Методотдел

Глава II, где повествуется о скромном жилище и быте начальника методотдела

Я снимал жилье на окраине города. Квартирка была крохотной: спальня, коридор, служивший в том числе и кухней, ванная комната и балкон. Тут, конечно, требовался основательный ремонт, особенно по части сантехники и плитки в ванной, которой местами недоставало. Засаленные обои, незатейливая мебель: тумбочка со сломанной дверцей, старенький шифоньер, стул с вытертым сиденьем и никаких тебе там диванов и кресел — только кровать. Плиты не было, и мне пришлось довольствоваться электрической плиткой. Старенький холодильник на балконе я воспринимал как вершину бытовой техники. И не важно, что он сильно морозил: в южном климате пусть лучше так, чем пропавшие продукты. Зато вид на море все оправдывал. Просторный балкон — вот что было настоящим сокровищем моего жилища. Днем, конечно, на балконе было нестерпимо жарко, и я спасался лишь тем, что опускал на окно соломенную штору, но зато утро и вечер были мои. Я любил здесь завтракать и ужинать. На балконе стоял добротный деревянный стол, служивший мне одновременно и для трапезы, и для работы, как письменный. Он превосходно сохранился, несмотря на то что навес над балконом не мог его надежно уберечь от всех капризов погоды приморского города. Такой же надежной оказалась табуретка. Еще угадывался синий цвет, в который она была когда-то выкрашена. Мне повезло еще и в том, что я жил на последнем этаже, а это значит, надо мной никого не было и только небо могло наблюдать мои долгие чаепития. Я любил слушать чаек, которые кружили совсем рядом, правда, убирать за ними свой балкон совсем не любил, но прощал им. Я любил смотреть, когда во время шторма море бьется о камни, и полюбил спать с открытым балконом, чтобы было слышно, как волны передают человечеству свои приветы. Я так привык к морскому воздуху и ветру, что вскоре стал испытывать к ним настоящую зависимость. А после того как у одного букиниста, с кем я завел знакомство почти сразу после переезда, был куплен старенький шезлонг, мои балконные вечера стали и вовсе незабываемы.

Несмотря на то что квартира требовала ремонта, я старался содержать ее в чистоте — в безупречной чистоте. По этой причине, как мне казалось, она выглядела вполне достойно. Как мог наводил уют. Все у того же владельца маленького букинистического магазинчика я приобрел торшер с абажуром из ткани и раскладное легкое кресло. И хотя ставить все это было особо некуда, я точно знал, что эти вещи нужны моему дому, и не ошибся.

Поздними вечерами я раскладывал кресло и ставил его под торшером, чтобы почитать книгу или журнал. По дешевке я накупил кучу журналов: «Иностранная литература» и «Вокруг света» за шестидесятые, семидесятые и восьмидесятые годы прошлого века. Это было настоящее сокровище для меня. Конечно, что-то из этого можно было бы взять и в библиотеке Дворца, но я, как подлинный стяжатель умозрительных драгоценностей и книжный флибустьер, непременно хотел завладеть всем единолично. В выходные я на долгие часы погружался в чтение, листая пожелтевшие страницы, на которых рассказанные истории перемешались с историями тех, чьи пальцы их некогда касались. Многие брезгливо относятся к старым изданиям, потому что кто-то уже пользовался ими. Они полагают, что стократно читаные тексты — тот же палимпсест, и что даже если в них отсутствуют пометки карандашом и жирные пятна, а все страницы целы, все равно такие книги неизбежно хранят наслоения иного порядка. «Если над текстом уже смеялось, плакалось, думалось другими, то как протиснуться сквозь это все свежему восприятию?» — должно быть, вопрошают они. Это замечание я нахожу справедливым, но сам получал удовольствие от таких вот дефектов, обращая их в изысканную приправу к основному блюду.

У букиниста я купил также репродукцию старой карты с океанами и материками, с фрегатом, компасом, китовыми хвостами и дельфиньими мордами. Повесил ее на стену у кровати и, когда глаза уставали от компьютера, любил лечь и разглядывать все это, читая названия портов, нанесенные на карту витиеватым шрифтом. В послеобеденной дреме под шум моря за окном мне могли пригрезиться берега, по которым я испытывал светлую возвышенную тоску еще с детства.

Апофеозом в достижении уюта стала кадка с веерной пальмой, которую я получил в подарок вместе с картой. Разумеется, я поставил ее на балкон, который тут же превратился в террасу. Аромат утреннего кофе и бескрайность морских просторов довершали картину романтической устроенности моего быта.

Каждое буднее утро меня будила «Пата пата» в исполнении Мириам Макебы. Это случилось не потому, что я был знатоком ее творчества. Просто на третий или четвертый день после моего заселения в квартиру я вдруг случайно услышал эту песню на «Фейсбуке» и захотел, чтобы она ежедневно собирала меня на работу. Ритмичный африканский джаз соответствовал моей нынешней жизни. Под него отлично делалась утренняя зарядка — то, без чего нельзя обойтись, если у тебя сидячий образ жизни.

После работы я любил возвращаться, а это значит, что это место стало моим домом. Я уже знал, какой фильм мне будет подан к ужину. Я относился весьма щепетильно к этому выбору, прекрасно понимая, что и зачем хочу посмотреть. Часто я устраивал ретроспективы фильмов какого-нибудь режиссера, актера или актрисы, иногда меня интересовало национальное и фестивальное кино. Длинный интересный фильм я любил останавливать и продолжать просмотр следующим вечером. Примерно то же самое я делал и с интересной книгой. Боясь проглотить ее слишком быстро, я искусственно сдерживал себя, затягивая процесс на неделю или даже две. Но здесь я читал не так много, как обычно, в основном только в выходные дни. Именно на юге, вместо бумажных книг, я пристрастился к аудиоверсиям. Я был крайне избирателен в этом и слушал книги в исполнении только четырех чтецов.

Меня окружали хорошие соседи.

На моей лестничной площадке, дверь в дверь, жила хромоногая тетя Маша, одинокая и очень добрая женщина. Ее сын, примерно мой ровесник, уже много лет не давал о себе знать, и тетя Маша пыталась распространять на меня свою материнскую заботу. Она часто угощала меня выпечкой, а когда я уезжал, поливала пальму. Пару разу во время зимних простуд тетя Маша ходила для меня в аптеку и приносила еду. А я в благодарность, собираясь в магазин, всегда спрашивал, что ей нужно купить. Тетя Маша писала на листочке два-три наименования, но больше для того, чтобы потом угостить меня чаем и немного поболтать, ведь, несмотря на хромоту, она была очень энергична и со своими делами замечательно справлялась сама.

За стенкой жила парикмахерша Вероника. Ее муж несколько лет назад спился и умер, оставив на этом свете женщину с двумя детьми-погодками четырех и пяти лет. Вероника была еще молодой женщиной, и потому в ее квартиру иногда наведывались мужчины. Тогда она отводила детей к тете Маше, которая, одна из немногих в подъезде, понимающе относилась к поискам своей соседки. Вероника, в сущности, не была какой-то уж очень распущенной, просто она любила мужчин, а долгих отношений заводить не удавалось. Ее постоянно бросали, ею откровенно пользовались, но она за счет неведомых мне сил, как птица феникс, возрождалась снова и снова, и что самое главное — не ожесточалась на жизнь и не опускала рук.

В четвертой квартире на моей лестничной клетке жила большая семья Черепановых: глава семейства здоровяк Федор, работающий строителем, его жена — учительница музыки Светлана, их сын Женька и престарелая мать Светланы — Екатерина Феоктистовна. Я не знаю, каким образом они все помещались в однокомнатной квартире, но Черепановы жили так уже много лет, и в нашем дворе подобных семей было очень много. Они были шумными, но так как их квартира находилась на противоположной от меня стороне, они не причиняли мне особенного беспокойства. Летом, в жару Светлана приоткрывала дверь, чтобы устроить сквозняк, и тогда можно было слышать, как Екатерина Феоктистовна ругается со своим зятем, как Светлана пытается их разнять, занимая то одну, то другую сторону, как достается ото всех понемногу хулиганистому Женьке.

Я жил в пятиэтажной малосемейке, которая в содружестве с тремя сестрами-близнецами составляла закрытый квадратный дворик. Получился настоящий форт. Вписываясь ромбом на небольшом пространстве, он выступал довольно высоко над морем. К морю выходили две его внешние стороны, а две другие — на улицу, которая вела к центру города. Сам город был классическим южным городком с неизменным бельем, вывешенным на балконах, с громкоголосыми хозяйками и стариками, играющими в домино и шахматы по вечерам.

Первые этажи всех четырех домов занимали нежилые помещения. В моем доме внизу располагались бар и парикмахерская, в доме слева — продуктовая лавка и аптека, далее, по часовой стрелке, «Букинист» и маленькая художественная галерейка, и, наконец, — кондитерская и почта.

В центре нашего дворика был разбит небольшой сад с пальмами, олеандрами и цветником. Днем здесь стояла приятная прохлада, ну а вечером, когда спадала жара, все скамейки были облеплены жильцами, в основном мамашами, выгуливающими своих детей, и стариками, обсуждающими последние новости.

Двор был сквозным. Арка открывала спуск к морю, но для того чтобы дойти до набережной, нужно было преодолеть приличное расстояние. Лестница, ведущая вниз, была достаточно крутая, и по этой причине к морю здесь спускались немногие, особенно приезжие, которые часто и не знали о такой возможности. Город размещался как бы на двух ярусах: нижнем — прибрежном и верхнем — на возвышенности, седлом или подковой окаймлявшим всю чашу. Наш двор находился на левом краю подковы — самом ближнем к морю.