжеского дворца, фрагменты стен базилик и винодавильные ванны. Мы шли по высокой траве, вдали то и дело раздавались голоса людей, а виднеющаяся арка древней цитадели заставляла думать о том, что мы находимся где-нибудь в Риме тех его времен, когда среди древних развалин горожане еще устраивали пикники.

— Где мы? — философски и немного восторженно вопрошал Петя. — Если вы меня сейчас спросите: «Где мы?» — я не отвечу.

— Наш Петька потерялся, — пошутила Таня.

— Кстати, я чуть-чуть тоже, — сказала Рита. — Хотя я здесь уже была, но мне кажется, к этому месту привыкнуть невозможно. А сегодня вообще день особенный.

— Мне это очень напоминает кадры из какого-то фильма, но пока никак не могу понять, из какого именно… — заметил Витек, который часто прибегал к сравнениям со сценами кино.

Он посмотрел на меня, ища подтверждения своей смутной догадке.

— Наверняка что-то такое было, — согласился я.

Я давно уже понял, что, как правило, то, что производило впечатление странного или необычного, давно было описано в книгах и снято в фильмах, — не мы первые, не мы последние. Классика потому и классика, что смогла зафиксировать универсальное, то, на что откликается каждый, ну, или многие.

— А я бы еще задала вопрос: «Зачем мы?», — вдруг подхватила эстафету Пети Таня.

Наверное, все дело было в Мангупе. Никогда прежде Таня не была уличена в философских рассуждениях; в кабинете она предпочитала переводить в шутку мои тирады на такие темы. «Вот всегда вы умеете из любого, пусть даже и самого простого вопроса развести целые теории», — говорила она мне. Однако Таня, хотя никогда не развивала эти самые «теории», всегда внимательно слушала и, как мне казалось, совсем не без интереса. Возможно, сейчас она хотела, чтобы я отозвался на ее вопрос, а я промолчал. Не люблю, когда так в лоб, к тому же сейчас любой ответ был бы либо приторным, либо искусственным.

— А у меня ощущение, что это все уже было: то, как мы здесь, на вершине, развалины эти, как мы идем… То есть все это было в моей истории, — поделился я и после небольшой паузы добавил: — Впрочем, и в вашей тоже было, ведь в той моей прежней истории мы шли все вместе.

Ребята рассмеялись от такого каламбура.

— Называется — вспомнить все! — громко подытожил Витька.

— Тише ты, — одернула его Таня. — Напугал, дурачок.

— Да пусть кричит! — засмеялась Рита, ей нравилась искренняя громкость Витьки.

— Вот бы как-то сделать в наших программах, чтобы дети могли сами задаваться похожими вопросами, — сказал Петя. — Но только непременно сами!

— Ой, давайте не будем про работу хоть здесь, — тотчас запротестовала Таня.

Но было видно, что от подкинутой Порослевым темы так просто не отмахнуться.

— А по-моему, смоделировать такую ситуацию невозможно, — рассуждала Рита. — Каждый должен прийти к подобным вопросам своим чередом, а тут тем более дети… Поспешность здесь ничего, кроме вреда, принести не сможет. Это все взрослые вопросы, а дети — пусть остаются подольше в детстве.

Но Петя был готов защищать только что родившуюся идею до конца.

— Я говорю всего лишь о необходимости создать условия. У тех детей, кто готов, пусть это случится, а у других это произойдет в другое время. Ничего страшного…

— Ну вот и попробуй разработать такую программу, — прервал я его.

Получилось немного грубо, и все от неловкости замолчали. Мне самому тут же сделалось стыдно за свою несдержанность. Несмотря на то что я считаю себя человеком достаточно мягким и даже деликатным, порой это совсем не так. Не знаю, что на меня находит, но я могу быть довольно резким. Конечно, всегда была причина, и теперешняя моя реакция на фантазии Пети была связана с раздражением от незнания, как собрать такую программу, а ведь я много думал над этим.

Я постарался смягчить ситуацию и, обращаясь уже ко всем, предложил:

— Давайте попробуем сделать что-то такое. Давайте подумаем.

Мы дошли до цитадели, до единственной ее сохранившейся стены с аркой. В дымке она казалась неким таинственным архаическим порталом, хотя я уверен, что и без тумана она смотрелась так же загадочно и притягательно. Стена выглядела совершенно: точно так же, как сегодня воспринимается римский Колизей или Венера Милосская. Ведь никому не приходит в голову достроить Колизею разрушенную сторону, а Венере приделать руки. Они и так безупречны, и их нарушенная целостность нисколько не преуменьшает степень вызываемого у людей потрясения. Впрочем, ученые пытались проводить виртуальные реконструкции, но это сугубо научный интерес.

«Где мы?» и «Зачем мы?» — эти вопросы не случайно возникли здесь, на плато, в окружении древних развалин и вблизи пещерного монастыря. Нужна такая встреча, чтобы что-то случилось, чтобы внутри что-то сдвинулось. Я снова вспомнил про идею механического театра бывшего начальника методотдела. «А что, если начать самим делать нечто похожее? — думал я. — Но что, что?..»

Мы воссоединились с коллегами за цитаделью на другой стороне плато. Было забавно видеть приближающуюся группу. Высокая крупная фигура директора возвышалась над всеми остальными — ни дать ни взять Петр Первый в окружении свиты; он шел под руку с Вандой. Рядом семенила кругленькая Эльвира, не упускавшая случая лишний раз побыть в кругу администрации. Ей было важно, чтобы все видели и понимали: она приближена к этим двум монаршим персонам. За ними шли Тамара и Фируза, которые о чем-то жарко спорили или ругались. Следует отдать им должное: несмотря на острейшие конфликты между ними, когда дело казалось отношений с окружающими, они стояли горой друг за друга. Агнесса Карловна и Виталий Семенович, напротив, мило беседовали, впрочем, как и всегда. За долгие годы знакомства, еще с молодости, им, пожалуй единственным во Дворце, удалось сохранить безупречную дружбу. Предпоследней шагала Зина Дрозд. Она специально не пошла вместе с нами, но и в другой компании была лишней. Но кто, в конце концов, виноват в этом? Замыкал процессию выдохшийся Толик.

Горовиц пребывал в замечательном настроении.

— Ну что, упыри, как прогулка? — спросил он. — Толя, куда дальше идти?

— Осталось посмотреть еще несколько последних пещер, — ответил взмокший Цаплин.

Когда в детстве мальчика часто цепляют за то, что он слаб, не вынослив, не смел, поневоле разовьется комплекс. У Толика это приняло форму неизбывного желания доказывать, что он — мужчина. Все свое львиное упрямство, которым парень был богато наделен от природы, он бросал на подтверждение своего мужества и отстаивание правды.

«Последние пещеры» находились на самом краю плато. Своими большими глазницами они очень походили на бойницы какого-нибудь форта, как будто сама гора была крепостью, а здесь располагалась главная командная точка. На крыше этого природного бункера получались самые лучшие фото. Снова эффект комбинированных съемок. Сюда забрались абсолютно все, даже Агнесса Карловна, которая, распахнув руки, изображала парящую птицу.

Я обратил внимание, как все позируют. Директор, например, просил снимать его так, чтобы был виден грандиозный масштаб за его спиной. А Рита, напротив, просила делать снимки ближе: «Ведь издалека совершенно не видно лица», — справедливо замечала она. Наша Рита поставила рекорд по количеству фотографий в немыслимых позах, которые выглядели бы гораздо эффектнее, снимайся она в купальнике. Витька совсем не умел улыбаться в объектив, а вот Ванда на всех фото получилась хохочущая и смешная, как настоящая Ша-У-Као. Я уже писал о ее даре клоунессы, и камера, безусловно, чувствовала это, каждым новым снимком подтверждая мою догадку. И вроде бы она ничего такого не делала, специально не гримасничала и не кривлялась, но всегда выходила очень забавно. Среди нас были и те, кто совсем не любил фотографироваться, — Петя, Зина и Виталий Семенович. И все же с Порослевым получилось довольно много снимков: он постоянно куда-то лазил, забирался, стоял на самом краю, и потому попал во многие объективы.

Это был замечательный день. День, когда я смутно ощутил, что должен перестроить заново методотдел, а может, и весь Дворец.

На обратном пути мы закатили настоящий пир в придорожном кафе, а затем возвращались через Ай-Петри. Спуск был нашим последним испытанием в этот день. Уже стемнело, многие погрузились в дрему, а всем неспящим бесконечные повороты серпантина под звуки виолончели из динамика автобуса кружили голову.