Мгновения

Виктор Федотов ДОРОГИ ВЕДУТ НА ЗАПАД

Теперь все катилось, ехало, шло на запад — танки, орудия, автомашины, повозки, походные кухни… Месила весеннюю грязь неутомимая пехота-матушка. Разбитой, расхлябанной мартовской ростепелью дорогой, по обочинам которой беспризорно грудилась искореженная техника, двигалась, увязая в грязи, буксуя, надсадно ревя моторами, длинная колонна, не имеющая, казалось, ни начала, ни конца.

Десятки, сотни голосов — танкистов, шоферов, ездовых — требовали немедленно освободить путь, иначе кому-то от кого-то влетит. Но никто никого не слушал, колонна продолжала тащиться все так же, ни на шаг не убыстряя движение, а порой и вовсе замирала — образовывалась пробка. Моторы приглушали, голоса становились явственнее, злее, нетерпеливее. Но злость и нетерпеливость особого раздражения ни у кого не вызывали, их принимали как неминуемый, даже необходимый рабочий фон, без которого не обойтись. Принимали как должное, сообразно обстановке — чаще с веселой шуткой-прибауткой, со смехом: дескать, тише едем — дальше будем.

На одной из полуторок, заполненной возвращающимися из госпиталей, с пунктов формирования бойцами, командирами, добрался Николай Калуцкий к месту нового назначения — в 18-ю артиллерийскую дивизию Резерва Верховного Главнокомандования. Остался позади освобожденный от вражеской многомесячной блокады Ленинград, где Калуцкий обучался на краткосрочных курсах усовершенствования офицеров-артиллеристов. И вот теперь впереди — река Нарва.

Командир бригады полковник Скоробогатов оказался человеком приветливым и, что очень важно, влюбленным в свое артиллерийское дело.

— В нашей дивизии шесть бригад, триста пятьдесят стволов орудий и минометов разного калибра! — не скрывая гордости, пояснил он, выслушав доклад Калуцкого о прибытии. — Как, старший лейтенант, впечатляет?

— Очень серьезно, товарищ полковник.

— Серьезно, говорите? — Комбрига как будто не удовлетворил ответ, и он загорячился: — Пора нам масштабнее смотреть, старший лейтенант. Теперь крупные артиллерийские соединения Резерва Верховного Главнокомандования на всех фронтах наносят сокрушительные удары по врагу, расчищают путь нашим войскам для широкого наступления. Вот что мы с вами значим сейчас! Вам, как командиру батареи, хоть у вас только четыре орудия в подчинении, надо хорошо усвоить сегодняшнее положение вещей. Ведя бой батареей, не забывать, что из обороняющихся мы умом своим и силой обратились в наступающих и можем — даже обязаны! — диктовать противнику условия. Перспективу видеть — тоже, скажу вам, очень важное дело. Вот вы — командир батареи, а должны смотреть на развивающиеся события не ниже чем, скажем, я, комбриг. Да, да, не ниже! А еще бы лучше — и выше, дальше. А уж мне и подавно… Не согласны?

— Согласен, товарищ полковник. — Калуцкий не мог сдержать улыбки, видя, с какой заинтересованностью говорит комбриг. Желая показать, что воспринимает эти положения правильно, произнес: — Вполне с вами согласен.

— Ну, в таком случае давайте на тот берег Нарвы. Ваша батарея там, на плацдарме. Представитесь командиру полка подполковнику Шейнину.

— Значит, опять плацдарм? — вырвалось у Калуцкого.

— Что значит «опять»? Это что, хорошо или плохо?

— Война, товарищ командир бригады. Где надо, там и будем воевать.

— Знаю: вы были на ораниенбаумском плацдарме. Там, конечно, нелегко пришлось. Теперь вот на нарвском будете действовать, старший лейтенант, опыт у вас есть. — Комбриг поднялся, устало вздохнул: — Да, война… Сколько еще будет на нашем пути к Берлину этих плацдармов? Но ничего, одолеем, да теперь и легче. Не пятимся, как раньше, а вперед идем!

— Разрешите отправляться?

— Желаю успеха!

Отдав честь, Калуцкий направился было к выходу из землянки, но полковник остановил его. Сказал с удивлением, словно только что увидел:

— Постойте, постойте! Это что на вас за форма? Вы что же, моряк?

— Никак нет, артиллерист я, но из бригады морской пехоты.

— Не надо здесь выделяться среди других, — мягко сказал комбриг. — На флоте — свое, у нас — свое. Экипируйтесь, пожалуйста.

— Есть, — без всякого воодушевления, потерянно ответил Калуцкий.

— Ничего, ничего, — напутственно улыбнулся полковник. — Флотская форма хороша на море. А здесь пехотная удобнее. Привыкайте.

Серая шинель вместо черной, кирзачи вместо «корочек», серая шапка вместо фуражки с крабом, галифе вместо отутюженных клешей… Эх, прощайте, трехмачтовые парусники, раскачивающиеся у знойных причалов далекого Дербента, все дальше уходите вы от юношеской мечты! Или юность уходит от вас? Суждено ли когда-нибудь встретиться вновь?

На западный берег Нарвы Калуцкий перебрался к вечеру. Только разыскал КНП своей батареи, как почти сразу же нагрянули немцы. Он едва успел выхватить из кобуры пистолет, залечь за деревом. Набегавший немец рухнул от первого же его выстрела. Выскочившие из землянки бойцы (а с ними вместе и он, их новый командир, которого они еще и не знали) отбивались гранатами и автоматным огнем. Налет на КНП, как выяснилось, совершала вражеская диверсионная группа. Она была немногочисленна, и скоро с ней покончили. Только после боя Калуцкий представился своим подчиненным. На огневых позициях батареи еще и не побывал.

— Неласково встретили вас, товарищ командир батареи, — как бы извиняясь, посетовал лейтенант Комашко, старший на КНП. — Такие диверсионные группы частенько нам щекочут нервы. Никак фрицы не могут смириться, что уцепились мы за этот берег Нарвы. Да… А вы хорошо стреляете.

— Как тут связь с батареей? — спросил Калуцкий, словно бы и не расслышав последние слова.

— Надежная. Но мы от таких комариных укусов сами отбиваемся. Нас тут на КНП девятеро вместе со мной. А если что — сразу сигнал на батарею.

Вскоре на КНП появился командир 1229-го гаубичного артполка подполковник Шейнин.

— Вот что скажу вам, товарищ старший лейтенант, — заговорил он после знакомства. — Наш нарвский плацдарм не такой, конечно, по масштабам и значению, как ораниенбаумский. Но здесь тоже не прохладно. Ни в коей мере не хочу вас настораживать, однако в известность ставлю: только за последнюю неделю здесь, на вашем месте, погибли два командира батареи. Один за другим. Два ваших, Николай Васильевич, предшественника. Оба славные, смелые люди, а вот поди ж ты… Прямо напасть какая-то…

— Выходит, я третий… — произнес Калуцкий.

— Значит, воевали, говорите, на семидесятишестимиллиметровых орудиях? — словно бы не замечая его реплики, сказал Шейнин. — Это хорошо. Ну, а с нашими гаубицами на какой ноге?

— На курсах повышения пришлось управлять огнем батареи.

— Это тоже хорошо. Но, сами понимаете, полигон полигоном, а здесь…

— Понимаю, товарищ подполковник. Не впервой.

— Женаты?

— Холост, — улыбнулся Николай. — Не успел: служба, война…

— Вы молоды, еще успеете. А дома?

Выслушав горькое сообщение Калуцкого о гибели отца и старшего брата на фронте, Шейнин заговорил раздумчиво:

— Да, война сместила многие привычные понятия. Даже представление о жизни и смерти. Никаким законам оно не поддается теперь, никакой логике. Что ж, мы вынуждены воевать, чтобы поставить все на свои места, а может, и больше сделать. Ради этого, думаю, стоит переносить лишения и страдания. Даже погибнуть за Родину, если потребуется. Но лучше бы, конечно, уцелеть…

Командиру полка можно было бы и не распространяться с такими выкладками перед человеком, известным ему лишь по анкетным данным да по короткому знакомству. Но, видимо, он почувствовал, что новый командир батареи слушает не только из вежливости. Калуцкий с интересом внимал его словам, догадывался, что командиру полка, как и любому смертному, хочется высказать доверительно хотя бы самую малость из накопившихся мыслей. Такое не раз бывало и с ним самим. Но с той поры, как не стало фронтового друга Жени Гагарина, не перед кем было облегчить душу, не с кем поделиться сокровенными думами. Полагал: не поймут. Потому что понять может лишь человек, родственный по духу и воззрению. Все больше убеждался он, что именно такими с Женей они и были, и если бы Женя остался жив, такая духовная близость между ними непременно крепла бы день ото дня.

Калуцкому сразу понравился подполковник, интеллигентный и храбрый, как о нем говорили.

Командир полка не пошел дальше. Помолчал, потом спросил вдруг:

— С танками приходилось встречаться?

— Бывало, товарищ подполковник. Не раз бывало. — Калуцкому жаль было прерванного разговора. Но в этом виноваты были немцы, начавшие очередную артподготовку. Подосадовал: — Не к месту вот, мешают…

Неподалеку, за перелеском, сияла, переливалась под мартовским солнцем река Нарва. Снаряды рвались все ближе.

Лейтенант Комашко распоряжался на КНП.

— Разрешите занять свое место, товарищ командир полка?

— Сейчас вот обработают вас, потом танки полезут. — Шейнин словно бы и не торопился, приближающиеся взрывы, казалось, его никак не беспокоили. Лишь изредка он бросал взгляд на нового командира батареи, и в этом взгляде Калуцкий уловил немой вопрос: ну как, по душе музыка?

«Что ж, все правильно, товарищ подполковник: человек я для вас новый — присматривайтесь, проверяйте. А под музыку такую мы вдоволь наплясались за два года, приелась мне она, как заезженная пластинка. Да и вам тоже, по всему видать… И все-таки опасно становится, надо бы уйти, как бы не накрыло».

— А как у вас с корректировкой огня? — снова заговорил Шейнин.

— В норме, товарищ комполка.

— С артразведкой? Связью?

— Экзамены все до единого сданы на передовой. Ну, и на краткосрочных курсах повышения.

Шейнин одобрительно кивнул, пожал руку, прощаясь.

— Но экзамены наши, Николай Васильевич, продолжаются. И будут продолжаться до тех пор, пока не наступит самый главный экзамен, выпускной — конец войны. До него далековато пока, однако думать надо о нем уже сейчас, потому что все сделанное нами мы должны будем предъявить на нем.

— А кто же экзаменатор? — Калуцкий с напряженным вниманием смотрел на командира полка, ждал, что тот ответит. — Кто будет принимать этот самый главный, выпускной, товарищ подполковник?

— Кто? Полагаю, народ, история, — просто, без какой-либо напыщенности сказал Шейнин. — И что особенно важно — собственная совесть.

Как, однако, высокие слова можно произнести обыденно, буднично. Так, что они не потеряют своего благородства даже здесь, в сырой, холодной землянке на КНП гаубичной батареи. Не под бурные продолжительные аплодисменты многотысячной аудитории произнести, а перед одним, едва знакомым человеком, под грохот взрывов вражеских снарядов.

Командир полка с адъютантом отправился на свой командный пункт. А Калуцкий стал готовить к бою подчиненных.

После артподготовки восемь немецких танков с автоматчиками на броне ринулись на боевое охранение пехотинцев, смяли его. Десант был сброшен с них без особого труда плотным встречным огнем, но танкам удалось прорваться. И тогда вступил в дело первый дивизион 1229-го артполка капитана Тетерюка. А затем и второй под командованием капитана Стрежнева, в который входила батарея Калуцкого. Ему, по сути дела новому комбату, пришлось со своего КНП корректировать огонь всех батарей дивизиона.

Из леса высыпала вражеская пехота, укрываясь за танками, стрелявшими на ходу из орудий, рьяно бросилась вперед.

— Радист! — крикнул Калуцкий. — Срочно поправку на батарею! — Он знал, что его команды дублируются всему дивизиону, и очень волновался. Немцы все ближе подступали к нашим позициям, и потому нарастала опасность угодить по своим.

— Дивизиону, беглым… По четыре снаряда… Огонь!

— Есть! — тотчас же передал на батарею целеуказания радист Иван Шавшин, склонившийся над рацией в своей ячейке. И воскликнул радостно: — Приняли, товарищ старший лейтенант! Сейчас ахнут!

С нетерпением ждал Калуцкий этого залпа — так как, возможно, не ждал никогда прежде. И вот громоподобно загремело в отдалении, просвистела в вышине лавина снарядов, и перед наступавшими вражескими танками и пехотой густыми грязными фонтанами вспучилась земля. Два танка, угодив под прямое попадание, смрадно зачадили, черный дым взвился над ними мохнатыми космами. Но другие, обходя их с боков, неслись вперед.

— Радист! Еще поправка на батарею! Упреждение…

— Есть, товарищ комбат! — мгновенно откликнулся сержант Шавшин. — Давайте, передаю!

И тут же грянул новый залп.

Да, что тут ни говори, а стодвадцатидвухмиллиметровые гаубицы — не семидесятишестимиллиметровые орудия, на которых Калуцкому пришлось воевать на ораниенбаумском «пятачке». У этих и голос басовитее, и вид грознее. Дальность стрельбы почти вдвое больше — до двенадцати километров. Сам снаряд втрое тяжелее — двадцать один килограмм, а потому и скорострельность реже — семь выстрелов в минуту. Но зато какие это выстрелы по сравнению с теми, давнишними! Земля содрогается при залпах! Батарея снабжена средствами звуковой разведки. На механической тяге — каждому орудию придан мощный «студебеккер», берущий до ста шестидесяти снарядов. Всем хороши гаубицы! Радоваться бы этакой силище.

Калуцкий и радовался. Но, странное дело, глядя на эту механическую тягу, на этого трехосного американского «буйвола», полученного, как и сотни других машин, по ленд-лизу, на его огромные ребристые скаты, охваченные стальными цепями, глядя на эту мощную машину, комбат Калуцкий… тосковал по лошадям. Сразу же вспоминались ему орудия на конной тяге, артиллерийские лошади-трудяги, которых жалел за их, казалось, не лошадиную долю. А через эти воспоминания уносился мыслями к отчему дому, что на далекой Кубанщине, к родным, к погибшим — к старшему брату Якову и отцу Василию Ивановичу, который не мыслил своей жизни без лошадей и приучал его, малолетнего Николку, крепко держаться в седле…

И все же гаубицы, вкупе с мощными «студебеккерами», — внушительная сила. Калуцкий сознавал это. Еще на курсах повышения, на полигонных стрельбах его восхищали их громоподобные залпы.

Вражеские танки вырвались слева на опушку и очутились неподалеку от КНП командира первого дивизиона Тетерюка. Огнем гаубиц, вызванным Калуцким, были подожжены еще две бронированные машины, но оставшиеся четыре продолжали упрямо идти вперед. Их продвижение было столь стремительным, близость настолько опасной, что капитан Тетерюк со своими артиллеристами не успевали развернуть им навстречу тяжелые гаубицы.

Ближний бой вспыхнул почти у самого КНП, Тетерюк вместе с орудийной прислугой, разведчиками, связистами отбивался чем только мог — гранатами, автоматным огнем. Они еще имели возможность отойти, но гаубицы отвести не успели бы. И тогда капитан со своей небольшой группой бросился в контратаку. С автоматами лезть на танки бессмысленно, но Тетерюк все же пошел на такую крайность, очевидно, надеясь отбросить бегущих следом пехотинцев, а если удастся, подбежать поближе, закидать танки гранатами. Главной же задачей в эти отчаянные минуты было для него — защитить гаубицы. Но как их тут защитишь? И он пошел на риск.

Калуцкому со своего КНП, оборудованного на высокой сосне (у него теперь была «своя» сосна, как у сержанта Ванюши Заикина), хорошо была видна эта схватка. Через радиста он передал приказ на батарею, чтобы дали еще один, последний залп и прекратили пока огонь: можно было накрыть и своих, снаряды ложились совсем рядом с КНП Тетерюка. А там было жарко. Взметали столбы земли и дыма вражеские мины, елозили, стреляя, танки, расползаясь и вновь сближаясь, крутясь между взрывами.

Командир батареи Калуцкий хорошо понимал командира дивизиона Тетерюка, убежден был, что на его месте и сам бросился бы вот в такую отчаянно дерзкую контратаку, потому что иначе защитить, спасти гаубицы было нельзя. Здесь же хоть и ничтожная надежда, да оставалась.

— Товарищ старший лейтенант, на связь! — крикнул Шавшин. — Капитан Стрежнев требует!

Калуцкий мигом слетел со своей сосны, склонился над рацией. Командир второго дивизиона потребовал, чтобы он немедленно явился на огневые позиции батареи, оставив за себя на КНП лейтенанта Комашко.

— Как у вас там? — спросил Стрежнев, когда Калуцкий прибежал.

— Огнем гаубиц удалось поджечь за время боя четыре танка. Не поймешь, чья батарея, товарищ капитан. Какое-то время били всем дивизионом, разве разберешь, чья?

— Это не суть важно. Тетерюк что?

— Остальные четыре проскользнули полосу огня, ринулись на КНП Тетерюка. За ними — автоматчики. Вплотную подошли. Да я ведь докладывал, когда координаты сообщал.

— Да, да, верно, комбат. А что сейчас там?

— Бьются наши перед КНП капитана Тетерюка. Сам он ранен. Гаубицы защищает со своими. Но вряд ли сдержат напор немцев. Пехотинцев наших мало. Поддержать огнем отсюда, с закрытых позиций, уже нет никакой возможности, можно своих накрыть. Немцы подбросили подкрепление, пытаются окружить артдивизион Тетерюка.

— Потому и вызвал вас срочно, старший лейтенант. Там Комашко справится в случае чего, он опытный артиллерист, — сказал Стрежнев. — А вашей батарее (да и не только вашей) вот что: немедленно сменить позицию и выкатить орудия на прямую наводку. Лишь так сможем выручить первый артдивизион. Действуйте!

— Есть, товарищ капитан!

Наверное, когда-то тут была просека. Теперь же этот лесной коридор, начинавшийся от самой опушки, по грудь зарос бурьяном, еще какими-то сорняками. Но и сквозь не успевший пробиться чертополох виделись вражеские солдаты, наседавшие на позиции артдивизиона. С другой, дальней стороны просеки доносился рев танковых моторов, гремели пушечные выстрелы. Сразу же стало ясно: дивизион едва держится, возможно, доживает последние минуты.

Спешно подкатили гаубицы на открытое место, почти к самому распаху просеки, зарядили картечью. Боевые расчеты заняли свои места, и Калуцкий вскинул руку:

— Угломер… Прицел… Картечью, беглым — огонь!

Свистя и воя, скашивая в отдельных местах не в меру вытянувшийся чертополох, понеслась вдоль просеки в спины гитлеровцам картечь.

Судя по всему, они никак не ожидали появления русских с этой стороны.

— Огонь! Огонь! — командовал Калуцкий.

Сбоку перекрестно била еще одна батарея второго дивизиона. Капитан Стрежнев все рассчитал точно, послав батареи на прямую наводку. Немцы, попадая в западню, метались и падали, падали…

Той же просекой вышли из окружения штаб и медсанбат стрелкового полка, артиллеристы вывели гаубицы, оставшиеся совсем без снарядов.

Когда закончился этот долгий и трудный бой, командир полка подполковник Шейнин собрал командиров дивизионов и батальонов.

Мартовское солнце потихоньку садилось на западе, но еще пригревало. Очередной день уходил с нарвского плацдарма. Но они — и комполка и все вызванные командиры — еще стояли возле штабной землянки, словно ожидая кого-то. Шейнин в который уж раз оглядел их, спросил:

— Где командир батареи Меликян? Не вижу капитана Меликяна.

— Погиб он, товарищ подполковник, — послышалось в ответ. — Геройски пал в бою, защищая орудия батареи.

— Значит, и он… — скорбно проговорил Шейнин.

Рядом стояла молодая женщина в форме старшины медицинской службы.

— Вы бы шли пока отдыхать, — мягко сказал ей Шейнин. — С дороги ведь…

— Нет-нет, вдруг кому-то потребуется моя помощь, — отвечала та. — Я не очень устала. — Она словно что-то предчувствовала, никак не соглашалась уходить. А командир полка не решался отправить ее в медсанбат, к новому месту службы, хотя имел на это полное право.

— Кто это? Что за женщина? — тихонько спросил Калуцкий у стоявшего тут же командира батареи. Он еще не знал всех в своем полку, в медсанбат же пока, слава богу, не заглядывал.

— Жена командира первого дивизиона Тетерюка, — так же тихо ответил тот. — Только что прибыла к нам из другого соединения. Капитан долго хлопотал, чтобы ее перевели сюда. Воевать вместе хотели. И вот…

В это время артразведчики принесли к штабу завернутое в плащ-палатку тело капитана Алексея Григорьевича Тетерюка. Все уже знали о его гибели. Все, кроме жены Валентины. Тело погибшего опустили на землю. Валентина тревожно взглянула на Шейнина.

— Кого принесли? Может, ранен, нужна срочная помощь? До медсанбата далеко, а у меня все при себе. Я помогу.

Она рванулась было, но Шейнин мягко удержал ее, взяв под руку. Наверное, в этом вежливом его жесте она почувствовала излишнюю заботу о себе, за которой таилась беда. Столь же мягко, но настойчиво Валентина высвободилась. Кинулась к завернутому телу, отвернула край плащ-палатки — и отшатнулась в ужасе, со стоном припала к мертвому лицу мужа.

— Они даже не успели повидаться, — тихо сказал комбат, стоявший рядом с Калуцким. — Дивизион капитана вел бой, ему лишь успели сообщить по рации о прибытии жены. И вот такая встреча…

Калуцкий был потрясен, подспудно сознавал, что вряд ли позабудет о такой встрече командира артдивизиона капитана Тетерюка со своей женой Валентиной, старшиной медицинской службы. Может, будет помнить о ней всю жизнь…

Комполка подполковник Шейнин очень напоминал комбата курсантского батальона майора Шорина. Где-то он теперь?.. Так же, как и Шорин, Шейнин требовал, чтобы в полку у него была отлично налаженная разведка. И она велась круглосуточно с командно-наблюдательных пунктов, оборудованных на взгорках, в лесу, на высоких соснах. Но не всегда с КНП разглядишь хитро замаскированного противника.

Вот и сейчас откуда-то из-за чащобы бьет и бьет вражеская батарея. Засечь ее не удается, и тогда Калуцкий посылает поисковую группу во главе с лейтенантом Комашко. На Михаила Комашко, знал, можно положиться, тот, если надо, самого дьявола разыщет. Толковый, разумной храбрости командир взвода управления.

По многу часов бродили они ночью с разведчиком Юсуповым лесным бездорожьем, по заболоченной местности, прежде чем Комашко, уже на рассвете, сообщил по рации точные координаты занозистой батареи. Калуцкий уничтожил ее из своих орудий. Но лейтенант и Юсупов возвратились только поздним вечером. Комбат хотел было пожурить их, но, увидев нанесенные на карте, дополнительно обнаруженные Комашко цели — пять пулеметных гнезд, два зарытых в землю танка, минное поле, — оттаял, похвалил даже. Все это было уничтожено его батареей. А в свою очередь выразил благодарность сам командир бригады полковник Скоробогатов, поблагодарив Калуцкого и разведчика за умело проведенную операцию.

Немцы, казалось, устали атаковать: слишком много потеряли они здесь живой силы и техники. Притихли, затаились. Однако защитники плацдарма знали, что не долго продержится эта тишина.

Захваченные «языки» сообщили: решительное наступление назначено на 19 апреля. Показания нескольких пленных сходились, к тому же кое-кто из них говорил, что приурочено оно ко дню рождения фюрера. Наступление будет вестись по широкому фронту, нарвский же плацдарм решено стереть с лица земли. Это тоже будет подарком Гитлеру.

— Что ж, подарочек для этой твари и у нас припасен, — зло рассмеялся один из артиллеристов. — Пускай приходит — вручим по всей форме.

Показания пленных подтвердились: на рассвете 19 апреля сотни вражеских орудий и минометов начали обработку плацдарма. Снаряды и мины ливнем низвергались на клочок земли, терзали ее жестоко, все окуталось дымом, потонуло в грохоте. Ничто, казалось, не могло уцелеть в этом кромешном аду. Надо было иметь железные нервы, чтобы переждать двухчасовой артналет. Во многих местах были разворочены траншеи и окопы, появились потери среди защитников плацдарма. Судя по всему, немцы вели огонь без корректировки, снаряды рвались хаотично, часто с большим перелетом падали в реку, и вскипала от взрывов нарвская вода.

В батарее Калуцкого тоже не обошлось без потерь.

Но вот немцы ослабили обстрел. Стало ясно, что последует дальше: они всегда работали по устоявшейся схеме.

— Товарищ комбат, показались, — поступил доклад наблюдателя. — Танки и пехота. Направление — на стрелковый полк.

— Принято. Продолжать наблюдение. — Калуцкий тут же сообщил об этом в дивизион. Крикнул своим: — Орудия к бою!

Вскоре на связь вышел подполковник Шейнин: значит, дело очень серьезное. Но голос командира полка сдержанно-спокойный:

— Калуцкий, со взводом управления выходите на огневую позицию. Немедленно. Ваша задача — отразить атаки танков и пехоты противника. Они могут смять боевые порядки стрелкового полка, с которым мы взаимодействуем. Надо помочь, товарищ старший лейтенант.

— Есть, товарищ подполковник!

Огневая позиция выбрана удачно: фронтально — отличный обзор, слева — непроходимое болото. Но вот правый фланг почти открыт.

— Сержант Филатов, выдвинуть свое орудие вперед, замаскироваться и ждать от меня сигнала. Лейтенант Комашко, всех, кроме боевых расчетов, с собой в круговую оборону!

Неподалеку слышался рев моторов — два «тигра» угрожающе шли на батарею, не стреляли пока, словно чувствовали свою силищу, убеждены были в прочности брони. За ними валом валили автоматчики.

Вступил в бой стрелковый полк. Густым пулеметным огнем пехотинцы косили вражеских солдат, прижимали к земле. Уцелевшие, укрываясь за тяжелыми бронированными машинами, продолжали бежать, строча из автоматов и что-то крича.

Калуцкий знал: в лоб «тигра» — эту бронированную тушу, сухопутный броненосец — не возьмешь. Выдвигая орудие Филатова в засаду, комбат сильно рисковал — два тяжелых танка могут разделаться с ним в два счета. Но он хорошо понимал, что на войне воюет не сама боевая техника, а управляющие ею люди, и потому вступает в силу психологический фактор. Именно на него и рассчитывал комбат в первую очередь. Он был убежден: встретив сбоку огонь филатовского орудия, немецкие танкисты непременно повернут на него и тем самым подставят под огонь всей батареи свои борта, более уязвимые, нежели лобовая броня.

Так, к радости Калуцкого, все и вышло. Как только орудие из засады открыло огонь, оба «тигра» круто развернулись и ринулись на него. Теперь не медлить ни секунды, иначе сомнут.

— Батарее по танкам, огонь! — скомандовал Калуцкий.

По этому приказу наводчики всех трех гаубиц брали на прицел танки, подворачивая стволы следом за ними, точно сопровождая.

Новая команда:

— Огонь! Огонь!

И загремели выстрелы! Целая серия почти полуторапудовых снарядов врезалась в «тигры». У одного скособочило башню, другой беспомощно заюлил с перебитой гусеницей, обрубленный ствол пушки торчал рваной культей.

— Вот это работенка! — ликуя, выкрикнул кто-то. — Красиво горят! Славный подарочек фюреру!

Калуцкий утер пот с лица. Поволновался комбат: как-никак, батарея впервые вышла на прямую наводку против танков. Одно дело — вести по ним огонь с закрытых позиций, как бывало прежде, и совсем другое — столкнуться лицом к лицу.

И вдруг новый доклад от наблюдателей:

— Товарищ комбат! Снова танки. Пехота — муравейником. Направление прежнее.

Нетрудно было предвидеть такое: не для того же немцы молотили по плацдарму два часа кряду из десятков орудий, чтобы потом послать лишь два танка да батальон автоматчиков. Такими силами не одолеешь упрямых русских — это они, конечно, понимали.

— Сколько танков?

— На холм взбирается больше десятка. — Голос у старшего группы с КНП тревожный. — Дым такой, что всех и не разглядеть. Вот-вот через холм перевалят.

— Вести тщательное наблюдение. Докладывать о малейших изменениях!

Немцы вводили основные силы для решающего удара. Калуцкий немедленно сообщил об этом в полк.

— Следовало ожидать, — прозвучал в наушниках голос Шейнина. — Будьте все время на связи. Сообщайте координаты. Можете рассчитывать на поддержку вашего артдивизиона, а при необходимости — и всего полка. Держитесь!

— Есть держаться, товарищ подполковник.

Комбат знал, что с боеприпасами дело обстоит неважно. Машины неподалеку застряли, не смогли одолеть заболоченное место.

— За снарядами! Живо за снарядами, ребята! — крикнул Калуцкий отошедшим к батарее бойцам. — А потом — в круговую оборону, к лейтенанту Комашко.

Пехотинцы вместе с артиллеристами-подносчиками несли на себе тяжелые ящики, с трудом вытаскивая ноги из трясины, обливаясь потом, и не утереть этот липкий пот с лица — руки заняты увесистой ношей. Отлегло слегка от сердца у комбата: теперь можно держаться.

Но то, что увидел он в следующую минуту, заставило содрогнуться. Вражеские танки выскочили на макушку холма и ринулись по склону. Танки шли развернуто, фронтально, но основная масса устремилась к правому флангу, туда, где в кустарнике притаилось орудие сержанта Филатова. Глядя на безудержно двигавшееся стальное стадо, Калуцкий понял, что одной батарее не укротить его. Больше того, не устоять перед такой лавиной — сомнет. Значит, надо подключать дивизион, просить ПЗО (подвижной заградительный огонь) по заранее подготовленным участкам склона.

Капитан Стрежнев откликнулся сразу же.

— Прошу ПЗО-один, товарищ капитан! — нетерпеливо задышал в трубку Калуцкий. — Немедленно прошу ПЗО-один, а то танки успеют проскочить через намеченную полосу.

…И закипел бой. Десятки орудий с плацдарма ударили почти одновременно с закрытых позиций. Земля на склоне холма вздыбилась черной стеной перед вражескими танками. Они пронзили ее на большом ходу, выскочили на луговой простор и продолжали двигаться вперед. Все потонуло во вспученной взрывами земле, дыму, пыли. Сколько еще танков там, за этой непроницаемой завесой, — не разглядеть. Да и не до того.

— Батарея! Бронебойными — беглый огонь!

Калуцкий тревожился за орудие Филатова: оно било осколочными по автоматчикам и, пожалуй, находилось в большей опасности, нежели три других. Однако сейчас стоял вопрос о судьбе, быть может, всего плацдарма — на других участках тоже кипел бой, — и ему, комбату, надо было незамедлительно решать более важные задачи. Целиком положившись на Филатова и его артиллеристов, на их сметливость и мужество — да и помочь им все равно не мог в эти минуты, — он стал передавать в дивизион новые, подкорректированные данные для стрельбы. Нужна была вторая полоса заградительного огня перед танками, просочившимися через первую. И такая полоса выросла незамедлительно, еще более мощная. Калуцкий сразу определил, что вступил в дело весь артиллерийский полк, и мысленно поблагодарил подполковника Шейнина. Теперь и филатовскому орудию много легче.

Опять все смешалось в огне, дыму, пыли. Казалось, земля ходуном ходит от взрывов снарядов, от орудийного грохота.

Но вот аспидно-сизая хмарь расступилась. Несколько танков жирно дымили в разверзнутой шири, другие пытались выдержать прежнее направление, не прекращали стрельбы. Однако становилось понятно, что находящиеся в них танкисты, попав под шквальный артиллерийский огонь, утратили веру в успех. Действия их, суматошные и нервные, не вели ни к чему.

К батарее Калуцкого прорвались «юнкерсы», один за другим, пикируя, пронеслись над ней с надрывным воем, высыпая из брюха бомбы, поливая огнем из пулеметов. Болотистая трясина заколыхалась, точно морская зыбь, высоко вскинулись черно-зеленые фонтаны грязи. Опадая, липкая жижа густо окатывала батарейцев, но они, с головы до ног облитые ею, продолжали вести огонь.

От взрывов бомб загорелись ящики с боеприпасами, которые с таким трудом тащили через трясину пехотинцы и подносчики. Это грозило непоправимой бедой — все могло взлететь на воздух. Но артиллеристам ни на секунду нельзя было оторваться от орудий: оставшиеся танки гитлеровцев и две самоходки пришли на помощь, автоматчики наседали на батарею — надо было отбиваться.

— За мной! — крикнул замполит дивизиона Дзнеладзе, оказавшийся тут же, на батарее. — Все, кто свободен, за мной!

Но свободным был лишь артиллерийский мастер Кукушкин. Вдвоем бросились к ящикам, стали растаскивать их, сбивать пламя торфяной жижей. Обожженные, в обгорелой форме, они выбрались-таки из-под огня.

— Вот и все. Теперь можно воевать спокойно, — сказал Дзнеладзе, и глаза его на закопченном лице счастливо заблестели.

— Да, теперь вполне можно, — согласился артиллерийский мастер Кукушкин.

И они побрели к болоту ополоснуться.

Батарея Калуцкого несла ощутимые потери, несмотря на мощный заградительный огонь всего артполка. С болью глядел Николай на разбитую гаубицу, на погибших артиллеристов, лежавших рядом с орудиями. Ему доложили, что в расчетах осталось всего по два-три человека…

Только к вечеру закончился этот изнурительный бой. Ни второй атакой, ни последовавшей за ней третьей гитлеровцам не удалось сбросить в реку защитников плацдарма.

На закате все кругом стихло. Ни выстрелов, ни грохота танков, но долго еще звенело в ушах да слезились глаза от едкого порохового дыма. Батарейцы сидели на станинах, на ящиках, курили, слушали умиротворенную тишину и считали вражеские танки, мертво застывшие на склоне холма, на лугу. Некоторые слабо чадили.

— А порядком нащелкали, — произнес появившийся со своим орудием сержант Филатов.

— У вас все уцелели? — спросил Калуцкий.

— Пронесло, товарищ старший лейтенант. Есть легкораненый. А так пронесло. Щиту больше всего досталось, — пошутил было Филатов, — весь рябой от осколков.

Но шутку его никто не принял. Все так же молча сидели батарейцы, слушали тишину, курили… Затем поднялись, стали считать погибших товарищей, уложили их в воронке рядышком, плечом к плечу, как и воевали, оборачивая лицом к небу.

— Здесь и похороним, на месте их последнего боя, — сказал Калуцкий, сняв фуражку.

Прогремел прощальный залп, эхо раскатилось над болотом, над лугом, унеслось за холм, еще дальше — может быть, на самый край света. И опять пришла тишина, неспокойная, гнетущая.

Еще одна братская могила отметилась на фронтовом пути комбата старшего лейтенанта Калуцкого. Сколько бы их ни становилось, привыкнуть к этому скорбному воинскому обряду невозможно. Всякий раз невыразимая горькая боль подкатывала к сердцу.

С непрерывными боями шла вместе с другими частями по эстонской земле гаубичная батарея Калуцкого. Сравнительно небольшое расстояние от освобожденного в конце июля сорок четвертого города Нарвы до Таллинна преодолевали почти три месяца. Лесами, по бездорожью «студебеккеры», загруженные сверх всякой меры снарядами, тащили за собой тяжелые гаубицы. Но даже у этих мощных машин порой не хватало сил совладать с заболоченными участками местности. И тогда вступали в дело силы самые надежные — люди: бойцы рубили кустарник, окапывали скаты. Нередко приходилось делать эту каторжную работу под огнем, отбиваться автоматами и гранатами от вражеских групп, прорываться сквозь заслоны.

Вымотанные до крайности батарейцы шли и шли вперед. Запали глаза на посеревших от усталости и бессонницы лицах, понуро опущены плечи. Однако, несмотря ни на что, они продолжали трудный путь со своими гаубицами. Знали: впереди Таллинн… Но сколько еще до него?

На рассвете 22 сентября сверкнула под скупым солнцем оловянно-серая гладь широкой бухты.

— Балтика! — не своим голосом закричал радист Иван Шавшин. — Ребята, Балтийское море! — И столько неудержимой радости выплеснулось из него с этим криком, будто открыл он по крайней мере необитаемый остров. — Да Балтика же, черти полосатые!

Батарея приостановилась. Полетели вверх пилотки, фуражки. Десятки восторженных голосов подхватили крик Ивана Шавшина. Комбат ликовал вместе со всеми — слишком тяжелым был путь от Нарвы. Кое-кто из артиллеристов, вскинув автоматы, изготовился салютовать, но старший лейтенант приостановил:

— Отставить! Осмотреть местность!

И вдруг, приглядевшись, различил за серой изморосью островерхие крыши строений. Завешанные дождевой вуалью, они едва вырисовывались вдали, а казалось, что макушки их торчат прямо из воды.

— Это Таллинн, товарищи! — взволнованно произнес комбат.

И неожиданно для батарейцев отдал команду:

— Сделать привал.

Те зароптали недовольно, кто-то даже выкрикнул нетерпеливо:

— Таллинн ждет! Чего ж рассиживаться будем?

Калуцкий, зная цену отдыху после таких переходов, был тверд:

— Перед трудным боем, поймите, необходима передышка. Хотя бы короткая. И надо хорошо подкрепиться. Иначе какие из нас вояки!

Как ни странно, но он был обрадован этим недовольным, нетерпеливым роптанием своих подчиненных. Подумал о них тепло: «Рвутся в Таллинн, будто ожидают их там несусветные блага, а не смертельные схватки с противником». С хорошими, толковыми людьми свела его фронтовая судьба…

До Таллинна оставался сущий пустяк. Ничто, казалось, не могло помешать продвижению к нему — так он был близок. И вдруг — голос лейтенанта Комашко:

— Товарищ комбат, немцы впереди!

Гитлеровцы группами подтягивались к дороге, пересекали ее в разных местах, и неизвестно было, сколько их там.

На узкой лесной дороге орудия не развернуть.

— Автоматы, гранаты к бою! — скомандовал Калуцкий. — И водителям: — Полный газ, ребята! На прорыв!

Взревели моторы, машины, выбрасывая из-под колес дорожную грязь, рванулись вперед. Они неслись по тесному лесному коридору — ни влево, ни вправо не свернуть, — и немцы осыпали их пулями из кустов с обеих сторон.

— Огонь! — крикнул комбат, припадая к автомату.

Пожалуй, никогда еще его батарее не приходилось действовать таким образом — при зачехленных орудиях, на ходу. Примостившись в кузовах машин, на их подножках, на гаубицах, батарейцы секли кустарник из автоматов, забрасывали гранатами. Очень опасался Калуцкий, как бы не угодила в кузов вражеская граната — тогда взорвутся снаряды. Но, прижатые губительным огнем пятидесяти с лишним русских автоматов, угодив под густые взрывы гранат, немцы, отстреливаясь, отходили. Кустарник горел, пламя, подхваченное порывами ветра, жадно металось вдоль придорожья, разметывало багровые космы по сторонам. Этим огненным коридором на предельной скорости неслись машины с гаубицами, и батарейцы защищали их, быть может, больше, чем самих себя.

Утром вместе со стрелковой ротой батарея Калуцкого ворвалась в Таллинн. Город горел, дымился, повсюду — на улицах, площадях, в переулках — гремел бой. Из окон домов, с чердаков и крыш, из подъездов раздавались выстрелы. Калуцкому пришлось организовать две небольшие группы для прикрытия батареи. Сверив по карте маршрут следования, установленный накануне командиром дивизиона, комбат велел лейтенанту Комашко развернуть КНП на крыше высокого дома, откуда открывался прекрасный обзор. Как на ладони лежала просторная бухта, к причалам которой жались катера, баркасы, шлюпки. Поспешно, с панической суматошностью грузились, прыгали в них гитлеровцы. Путь к отступлению у них один — морем.

Все это Калуцкий хорошо видел в бинокль. Корректируя огонь всех четырех своих орудий, комбат шептал: «Это вам за все, сволочи. Похлебайте балтийской водицы. Нет, не уйдете».

И тут ударили с вражеских кораблей, стоявших на рейде. Тяжелые снаряды пролетали со свистом, разя всех и все без разбора — видно, немцы стреляли наугад, лишь для того, чтобы хоть как-то облегчить положение, участь своих солдат. Остроконечный шпиль соседнего строения срезало по самые плечи, бурая пыль взметнулась над ним, а потом медленно оседала.

Остервенело отбивались от наседавших наших стрелковых подразделений группы гитлеровцев, прикрывавшие подходы к порту. Бой кипел во многих кварталах.

Радист Иван Шавшин немедленно передавал команды комбата:

— Батарея, усилить огонь по кораблям! Снарядов не жалеть!

Словно второе дыхание обрели артиллеристы: поверхность бухты клокотала от взрывов, причалы тонули в дыму. Но вражеские корабли продолжали безнаказанно палить по городу из тяжелых орудий. Однако, как только появились наши самолеты, они тут же взяли курс в открытое море. Спасаясь от бомбовых ударов, корабли спешно уходили, оставив на произвол судьбы сотни своих солдат, обреченных на гибель или, в лучшем случае, на плен.

К вечеру все было кончено, и жители Таллинна, три долгих года изнывавшие под немецким ярмом, восторженно приветствовали своих освободителей, одаривая их угощениями и поцелуями, выстилая путь их цветами. Гремела музыка невесть откуда взявшихся оркестров, тут и там вспыхивали короткие митинги. Но самое главное, в этот день со всех сторон на русском и эстонском языках звучало слово «Свобода». Наверное, нет большей радости, чем видеть такие вот сияющие улыбками лица, заплаканные от счастья глаза и сознавать свою непосредственную причастность к торжеству освобожденных от гнета людей.

Уже через два дня батарея Калуцкого двигалась ускоренным маршем на юг. Батарейцы, напарившиеся вдоволь в таллиннских банях, отдохнувшие, оживленно переговаривались, шутили, смеялись, затягивали песню — спокойная дорога способствовала доброму расположению духа. Даже изрядно залатанные «студебеккеры» с гаубицами бежали, казалось, с веселым удовольствием.

И вдруг приподнятость померкла. Батарея остановилась. Неподалеку от дороги на Тарту, в подкрашенной осенней желтизной рощице, увидели белокаменное, в подтеках и щербинах, строение. Артиллеристы молча взирали на княжеский герб над дверью, на таинственную надпись: «Терпение и верность». С удивлением смотрели и на почетный караул из двух бойцов, застывших с автоматами у входа.

— Что это? — несмело спросил кто-то.

— Это, товарищи, памятник-мавзолей Михаилу Богдановичу Барклаю-де-Толли, — тихо ответил замполит дивизиона Дзнеладзе. Снял фуражку, голос окреп. — Смотрите, как надругались над этой святыней фашисты. Смотрите и запоминайте. Скинуть с постаментов усыпальницы Барклая-де-Толли, его супруги, превратить в чудовищный вертеп усыпальницы, загадить все — на такое способны только варвары. Смотрите и запоминайте, товарищи!

С обнаженными головами стояли батарейцы возле памятника-мавзолея, мрачно глядели на траншеи и окопы, недавно брошенные фашистами. По команде комбата небо разорвали автоматные очереди воинского салюта.

Машины тронулись, но долго еще оглядывались артиллеристы, прощались с памятником-мавзолеем, оскверненным фашистами…

Батарею Калуцкого ожидали большие перемены, но ни он сам, ни тем более его подчиненные еще не ведали об этом. Даже когда грузилась в эшелоны вся их артиллерийская дивизия, можно было лишь предполагать, что назревают какие-то значительные события.

Выбрав несколько свободных минут, к комбату обратился сержант Дихан Юсупов:

— Товарищ старший лейтенант, вот вы, я слышал, прежде политруком были.

— Да, — улыбнулся Калуцкий. — И что же?

— Раз политрук, значит — комиссар, должны много знать. Скажите, кто такой этот самый Барклай-де-Толли? Фамилия больно чудная. Да и не поймешь, где тут фамилия, а где имя. Не русский, что ли?

— Не русский, Дихан. Из шотландцев. Но Барклай-де-Толли Михаил Богданович — генерал-фельдмаршал русской армии, выдающийся полководец. В Отечественную войну восемьсот двенадцатого года на Бородине командовал правым крылом наших войск. А Багратион Петр Иванович — левым.

Они сидели на рельсе соседнего пути, смотрели, как ребята другой батареи закатывают на платформу тяжелые гаубицы по бревенчатому настилу. Свои уже были установлены и закреплены металлическими растяжками.

— Куда мы теперь? — озадаченно спросил Юсупов.

— Думаю, на запад, Дихан, — ответил Калуцкий. — Не за горами Германия.

— Вот и я своим в аул написал так. А у нас, дагестанцев, слово даешь — клятву даешь. Когда шла наша батарея от Нарвы на Таллинн, знал: идем на запад. Так и написал своим. А потом повернули на юг, даже немножко на восток, и я пожалел, что поспешил отправить в аул письмо. Выходит, не сдержал слово, товарищ старший лейтенант. Ой как нехорошо!

Юсупов был удручен, не на шутку расстроен. Калуцкий положил руку ему на плечо:

— Нет, Дихан, вы не нарушили слова.

Недоверчиво вскинулись печальные глаза, робкая надежда плеснулась в них.

— Как же так, товарищ командир?

— Все дороги ведут теперь на запад, — убежденно произнес Калуцкий. — Куда бы ни шли — на север, юг, восток, — все равно идем на запад.

Юсупов недоуменно посмотрел на него.

— Да, да, именно так, — продолжал Калуцкий. — Это как дорога, огибающая, скажем, горы или водные преграды. Шофер видит: вот она круто забирает в сторону, даже уходит порой назад. Но он знает: в конце концов дорога эта, как бы ни петляла, непременно выведет на основное направление и он доедет по ней до своего пункта. Так и мы, Дихан. Мы идем на запад. И основное наше направление — Германия. А если повезет, то и сам Берлин. Понимаете?

— Да, да, понимаю, теперь понимаю, — согласно закивал Юсупов. Лицо его оживилось, в глазах проскользнули азартные искорки. — Однако хотелось бы поскорее, товарищ старший лейтенант.

Калуцкий добродушно засмеялся:

— Командование учтет ваше пожелание, товарищ сержант. А значит, и наше. Ну, пора.

Они пошли вдоль состава. На платформах стояли зачехленные гаубицы, возле теплушек шумно толпились артиллеристы, весело повизгивала гармонь.

— Видно, хороший мужик был этот Барклай, — задумчиво сказал Юсупов. — Плохому такой памятник не поставили бы.

— Если бы он был плохим для нас, советских людей, фашисты не осквернили бы памятник. Все, что дорого нам, ненавистно им. Такое варварство надо вышибать у них из башки нашими гаубицами.

— Мы сумеем поправить им мозги, товарищ комбат. Слово сержанта Юсупова. А у нас, дагестанцев, слово даешь — клятву даешь.

Отдуваясь паром, пронзительно свистнул впереди паровоз.

— По вагонам! — разлетелась команда.

Лязгнули металлические буфера, и эшелон тронулся, тяжело набирая скорость.

Комсоставский вагон раскачивало, потряхивало на стыках рельсов, весь он поскрипывал, старчески покряхтывал — судя по всему, это был видавший виды вагон.

— Куда скрипим, командир? — усмехнулся лейтенант Комашко, разливая по кружкам чай. — В какие края?

— На запад, — также полушутя ответил Калуцкий. — Теперь все дороги — железные, шоссейные, проселочные — все до одной ведут нас на запад.

— Это так, — согласился лейтенант. — А все же?

— Слушайте, Михаил, а что вы знаете о Барклае-де-Толли?

— То есть? В каком, позвольте спросить, плане?

— Хотя бы в общих чертах.

Оказалось, лейтенант Комашко имеет довольно сносное представление о Бородинском сражении. Калуцкий даже позавидовал его знаниям.

— А вот сержант Дихан Юсупов не знает, кто такой Барклай-де-Толли. Возможно, многие в батарее не знают.

— Что же из того? — недоумевал Комашко.

— Юсупов спросил меня о нем после осмотра памятника. А если бы я не смог ответить? Как бы я, скажите, выглядел в его глазах?

— Но вы — боевой командир. А просветительством заниматься — дело замполита.

— Замполит не всегда рядом, он один на весь дивизион. Да и не каждый солдат, сержант решится отрывать его от дел такими вопросами.

— Понимаю. Но разве мыслимо предусмотреть, о чем могут спросить подчиненные? Разве можно все знать?

— Ну, все не все, а кое-что надо, хотя бы основное. — Калуцкий помолчал, отпивая из кружки чай. — Вот граница наша уже восстановлена. Вся, от Черного моря до Баренцева. В Европу вступаем. Чужие страны, народы, история чужая. А что мы знаем обо всем этом?

— Чувствую, командир, заговорил в вас прежний политрук, — улыбнулся Комашко. — Комиссарская, так сказать, жилка воскресла.

— А насчет просветительства вы не совсем правы, — мягко, без укора сказал Калуцкий. — Это дело не только замполита, агитаторов. И наше, командирское, тоже.

— Для меня просвещенность по ту сторону войны осталась, — нахмурился Комашко. — Да и не только для меня — для миллионов людей. Что будет после победы — поглядим. Если живы останемся.

— С двумя книжками на войне не расстаюсь, — снова заговорил Калуцкий. — Это суворовская «Наука побеждать» и Краткая энциклопедия. Очень полезные книжки. Вот посмотрите.

Комашко раскрыл энциклопедию и зачитался — так захватила.

— Ух ты! Ну, скажем, открываем на букву «Г» — Германия. На букву «П» — Польша… Да, тут есть что почерпнуть…

— С самого ораниенбаумского плацдарма вожу. С того дня, как политруком стал. Тогда нужда заставила приобрести, с тех пор и не расстаюсь. Дорога, должно быть, долгая, так что читайте, наслаждайтесь. Польшу и Германию вы не зря, конечно, выделили в словаре?

— Не зря, товарищ командир батальона…

Мчался эшелон лесами и полями по белорусской осиротелой, фашистами поруганной земле. Изредка мелькали станции, полустанки… От некоторых и названий-то не осталось, лишь груды развалин… Ни людей, ни жизни в опустошенном, будто вымершем крае. Только горе горькое, молчаливое и гнетущее, казалось, встало над ним, и невозможно было глядеть на все это без содрогания.

В полночь 7 октября эшелон прибыл на польскую станцию Нарев. Гаубицы скатили с платформ, подтянули к реке. Батарея, дивизион, весь полк изготовились к бою. С того берега взлетали ракеты, бледно отражались в черной воде, ворковали в отдалении крупнокалиберные пулеметы. Заурядная ночь на переднем крае. Что таит она?

Наспех сооруженный плот скользил по реке. Ракеты взмывали все чаще и, казалось, зависали прямо над тобой.

— Навались! — командовал Калуцкий и сам вместе с подчиненными налегал на шест. Река в этом месте не очень глубокая, трехметровые ваги достают до дна, слегка увязают в иле. — Навались, ребята!

Их обнаружили на середине реки. Разрывы снарядов и мин вскипали в воде, огненное кольцо сжималось все плотнее вокруг плота. Лейтенант Комашко, артразведчики, связисты — все, кто переправлялся на тот берег, на плацдарм, со своим комбатом для корректировки огня, понимали: немногим удастся добраться до него. И все-таки продвигались вперед, изо всех сил наваливаясь на ваги.

Берег приближался, уже вырисовывались в темноте его очертания. Заметно помелело, и в этот миг совсем рядом разорвался снаряд. Плот вздыбило, опрокинуло, и батарейцы, все до единого, очутились в воде.

Николай Калуцкий вынырнул, огляделся: кажется, все живы. Сам он был хорошим пловцом — когда-то на Каспии отмахал саженками немало, готовясь стать моряком. А вот все ли подчиненные умеют плавать, не знал, и теперь подумал, что такой, казалось бы, пустяк может обойтись очень дорого. Надо будет непременно этим заняться. Кое-кто, барахтаясь в воде, пытался ухватиться за перевернутый плот, забраться на него. Но снаряды могли накрыть в любую минуту, и Калуцкий, не слыша себя, закричал что есть мочи:

— К берегу! Бросьте плот, плывите к берегу!

Они выбрались удачно — прямо в расположении стрелковой роты, которую им предстояло поддерживать.

Вода стекала с них ручьями. Оглядывая их, капитан Леладзе уныло качал головой:

— Я просил в помощь артиллеристов, а вам самим надо помогать. Моя рота едва держится, мне нужна огневая поддержка. Без нее сомнут нас, сбросят, как котят, в реку. Утром немцы снова начнут: бомбежка, артподготовка, потом танки с пехотой полезут. И так изо дня в день. Как держимся — сам удивляюсь.

— Моя группа в полной боевой готовности, товарищ капитан, — сказал Калуцкий. — По первому вашему требованию немедленно вызовем огонь батареи. А если понадобится — дивизиона, всего полка.

Леладзе одобрительно, но опять-таки с сомнением оглядел их:

— Понимаешь, старший лейтенант, надежнее, когда эти ваши гаубицы рядом, а не за рекой. Так было бы веселее.

— Саперы наводят мост. А пока…

— Пока у меня приказ: любой ценой удерживать правый фланг плацдарма. До тех пор, пока по наведенному мосту не перебросят к нам основные силы. Только удастся ли навести и саперам этот самый мост — вот в чем гвоздь. Под беспрерывным огнем работают. — Леладзе озадаченно помолчал, потом неожиданно весело сказал: — А сейчас с благополучным прибытием, нет, извиняюсь, приплытием на наревский[4] плацдарм. Обсушитесь быстренько и утром — за дело. А вас, старший лейтенант, прошу ко мне, надо кое-что обговорить…

«Значит, опять плацдарм. Ораниенбаумский, нарвский, теперь вот наревский… Опять поддержка пехоты, корректировка артогня, отражение атак вражеских танков, автоматчиков…» — подумал Николай.

Порой, особенно во время ведения огня с закрытых позиций, когда не видишь результата своей стрельбы, Калуцкому начинало казаться, что он со своей батареей выполняет какую-то не основную работу на войне, а лишь вспомогательную. В такие минуты вспоминался ему шоринский батальон курсантов-пограничников, те трудные пятьдесят дней беспрерывных боев, в которых приходилось сталкиваться с врагом лицом к лицу. Но, размышляя так о своей теперешней работе артиллериста, он понимал, что не прав, что такое лишь накатывает при особенно долгом затишье между боями, когда есть время порассуждать с самим собой. «Нет, конечно же это не так, — убеждал себя, хотя и не требовалось никакого убеждения, оно жило в нем само по себе. — Разве так уж мало сделано за три года войны? Пускай даже не всегда видишь своими глазами содеянное тобой, но оно, ты знаешь, вливается в ту общую работу, которая на войне и есть основная. В этом — главное. Вот капитан Леладзе попросил огневой поддержки. Его рота, измотанная, поредевшая в многодневных боях на этом наревском плацдарме, уже не в силах удерживать позиции. Что она сейчас без нас, артиллеристов? Пока мученики-саперы не наведут переправу через реку, пока не подойдет помощь, без нашей поддержки артогнем ей не устоять, не удержать позиции на своем правом фланге…»

Капитан Леладзе оказался прав: с рассветом немцы начали мощное наступление. Несколько заходов попытались сделать «юнкерсы», но, атакованные истребителями, беспорядочно сбросили свой смертоносный груз и поспешили удалиться. Потом принялась обрабатывать передний край вражеская артиллерия. Тяжелые снаряды перепахивали, терзали окопы и траншеи. Казалось, невозможно уцелеть в этом огненном аду. Но защитники плацдарма, зарывшись в землю, держались. Немалые потери несли, но не ждали помощи, — знали, что пока саперы не наладят мост, ее не будет. А за спиной, в нескольких десятках метров, течет норовистая в этих местах река Нарев, которая примет их в свои холодные воды, если придется отступать. Значит, выход один — стоять до конца. Но теперь, с появлением на их участке группы артиллеристов-корректировщиков, зародилась и вполне реальная надежда: на том берегу сосредоточилась целая артиллерийская дивизия, подоспевшая сюда с далекой Балтики, и можно рассчитывать на добрую огневую поддержку нескольких десятков гаубиц и других орудий.

После артобстрела на защитников плацдарма двинулся танковый вал. Следом — автоматчики. Набирая скорость, танки мчались по ровной, открытой местности.

Припав к стереотрубе, Калуцкий наблюдал за надвигающейся лавиной и удивлялся, как удавалось стрелковой роте Леладзе удерживаться на правом фланге плацдарма. Такая силища валит!

— Вот так почти каждый день, — с горечью сказал Леладзе, стоявший рядом. — С утра до вечера. Видите, как на параде идут, по три-четыре машины в ряд. Обнаглели вконец. Знают, что у нас почти нечем отбиваться.

— Как на параде — это хорошо, товарищ капитан. Значит, не догадываются, какая встреча их ожидает.

— У вас все готово? — В голосе Леладзе сдержанная взволнованность.

— Все. Подготовлены исходные данные для стрельбы. Намечены рубежи заградительного огня. — Калуцкий понимал озабоченность командира роты: столько пришлось им здесь натерпеться. Полуобернулся: — Радист!

— Батарея на связи, товарищ, комбат! — тут же отозвался Шавшин.

Вражеские танки совсем близко. Пора!

— Батарея! ПЗО-один! Огонь!

Радист, не сводя глаз с комбата, ловил на лету каждое его слово, передавал команды на батареи.

Несколько секунд спустя донесся орудийный грохот с того берега, и густая стена огня, дыма, земли выросла перед танковым валом. Калуцкий попросил батарею дать еще пару залпов и перенес огонь на новый рубеж.

— Хорошо! Очень даже неплохо! — ликуя, кричал по телефону Леладзе со своего КНП. — Теперь танкам непросто пройти. Но все лезут и лезут, проклятые. И автоматчики как саранча. Слушай, комбат, дай огоньку покрепче. Очень прошу!

— Вызываю дивизион, — спокойно ответил Калуцкий. — Группу разведчиков шлю вам на помощь. Старший — лейтенант Комашко.

Сколько раз в прежних боях приходилось ему вызывать заградительный огонь, корректировать стрельбу орудий. Казалось, привыкнуть пора, и все же не мог не волноваться, потому что каждый бой был отличен от других, предыдущих. Особенно сильное волнение наступало, когда танки, прорвавшись через заградительные полосы огня, все ближе и ближе подступали к позициям пехотинцев. Здесь требовалась точная работа, ошибешься — и накроешь своих.

Кострами пылали вражеские машины. После мощных залпов гаубиц всего дивизиона оставшиеся расползлись, беспорядочно отстреливаясь из пушек. Два-три танка, наиболее дерзких, еще рвались вперед, но уже было ясно, что их участь решена. Вскоре и они загорелись.

На правом фланге плацдарма немцам так и не удалось сбросить в реку обескровленную роту капитана Леладзе. Даже потеснить не удалось. Хорошо сработали наши артиллеристы.

— Где ты раньше был, дорогой? — прочувствованно говорил Леладзе, оглядывая поле затихшего к вечеру боя. — Разве нам удержать их без твоих орудий? Нет, тремя противотанковыми ружьями, гранатами не удержать. — Помолчав, тихо, печально произнес: — Все мы, вся моя рота полегли бы здесь без вашей поддержки.

— Что на других участках плацдарма? — спросил Калуцкий, прислушиваясь. — Вроде, как и у нас, затихло.

— Там тоже славно поработали ваши артиллеристы. Отброшены немцы. Трудненько с ними пришлось.

— Понимают, сволочи, что отсюда, с наревского плацдарма, открывается нам путь в Германию.

— Рацию у меня осколком прошило, товарищ капитан. А без нее много не навоюешь. Надо бы связаться с артполком через вашу, попросить другую.

— Обязательно надо. Пришлите своего радиста.

Командир полка подполковник Шейнин, узнав, что Калуцкий лишился связи, незамедлительно прислал новую рацию. И приказ-просьбу — держаться: стрелковой роте на правом фланге ждать помощи неоткуда. Держаться до тех пор, пока саперы не наведут мост и по нему не переправится подкрепление.

И опять капитан Леладзе оказался прав: на рассвете немцы снова пошли в наступление. Видимо, они догадывались или знали, что к тому берегу стягиваются советские войска. И потому торопились. Им надо было во что бы то ни стало овладеть плацдармом, разрушить мост, сорвать переправу.

Ожесточенные бои шли еще два дня. Целых два дня небо над плацдармом, на подступах к нему было затянуто дымом и гарью, земля, перепаханная бомбами и снарядами, содрогалась, вскипала от взрывов река. Немцам, несмотря на отчаянные усилия, не удалось сбросить защитников плацдарма в Нарев. Вынужденно отступив, они оставили после себя целое кладбище сожженных танков и самоходок.

Только на третью ночь батареи 1229-го гаубичного полка переправились через Нарев. Как родных, встречал комбат Калуцкий батарейцев и, глядя на них, на свою группу, впервые за эти дни осознал, какую большую работу проделали они все вместе.

После того как переправившиеся части отбросили немцев километров на двадцать от плацдарма, наступило затишье. Батарейцы недоумевали: почему вдруг все застопорилось? Калуцкий и сам недоумевал. Приходилось лишь отвечать:

— Командованию виднее… Приказано закрепиться.

Редкая орудийная и пулеметная перестрелка после жарких боев за удержание плацдарма почти не принималась во внимание. В батареях кроме работ по укреплению позиций стали даже проводиться занятия по изучению техники, отработке стрельбы, корректировке огня.

— Отсыпайся, ребята, отъедайся, — невесело шутили артиллеристы. — Пишите в письмах девчатам, как мы тут молотим фашистов.

Все вроде бы спокойно, мирно. И вдруг в один из таких дней — чей-то истошный крик:

— Командира полка убило!

Подполковник в сопровождении офицеров обходил позицию батареи, и тут — внезапный взрыв. Сраженный осколком снаряда, Шейнин упал. Калуцкий кинулся к нему. Кровавое темное пятно расплывалось по кителю, но командир полка был жив. У него хватило сил поднять отяжелевшие веки и произнести:

— Ближе. Прошу вас, поближе, пожалуйста.

— Врача! — крикнул Калуцкий. — Немедленно врача!

Пока старший полковой врач Костюкова бинтовала рану, подполковник мутным, гаснущим взором силился распознать склонившихся над ним офицеров. Наверное, это ему не удавалось, он лишь чувствовал их близость и потому, досадуя на свое бессилие, едва слышно проговорил:

— Полк… На вас наш полк…

Машина с командиром полка уходила в сторону наревского плацдарма, где еще недавно кипели бои.

Калуцкий глядел «виллису» вслед. Трудно было поверить, что каких-нибудь несколько часов назад он еще разговаривал с подполковником в его блиндаже. По вопросу служебному и, казалось бы, не очень значительному. И опять, как при первой встрече, когда прибыл в полк, его удивила внимательность Шейнина, мягкая какая-то интеллигентность. Командир полка прочитал поданный им рапорт, поглядел вопрошающе:

— Вы просите, товарищ старший лейтенант, снять с должности старшину батареи, не справляющегося со своими обязанностями. И назначить на это место командира орудия сержанта Капустина. Так я вас понял?

— Так точно, товарищ подполковник.

— Я не против такого назначения. Но почему именно Капустина? Учитываете ли при этом психологический фактор?

— Я говорил с Капустиным. Да и сам вижу: тяжеловато ему у орудия с израненными ногами, товарищ командир полка.

— Это так, причина объективная. Но я несколько и о другом. А что, как вы полагаете, может подумать об этом его жена?

— Но ведь Капустин идет на повышение. Если она и узнает, должна порадоваться.

— Вот в этом-то я не совсем убежден. Гаубица, как вы знаете, у сержанта Капустина необычная, приобретенная его супругой на семейные сбережения, по ее просьбе подаренная именно ему. Она знает: муж воюет на ней, бьет фашистов. И она вправе гордиться им и своим подарком. А вот что такое старшина батареи, едва ли знает.

— С Василием Григорьевичем мы переговорили и об этом, — ответил Калуцкий, удивляясь проницательности Шейнина. — Если потребуется, он объяснит ей, что гаубицу передает человеку достойному, а на другую должность назначают, как того требует фронтовая обстановка. Хороший старшина батареи выйдет из Капустина. А у орудия ему действительно тяжело, товарищ подполковник.

— Ну, ну, будь по-вашему, Николай Васильевич, — задумчиво, как бы внутренне не соглашаясь с самим собой, произнес Шейнин. — Такой ведь подарок…

Машина уходила все дальше и вскоре совсем скрылась из виду.

Николай Калуцкий мысленно прощался с командиром полка. Отчетливо еще стоял в памяти его мягкий, вроде бы и не командный голос. Вспоминались немного грустные слова Шейнина при первой встрече…

Лишь в середине января, после трехдневных ожесточенных боев, вражеская оборона была прорвана. Низко стлался туман, почти беспрерывно шел дождь со снегом, дороги развезло так, что трудно было угнаться за отступающим противником. В сто чертей кляли солдаты эту слякоть, эту знобкую сырость, от которой не было никакого спасения. И добрым словом поминали ядреные русские зимы, морозные дни и ночи, в которые воевалось намного сподручней.

Бросая застрявшие в непролазной грязи машины, орудия, повозки, оставляя за собой разбитые танки, самоходки, немцы поспешно откатывались к Висле. Не давая им ни дня передышки, наши части неотступно преследовали их, подавляя с ходу отдельные вражеские группировки, пытавшиеся прикрывать отступление.

Шел на запад по непролазным дорогам и 1229-й гаубичный артиллерийский полк, а в его составе — батарея Калуцкого. Теперь — капитана.