Мгновения

Иван Лазутин ПОСЛЕДНЯЯ РАЗВЕДКА

Полковник Вернер — начальник оперативного отдела 4-й полевой немецко-фашистской армии — еще ночью узнал, что к 9.00 в отдел доставят из штаба корпуса пленного, которым заинтересовался сам командующий армией генерал-фельдмаршал фон Клюге. За час до назначенного времени в оперативный отдел прибыли трое из комендантского взвода для охраны пленного во время допроса.

Лица прибывших были обморожены, отчего на щеках их курчавились серые пленки коросты, икры ног были обернуты лоскутами суконных одеял. Двое из них поминутно чихали, а третьего душил надсадный сиплый кашель. Жалкий вид ефрейтора и двух солдат вызвал на лице полковника Вернера — высокого, худощавого, безукоризненно аккуратного — пренебрежительную гримасу, словно в комнату оперативного отдела вошли не воины великой Германии, а жалкие простуженные оборванцы. Подойдя к конвоирам и дождавшись, когда они вытянутся по стойке «смирно», полковник Вернер посмотрел в глаза ефрейтору и распорядился:

— Во время допроса будете стоять здесь. — И показал рукой на место рядом с сейфом. Затем, глядя на ноги солдат, запеленатые в лоскуты одеял и обутые в непомерно большие для них ботинки, процедил сквозь зубы: — Вы останетесь у двери. И не спускать глаз с пленного!

Лицо одного из солдат особенно не понравилось полковнику и он тут же, приказав телефонисту соединить его с командиром комендантского взвода, распорядился, чтобы «этого типа с обмороженным носом» заменили. Тут же прибывший солдат был высок ростом, румян, статен. Свою задачу понял с полуслова.

Вскоре в комнату вошел высокий молодой человек в вязаном шерстяном свитере. Его давно не стриженная густая шевелюра крупными волнами спускалась почти до высоко поднятых плеч. Судя по толстым линзам очков, он имел высокую степень близорукости. Вошедший свободно поздоровался с офицерами и заговорил с ними с акцентом, свойственным русским. Это был переводчик.

Пленного, как и приказал командующий армией генерал-фельдмаршал фон Клюге, доставили в оперативный отдел точно к 9.00. На лице его темнели свежие багровые кровоподтеки, по которым можно было судить, что он прошел уже через один круг допросов. Следы запекшейся крови проступали и на серой стеганой фуфайке, и на ватных брюках. Руки пленного туго стягивали за спиной сыромятные ремни.

Два рослых конвоира — солдат и ефрейтор — так окоченели от холода, что, переступив порог штаба и очутившись в теплой комнате с окнами, завешанными старыми байковыми одеялами, так и вцепились взглядами в печку-голландку, из которой, припав на колени, мелкорослый седобородый старичок, одетый в залатанный овчинный полушубок, выгребал золу. Рядом с ним лежала его вытертая кроличья шапка.

С трудом оторвав взгляд от печки, ефрейтор доложил полковнику о доставке пленного и, подойдя к столу, поставил на него чем-то наполненный старый потрепанный ранец.

— Что в нем? — спросил Вернер.

— Все, что было изъято у пленного в момент его захвата, — четко ответил ефрейтор.

Полковник развязал ранец, извлек из него противотанковую гранату, пистолет с тремя запасными обоймами патронов, финский нож в кожаном чехле, компас и сложенную карту.

Финский нож, вытащенный из чехла, Вернер рассматривал с нескрываемым любопытством. Не удержался от вопроса к пленному:

— Был уже в работе? — спросил по-немецки, и переводчик, четко знающий свои обязанности, тут же повторил вопрос по-русски.

Егор Богров с минуту молчал, потом глухо ответил:

— К сожалению, еще не был.

— К сожалению? — Полковник судорожно вскинул лысеющую голову и пристально посмотрел в лицо пленного, обезображенное кровоподтеками.

— На то и дают солдату оружие, чтобы им сражаться, — еще приглушеннее проговорил пленный.

Вернер взял гранату.

— Что нужно сделать, чтобы она взорвалась?

— Нужно выдернуть кольцо, — ответил Богров.

— И только? Принцип такой же, как у наших гранат.

— Как у ваших.

— Жалеете, что она не взорвалась, где ей следовало взорваться?

— Жалею. — В голосе звучало безразличие обреченного.

Старик между тем куда-то вынес золу, вернувшись с пустым ведром, пододвинул к печи высокий табурет, легко взобрался на него и, открыв круглую печную заглушку и засучив до локтя рукав на правой руке, стал чистить дымоход.

— Спросите его, что он собирается делать? — бросив взгляд на старика, обратился полковник к переводчику.

Переводчик перевел вопрос старику, но тот не смог сразу ответить, так как собирался чихнуть и никак не мог: то раскрывал, то закрывал рот, вскинув перед собой руки, на одной из которых висело ведро. Наконец он чихнул, да так смачно и громко, что сажа, которую только что выгреб, облаком взвилась вокруг его лица, обдавая чернью лоб, щеки, белую спутанную бороду.

— Скажите ему, чтобы не чихал, — приказал полковник, так и не дождавшись ответа старика.

Переводчик перевел и это.

— Не могу, господин начальник!.. — по-петушиному прокричал с табуретки старик. — Я завсегда чихаю по три раза. Чих не удержишь, чих — навроде бабьих родов.

Ответ старика переводчик передал с какой-то своей прибавкой, отчего офицеры загоготали, отдавая дань находчивости трубочиста.

Егор Богров с тоской смотрел на лежащие на столе гранату, пистолет и финку. Как бы они сработали сейчас по назначению, будь у него свободны руки. Но ремни надежно держали запястья.

О том, что допрос пленного будет проводить сам командующий армией — генерал-фельдмаршал фон Клюге, — не знали ни переводчик, ни солдаты охраны. А поэтому приход его был для них полной неожиданностью. Они так и остолбенели, вытянувшись по стойке «смирно». Следом за командующим в комнату вошел генерал Блюментрит.

Командующий резким жестом дал знать полковнику Вернеру, что выслушивать доклад нет времени. Первое, на чем он остановил свой взгляд, было выложенное из ранца на стол оружие.

Фельдмаршал взвесил на ладони гранату и строго посмотрел на пленного.

— Противотанковая?

— Да.

— Ударная или дистанционная?

— Дистанционная.

— Каков убойный разлет осколков?

— Не измерял.

— А все-таки?

Вопросы и ответы переводчик переводил с ходу, не задумываясь. Видно было, что он превосходно владел немецким языком.

Богров окинул взглядом офицеров, стоящих у стола, а также замерших в каменной стойке солдат охраны, и усмехнулся.

— В этой комнате хватило бы на всех.

— Вы слишком дерзки, молодой человек. За несколько часов до смерти я не советовал бы вам так разговаривать с высокими чинами германской армии.

— Нас учили со всеми врагами разговаривать одинаково.

Фельдмаршал опустился в кресло, положил гранату на край стола и поинтересовался:

— Как же именно?

— Об этом написано вверху на первой полосе каждого номера газеты «Правда».

Ответ фельдмаршалу был не ясен, а потому он попросил пленного разъяснить смысл его слов.

— Этот призыв хорошо знает ваш переводчик.

— Что это за призыв над заголовком газеты «Правда»? — уже несколько раздраженно обратил свой вопрос к переводчику командующий.

— Смерть немецким оккупантам! — ответил тот по-немецки.

— А как это звучит по-русски?

Переводчик произнес фразу по-русски.

Фельдмаршал изучающе смотрел на пленного.

— Вы коммунист?

— Пока нет.

— А когда вступите?

— Когда буду достоин этой чести. У нас в партию принимают лучших, проверенных людей.

Уловив в диалоге паузу, генерал Блюментрит, обращаясь к переводчику, сказал:

— Спросите его, где он живет в Москве.

Переводчик, поправив указательным пальцем то и дело сползающие на нос очки, перевел вопрос генерала.

— На Ордынке, в Замоскворечье, — ответил Богров. — Там, где жил и ваш переводчик, по-нашему — предатель и немецкий холуй. Он учился в нашей школе. — И резко повернув голову в сторону переводчика, зло проговорил: — Если бы мы могли тогда знать, кем ты станешь, — тебя бы здесь не было. Тебя бы расстреляли из рогаток. Я бы первый бил по толстым стеклам твоих очков!

Видя, что пленный чем-то разгневан и не может остановить приступ подступившей злости, фельдмаршал дал знак, чтобы тот замолк. И снова повернулся к переводчику.

— Вы знали друг друга раньше?

— Мы учились в одной школе, — объяснил переводчик.

— Где эта школа находится в Москве?

— На Ордынке… Это в трехстах метрах от Кремля.

Фельдмаршал помолчал, словно что-то прикидывая в уме.

— Насколько я знаю топографию Москвы, то холм, на котором возвышается Кремль, окружен со всех сторон низиной, которую после ливневых дождей заливает, как в наводнение. Это так? — Фельдмаршал вопросительно посмотрел на пленного.

— Может быть, вы и правы, — ответил Богров, когда вопрос фельдмаршала был переведен на русский. — Балчуг, Ордынку и Пятницкую после больших ливней иногда часа на два затопляет.

— У вас есть вопросы? — обратился фельдмаршал к Блюментриту.

Тот словно ожидал этого момента.

— Хочу сообщить вам, но не как пленному, а как москвичу. — Блюментрит, склонив на бок голову и пристально глядя на пленного, полагал, что то, о чем он скажет ему в следующую минуту, вызовет в душе русского тревогу, которая не сможет не отразиться на его лице. — Москва, по воле фюрера, будет затоплена. Там, где почти восемь веков стояла русская столица, будет море. А самым глубоким местом в этом море будет ваше Замоскворечье и ваша Ордынка. Как вам это нравится?

На губах Богрова появилась ироничная улыбка.

— Что же вы молчите? — спросил Блюментрит.

— Москва непотопляема! — Вслед за словами в сторону генерала был брошен такой полный ненависти и дерзости взгляд, что Блюментрит, крепко сжав подлокотники кресла, ознобно поежился.

Старик, прижав верхний обод ведра к отдушине в печке, осторожно, так, чтобы не насорить на пол, выгребал из нее правой рукой сажу, а сам нет-нет да и поглядывал то на пленного, то на переводчика. А когда услышал слова Блюментрита, не удержался и сказал:

— А зачем же ее топить-то? Восемь веков стояла, и топить. Зачем добро-то губить? Ей цены нет, Москве-то… К примеру — Наполеон… Чего он выиграл, когда сжег Москву? Повертелся, покрутился на головешках и назад — в свою Францию. Нет, топить Москву нет резона.

Уловив из слов перемазанного сажей старика слова «Москва» и «Наполеон», фельдмаршал спросил у переводчика:

— В какой связи он упомянул Наполеона?

— Говорит, что нет резона затоплять Москву, ее строили восемь веков, и что если бы Наполеон не сжег Москву, не превратил ее в головешки, то у него не было бы нужды бежать из нее.

— Мудрый старик, — проговорил фон Клюге, переглянувшись с Блюментритом, и приказал: — Передайте ему, что его совет не затоплять Москву мы обязательно передадим фюреру. Может, он с ним и согласится.

Переводчик встал, подошел к старику, похлопал его по спине ладонью.

— Дед! Господин фельдмаршал сказал, что ты — мудрый старик, что твой совет не затоплять Москву он обязательно передаст Гитлеру.

— А что?.. Пусть передает… — проворчал старик. — Мне терять нечего. Свое прожил.

— Успокойся, дед, господин фельдмаршал пошутил. Работай. Только больше не суй нос не в свои дела.

Когда переводчик вернулся и сел за стол рядом с писарем, ведущим протокол допроса, фельдмаршал усталым взглядом окинул всех, кто находился в комнате, кроме старика, словно тот был не в счет, и задал пленному очередной вопрос:

— Как вы очутились на территории, занятой противником?

— Мы заблудились.

— Куда вы держали путь?

— За горячей пищей.

— Но у вас не было ни термосов, ни рюкзаков для продуктов?

— Эти вещи у нас находятся на пункте питания.

— Зачем же вы направлялись в тыл до зубов вооруженные? Противотанковая граната, пистолет с тремя обоймами патронов и даже финский нож? Насколько нам известно, финские ножи в вашей армии выдаются только разведчикам. Не так ли?

— Судите как угодно, если вам известно, кого и чем вооружают в нашей армии.

— Сколько вас было?

— Трое.

— Что стало с остальными?

— Они погибли при перестрелке, когда мы попали под перекрестный огонь ваших солдат.

— Вы сдались без борьбы?

— Нет, меня контузило от разорвавшейся почти рядом мины.

— Если бы вас не контузило — вы защищались бы?

— До последнего патрона.

— В кого бы вы послали последнюю пулю — в немца или себе в висок? — задав вопрос, фельдмаршал взглядом словно вытягивал из души солдата правдивый ответ.

— Пожалуй, в немца.

— Но вы же фанатически выполняете приказ Сталина: «Лучше смерть, чем позорный плен!»

— Кроме автомата, гранаты и пистолета со мной был еще финский нож.

— Вы имеете в виду японское харакири?

— Нет, русскому солдату такой конец не годится. Мы не самоубийцы. Мы руководствуемся другим принципом.

— Каким? — Фельдмаршал не сводил пытливого взгляда с пленного.

— Биться до последней капли крови, пока рука держит оружие.

Фон Клюге встал и прошелся по комнате.

— Какой номер носит ваша дивизия?

— Этого я вам не скажу.

— Почему?

— Я принимал присягу.

— Кто командир вашей знаменитой Хасановской дивизии?

— Не знаю такой дивизии. На Хасане никогда не служил. Я доброволец июля сорок первого года.

— Кто вы по социальному положению?

— Рабочий.

— Потомственный?

— В пятом колене.

— На каком заводе работали до призыва в армию?

— На механическом заводе имени Владимира Ильича.

Фельдмаршал бросил взгляд на переводчика.

— Есть в Москве такой завод?

— В Замоскворечье. Недалеко от того места, где он живет, — ответил переводчик.

И снова серия вопросов через переводчика была адресована пленному.

— Ваша специальность?

— Ученик токаря.

— А отец — тоже рабочий?

— Да, и тоже токарь.

— На этом же заводе?

— Да.

— А кто командир вашего полка? Его фамилия, звание?

— Не знаю.

— А фамилия командира взвода?

— Лейтенант Иванов!

— А командира роты, если вы солдат стрелкового подразделения?

— Старший лейтенант Петров. — На вопросы переводчика Богров отвечал быстро, почти механически, словно заранее знал, что они будут обязательно заданы.

— Командир батальона?

— Капитан Сидоров.

Вопросы фельдмаршала и ответы пленного близоруко щурившийся писарь записывал быстро, почти стенографически.

— А фамилия командира полка? — повторил свой вопрос фельдмаршал.

— Я уже ответил — не знаю. Я всего-навсего — солдат.

Фельдмаршал взял со стола пистолет, как бы любуясь им, повертел в руках и, энергично вскинув перед собой и почти не целясь, выстрелил в одну из свечей в бронзовом напольном подсвечнике. Пуля срезала макушку свечи и ушла в штукатурку толстой кирпичной стены.

— Хорошие пистолеты делаете вы, русские.

Богров, склонив голову, молчал.

Фельдмаршал повернул ключ в замочной скважине стоявшего за его спиной сейфа, открыл дверцу. Положил в сейф пистолет, гранату, нож. На столе оставил только карту. Прикрыл дверцу сейфа, но запирать его на ключ почему-то не стал.

Блюментрит развернул карту, ладонью разгладил ее на столе и сухо бросил пленному:

— Подойдите к столу!

Богров поднялся со стула.

Фон Клюге и Блюментрит переглянулись.

— А русские командиры — не дураки. Каких богатырей отбирают в разведку! — тихо сказал фельдмаршал Блюментриту, склоняясь над картой. Лицо его тут же стало непроницаемо строгим. Похоже, все происходившее до этой минуты было лишь игрой кошки с мышкой перед тем, как ее съесть.

Богров уловил это сразу же. И приготовился ко всему: к побоям, пыткам, обещанным при допросе в штабе корпуса генерала Штумме.

— Покажите командный пункт вашей Хасановской дивизии.

Богров посмотрел в сторону старика, который, чистя печку, чутко прислушивался к разговору, хотя и делал вид, что все происходящее в комнате ему безразлично.

— Для ответа на этот вопрос не нужно лишних свидетелей.

— Вы правы, — понимающе улыбнулся фельдмаршал и распорядился через переводчика, чтобы старик прекратил свою работу.

Переводчик подошел к старику:

— Дед, отдыхай. Закончишь работу завтра или сегодня вечером. Понятно?

— Понятно, — ответил старик и слез с табуретки. — Да я уже, почитай, все закончил. Теперь — топи без передыха хоть двадцать лет — не будет дымить.

Фельдмаршал приказал адъютанту угостить старика шнапсом и дать ему плитку шоколада.

— Он хоть и малограмотный, а о Наполеоне судит правильно. Зря великий полководец сжег Москву.

Старику этой фразы не перевели, но по выражению лица фельдмаршала и по его тону он понял, что его за что-то похвалили.

Когда за стариком и адъютантом закрылась дверь, фельдмаршал пододвинул к себе карту можайского рубежа обороны, на которой линия фронта 4-й полевой немецко-фашистской армии и противостоящей ей 5-й армии советских войск была изображена черной и красной ломаными линиями. Правая сторона на карте была совершенно чиста. Левая сторона карты в некоторых местах имела карандашные пометки.

Фон Клюге жестом дал знать Блюментриту, что вопросы пока будет задавать он, на что генерал в знак согласия ответил кивком головы.

— Что за знаки нанесены здесь и здесь? — Фельдмаршал пальцем показал на карте места с карандашными пометками.

— Не знаю. Это сделано не моей рукой.

— А чьей же?

— Не знаю.

— Разведчик Богров, вас взяли в то время, когда вы еще с двумя разведчиками засекали наши огневые точки и расположение наших артиллерийских батарей. Задача вашей разведки провалилась. Теперь мы будем по вашим показаниям отмечать на карте расположение подразделений и огневых средств противника. Начну с главного вопроса: покажите на карте расположение командного пункта полковника Полосухина.

Богров молчал, как бы обдумывая ответ. Мысленно же он был у сейфа, где лежала противотанковая граната, со вставленным в нее взрывателем, у дверцы, в замок которой был вставлен ключ, но даже не повернут. Она, эта не закрытая на замок дверца, тянула к себе, словно магнит. Богров с тоской подумал: «Если бы были развязаны руки… Руки… Как вы хорошо служили мне всю жизнь… И у станка, и на ринге… Сам Королев хвалил вас… Градополов советовал, как наращивать вашу силу и оберегать от травм… Неужели не послужите мне напоследок?»

— Что же вы молчите? Покажите на карте расположение командного пункта командира дивизии полковника Полосухина. Это зачтется при решении вашей судьбы.

— Вам известна фамилия командира нашей дивизии?

— Нам многое известно, но это — не ваша забота.

Богров послал фельдмаршалу язвительную улыбку.

— А чем показывать — носом? К тому же разбитым. Мне так его разбили, что он до сих пор кровоточит. И потом, у меня условие. Если примете его — покажу, где находится командный пункт комдива Полосухина. Может быть, и остальное покажу.

— Каково ваше условие? — Фельдмаршал жестом дал понять писарю, чтобы тот на время прекратил вести протокол.

— Если вы мне, советскому разведчику, сохраните жизнь.

— Я обещаю сохранить вам жизнь, если покажете по карте точное расположение командного пункта командира дивизии полковника Полосухина, а также расположение огневых средств дивизий, которые вам известны.

— Мне нужна гарантия вашему обещанию.

— Какую вы хотели бы иметь гарантию? — Фельдмаршал сквозь узкий прищур пристально следил за выражением лица пленного. Ему был непонятен резкий поворот в поведении пленного: несколько минут назад он заявлял, что готов биться за Родину до последней капли крови, называл переводчика продажным немецким холуем, и вдруг…

— Слово фельдмаршала германской армии!

— Я даю слово фельдмаршала германской армии, что ваша жизнь будет сохранена, если сообщите то, что вам известно. Но меня к тому же интересует не относящийся к нашему главному разговору вопрос: что явилось причиной такой резкой перемены в вашем поведении?

Долго не мог ответить на этот вопрос пленный. Он сидел на стуле, низко опустив голову, сидел так до тех пор, пока зычный бас генерала Блюментрита не вывел его из этого сумеречного состояния.

— Что же вы молчите? Вам задан вопрос.

— Я хочу жить… — еле слышно ответил Богров. — Я очень устал…

— От чего вы устали?

— От войны… От зверских холодов… От питания впроголодь… В октябре я выходил из вяземского котла. Он снится мне по ночам. Я уже почти не верю, что мы выстоим. — Медленно подняв голову, Богров остановил усталый взгляд на погонах фон Клюге. — Развяжите мне руки и дайте карандаш. Я сделаю, что обещал. Вы дали слово фельдмаршала.

Командующий окинул взглядом вооруженных часовых, стоявших у дверей, и солдат охраны из комендантского взвода, не сводивших глаз с пленного.

— Ефрейтор, развяжите пленному руки! — распорядился фельдмаршал.

Освободившись от ремней, до боли стягивающих кисти рук, Богров почувствовал необыкновенное облегчение. Сидя на табуретке, он некоторое время расправлял опущенные, как плети, руки.

Пока Богров вставал и подходил к карте, в его голове билась радостная и тревожная мысль: «Про незапертый сейф и про то, что в нем находится, они забыли… Ждут одного — моих отметок на карте о расположении командного пункта дивизии и огневых средств полка и минометных батарей… Ну что ж, я нарисую вам кое-что, нарисую… Я помню болота, где нет ни одного нашего солдата. Мы не раз ползали через них, когда линия фронта проходила восточнее, чем она проходит сейчас».

Склонившись над картой, той самой картой, которую получил перед выходом на задание, Богров пристально всматривался в топографические знаки, нанесенные на ней. Правая рука, в которой он держал карандаш, крупно дрожала. Зная, что командный пункт дивизии почти никогда не бывает ближе чем в шести-восьми километрах от передовой, он выискивал подходящее место, которое не вызвало бы подозрения у опытных штабных офицеров и высокого командования в лице генерал-фельдмаршала фон Клюге и начальника штаба армии генерала Блюментрита.

— Здесь! — Карандаш в руке Богрова уперся в топографический знак, обозначающий село Ракитино. — Здесь! В этом селе на западной окраине. В подвале церквушки. От церкви почти ничего не осталось, но подвалы не тронуты.

— Это село наша авиация и артиллерия полностью разрушила, — возразил Блюментрит. — Вы сами были в подвале этой церкви, в штабе дивизии?

— Трижды! — твердо ответил Богров. А сам тем временем вспоминал, как неделю назад от предложения начальника штаба дивизии перевести штаб и командный пункт дивизии с окраины деревни Сурмилино в подвал церкви в деревне Ракитино командир дивизии не только наотрез отказался, но и съязвил, сказав, что в последнее время начальника штаба все сильнее тянет к церквям и кладбищам. Горячась, отрезал:

— Пока я командую дивизией — мой командный пункт и штаб никогда не будет располагаться в стенах церкви или колокольни. Это нам уже дорого стоило. — И тут же распорядился оборудовать штаб и командный пункт в засыпанном снегом овощехранилище в дотла сожженной деревне Фикошино — в семи километрах от передовой линии фронта.

Затем, чтобы окончательно убедить начальника штаба, объяснил: — Тактику войны немцы кроят по своим стандартам и образцам. Не сомневаюсь: очутись их дивизия на нашем месте — они наверняка для штаба и командного пункта выбрали бы церковь в селе Ракитино. С виду церковь вроде бы вся разрушена, но обрушь на нее еще сотни тяжелых бомб, в стенах и потолке подвалов не появится даже трещины.

— Зачем вас вызывали в последний раз в штаб дивизии? — задал вопрос фельдмаршал.

— В составе группы захвата я получил задание перейти линию фронта в расположении французского легиона и взять «языка».

Фельдмаршал, словно вспомнив что-то чрезвычайно важное, откинулся в кресле и вопросительно посмотрел на Блюментрита, который, разминая сигарету, пока не решался ее зажечь.

— И вы перешли линию фронта с этим заданием?

— Перешли.

— И выполнили задание?

— Выполнили.

— Кого вы взяли?

На вопросы фельдмаршала пленный ответил не раздумывая, твердо и четко.

— Мы взяли двоих: французского полковника интендантской службы и майора.

Фельдмаршал и Блюментрит, обменявшись взглядами, многозначительно улыбнулись.

— Каким образом вы провели их через линию фронта?

— Самым сказочным.

— То есть?

— Майора провели под руки. От страха ему часто отказывали ноги, а с полковником мы мимо вашего боевого охранения проскакали галопом на орловских рысаках.

Фельдмаршал резко встал с кресла и прошелся по комнате.

— Кого сопровождали лично вы: майора или французского полковника?

— Полковника.

— И вы получили за это орден?

— Пока нет, но представлен.

— К чему? К какому ордену?

— Этого я не знаю.

Фельдмаршал вплотную подошел к Богрову и, в упор глядя ему в глаза, проговорил:

— В германской армии за такие воинские подвиги награждают высокими орденами. О них мы докладываем фюреру. Он высоко чтит солдатскую доблесть и отвагу. А те двое, что вчера находились вместе с вами на вылазке и убиты при схватке с нашим боевым охранением, — они тоже были в группе захвата?

— Нет.

— И куда же вы доставили пленных французов?

— Мы их препроводили в штаб дивизии.

— В ту самую церковь в селе Ракитино, о которой вы только что сказали?

— Да, в ту самую церковь. Вернее, в ее подвал.

Богров начал опасаться, что он слишком затянул с реализацией своего дерзкого плана, боялся, что кто-нибудь из офицеров закроет сейф на ключ. «Нужно торопиться! Не опоздать!» — приказывал он сам себе, словно во взрыве гранаты видел свое спасение.

Богров прикидывал: хватит ли у него времени для того, чтобы, перешагнув через тело лежавшего на полу поверженного фельдмаршала (в том, что он сильным ударом пошлет его в нокаут, не сомневался), успеть открыть сейф, выхватить из него гранату и выдернуть кольцо взрывателя. А там… Там потекут последние секунды его жизни. Эти секунды уже никому не остановить: ни ему, ни фельдмаршалу, ни генералу, ни штабным офицерам…

Напружинив тело, склоненное над картой, Богров уже изготовился для удара, как резкий хлопок двери и звонкий голос адъютанта командующего остановил его.

— Господин фельдмаршал и вы, господин генерал, — на проводе Берлин.

— Кто конкретно? — фон Клюге резко вскинул голову. Подхватился с кресла и Блюментрит.

— Фюрер и Браухич.

Два этих имени заставили фельдмаршала и генерала вздрогнуть и застыть в оцепенении. Но это были какие-то секунды. Уже из дверей, с порога комнаты, фон Клюге, обращаясь сразу к обоим офицерам отдела, приказал:

— Полковник, продолжайте допрос. Потом доложите.

— Есть продолжать допрос! — четко ответил начальник разведотдела и, торопливо обойдя стол, сел в кресло, в котором только что сидел командующий армией. Тут же сказал:

— А теперь покажите, где находятся огневые позиции артиллерийских батарей вашей дивизии. Вы разведчик, вы это должны знать.

Богров рассеянно смотрел в глаза полковника, потом склонился над картой. Он играл. Впервые в жизни играл роль человека, старающегося всеми правдами и неправдами выжить.

— Господин полковник, при таком тусклом освещении я нечетко вижу некоторые названия на карте. Нельзя ли подвинуть поближе к столу подсвечник?

Полковник приказал поднести к столу тяжелый бронзовый напольный подсвечник. Свет десяти толстых зажженных восковых свечей ярко осветил лежащую на нем карту.

И вдруг, как озарение, пришла к Богрову мысль: «Свечи… Зачем мне нужен этот свет? Дверцу сейфа я найду и открою на ощупь… А там… Рывок кольца, и…»

Времени на раздумье не было.

Сильный прямой удар правой рукой в челюсть полковника пришелся в тот момент, когда тот поправлял одну из свечей. Не успел полковник рухнуть на пол, как Богров широкой и резкой отмашью руки сбил с подсвечника все свечи, которые сразу же потухли. А дальше… Дальше сработал инстинкт бойца, который четко поставил перед собой задачу.

В абсолютной темноте Богров, с грохотом отшвырнув в сторону стол, кинулся к сейфу, на который он, ориентируясь в пространстве, бросил взгляд еще перед тем, как сбить свечи.

Первый шальной выстрел прозвучал со стороны дверей уже тогда, когда в левой руке Богрова была намертво зажата граната, из которой он вырвал кольцо. В абсолютной темноте прозвучал его голос:

— Смерть немецким оккупантам!

Последнее слово оборвал взрыв страшной силы. Воздушной волной сорвало с петель и выбросило в коридор дверь. Вместе с висящими на окнах для маскировки одеялами вылетели на улицу рамы. По коридорам штаба поплыл удушливый запах тротила.

Многим штабистам сначала показалось, что в помещение угодил тяжелый снаряд или бомба. Но это заблуждение рассеялось, когда в комнату оперативного отдела вошел адъютант фельдмаршала и окинул ее взглядом. Разбитые в щепы стулья и стол, лежащие на полу окровавленные трупы.

Посреди развороченной комнаты, широко раскинув руки, касаясь головой сейфа, лежал Богров. На лице застыло выражение горькой улыбки и дерзкого вызова. Взрыв пощадил его лицо. Смерть, судя по изуродованным осколками плечам и груди, была мгновенной.

Когда через несколько минут после взрыва в комнату вошли фон Клюге и Блюментрит, то все, кроме двух старших офицеров в звании полковников, покинули ее по знаку адъютанта командующего.

Фельдмаршал подошел к сейфу. Противотанковой гранаты в нем не было, хотя он своими руками положил ее на среднюю полку вместе с пистолетом и финским ножом пленного. А вот на ключ сейф не закрыл! Это он хорошо помнил. Позднее хотел закрыть, но рассказ пленного о взятии французских офицеров переключил его внимание, отвлек от своего намерения.

Фон Клюге повернулся к Блюментриту и посмотрел на него так, что тот даже поежился, не понимая значения столь пристального и столь странного взгляда командующего.

— Генерал, нам нужно молиться о том, чтобы Браухич жил долго!

— Не понял вас. — Лицо Блюментрита выразило недоумение.

— Нас с вами спас звонок из Берлина. Запоздай он на две-три минуты — лежать бы нам рядом с ними. — Фельдмаршал кивнул на трупы.

В комнату вбежал военврач. Вытянувшись перед командующим, он хотел представиться, но фельдмаршал его остановил.

— Осмотрите тела, может, кто из них еще жив.

То ли из любопытства, то ли по делу в комнату заглянул старик-трубочист. Увидев лежащие на полу трупы, старик поставил ведро с сажей, снял шапку и трижды перекрестился, что-то при этом причитая. Закончив скорбный ритуал, надел шапку и взял с пола ведро. Но тут его знаком поманил к себе фельдмаршал. Старик нерешительно приблизился.

— Переводчика! — распорядился фон Клюге.

Пока ждали переводчика, военврач, закончивший осмотр, подошел к командующему и, взяв под козырек, доложил, что мертвы все, кроме русского переводчика, который тяжело ранен, лишился руки и обоих глаз.

Фельдмаршал повернулся к полковнику.

— Офицеров и солдат похоронить в братской могиле в центре города. Со всеми воинскими почестями.

— А этого? — Полковник взглядом показал на переводчика.

— Пристрелить. Нам не нужны русские инвалиды, тем более — предатели. Человек, предавший свой народ, наш народ предаст с еще большей легкостью. В силу своей подлой натуры.

Явился лейтенант-переводчик. Затаив дыхание, он ждал, когда к нему обратится командующий. И дождался этой минуты.

— А вы, лейтенант, передайте старику мое приказание, чтобы он похоронил на кладбище вот этого русского солдата.

Старик слушал переводчика, не веря своим ушам, но, посмотрев на фельдмаршала, понял, что с ним не шутят. И тут же перевел разговор на деловую основу:

— Он чижолый, один не донесу. И на гроб — доски есть, а гвоздей нету. А так, сделаю все, как положено.

Слова старика перевели фельдмаршалу, и тот, бросив взгляд на полковника, распорядился:

— Выделите двух саперов, чтобы выкопали могилу русскому солдату на кладбище и помогли старику похоронить погибшего героя. Германская армия всегда высоко чтила ратный подвиг солдата.

Старик растерялся, когда переводчик передал ему распоряжение фельдмаршала. Губы его затряслись. Совсем недавно каратели на его глазах и на глазах сельского схода повесили на площади пятерых жителей села за помощь партизанам. А тут такое дело… По-христиански похоронить на сельском кладбище советского разведчика, подорвавшего гранатой не только себя, но и нескольких немцев.

— А что написать на кресте, господин начальник? Ведь боец не из нашего села? — спросил старик. — Я его не знаю.

— Фамилия его Богров. Он из Москвы.

— Фамилию не забуду, век буду помнить… А что жил на Ордынке, слышал, когда чистил печку. И улицу Ордынку знаю, это рядом с Лаврушинским переулком, там у меня двоюродная сестра живет…

Старик что-то еще говорил, но фельдмаршал, не понимая русского языка, его уже не слушал. Он уже думал о состоявшемся телефонном разговоре с главнокомандующим сухопутными войсками вермахта фельдмаршалом Браухичем. Браухич подает в отставку. Фюрер им крайне недоволен. Все неудачи на Восточном фронте фюрер связывает с его неумелым командованием. Кроме того, длительное топтание на месте группы армий «Центр» и невзятие до сих пор Москвы грозит смещением с поста командующего фельдмаршалу фон Боку. Об этом тоже сообщил Браухич. Предупредил, чтобы фон Клюге был ко всему готов. Итак, фюрер рвет и мечет… Не исключено, что у одних полетят с плеч золотые маршальские погоны, а кое у кого, может быть, даже головы…

В свой кабинет фон Клюге вернулся вместе с Блюментритом. Оба все еще находились под впечатлением только что случившегося.

— Я вижу, вы очень хотите закурить? — сказал фельдмаршал.

— Да, мои нервы на пределе.

— Курите! Я иногда вам завидую: у вас есть эта возможность снять излишнее напряжение. — Дождавшись, когда генерал закурит, командующий спросил: — Как вы расцениваете мое приказание похоронить русского солдата, который отправил на тот свет семерых наших?

Блюментрит, перед тем как ответить, сделал две глубокие затяжки.

— Прежде всего я увидел в этой вашей воле проявление духа немецкого рыцарства, которое всегда умело достойно оценить подвиг. Даже если подвиг этот совершен воином неприятельской армии.

— Спасибо, генерал. Но я думал, что вы оцените мою волю по-другому. Знаете, чего я хочу?

— Слушаю!

— Чтобы об этом знали солдаты и офицеры нашей четвертой полевой армии. Понимаете, для чего?

— Для чего?

— Чтобы взять Москву, нам нужно быть готовыми к таким же подвигам, свидетелями которого мы только что были. Готовыми к самопожертвованию.

По лицу Блюментрита скользнула горькая улыбка.

— Почему вы так улыбаетесь?

— В войне двенадцатого года, судя по описанию Коленкура и других авторов, русские, защищая Москву, так же безрассудно не щадили своих жизней во имя победы над войсками Наполеона. Но поднимались ли они на вершину такого героизма, с которым мы встретились сегодня? И не в первый раз! Этот вопрос меня начинает тревожить все больше и больше.

— Я давно изучаю характер русских. Я встречался с ними на поле боя еще во время первой мировой войны. И вот теперь — через двадцать с лишним лет. Мы наступаем пока успешно. И все-таки я ни на минуту не забываю предостережение умирающего Наполеона.

— Какое предостережение?

— Выиграв пятьдесят с лишним сражений, покорив Европу, великий полководец перед смертью сказал…

— Что?

Откинувшись на спинку кресла, фон Клюге закрыл глаза и поднес к ним ладонь.

— Что сказал Наполеон? — тихо спросил Блюментрит.

Фельдмаршал, еле шевеля губами, словно каждое слово причиняло ему физическую и душевную боль, по слогам произнес:

— Что русские — не-по-бе-ди-мы…