Методотдел

Глава IV, из которой читатель сможет узнать о бывшем начальнике методотдела и его загадочном дневнике

В то утро я чувствовал себя выжатым как лимон. Накануне до одиннадцати вечера провозился с Вандой над презентацией к совещанию. Капралова была на редкость безграмотной, и мне приходилось после нее править все документы, а во многих случаях все полностью переделывать. Но это было ничто в сравнении с отсутствием у нее способности сосредоточить свою мысль на чем-то одном. Это раздражало, равно как ее частые перерывы «на покурить» и привычка во время вечерней работы пить коньяк.

Когда я пришел, все уже работали. В отделе вкусно пахло кофе — Рита и Таня не могли без него начать свой рабочий день. Я тоже сделал себе кофе и включил компьютер. У нас бывало по-разному: иногда стоял хохот от лавины шуток, бывали жаркие споры, а бывало, как сейчас, — молчаливая напряженная работа и только клацанье клавиатур, классическая картинка для методического отдела. Накануне от Ванды пришло задание срочно переделать все программы по новой структуре. Она настращала всех выдуманными проверками, быстренько состряпала новое Положение и дала недельный срок на переделку.

Я пил кофе и рассматривал своих коллег, занятых делом.

Рита работала за компьютером всегда возвышенно-красиво. Казалось, она играет на рояле, а не печатает. Волосы забрала наверх и закрепила карандашом. Идеально прямая спина и покатые плечи делали ее в этот момент очень привлекательной и желанной. Она поднесла кружку к губам и сделала глоток. Несомненно. Рита чувствовала на себе мой взгляд, но она так и не посмотрела в мою сторону.

Таня сидела в наушниках. Может, из-за очков, но когда она работала за компьютером, особенно когда выполняла сложную или срочную работу, она была похожа на растерянную маленькую девочку. В эти минуты во мне всегда поднималась волна нежности по отношению к ней.

В углу сидел Максим Петрович. В отличие от остальных из своей ведерной кружки он всегда пил чай. Время от времени за работой он покряхтывал, покашливал — в общем, вел себя, как и подобает настоящему деду. Мой взгляд застал его за ритуальным каждодневным занятием. Максим Петрович вытащил из ящика стола толстую пластмассовую спицу, засунул ее в ухо и очень энергично принялся ковырять. В отделе уже никто на это не обращал внимания, мне же было непросто сдерживать смех, наблюдая за сей престранной процедурой.

Столы Вари и Пети находились рядом, но они держали слово, что не будут злоупотреблять этим, отвлекаясь на разговоры. По приоткрытому рту Пети я подозревал, что он серфингует в Интернете. Славный парень, но Интернет часто увлекал его в свои бесконечные дали. Надев большие наушники, он завороженно смотрел на экран, где явно была не образовательная программа. Обычно в таких случаях я спрашивал его, над чем он работает. Но сегодня решил не трогать парня, в том числе и потому, что был убежден: методист в течение рабочего дня имеет право переключать свое внимание на что-то иное, для души.

Варя же была другой. Если она и отвлекалась, то в основном, чтобы ответить на сообщение в телефоне. Она была очень педантичной в работе и всегда задавала мне множество вопросов. Она и сейчас хотела что-то спросить, но, когда наши глаза встретились, по моему виду она поняла, что лучше это сделать позже.

После выпитого кофе я постоял немного на балконе. Утро было замечательное, до обеденного зноя еще далеко.

Вернувшись на место, я принялся за месячный отчет. Примерно через полчаса мне позвонила Ванда:

— Добрый день! Как у вас дела? — прозвучал задорный женский голос.

— Спасибо. Работаем.

— Слушайте, нашим театралам завтра должны привезти новые костюмы и кое-что из бутафории. Но складывать все это уже некуда. Я хочу попросить вас организовать перевод содержимого склада методотдела в архив или на мусорку, как сочтете нужным. Спасибо. Пока.

Капралова положила трубку, не дав возможности как-то отреагировать на ее просьбу. Я знал про архив: наградная сувенирка, всякие старые бумаги и методички, но ничего не знал про склад. Максим Петрович объяснил мне, что там лежит разный хлам и что все это нужно было давным-давно выкинуть. Мне захотелось увидеть все своими глазами, я взял с собой Агарева и Порослева, и мы спустились вниз.

Склад находился на цокольном этаже. Может быть, все дело было в освещении. Сквозь маленькие окошки-бойницы, завешанные коричневым тюлем, светило яркое солнце. Оно не топило пространство, а высвечивало комнату желто-коричневыми лучами. Наверняка в этом крылась определенная причина того, почему увиденное оказало на меня столь глубокое впечатление.

Я ожидал увидеть все что угодно, кроме того, что открылось передо мной. На атрибуты методического отдела нисколько не похоже — престранная коллекция, которая на какое-то время парализовала мое внимание. И я, признаться, больше удивился не хранившимся здесь предметам, а тому завораживающему эффекту, который эта коллекция на меня произвела.

Старые автомобильные и авиационные приборные панели: спидометры, счетчики с помутневшими стеклами; полинявшие стрелки циферблатов с наполовину выцветшими цифрами и шкалами. Настоящее сокровище! Можно было часами разглядывать все эти индикаторы, переключатели и кнопки, нежно касаясь их время от времени. За всем этим ощущалась история, требующая большого уважения.

Здесь же хранилась коллекция механических наручных часов. С каким-то особым, вдруг проснувшимся трепетом я рассматривал их. Задержался взглядом на одном экземпляре. Псевдопозолоченное напыление приятно поблекло, стекло местами навечно запотело, а календарь давно не листал даты. Я не знаю, когда они ходили в последний раз, но стрелки еще поддавались управлению. Часы были, наверное, из шестидесятых, большие, лаптастые, по той моде. Царапины на корпусе, подобно мужским шрамам, намекали о некогда насыщенной жизни их хозяина, наверняка полной авантюр и приключений.

Отдельное место занимали транзисторные радиоприемники. Звук транзисторной радиоволны когда-нибудь непременно войдет в моду, а чистый звук станет дурным тоном. Ведь современное радио уже безнадежно утратило былую популярность, потому что стало слишком выхолощенным.

В детстве, когда с родителями мы ходили на пляж, почти всегда брали с собой транзистор. Это был особенный предмет для меня, рождающий светлые мечты, скромно намекающий на бесконечные возможности, которые мне совершенно бескорыстно дарит мир, чтобы, обнимая его, свободно пересекать параллели и меридианы. Гулкий звук, то приближающийся, то удаляющийся сквозь неровный строй помех. Испанская речь диктора, смачно чеканящая звуки, особенно «эр» и «ха», призывающая к чему-то революционному или торжественно возвещающая о важном достижении мирового прогресса. Через транзистор случилось первое мое узнавание мира, когда я узнал в этом мире себя.

Я опять подумал, что транзисторные радиоприемники, старые механические часы, равно как и пущенная поверх стен электропроводка, непременно опять войдут в моду. Каким-то чутьем я понимал, что этот старый хлам имеет свою особую ценность, только не понимал, какую именно.

— Будем выкидывать? — спросил Максим Петрович.

— Нет, — отрывисто сказал я.

Петя и Максим Петрович удивленно уставились на меня.

— Знаете, что мы сделаем? — продолжил я после минутной паузы (на самом деле я и не знал, что говорить по существу). — Вы возвращайтесь в отдел, а я тут пороюсь немного и позову вас позже.

Максим Петрович, ухмыльнувшись, сразу ушел, но Петя задержался.

— А можно я тоже пороюсь? — задал он риторический вопрос. — У меня уже стали появляться идеи, как это можно использовать для занятий с детьми.

— Вот и отлично, зачем пропадать добру, — рассеяно ответил я. Меня, конечно, не трогало «образовательное» будущее этих предметов: я пекся о своем — о появившимся предлоге не выкидывать все это.

С помощью Викентия, мужа Агнессы Карловны, я нашел на чердаке место, куда мы с Петей перенесли коллекцию. Себе я взял лишь две вещицы.

Одной из них были те самые наручные лаптастые часы со шрамами, что сразу бросились мне в глаза. Они казались мне совершенно особенными. Их стрелки давно не ходили, но на меня они действовали и без движущихся стрелок. Я чувствовал в них некую глубокую тайну. Здесь была и тайна методотдела, и всего нашего Дворца, и юга, и моря, и тайны тех людей, которые жили до меня и здесь, и на других материках тоже.

Второй вещью, что я взял, был транзисторный радиоприемник «Спорт-305». Я не мог его не взять, так как он был точь-в-точь из моего детства. Вместе с этой находкой я как будто сразу что-то вспомнил, хотя ничего и не вспомнил на самом деле, но ощущение было именно таким. В моих ушах сразу возник шум настройки радиоприемника. В детстве я любил крутить колесико поздним вечером в своей спальне, выключив свет; любил слушать обрывки фраз на иностранных языках, которые переходили в зарубежные музыкальные хиты, а затем снова накладывались на голоса далеких радиоведущих.

Вернувшись в кабинет, прежде всего я поинтересовался у Агарева, откуда взялась такая странная для методотдела коллекция. Максим Петрович, обожавший моменты, когда нужно было погрузиться в далекие воспоминания, принялся не спеша рассказывать:

— Когда-то давно начальником методотдела был, постарше вас лет на пять-шесть, один очень странный человек по фамилии Антонов, такой не от мира сего… Мечтатель, изобретатель, очень увлеченный. Он был помешан на небе, а точнее, на самолетах. Лет тридцать назад в районе Коктебеля был авиаклуб, и вот он был его активным членом. Летал вроде на «Як-18». Каждые выходные пропадал там. Говорили, что за его плечами была богатая на приключения жизнь, что он много работал где-то в развивающихся странах во времена Советского Союза. Но в какой-то момент что-то произошло, вроде бы, проявив свою принципиальность, он с кем-то поругался и его блестящая карьера оборвалась… Оборвалась, потому что, я считаю, у нас делать нечего умному, образованному человеку. — Я понял, что последняя фраза адресовалась мне: мол, если я тут, то, значит, я никому не нужный неудачник. — Понятно, что он был птица высокого полета и явно был создан не для методотдела, — продолжал Максим Петрович (еще одна пощечина мне). — Что касается склада, то у него была такая, как вам сказать, экстравагантная идея или, честно говоря, глупость по созданию механического театра — какая-то жуткая смесь театра и выставки, искусства, техники и философии. Антонов и собирал необходимые предметы для этого, только я не пойму, как из хлама, что мы видели, можно было бы сделать что-то подобное? Не представляю, как все это до сих пор не выкинули? Однако его мечтам так и не суждено было воплотиться, и не потому, что он разбился на самолете — несчастный случай. Весь этот бред с самого начало был мертворожденным дитем.

Увидев мой интерес ко всей этой истории, Агарев как бы невзначай бросил:

— У Антонова были записи по созданию «чудо-театра», и они хранились во Дворце. Я даже листал их однажды. Такой бред, скажу вам…

— И где же они сейчас? — спросил я.

— Да кто ж его знает: может, в архиве, может, в библиотеке, а может, их уже и нет вовсе, ведь после Антонова у нас сменилось несколько начальников.

Я загорелся идеей во что бы то ни стало раздобыть эту тетрадь. Для начала я перерыл те вещи, которые мы перенесли на чердак, но ничего похожего на дневник там не оказалось. Затем с надеждой обратился к нашему архиву. Среди кучи бумаг найти нужное — непростая задача. Однако и здесь мое упорство не было вознаграждено — в архиве тетради я не нашел.

Между тем, наша Ванда рвала и метала. Часть программ мы не успели переделать к назначенному сроку, а в тех, что были сданы, она увидела ошибки, которые, собственно, таковыми и не являлись. Всякое отступление от своего шаблона Капралова считала страшным преступлением, и по этой причине все программы, когда бы они ни создавались, могли оказаться совершенно безликими. Она ужасно разнервничалась из-за того, что мы не прислушались к ее пожеланиям и постарались сохранить индивидуальность разработок. Как всегда, особенно досталось женской части отдела. Меня она всего лишь упрекнула, но вот на Риту, Таню и Вареньку обрушила всю свою ярость. Как ни старался я разъяснить, что это мое решение. Ванда ничего не хотела слушать и орала как оглашенная, чем довела Таню и Вареньку до слез.

— Вы все делаете мне назло, — кричала Капралова, — все специально… Переделывайте!

Раскрасневшаяся, она выскочила из кабинета, громко хлопнув дверью.

Так сложилось, что на начальниц-дур мне везло всегда. Не на дураков, а именно на дур. Будто тем самым каждый раз мне преподавался какой-то неведомый урок, будто причина была во мне, а не в этих женщинах. Поэтому, когда я встретил очередную дуру, то, признаться, не очень-то удивился — всего лишь подтверждение закономерности. Я только думал: «Ну, что там? Какая дура теперь?» А на сей раз экземпляр действительно был весьма прелюбопытный, такой гротескный, что в его реальность было сложно поверить. Несчастная Шао, понимала ли она про себя что-то?

Порой моему отделу приходилось разгребать кучи интеллектуального мусора. Я даже в шутку прозвал методистов интеллектуальными ассенизаторами. Нам приносили для правок свои тексты все работники Дворца, среди которых были и педагоги, работавшие здесь по совместительству. И у всех без исключения были свои недостатки: библиотекари — крайне небрежны, психологи отличались чрезвычайно топорным языком, театралы, включая Витьку, были безграмотны, музейщики писали невероятно тяжело и канцелярно. О приходящих педагогах я вообще молчу — им все это было не нужно, и моим методистам зачастую приходилось делать программы с нуля.

К нашим обязанностям, среди прочего, относилось информационное наполнение сайта Дворца, а также составление всяческих отчетов и ответов на сторонние запросы и письма. Словом, работы было много. Все бумаги, «ходившие» в нашем Дворце и «выходившие» из него, обязательно проходили через наш отдел и через меня лично.

Я заметил, что всякий текст упрямо отражал малейшую деформацию характера автора и самого места, где он был создан. Гармонию, несомненно, он тоже отражал, однако таких текстов во Дворце катастрофически не хватало. Что касается влияния места, то со временем я убедился, что оно, безусловно, было. Там, где большая застойность, а во Дворце все именно так и обстояло, избежать подобной деформации практически невозможно.

Как уже отмечалось, основным источником напряжения для нас являлась Ванда, чья голова просто кипела самыми разнообразными инициативами. Каждую неделю она исправно отписывала отделу с полдюжины различных текстов, которые в сжатые сроки следовало отредактировать, дописать или же переписать вовсе.

А еще ошибки. Будучи начальником методического отдела, я понял, что человек просто соткан из ошибок: орфографических, пунктуационных, стилистических, ошибок форматирования текста, и прочая, и прочая. И все коварство здесь заключалось в том, что написанное, в отличие от устной речи, предательски сохраняло эти ошибки и выставляло их на всеобщее обозрение, покрывая вечным позором автора. Я, разумеется, не был исключением и тоже плодил ошибки. Справедливости ради следует оговориться, что в большинстве случаев все же не плодил, а пропускал огрехи своих подчиненных, которые сдавали свои программы и методрекомендации. А потом бешеная Ванда вбегала к нам в кабинет, тыча пальцем на пропущенное слово или досадную опечатку. К счастью, врожденная безграмотность не давала ей возможности увидеть и половины всех ошибок, что у нас были.

Со временем я придумал свою систему фильтров. Сданный мне текст я внимательно читал и правил, затем отдавал посмотреть какому-нибудь методисту, но только не автору документа; методист вносил какие-то исправления, затем я снова читал и снова находил что-нибудь эдакое, после чего уже сдавал текст. И надо сказать, порой и это не давало желаемый результат, но все же в целом неплохо работало.

В конце концов, ошибка — что она? Всего лишь вопрос внимательности. Внимание так устроено, что всегда нацелено на что-то частное в ущерб целому или наоборот, отчего и природа различных ошибок. И еще внимание так легко усыпить и обмануть — вот поэтому оно не должно ничему и никому верить, хотя ему, доверчивому от природы, сделать это крайне непросто.

Мысль о тетради не давала мне покоя. Я решил обойти весь Дворец.

Разумеется, начал с библиотеки. Я часто бывал там и, наверное, потому хорошо ладил с ее хозяйками. Библиотекарям всегда нравится чувствовать свою востребованность, особенно если заходишь к ним не по работе, а для себя. Тогда они всячески стараются угодить и сделать так, чтобы ты приходил снова и снова. Агнесса Карловна ставила чайник и обязательно доставала какое-нибудь лакомство. Аннушка, хотя и не принимала участие в наших беседах, но я отмечал, что всегда с большим интересом слушала нас. Так было и в этот раз.

Агнесса Карловна была умной, образованной женщиной, когда-то она преподавала немецкий язык в местной школе и здесь, во Дворце. У нее были прекрасные манеры, и ощущалось, что она тоскует по хорошему общению.

Когда я рассказал, что ищу тетрадь бывшего начальника методотдела, она оживилась:

— О, знаете, это был особый человек, редкий, очень редкий. Я счастлива, что была не просто знакома, но и в некотором роде дружна с ним. Его ведь никто тут не понимал, в нашем захолустье, считали сумасшедшим. Да взять хоть вашего Агарева — он был заводилой среди тех, кто пытался его очернить и в итоге выжить отсюда. Агарев, Анциферова, Клименко и еще пара человек попросту занимались саботажем — а потому что завидовали, потому что сами очень мелкие и понятные, а тут такой масштаб…

Всем своим видом Агнесса Карловна выражала удовольствие и глубокую признательность мне за тему разговора. Она пила чай с большим аппетитом и от меня не могло ускользнуть, что этот аппетит вызван именно нашей беседой.

— Но что было в нем такого особенного? — спросил я.

Агнесса Карловна перевела взгляд на верхние полки стеллажей.

— Его мечты, — ответила она, выдержав паузу. — И еще в нем была какая-то загадка. Как вам сказать… Он жил и вел себя так, как будто знал то, чего не знают другие. Но не в смысле, что он был заносчив или с пренебрежением относился к окружающим. Как раз напротив, был очень открыт, добр и, я бы сказала, светел. Я понимала, что он не задержится тут надолго, но я не могла и представить, насколько все печально закончится.

— А вы видели его тетрадь?

— Да, я листала ее. Он мне сам давал почитать, — быстро сказала она, будто оправдываясь в том, что все было с разрешения автора. — Там описан его проект механического театра, который он хотел сделать у нас во Дворце.

— Расскажите об этом.

Агнесса Карловна казалась необыкновенно счастливой.

— Детали я уже, конечно, не помню. Проект был вроде вертепа, только очень большого, с механическими куклами, разными подъемниками, рычагами, какими-то летающими штуками и музыкой. В тетради были зарисовки, расчеты, описание разыгрываемых сюжетов и философские размышления. Я уверена, что вам было бы интересно это почитать.

— Да, — с жаром сказал я, — только где она может быть? У нас в архиве нет. Я думаю, логично, что тетрадь должна находиться в библиотеке.

— Да, логично, но… — Агнесса Карловна развела руками. — Скорее всего, ее здесь нет. Где-то полтора года назад мы делали ревизию фонда, и я бы знала…

Видя, что я расстроился, она поспешила поддержать мой интерес:

— Но мы посмотрим обязательно. Еще раз внимательно поищем.

— Ее же не могли выбросить? — спросил я.

Агнесса Карловна пожала плечами и поджала губы:

— Надеюсь, что нет… Остались же его железяки, почему бы и не сохраниться тетрадке? Дело в том, что, когда он погиб, все его вещи из съемной квартиры перенесли во Дворец. Какие-то вещи забрала его бывшая жена, когда приезжала на отдых в Ялту. Но она не взяла всего, и я точно помню, что тетрадь оставалась здесь после ее отъезда. Я даже помню, что какое-то время она лежала в нашем книгохранилище. А потом я ее вдруг перестала видеть.

— Но где же она может быть? — спросил я — так, больше для формальности, не надеясь услышать подсказку.

Агнесса Карловна задумалась.

— Да у кого угодно. В свое время она так была популярна, что, наверное, перебывала в руках каждого, кто здесь давно работает. Вам стоит пораспрашивать Тамару и Виталия Семеновича.

— Мм… У вас отличное инжирное варенье, — сказал я.

Маленькая жизнерадостная женщина явно симпатизировала мне и теперь была довольна, что могла мне хоть как-то помочь. Я посидел еще немного, больше для приличия, не упустив, однако, возможность запускать ложку за ложкой в креманку.