Мгновения

Из ила забвения

В ночь на 29 октября 1955 года самописцы сейсмических станций Крыма вздрогнули и прочертили острый пик. Отметка походила на обычный подземный толчок. Никто из дежурных не знал тогда, что бесстрастные приборы чутко откликнулись на взрыв, рванувший днище линкора «Новороссийск». Эпицентр толчка приходился на Севастополь: Северная бухта, 3-я якорная бочка, в двухстах метрах от набережной морского госпиталя…

Имя этого корабля я услышал давно — еще школьником. Его произносили вполголоса: так и должно было быть — в знак скорби. Но при этом оглядываясь — не подслушал ли кто государственную тайну? Шел всего лишь пятьдесят пятый год… Однако ни тогда, ни теперь гибель линкора «Новороссийск» не составляла и не составляет никакой особой тайны. Не могла быть тайной весть, облетевшая весь флот, сотни семей, все крупные газеты мира…

Несколько лет назад натовские военные журналы, комментируя события тридцатилетней давности, писали, не скрывая злорадства:

Можно было бы привести еще добрую дюжину подобных сентенций.

Тридцать три года мы молчали о трагедии «Новороссийска», так, словно нам нечего было возразить нашим недругам. Это молчание воспринималось ими (или выдавалось широкой публике) как наше невольное согласие с оценками западных военных обозревателей драмы в севастопольской бухте, оценками весьма предвзятыми, а то и вовсе извращенными.

За треть века нашего неправедного молчания имя погибшего линкора обросло множеством небылиц, домыслов, кривотолков. «Новороссийск» стал мрачной легендой нашего флота, а Северная бухта Севастополя обрела славу филиала «бермудского треугольника».

«Как же, как же, — приходилось слышать не раз и не два, — ведь на том же самом месте взорвалась и погибла в 1916 году «Императрица Мария» — лучший линкор Черноморского флота. Причем оба корабля перевернулись. На «Марии» погибло человек триста, а на «Новороссийске» — раза в три больше…»

«Трое суток живые из-под воды в корпус стучали…»

«Водолазы работать не могли… Все коридоры трупами были забиты. Трое — в уме повредились…»

По счастью, еще живы те люди, которые могут рассказать, как было все на самом деле… По счастью, даже те, кто уже ушли из жизни, успели оставить свои свидетельства…

«Это не газон, это братская могила!..»

Среди читательских откликов на повесть «Взрыв корабля», опубликованную в 1987 году в февральском номере журнала «Дружба народов» (речь в ней шла о гибели линкора «Пересвет» в Средиземном море), пришло письмо от дочери погибшего на «Новороссийске» инженер-капитана 3 ранга Матусевича.

Прочтя это горькое письмо, я и отправился в Севастополь. Но прежде чем рассказать о встречах с уцелевшими «новороссийцами», необходимо вернуться лет на десять назад…

«Чтобы избежать возможных диверсий…»

В 1977 году газетные дела привели меня, корреспондента «Красной звезды», в дом бывшего заместителя наркома ВМФ адмирала в отставке Гордея Ивановича Левченко. Старый моряк, участник штурма Зимнего, боец гражданской войны, в тридцатые годы — командир «Авроры», один из крупных военачальников нашего флота в годы Великой Отечественной войны, работал над своими мемуарами. Одну из глав этой, к сожалению, до сих пор неизданной книги я привожу здесь с небольшими сокращениями.

Из воспоминании адмирала Г. И. Левченко:

«Правительство Советского Союза договорилось с правительством Албании и Италии о том, что линейный корабль «Джулио Чезаре» и четыре подлодки будут приниматься в албанском порту Валона. Я был командирован в Албанию как ответственное лицо для встречи и организации приема этих кораблей с последующим переводом их в Севастополь.

Один крейсер и несколько миноносцев итальянцы перевели своими командами в Одессу, но на переходе сумели их так основательно повредить, что по прибытию в Одессу кораблям потребовался капитальный ремонт. Учитывая это, решено было для приемки главных сил послать меня.

В Тирану, столицу Албании, мы вместе с представителем Главного штаба ВМФ капитаном 1 ранга Куделей прибыли 13 января 1949 года.

Команды для приема кораблей вышли на транспорте «Украина» из Севастополя и в порт Валону прибыли 15 января. Утром следующего дня наши офицеры и матросы провели траление бухты Валоны на албанских катерах, которые были переданы Советским Союзом Албании. Вся акватория была тщательно обследована. Мин обнаружено не было.

С командой будущего «Новороссийска» проводились занятия по специальности, матросам разъяснялись трудности, которые могут встретиться при приемке кораблей, проводились беседы о бдительности и возможных диверсиях фашиствующих итальянцев.

Был разработан план встречи итальянских кораблей, перевозки на них советских команд, расстановки на боевых постах корабля специалистов у всех действующих механизмов вплоть до ходового мостика. Предупредили всех строго: на боевых постах стоять с итальянцами до тех пор, пока они не покинут корабль. Все это делалось для того, чтобы избежать возможных диверсий или вредительства, как это было на тех кораблях, которые итальянцы сдавали в Одессе.

Наконец получили извещение из Москвы, что линкор и подлодки вышли из Италии в Валону. Мы постоянно вели наблюдение за морем. 3 февраля в 9 часов обнаружили силуэт линкора. Я тут же вышел к нему на «Фиоленте», чтобы провести корабль к месту постановки на якорь. В 12 часов линкор стал на якорь, спустил трап.

Тут же наша команда перебралась на линкор, и под руководством своих офицеров, старшин боевые смены разошлись по постам. Все это было проделано довольно быстро, ибо наши моряки служили тоже на линкоре, так что пути движения по кораблю были им знакомы. На борту линкора пришли из Италии и десять человек советских моряков, командированных туда ранее. Они тоже присоединились к нашей команде, хотя и не понимали до конца, в чем дело, почему такая спешка. Озадачены были и итальянцы. Назначенный командиром линкора капитан 1 ранга Беляев объяснил им, что наши матросы хотят перенять опыт у своих коллег, посмотреть, как они обслуживают механизмы. Все шло так, как нам хотелось: после остановки машин итальянцы от механизмов отошли, а наши матросы остались на боевых постах.

К 24 часам перевезли всю советскую команду на линкор. Утром мы предложили итальянскому командованию подписать акт приема и передачи линкора, но получили отказ. Тогда мы усилили боевые посты, особенно в ночное время.

По договору итальянцы должны были оставить 15 процентов команды на линкоре, чтобы обеспечить переход в Севастополь. Полагаю, среди них могли быть и те, кто должны были повредить корабль, сделать так, чтобы линкор не пришел в советские воды.

Оценивая возможные неприятности при наличии итальянской команды на линкоре, я послал в Москву радиограмму с просьбой, чтобы нам разрешили отказаться от помощи итальянцев, заверил, что мы справимся своими силами. Согласие получил незамедлительно.

4 февраля мы хотели поднять свой Военно-морской флаг, поскольку вся наша команда находилась на линкоре, но итальянцы запротестовали. Было решено никаких флагов не поднимать, ни итальянского, ни советского до тех пор, пока не будет подписан акт передачи. Итальянцы для подписания акта потребовали три дня, хотя эти три дня были совершенно для нас излишни.

Я поставил итальянское командование в известность о том, что 15 процентов итальянской команды нам не нужны и брать иностранных матросов в Севастополь мы не будем. Управление всей жизнью на корабле целиком сосредоточилось в наших руках.

В полдень 6 февраля мы подняли Военно-морской флаг и доложили о том в Москву. Линкор назвали «Новороссийск». А на другой день в Валону прибыл итальянский транспорт за бывшей командой линкора и экипажами подлодок. Мы предупредили итальянских моряков, что перед уходом они будут построены на верхней палубе для осмотра вещей, чтобы никто не унес с корабля имущество, принадлежащее линкору. Перед уходом итальянская команда была построена, но осмотр вещей производить не стали. Ход был «дипломатический».

К 15 часам итальянский транспорт подошел к линкору, матросы королевского флота перешли на транспорт и вскоре отбыли на свою родину.

В тот же день на линкоре и подлодках были проверены помещения, нефтехранилища, погреба боезапаса, кладовые, перекачана нефть. Ничего подозрительного обнаружено не было.

Москва нас предупредила, что в итальянских газетах появились сообщения о том, что русские-де не доведут репарационные корабли в Севастополь, что на переходе они взорвутся, а потому итальянская команда и не пошла с русскими в Севастополь. Не знаю, что это было — блеф, запугивание, но только 9 февраля я получил сообщение из Москвы, что к нам вылетает спецгруппа из трех офицеров-минеров, которые помогут нам обнаружить на линкоре запрятанные мины.

10 февраля прибыли армейские специалисты. Но когда мы показали им помещения линкора, когда они увидели, что переносную лампу можно легко зажечь от корпуса корабля, армейцы от поиска мин отказались. Их миноискатели хороши были в поле…

11 февраля получил от главкома телеграмму с выражением недовольства тем, что наш Военно-морской флаг был поднят на линкоре в тот день, когда на борту еще были итальянцы. Лично я считаю, что мое решение поднять флаг было правильным. Корабль уже был советским, а обуздать на нем пьяных итальянских матросов иначе было бы невозможно. Подъем нашего флага подействовал на них отрезвляюще: поняли — теперь они на чужой территории. Вина у них с собой было порядочно: взяли с расчетом, что корабль будут сдавать дней пятнадцать, не меньше, а то и месяц, да еще и от части их команды мы отказались…

11 февраля провели партийное собрание, подвели итоги работы, определили задачи на поход.

13 февраля мы принимали на борту линкора членов албанского правительства с женами, нашего посла, работников Советского торгпредства, военных советников. Прием прошел очень тепло. Все остались очень довольны. Продукты и напитки у нас были свои, доставленные транспортом «Фиолент». Матросы дали концерт художественной самодеятельности.

Поздно вечером проводили гостей.

15 февраля сделали первый пробный выход линкора в море. После возвращения устранили все выявленные недостатки, а затем еще раз произвели все необходимые испытания в море.

20 февраля в 8 часов утра «Новороссийск» снялся с якоря и вышел в Севастополь. Погода — штиль. Днем в 13 часов неопознанный самолет совершил облет корабля.

25 февраля в 6 часов вошли в Босфор, через два часа открылось родное Черное море, и мы дали ход 18 узлов.

26 февраля вошли в Северную бухту Севастополя».

Эта операция, по свидетельству бывшего флагманского врача Черноморского флота генерал-майора медицинской службы Н. В. Квасненко, стоила адмиралу инфаркта. Почти месяц пролежал Левченко в госпитале. Но правительственное задание было выполнено. Линкор «Новороссийск», сняв камуфляжную окраску, занял свое место в строю первомайского парада. Шел 1949 год…»

«У него были героические будни…»

Ветераны «Новороссийска» говорят о своем корабле так: «У линкора не было славного прошлого, но у него были героические будни». И это так.

Бывший флагманский механик дивизии крейсеров Черноморского флота инженер-капитан 1 ранга в отставке С. Г. Бабенко:

«Линкор, приведенный в Севастополь из Валоны, производил удручающее впечатление. С 1943 по 1949 год он стоял у англичан на Мальте практически безо всякого ухода. Все обржавело, пришло в невероятное запустение. В тех кубриках, где жили англичане, было столько хлама и мусора, что их хватило не на одну баржу. В общем, шестилетнее бездействие привело линкор в малопригодное состояние. Его надо было отремонтировать, изучить, ввести как можно быстрее в строй боевых кораблей.

Сталин передал нам свою личную просьбу — ускорить освоение линкора — через шефа корабля заместителя командующего Черноморским флотом вице-адмирала Горшкова.

Мы забыли, что такое берег: работали днем и ночью. Моряки и в шутку и всерьез говорят, что освоение корабля начинается с камбуза. Камбуз линкора был настолько запущен, что первое время горячая пища готовилась в походных армейских кухнях на колесах, установленных на левом шкафуте.

Что же касается документации, то ее в том виде, в каком положено иметь на наших кораблях, совсем не было: ни повседневной, ни боевой, ни эксплуатационной. Была навалом сложенная кипа итальянских документов и чертежей, в которой с трудом разбирались два переводчика — армейских лейтенанта. Они слабо владели технической терминологией, так как оба окончили гражданское учебное заведение с дипломатическим уклоном. Это обстоятельство иногда приводило к различным недоразумениям. Так, всем нам хорошо знакомый «коленчатый вал» переводчик перевел как «наколенник».

Наряду с изучением документации велась большая работа по освоению и ремонту механизмов, устройств и систем корабля. Значительную помощь оказывали нам работники технического управления Черноморского флота и судоремонтных предприятий.

Вспоминается, как создавался камбуз на корабле. В то время у Троицкой пристани стоял поднятый после затопления во время войны крейсер «Червона Украина». Оттуда и были демонтированы пищеварные котлы. На линкоре в средней надстройке убрали часть ненужного оборудования, подготовили помещение, смонтировали котлы и, к великой радости всей команды, мы, наконец, избавились от походных кухонь.

Мастера и рабочие севастопольских предприятий вместе с нашими старшинами и матросами вели восстановительные работы во всех башнях, палубах, отсеках линкора. Очень часто выручал и опыт, и смекалка наших матросов. Недаром же во время приемки и сдачи нашими командами ленд-лизовских кораблей в Великобритании некоторые английские газеты писали, что это не простые матросы, а переодетые русские инженеры.

Но при освоении корабля, как и во всяком большом деле, к сожалению, не обходилось без неприятностей. К счастью, их было немного. Вспоминается ЧП со вспомогательными котлами. Котельные машинисты под руководством инженер-лейтенанта Юрия Городецкого решили ввести в действие вспомогательные котлы. Как и положено в таких случаях, привели в порядок и проверили механизмы и системы, очистили топку, произвели наружную очистку водогрейных трубок… но не удалили сажу из дымовой трубы. А ее оказалось так много, что, как только разожгли в топке огонь, из дымовой трубы стало полыхать пламя. Возгорание быстро потушили, а на корабле еще долго вспоминали кем-то пущенную шутку: мол, кочегары хотели разогреть дымовую трубу, чтобы сделать ее кривой, как на линкоре «Севастополь».

Был и более серьезный случай. В декабре 1949 года в первом котельном отделении случился пожар — полностью сгорела одна из секций воздухоподогревателя котла. А причиной возгорания послужила ошибка в эксплуатационной инструкции. При ее составлении неточно перевели пункт, по которому при выводе из действия котла вентиляторы сразу не останавливают, а работают ими еще в течение 20—30 минут. Это объяснялось тем, что итальянские воздухоподогреватели были изготовлены из сплава алюминия и без протока воздуха после остановки котла возгорались от высокой температуры в дымоходе. В инструкцию пришлось внести изменения.

В результате упорного труда всего экипажа и помощи судоремонтных предприятий к концу апреля корабль приобрел должный вид и флотский лоск.

В середине мая линкор поставили в док. Теперь мы полностью увидели его подводную часть. Нас поразили изящные обводы и… такое обильное обрастание корпуса ракушками, что даже видавшие виды работники севастопольской биологической станции ахнули! По килограмму ракушек — на одном квадратном метре! Для научных работников это явление представляло большой интерес — они изучали природу обрастания корабля в различных районах морей. Нам же, при тогдашних методах очистки, сей феномен природы сулил чудовищный труд. Да и забортная арматура, как мы предполагали, была тоже не в блестящем состоянии. Так что работа для моряков и рабочих предстояла огромная.

Но вот все позади, и в июле мы уже принимали участие в больших учениях с выходом к Кавказскому побережью. Во время похода на корабле располагался штаб во главе с командующим соединением капитаном 1 ранга В. А. Пархоменко. Участие в таком походе было для нас делом нелегким — корабль подвергался серьезной проверке. Особенно трудно было морякам электромеханической части. После длительной стоянки и ремонта механизмы впервые испытывались на различных режимах (до максимально возможных ходов) в длительном плавании да еще в составе большого соединения кораблей.

Длительный поход прошел вполне успешно. «Новороссийск» стал полноценным боевым кораблем Черноморского флота».

«Чужак» прижился. Его полюбили, любовались им, гордились им…

Любая страна гордится своим флотом. Любой флот гордится своими линкорами. Правда, ныне эти гигантские корабли вымерли, как когда-то мастодонты, почти повсеместно[5]. Выросло уже не одно поколение морских офицеров, которые никогда не вступали на палубу линейного корабля.

Сказать, что линкор — это плавучая крепость, сказать очень мало. Я храню листок из отрывного календаря за 1941 год. Там помещен необычный рисунок. Художник, чтобы показать размеры линкора, изобразил корабль в Охотном ряду рядом с многоэтажным зданием Госплана. Откуда-то из-под огромных гребных винтов выползал трамвай, крохотный грузовик объезжал великанский якорь, дымовые трубы вздымались почти вровень с кремлевскими башнями.

К этому, несколько наивному, но в общем-то верному описанию линкора можно добавить точные цифры. Полное водоизмещение линкора «Новороссийск» составляло 25 000 тонн, длина — 186,4 метра, ширина — 28 метров, осадка — 9,1 метра, мощность машин — 75 000 лошадиных сил, скорость — 28—29 узлов. Без пополнения топлива он мог пройти 3 100 миль (6 тысяч километров). Вооружение: десять 320-миллиметровых, дюжина 120-миллиметровых орудий, восемь 100-миллиметровых пушек и 14 скорострельных 37-миллиметровых стволов для прикрытия с воздуха.

28 октября 1955 года линкор «Новороссийск» вышел в море в последний раз…

Командир дивизиона главного калибра капитан-лейтенант[6] (ныне капитан 1 ранга в отставке) В. В. Марченко:

«После стрельбы мы определяли свою скорость на мерной миле. На все про все у нас ушло десять часов и к 18.00 мы вернулись в Севастополь. Я стоял на мостике вахтенным офицером. Обычно меня, как лучшего вахтенного офицера соединения, ставили на выходе из гавани и на входе в узкость. Буксир заводил нас на свое место, когда с крейсера «Дзержинский», где находился штаб соединения, передали семафор: «Вам встать на якорную бочку № 3».

Обычно мы становились на бочку № 12. На 3-й же всегда стоял линкор «Севастополь». Но с «Дзержинского» к нам на борт должен был перейти штаб соединения, поэтому нас поставили поближе к крейсеру, то есть на траверзе морского госпиталя».

Командир 6-й батареи противоминного калибра старший лейтенант (ныне контр-адмирал запаса) К. И. Жилин:

«Наш командир — капитан 1 ранга Кухта — находился в отпуске, и кораблем командовал старший помощник, допущенный к самостоятельному управлению линкором, капитан 2 ранга Хуршудов. Разумеется, опыта у него поменьше, поэтому линкор при швартовке слегка проскочил бочку. Чтобы погасить инерцию хода, отдали правый якорь, который ушел на грунт в новом месте, то есть там, где обычно якорей не бросали. Вот, может быть, именно в тот момент и в том месте правый якорь «Новороссийска» и задел донную ящичную мину, невытраленную с военных времен. От сотрясения на ней мог заработать прибор кратности, по каким-либо причинам пробывший в застопоренном состоянии много лет.

Так или иначе, но мы встали на якорную бочку № 3, заведя на нее цепь бриделя[7]. С кормы же завели на другую бочку трос, чтобы ветром нас не развернуло поперек бухты.

Была пятница. Начали увольнять на берег офицеров, сверхсрочников, матросов. Кое-кому выпал «сквозняк», то есть сход с корабля на два дня — до понедельника. Сошел на берег мой сосед по каюте Женя Паторочин, старший лейтенант, командир группы управления. У него был день рождения. Я же заступил дежурным по низам.

На стоянке согласно Корабельному уставу назначается дежурный по низам, который отвечает за порядок в подпалубных помещениях, за выполнение правил внутреннего распорядка и прочее. На верхней палубе хозяин — вахтенный офицер, я же властвую в низах; оба мы подчиняемся дежурному по кораблю. В ту ночь им был старший штурман капитан 3 ранга Никитенко. В положенный срок начали развод суточного наряда. Как положено — под оркестр: вахта, караул, артдозоры, дежурные по боевым частям и службам…»

Командир дивизиона главного калибра капитан-лейтенант В. В. Марченко:

«Едва мы стали на бочку, как началось увольнение личного состава на берег. Офицер, которому я должен был передать повязку дежурного по кораблю, прыгнул в барказ и был таков. Проявил, так сказать, расторопность. После ходовой вахты мне совсем не улыбалось заступать на дежурство, тем более, что я оставался за командира всей нашей боевой артиллерийской части…»

Командир дивизиона противоминного калибра капитан-лейтенант (ныне полковник в отставке) Я. И. Либерман:

«Тут нужно внести уточнение. Этим «расторопным» офицером был я. Дело в том, что меня отпустили на занятия в университет марксизма-ленинизма. Был строгий приказ командира соединения, запрещавший пропускать занятия».

Капитан-лейтенант В. В. Марченко:

«Обязанности командира корабля исполнял старший помощник капитан 2 ранга Хуршудов. Но он тоже убыл на берег, передав всю полноту власти помощнику командира капитану 2 ранга Сербулову. Зосим Григорьевич — душа-человек, прекрасно знал морское дело и корабельную службу. «Не горюй, говорит, кого-нибудь отловим». Отловил старшего штурмана Никитенко. Тот что-то закопался у себя в рубке, не успел карты сдать… Он и заступил. Я же попросил дежурного по БЧ-5 (электромеханическая боевая часть) дать в офицерскую душевую горячую воду и пар. Помылся. Сербулов пригласил меня на чай. Вечерний чай по кораблю — в 21 час. Значит, это было уже между девятью и десятью часами вечера, когда в кают-компанию заглянул Никитенко, доложил Сербулову, что северо-западный ветер усиливается, и попросил «добро» отдать левый якорь. Сербулов разрешил, и левый якорь ушел в воду… Скорее всего, именно он и вызвал сотрясение старой мины. Но кто это мог предположить тогда?!

В полночь прибыли барказы с вернувшимися из увольнения матросами. Прибыли все — без замечаний. И я отправился к себе — в 20-ю каюту по левому борту на броневой палубе, рядом с трапом во вторую орудийную башню…»

Командир отделения артэлектриков старшина 1-й статьи Л. И. Бакши:

«В увольнение на берег я записываться не стал, хотя и была моя очередь. К тому же я, коренной севастополец, мог переночевать на берегу. Все удивились — как же так? Но у меня был свой расчет. 30 октября — день моего рождения, и потому я договорился с командиром группы управления старшим лейтенантом Захарчуком, что он уволит меня 29 октября на «сквозную», то есть до понедельника. 1 ноября я должен был прибыть на корабль к началу утренней приборки.

Все шло своим чередом. В 24 часа я встретил прибывших с берега наших матросов, так как замещал старшину команды. Ребята прибыли без замечаний. Я покурил на баке, потравил с корешами за жизнь и где-то за полночь отправился в наш 1-й кубрик, где жили комендоры. Он находился в носу над жилой палубой — под броней. Забрался в свою коечку — под барбетом первой башни — и уснул…»

Начальник медицинской службы Черноморского флота генерал-майор медицинской службы в отставке Н. В. Квасненко:

«В тот вечер я был приглашен на квартиру врио командующего Черноморским флотом вице-адмирала Виктора Александровича Пархоменко. Это было буквально за несколько часов до взрыва. Я приехал вместе с врачом-специалистом. Наш пациент чувствовал себя очень плохо: сильный жар — температура за 39 градусов, систолическое давление под двести. Мы договорились, что завтра на службу комфлота не пойдет. С тем и уехали. Я вернулся к себе домой — на Большую Морскую. Было душновато, открыл балконную дверь…»

Детский врач, вдова командира электротехнического дивизиона капитана 3 ранга Е. М. Матусевича О. В. Матусевич:

«Можете считать меня пристрастной, но я все равно скажу, что такие люди, каким был мой муж, — величайшая редкость… Я знала его со школьной скамьи, с четвертого класса. Потом он воевал, был курсантом… Спокойный, выдержанный… В училище его называли «эталон спокойствия». Говорил мало. Но поразительно умел слушать. Мог часами выслушивать какого-нибудь спившегося рыбака, а потом искренне восхищался: «Какая судьба, Оленька!»

Он из тех людей, что сделали себя сами. Вышел из очень бедной и многодетной семьи. В сорок втором поступил в Севастопольское высшее военно-морское инженерное училище. С первого же курса ушел на фронт — в бригаду морской пехоты, был старшиной десантной роты. После войны учился в Ленинграде — в Высшем военно-морском инженерном училище имени Дзержинского. Учился отлично. Флотский журналист закончил о нем большой очерк такими словами: «…Лейтенант Матусевич покидает стены родного училища, чтобы нести службу у сложных механизмов боевого корабля. Можно быть уверенным, что он будет нести ее так же отлично, как отлично воевал, учился и защитил перед государственной комиссией свой дипломный проект».

Можно быть уверенным… Так оно и было.

За день до взрыва мы ходили с ним в летний кинотеатр на Приморском бульваре. Смотрели зарубежный фильм «За 13 жизней». Это о том, как спасали после обвала в шахте тринадцать засыпанных шахтеров… Незадолго до этого я прочитала роман Сергеева-Ценского «Утренний взрыв» — о гибели линкора «Императрица Мария» — и потому спросила:

— А если бы «Мария» перевернулась сейчас, смогли бы достать из нее людей?

— Конечно. Сейчас у нас есть понтоны, кессоны, колокола, мощные плавкраны… Людей обязательно спасли бы.

Я хорошо запомнила эти его слова, так как он произнес их с большой уверенностью, хотя раньше часто повторял: «При аварии корабля механики всегда гибнут первыми. Они находятся в глубине корпуса и к ним очень трудно пробраться».

Это был наш последний с ним разговор, и он не мог не вспомнить о нем в те ужасные часы после взрыва, после опрокидывания корабля… Ефим находился в ПЭЖе — посту энергетики и живучести. Там был инженерный мозговой центр, который искал пути спасения линкора.

В ту последнюю нашу ночь он долго не мог заснуть. Утром встал, спросил, какую надеть рубашку, и ушел на службу. Никаких особенных слов при прощании не было сказано. Ведь в субботу он должен был прийти домой в «сквозное» — до понедельника — увольнение.

В пятницу я долго гладила, поздно легла… Меня разбудил крик квартирной хозяйки Ольги Погребной (ее муж — капитан интендантской службы — был на «Новороссийске» финансистом):

— Оля! Линкор взорвался и перевернулся!

Я вскочила, быстро оделась и все это время повторяла:

— Значит, его уже нет?! Значит, его уже нет?!

Моя младшенькая, ей было всего несколько месяцев, крепко спала. Сейчас ей тридцать три года. Отца она знает только по фотографиям да моим рассказам».

Старший лейтенант К. И. Жилин:

«Ночью дежурный по низам согласно Корабельному уставу имеет право отдыхать, чередуясь с дежурным по кораблю. При этом ни тот, ни другой не должен раздеваться. Мне выпал отдых с полуночи до двух часов ночи, и я отправился в каюту. Наша офицерская трехместка находилась в носу на броневой палубе за 50-й переборкой. Мой сосед лейтенант Толя Гудзикевич, командир 5-й батареи, уже спал. Койка Жени Паторочина пустовала — он праздновал день рождения на берегу… Я снял ботинки, накрылся кителем, положил фуражку рядом… Только задремал — вернулся с берега Паторочин. Последний баркас отходил от Минной стенки в 24.00 — значит, было где-то половина первого…

Женя был в приподнятом настроении — невеста подарила ему картину: обезьяны в джунглях. Он все тормошил меня, хотел, чтобы я оценил подарок. Я отмахивался: «Да отстань ты, мне через час вставать!» Наконец он улегся. Я задремал…

В углу каюты стояла связка реек. Кровати у нас были деревянные, итальянские, вместо пружин — тонкие доски.

Когда к нам приходили друзья-товарищи и рассаживались на кроватях, доски порой ломались. Вот мы и настрогали этих досочек про запас во время ремонта корабля. Проснулся я от грохота, с каким вся связка рухнула на пол каюты…»

Помощник вахтенного офицера на баке старшина команды минеров мичман Н. С. Дунько:

«На подходе к Севастополю по трансляции объявили: «Первой и третьей боевым сменам — сход на берег. Второй — приготовиться к заступлению на дежурство».

Я был во второй, «сидячей», смене, и потому заступил в ночь помощником вахтенного офицера на баке. В мои обязанности входило следить за порядком на носовой части верхней палубы — от гюйсштока до второй башни. Ничто не предвещало беды. Бельевые леера с сохнущим матросским платьем придавали кораблю особенно мирный вид.

Во втором часу ночи я еще раз прошелся по баку, постоял у второй башни со старшинами — они курили у обреза. Сам-то я не курильщик, табачный дым и на дух не выношу — занимался тогда спортом, был чемпионом Черноморского флота по плаванию.

Потом отправился будить своего сменщика, а по дороге завернул в старшинский гальюн.

Кого где взрыв застал. А меня — неловко и рассказывать — в гальюне. Только присел, как тряхнет, грохот, в иллюминаторе пламя… Взрыв прошил бак метрах в десяти от меня — через маленький тамбур переборка 1-го кубрика. Вот там-то и разворотило все. Меня же лишь ударило, оглушило…

Запах тротила узнал сразу. Минер все же… Выскочил на палубу. А там, как кратер вулкана, дымится все, крики… Лохмы железа завернуты аж на стволы первой башни. Вокруг все в иле. И в иле — куски тел…

Бросился к вахтенному офицеру, как положено, с докладом. А он навстречу летит.

Врубили колокола громкого боя».

Старшина 1-й статьи Л. И. Бакши:

«Огненный выброс взрыва прошел через наш кубрик. Меня вышвырнуло из койки и ударило о переборку».

Капитан-лейтенант В. В. Марченко:

«Грохот… Шум опадающей воды… Столб воды и ила рухнул на палубу возле первой башни. Вскочил. Темно. Первая мысль: рванула бензоцистерна в районе шпилей. Там хранился бензин для корабельных катеров…»

Врио командующего Черноморским флотом вице-адмирал В. А. Пархоменко:

«Я проснулся от приглушенного взрыва. Первая мысль: «Что случилось? Где случилось?» Привстал с постели и посмотрел на телефон. Ну же!.. Эхо любого ЧП — телефонный звонок…»

Адъютант командира линкора мичман И. М. Анжеуров:

«Проснулся от сильного толчка и крика из кубрика старшин:

— Будите мичманов! Бомбой нос оторвало!

Какой бомбой? Война?! Второпях надел разные ботинки и выбежал в коридор…»

Генерал-майор медицинской службы Н. В. Квасненко:

«Меня разбудил звук взрыва. Он ворвался через открытую дверь балкона…»

Инженер-капитан 1 ранга С. Г. Бабенко:

«В три часа ночи затрезвонил телефон… Вечером оперативный дежурный пошутил мне вслед: «Разбужу тебя в три ночи». Ну, думаю, шутничок, черти тебя дери! Снимаю трубку. Точно — он. Но голос встревоженный:

— Срочно прибыть на линкор «Новороссийск»!

— Что случилось?

Оперативный дежурный чуть помедлил, видимо, не доверяя городскому телефону, но все же сказал:

— Сильный взрыв в носовой части…»

Старший лейтенант К. И. Жилин:

«Во время войны в Туапсе взрывом авиабомбы меня завалило в укрытии. На всю жизнь запомнил запах сгоревшего тротила. Едва втянул в себя каютный воздух, как сразу почуял знакомую гарь. Самого взрыва я не слышал, только грохот упавшей связки реек, а вот носом, чутьем понял — случилось что-то страшное… Наверное, артдозор что-то нарушил! Сейчас рванет, расплющит о броню… На секунду зажмурился…»

Капитан-лейтенант В. В. Марченко:

«Я настолько был уверен, что у нас в погребах все нормально, что первое, о чем подумал: «Бензоцистерна взорвалась!» Однако для бензина взрыв слишком сильный. Бросился к первой башне. Она ближе всех оказалась к месту взрыва и потому вся была облеплена илом. Прямо перед дульными срезами орудий — кратер развороченной палубы, шпили — на сторону…

Вода уже заливала люки зарядовых и снарядовых погребов. Открывать их нельзя. Но из башни через специальный жаропрочный иллюминатор можно было заглянуть в погреба, что я и сделал. Все снаряды стояли в укладках. У меня отлегло от сердца — с боезапасом порядок! Проверил и вторую башню. Тоже все в норме. Я был не один — захватил с собой старшин башен и дежурных по башням…

Почему я так подробно об этом говорю? Да потому, что первое, что всем приходило в голову, — взрыв боезапаса. Накануне мы выгружали часть боекомплекта, и у всех осела в памяти опасность этой работы. Тем более, что пороха в зарядах были старые, еще итальянские… Тут и аналогия с «Императрицей Марией» сработала (там ведь именно погреба рванули). Так начальству и доложили, так и в Москву пошло, так и Хрущеву сообщили… Тот распорядился: «Виновных — под суд!»

Самое страшное на флоте — это передоклад. Начальство не любит, когда подчиненные берут свои слова обратно: «Ах, извините, мы ошиблись!»

Короче говоря, меня назначили виновником взрыва».

Положение Марченко было преотчаянным: из огня взрыва он попал в полымя допросов. Ему не верили, его не хотели слушать, ему подсовывали протоколы с его переиначенными показаниями. Марченко их не подписывал. В десятый, а может, в сотый раз его спрашивали: «Как вы могли допустить взрыв боезапаса?» — «Боезапас цел!» — «Ну, это еще надо доказать…»

Доказать это можно было, лишь подняв линкор. На подъем должно было уйти не меньше года. Следователи не могли столько ждать. Виновник сидел перед ними. Да и что могло так взорваться, как не артпогреба главного калибра?!

«Итак, расскажите нам, как вы допустили взрыв боезапаса?»

Этот же вопрос ему задали во время беседы с членами Правительственной комиссии по расследованию причин гибели линкора.

Капитан-лейтенант В. В. Марченко:

«Я сидел на стуле посреди большой комнаты. Кажется, это был кабинет командующего флотом… Я рассказал все, что видел, и все, что делал в ту страшную ночь. Рассказал, как со старшинами башен обследовал погреба… Вижу по лицам — не верят… Вдруг на подоконнике зазвонил полевой телефон. Трубку снял Малышев, председатель Правительственной комиссии.

— Что? Воронка? Радиус десять метров? Листы обшивки вогнуты внутрь?..

Это звонили водолазные специалисты. Они обследовали грунт в районе якорной бочки и пришли к бесспорному выводу — взрыв был внешний…

Малышев подошел ко мне и пожал руку:

— От имени правительства СССР выношу вам благодарность за грамотные действия…

— Служу Советскому Союзу!

Лечу вниз по лестнице, как на крыльях. У выхода меня поджидал капитан-лейтенант. И снова я — в особом отделе флота. Следователь по особо важным делам — подполковник — кладет передо мной лист бумаги: «Напишите, как вы могли допустить взрыв боезапаса… Взорвался не взорвался, Никите Сергеевичу уже доложено… Ваше дело — сознаться».

Меня охватил ужас. Не так страшно было там, на гибнущем корабле, как здесь, в этой комнате.

Спасение пришло снова из телефонной трубки. Кто-то позвонил, и меня отпустили…»

«Ребятки, спокойно… Спокойно, ребятки!»

В половине второго ночи (1 час 25 минут) линкор «Новороссийск» вздрогнул от подводного удара. Взрыв сверхмощной силы пробил восемь палуб — из них три броневых — и огненным форсом взметнулся перед дульными срезами первой — трехорудийной — башни главного калибра…

Об этом больно писать… Взрыв пришелся на самую людную часть корабля.

Командир артиллерийской боевой части капитан 3 ранга (ныне капитан 1 ранга в отставке) Ф. И. Тресковский:

«Как нарочно, за несколько часов до взрыва на корабль прибыло пополнение — двести человек. Это были бывшие солдаты из Киевского военного округа, многие еще в армейских сапогах. Конечно, корабля они не знали и сразу же попали в такую переделку, из которой и бывалому моряку не просто выйти…

Мы накормили их ужином, хотя у них и продаттестатов еще не было. Сербулов, помощник командира, добрая душа, сумел всех накормить… Для многих этот ужин оказался последним. На ночь новичков разместили в шпилевом помещении, это в носовой части корабля… Как раз именно там и рванул взрыв. Большинство солдат-полуматросов было кавказскими горцами. Плавать они не умели…»

Старшина 1-й статьи Л. И. Бакши:

«Столб взрыва прошелся через наш кубрик, метрах в трех от моей койки… Когда я очнулся — тьма кромешная, рев воды, крики, — первое, что увидел: лунный свет, лившийся через огромную рваную пробоину, которая, как шахта, уходила вверх…

Я собрал все силы и закричал тем, кто остался в живых:

— Покинуть кубрик!

Из пробоины увидел — сверху смотрит Сербулов. Помощник командира. Он стоял над проломом, без фуражки, обхватив голову, и повторял:

— Ребятки, спокойно… Спокойно, ребятки!

Мы его любили, звали между собой «Покрышкин». Когда он появлялся на верхней палубе, кто-нибудь всегда давал знать: «Покрышкин в воздухе!» Сербулов был весьма строг по части корабельных правил и, если замечал, что кто-то сидит на крашеном железе, на кнехтах или трапе, шлепал по мягкому месту цепочкой от ключей. Он всегда покручивал ее вокруг пальца… У него это так по-домашнему выходило! Никто на него не обижался. Уважали очень за то, что корабль знает, как никто другой…

Я увидел его возле развороченных шпилей и сразу как-то успокоился. Уже потом в госпитале обнаружилось, что у меня изрезаны ладони и пробита черепная кость… А тогда… Из загнувшегося стального листа торчала чья-то голова, плечи… Я хотел помочь выбраться, потянул на себя и… вытащил половину торса.

Всех пострадавших перевели в кубрик № 28а — он в корме.

Мы были голые — с коек. Ночь. Октябрь. Холодно… Я провел перекличку и составил список. Тут открылась дверь, и вошел начальник штаба соединения контр-адмирал Никольский. Он нас подбодрил и велел выдать новые робы из корабельных запасов. Едва мы оделись, как бросились вниз помогать товарищам. Они подпирали брусьями переборки. Вода хлестала из всех щелей… Матросы работали споро, но спокойно. Никакой паники. Нам сказали, что мы здесь не нужны — там были только расписанные по тревоге.

Я отправился на свой боевой пост — мостик ПВО. Но что делать на верхотуре?! Я и мои дальномерщики Серега Сериков и Саня Боголюбов спустились вниз и отправились в коридор адмиральского салона, который числился за нами как объект приборки. Может, там дело найдется?»

Старший лейтенант К. И. Жилин:

«Когда я понял, что повторного взрыва не будет, то есть детонации не произойдет, стал тормошить Паторочина.

— Женька, вставай!

Он спал на верхней койке. Не отошел еще от дня рождения, от свидания с невестой.

— Что случилось?

— Взрыв на корабле!

— Какой взрыв?

— Понюхай!

От запаха тротила он сразу пришел в себя. Спрыгнул вниз.

Я натянул ботинки на резинках, китель уже набрасывал на ходу… Первый трап, второй трап. Верхняя палуба. Темно. Огляделся. Перед первой башней — вспученное корявое железо… Зажатый труп… Все забрызгано илом. Бросился на ют — к вахтенному офицеру. Якорную вахту стоял замполит комдива движения Витя Лаптев, Герой Советского Союза. Звезду получил в пехоте за форсирование Днепра. На месте его нет. Бегу снова в нос. Встретил дежурного по кораблю — штурмана Никитенко.

Надо объявлять тревогу. Но корабль обесточен. Все пакетники вырубились. Колокола громкого боя молчали. Отправили рассыльных с боцманскими дудками. Те засвистели. Потом переключили колокола на аварийную аккумуляторную батарею. Затрезвонили.

Дежурный мне говорит:

— Связи с берегом нет. Давай семафор оперативному флота.

— Как? Открытым текстом?!

— Шпарь открытым! Кричу снизу на грот-мачту:

— Сигнальщики! Срочно семафор оперативному дежурному флота: «На корабле произошел взрыв».

Сигнальщик замигал прожектором. Я побежал на свою батарею».

Парторг линкора капитан-лейтенант (ныне капитан 1 ранга в отставке) В. И. Ходов:

«Я оставался за замполита линкора. В час ночи приняли с Сербуловым последний барказ с матросами, прибывшими из увольнения. Отправился спать. Моя каюта в корме — последняя в офицерском коридоре.

Проснулся от сильного толчка — меня выбросило на бортик кровати. Звук взрыва ощутился в корме довольно глухо… Свет дали быстро. Оделся и побежал на главный командный пост. Вообще-то по боевой тревоге я был расписан на запасной командный пост. Но поскольку оставался за замполита, то отправился туда, где должен быть замполит, — на главный командный пост.

Вскоре поступил первый доклад с поста энергетики и живучести: «Взрыв в носу. Разбираемся. Пройти туда трудно». Потом сообщили: «Есть убитые и раненые».

Зосим Григорьевич Сербулов распорядился:

— Давай-ка, Володя, организуй баню под прием раненых. Да в нос сходи. Посмотри…

На баке увидел тела погибших. Приказал унести их под башню, накрыть одеялами.

Во время взрыва на баке — у гюйсштока — стоял часовой. Воздушной волной его выбросило в море. Чудом остался жив. Он сам подплыл к кораблю. Его подняли. Потом, после опрокидывания, матрос снова спасся. Вот уж кто в рубашке родился…

Как партийный работник, скажу со всей ответственностью: люди держались стойко — никто не устрашился ни вида ран и крови, ни трупов… Действовали, как в бою, хотя молодежь войну видела только в кино.

Удар пришелся на кубрики, где спали матросы электротехнического дивизиона, боцманской и музыкальной команд, а также прибывшее пополнение.

Я поручил начальнику клуба заняться отправкой раненых. Благо госпиталь был рядом, а барказы уже стояли под бортом.

Снова поднялся на главный командный пост. Дали с Сербуловым открытым текстом в штаб флота радиограмму: «Взрыв в носовой части. Начата борьба за живучесть».

Зосим Григорьевич попросил меня сбегать в пост энергетики и живучести, узнать обстановку на местах.

Нырнул под броневую палубу, добрался до ПЭЖа. Там шла нормальная работа. Командир электротехнического дивизиона Матусевич доложил, что вода, несмотря на принятые меры, продолжает поступать. Рядом был и командир дивизиона живучести Юра Городецкий. Даже предположить тогда не мог, что вижу их в последний раз. Правда, дней за десять до взрыва вышел у нас с Городецким такой разговор: «Хорошо, — заметил он, — артиллеристам. Отстрелялись — и к стенке. А мы, механики, что бы ни случилось, должны оставаться на месте».

Пожурил я его тогда за упаднические настроения. А ведь он прав оказался…

Я поднялся наверх, на главный командный пост. Доклад мой Сербулова особенно не обеспокоил. Он был человеком выдержанным, неторопливым, рассудительным. Приказал разводить пары и спустить за борт водолаза для осмотра пробоины. Спустили матроса в легком снаряжении. Его сразу же потянуло в пробоину. Опасно! Решили спустить тяжелого водолаза. Тот доложил: «Пробоина такая, что грузовик въедет!» Я отправился в низы, где сдерживали напор воды аварийные партии… Потом флотский поэт написал об этом так:

Люди работали рьяно, истово… Работали — не то слово, они боролись врукопашную с морем, ставили раздвижные упоры, подпирали выгибающиеся от напора переборки деревянными брусьями, конопатили двери, перекрывали клинкеты, заглушали трубы…

Не помню, сколько прошло времени, кажется, не больше часа, когда по громкой трансляции мне передали из поста энергетики и живучести распоряжение Сербулова подняться наверх. На линкор прибыл начальник политуправления флота контр-адмирал Калачев.

Доложил контр-адмиралу обстановку.

— Что у вас тут могло взорваться?

— Ничего. Все погреба в норме.

— Ваши предположения?

— Взрыв забортный, товарищ адмирал… Предположений пока не имею.

Мы спустились с ним к раненым. Затем Калачев отправился с ранеными на барказе, чтобы проведать тех, кто уже находился в госпитале. На корабль он больше не вернулся, и это стоило ему карьеры. Его обвинили в трусости, разжаловали. Но я бы не назвал его трусом. Когда он покинул «Новороссийск», линкор еще держался на ровном киле, видимой угрозы для жизни спасавших его не было.

Сразу же после съезда Калачева к трапу подошел катер врио командующего Черноморским флотом вице-адмирала Пархоменко. Вместе с ним на корабль прибыли член военного совета флота вице-адмирал Кулаков, начальник штаба врио командира соединения контр-адмирал Никольский (командир соединения контр-адмирал Уваров находился в отпуске).

Сербулов встречал комфлота, а я докладывал обстановку Кулакову.

Тот долго слушать не стал.

— Ладно, веди меня в низы. Разберемся на месте.

Спустились по трапам. Матросы конопатили дверь. Но вода прорывалась снизу. Аварийными работами в кубрике руководил старшина 1-й статьи. Фамилию не помню. Офицер, начальник аварийной партии, был на берегу. Но старшина справлялся.

На средней палубе матросы задраивали вторую броневую дверь.

Кулаков приободрил их:

— Молодцы!

Словом, все шло как надо. Мы поднялись наверх. К тому времени на корабль прибыли из города старший помощник капитан 2 ранга Хуршудов и штатный наш замполит капитан 2 ранга Шестак. Я сдал ему обязанности».

Заместитель командира линкора по политической части капитан 2 ранга (ныне капитан 1 ранга в отставке) Г. М. Шестак:

«Ночью в городе, у себя дома, услышал взрыв. Прибежал на Графскую пристань, оттуда катером — на «Новороссийск».

Линкор был полностью укомплектован личным составом — 1620 человек. Накануне прибыло пополнение и курсанты. Всего вместе с аварийными партиями соседних крейсеров на «Новороссийске» было около двух тысяч человек.

Площадь пробоины — уже потом, когда линкор подняли, — определили: 150 квадратных метров. Через эту гигантскую брешь в первые минуты в корпус корабля поступили сотни тонн забортной воды. Все службы на линкоре сработали четко: сразу же выставили семь линий обороны. Правда, постепенно их пришлось сдавать одну за другой. Пока затапливался один отсек, подкрепляли другой. Ни один человек не покинул свой пост без приказа. Сдавали переборки, а не люди. Если на наших отечественных линкорах толщина переборок превышала сантиметр, то итальянцы, стремясь облегчить корабль для увеличения скорости хода, делали их из листов в несколько раз тоньше. Благодаря героическим усилиям и умелым действиям экипажа линкор «Новороссийск» с такой огромной пробоиной продержался на ровном киле 2 часа 40 минут…»

Мичман И. М. Анжеуров:

«Едва пришел в себя после взрыва — бросился поднимать своих матросов. Хранилище секретных документов — в носу, неподалеку от места взрыва. Еще не успели дать свет, темень… Раздобыл где-то фонарь. Надо спасать документы! Их сотни. Вода уже по щиколотку. Тут дали свет. Я бросился в кубрик радиотехнической службы. Приказал морякам снять наматрасники и таскать в них документы в мою каюту. Вскоре она была завалена почти доверху. Однако спасти все документы мы не успели. Носовая часть линкора быстро погружалась. Там же в хранилище остались и таблицы непотопляемости корабля, которые были так нужны потом на посту энергетики и живучести…»

Главный боцман линкора мичман Ф. С. Степаненко:

«В ту ночь я бы точно погиб на корабле, останься в своей каюте. Она аккурат в районе взрыва располагалась. Первая от артпогреба. Но заболела старшая дочь. Ей неправильно сделали прививку от полиомиелита. Разбил паралич. Жена ее в больницу повезла, там и на ночь с ней осталась, а мне переслала со старшиной барказа записку: мол, так вот и так, надо бы с семилетним сынишкой дома посидеть. Отпросился я у своего непосредственного начальника — Зосимы Григорьевича Сербулова, и до хаты. Я тут недалеча — в Ушаковой балке — как жил, так и живу… Да… Ночью пригрелся подле меня сынишка. Разбудил нас взрыв. Что за ЧП? Оделся и бегом в Аполлоновку, на корабль. Может, война? На Госпитальной стенке два полураздетых матроса. Оба мокрые.

— В чем дело?

— «Новороссийск» наш взорвался.

— Вы что — пьяные?!

Да сам вижу — трезвее не бывает. Нашел яличника.

— Греби к линкору!

А уж издали вижу — беда. Нос просел, корма поднялась. Винты видать…

Эх!..»

Старший лейтенант К. И. Жилин:

«Я собрал личный состав своей батареи и разбил матросов на пятерки. Так удобнее было доставать людей из покореженных взрывом кубриков. Первым делом, конечно, стали выносить раненых. Одних отправляли сразу в госпиталь, других относили в баню… Трупы складывали на баке и накрывали их орудийными чехлами, бушлатами…

Потом, когда закончили эту печальную работу, отправил своих в башни — на боевые посты. Но так как меня из дежурных по низам не сменили, то я остался на верхней палубе руководить заводкой буксира. С левого борта носовой части к нам подошел мощный буксир. С него подали трос, и мы завели его за барбет носовой башни. Чтобы буксир смог подтащить нас к берегу, к Госпитальной стенке, надо было отрезать бридель носовой бочки, которая держала линкор на своем мертвом якоре. Но, увы, нос просел слишком глубоко. Буксир изо всех сил подтянул «Новороссийск» метров на двадцать, но якоря стащили линкор обратно.

Тогда кто-то скомандовал:

— Буксир в кормовую часть!

Я схватил мегафон и бросился на ют. Завели буксирный трос на корму, закрепили за кнехты. Буксир, отчаянно работая винтами, потащил нас к берегу. Но тут же увеличился крен на левый борт. Крен выровняли. Обрезали кормовой бридель. Корма пошла вверх, нос просел еще глубже. Буксир яростно взбивал воду винтами. Он уже не мог стащить нос линкора с грунта».

Инженер-капитан 1 ранга С. Г. Бабенко:

«Спросив у оперативного дежурного (чья шутка насчет того, что он разбудит меня ночью, так злосчастно сбылась), куда он выслал за мной катер, я быстро собрался и бегом кинулся на Графскую пристань. По дороге вспомнил, что командир электромеханической боевой части линкора «Новороссийск» Иван Резников сейчас в отпуске и уехал из Севастополя к себе на родину, в Тихорецк.

Катер быстро отошел от причала, подошел к линкору, стоявшему с сильным дифферентом на нос. Носовая часть корабля была уже погружена в воду до якорных клюзов. Было около трех часов ночи.

Поднялся на шкафут и там встретил инженер-механика крейсера «Кутузов» капитана 2 ранга Мухина. Он прибыл на линкор во главе аварийной партии своего корабля на помощь личному составу линкора. Прошли с ним на бак. Там верхняя палуба до самой второй башни главного калибра была обильно залита илом, а в районе между носовыми шпилями и первой башней зияло отверстие громадной пробоины. Здесь же я встретил помощника начальника штаба соединения капитана 2 ранга Соловьева и спросил его о глубине под килем. Он по телефону запросил мостики и сообщил мне, что глубина места якорной стоянки 18,2 метра. Возникла мысль срезать якорные цепи и бридель, чтобы освободить от них нос корабля. Соловьев пошел организовывать барказ, а я — автогенный аппарат и газорезчика. Но пока мы добывали газорезку, к бочке уже подошел барказ с крейсера «Молотов», и мы увидели искры от работы автогенного аппарата. Правда, резчику удалось срезать только бридель, якорные же цепи вместе с клюзами уже погрузились в воду.

Мы с Мухиным спустились в нижние помещения на батарейной и нижней палубах. Шпилевое отделение, носовые кубрики до 3-го, а на броневой палубе до 15-го кубрика уже были затоплены. У носовых переборок матросы крепили аварийный лес. Работали они дружно, слаженно. Мы подошли ближе, и вот тут-то убедились, что из себя представляли облегченные итальянские переборки — под напором воды они прогибались, как фанерные, в них появлялись трещины, через которые начинала фонтанировать вода.

По броневой палубе прошли в пост энергетики и живучести. Там на своих местах находились исполнявший обязанности командира электромеханической боевой части Ефим Матусевич и командир дивизиона живучести капитан-лейтенант Городецкий. Обстановка в посту была внешне спокойная и деловая — матросы, стоявшие на связи, принимали доклады, передавали приказания. Я попросил ознакомить меня с обстановкой на корабле. Докладывал Городецкий, Матусевич только дополнял и уточнял некоторые обстоятельства.

— На мой вопрос: «Где боевая документация?» — ответили, что она находилась в делопроизводстве и после взрыва оказалась затопленной.

Обстановка выглядела примерно так: в результате взрыва оказались затопленными носовые помещения до 3-го кубрика на батарейной палубе, до 15-го на броневой, шпилевое отделение и носовые дизельгенераторы. Матросы на своих боевых постах, ведут борьбу с распространением воды. В действии находятся котел № 1 и носовые турбогенераторы. На корабль в помощь экипажу «Новороссийска» прибыли аварийные партии с трех крейсеров — «Кутузов», «Молотов» и «Фрунзе». Сразу после взрыва создался крен в полтора-два градуса на правый борт, но перекачкой мазута его выровняли.

Выслушав доклад, уточнив некоторые детали, я направился на ют корабля, где, как мне сказали, находилось все командование флота во главе с вице-адмиралом Пархоменко. Еще на подходе к юту я увидел своего командира контр-адмирала Лобова. К нему я и направился с докладом. Но меня перехватил начальник технического управления флота инженер-капитан 1 ранга Иванов. Он попросил ознакомить его с обстановкой на месте. Прошли с ним по тому же маршруту, по которому ходили с Мухиным. Но обстановка изменилась к худшему — в 3-м и 15-м кубриках уже по колено стояла вода. В посту энергетики и живучести Матусевич и Городецкий доложили об обстановке на корабле.

После обмена мнениями Иванов дал указание Матусевичу перейти на работу котла № 8 в корме и кормового турбогенератора.

Поскольку вода продолжала затапливать носовые помещения, стали советоваться, какие меры принимать дальше. В это время уже появился небольшой крен на левый борт. Но больше всего нас беспокоил все увеличивавшийся дифферент на нос. Стали рассматривать возможности его выравнивания.

Предложение о затоплении кормовых помещений (для этого могли быть использованы кормовые погреба боезапаса) было сразу же отклонено, так как система принудительного, быстрого затопления на корабле отсутствовала, а медленное затопление помещений с большими свободными поверхностями могло только ухудшить положение корабля. Пришли к выводу, что при глубине места якорной стоянки 18 метров при дальнейшем затоплении и постановке на грунт часть корабля будет возвышаться на поверхности. В самом деле, осадка корабля до затопления была примерно 10 метров, высота надводного борта в носу — 12 метров, в корме — 8 метров. Ширина корабля — 28 метров. При затоплении он либо сядет килем на грунт, либо повалится на левый борт, при этом его правая половина останется незатопленной. Так мы представляли дальнейшие последствия затопления корабля. К великой печали, мы ошиблись в своих предположениях.

Дело осложнялось и тем, что под рукой не оказалось таблицы непотопляемости. Таблицы хранились в делопроизводстве, куда нам уже было не попасть. Впоследствии этот горький опыт был учтен».

Генерал-майор медицинской службы Н. В. Квасненко:

«Почти сразу же после разбудившего меня взрыва затрезвонил телефон. Звонил оперативный дежурный штаба флота:

— Николай Васильевич, приготовьте — пятьсот.

— Понял — пятьсот.

Речь шла о предполагаемом числе раненых. Я еще не знал, где и что. Но просьба приготовиться к приему пятисот раненых говорила о многом.

Немедленно оделся и — на гору. Сосед меня подвез на машине — прямо к зданию медицинской службы флота. В моем кабинете временно жил специалист по лечебным вопросам подполковник Романов. Он уже все знал. Увидев меня, взмолился:

— Николай Васильевич, будьте любезны, отпустите меня на линкор! Мое место сейчас там!

Я его отпустил. Больше мы не виделись. Романов погиб, спасая коллегу…

Я позвонил своему заместителю полковнику медслужбы Александру Ефимовичу Пестову:

— Немедленно отправляйтесь на линкор «Новороссийск». Там почти весь военный совет флота. Проследите за эвакуацией раненых. И ни на шаг не отходите от командующего флотом. Он тяжело болен.

Затем стал звонить главным врачам городских больниц. Не вдаваясь в подробности, выяснял, кто сколько может предоставить нам коек. Вдруг новое сообщение от оперативного дежурного. Вместо ожидавшихся пятисот, раненых оказалось всего лишь полсотни. Все они свезены с корабля и размещены в морском госпитале.

Я вызвал машину и помчался на Корабельную сторону. Решил пробраться на линкор и попытаться снять с корабля своего вчерашнего пациента, то есть Виктора Александровича Пархоменко».

Вице-адмирал В. А. Пархоменко:

«Еще с борта катера в глаза сразу бросилось, что нижняя площадка линкоровского трапа поднялась над водой непривычно высоко. Нос «Новороссийска» ушел в море по самые клюзы, корма поднялась, а вместе с ней и трап. «Да-а… — думаю, — какие уж тут бензиновые пары». Все мои недуги как рукой сняло. Стресс, как сейчас принято говорить, и лечит и калечит. Меня он тогда излечил мгновенно.

Принял доклады, прошел на бак. Форштевень весь погрузился. Что же взорвалось? Никто точно не знает. Обратил внимание, что вся верхняя палуба густо заляпана илом. Откуда?

Приказал развести пары в кормовом эшелоне. Носовой — дежурный — котел заглушили, и вовремя. Вода уже проникла в котельное отделение.

Осмотрел район взрыва: все деформировано, смято, исковеркано… Прибыл водолаз, доложил: «Огромная пробоина уходит под днище. Никакого пластыря не хватит, чтобы закрыть».

Очередной катер с Графской пристани доставил на борт «Новороссийска» начальника технического управления флота инженер-капитана 1 ранга Иванова, врио командира соединения контр-адмирала Никольского…

Иванов, флотский инженер с большим опытом, заверил меня:

— Мы без сомнения оставим корабль на плаву. Это же не шлюпка — линкор!

Стали прибывать аварийные партии с соседних крейсеров. Включались в работу…

Завели с кормы конец на буксир, и тот потащил «Новороссийск» к Госпитальной стенке. Но якоря разворачивали и держали линкор на прежнем месте…

Я спустился вниз. Посмотрел, как идут аварийные работы. Вода била сквозь переборки ключами, как в родниках.

Иванов еще раз меня обнадежил:

— Не беспокойтесь. Борьбу за живучесть ведем всеми средствами».

«Плыть к берегу!»

Взрыв под килем был лишь начальным звеном цепи трагических событий. В 4 часа 15 минут случилось непредвиденное, случилось самое страшное — линкор качнулся с борта на борт и быстро — за секунды — опрокинулся через левое плечо. Там, куда били прожекторы с соседних крейсеров, — на темной поверхности ночного осеннего моря — колыхнулось тяжко и застыло днище перевернувшегося корабля — широкое, темное, в мокрых бликах, словно спина громадного чудища. Чудище накрыло собой сотни людей, ссыпавшихся с накренившейся палубы, оно унесло в своей стальной утробе сотни моряков, не успевших покинуть задраенные по боевой тревоге помещения.

Вице-адмирал В. А. Пархоменко:

«Когда положение линкора ухудшилось, но крена на левый борт еще не было, я каким-то шестым чувством, инстинктом, почувствовал, что всю не занятую борьбой за живучесть команду надо вызвать наверх. Надо свезти лишних людей с корабля. Дал приказ — всем свободным от аварийных работ построиться на юте для посадки в плавсредства.

Матросы строились в каре. Я стоял на юте у кормового флагштока, как вдруг линкор качнулся на правый борт, потом на левый и пошел, пошел, пошел… До последней секунды была мысль: ну вот сейчас, вот сейчас остановится, задержится, ну хотя бы ляжет на борт…

«Новороссийск» опрокинулся стремительно…»

Капитан 2 ранга Г. М. Шестак:

«Когда линии обороны стало прорывать одну за другой, мы с Хуршудовым обратились к командующему флотом с предложением эвакуировать часть команды. Пархоменко ответил: «Не будем разводить панику!»

И все же немного позднее он сам пришел к выводу о необходимости эвакуировать людей. На юте по правому борту в шесть рядов были выстроены все, в ком не нуждался линкор для своего спасения. Трудно сказать, сколько их было. Но фронт строя равнялся 38 метрам.

Вдруг у всей этой массы стала уходить из-под ног палуба. Но люди не рассыпались, не разбежались. Никакой паники! Передние ряды сползали, их держали задние… Те, кто упал в воду, снова карабкались на борт. Никто не хотел покидать корабль.

Я крикнул:

— Плыть к берегу!

И тут мы все поехали вниз.

К счастью, волна пошла от корабля, и людей в пучину не затягивало. Но многих накрыло палубой, и они, так же как и я, сразу же оказались на большой глубине. Я пришел в себя от боли в ушах под перевернувшимся линкором…»

Капитан-лейтенант В. В. Марченко:

«Матросы стояли на юте, когда линкор начал крениться.

К Пархоменко подбежал флагманский механик Иванов, доложил, что крен медленно нарастает и приближается к критическому пределу — 23 градусам. Это были его последние слова. Он тут же убежал вниз — в пост энергетики и живучести и остался там навсегда…

Я влез на крышу четвертой (кормовой) башни вместе с флагманским артиллеристом, который притащил с собой небольшой сейф и пенал с картами. Успел подумать: «Как хорошо, что приказал поставить башни на стопора. Иначе бы они развернулись при крене, наделали новых бед».

Крен нарастал. Задние ряды строя держались за леера, за задних — стоящие впереди. Строй не распадался. Те же, кому не удавалось удержаться, скатывались и тут же снова карабкались на палубу, пока замполит не прокричал:

— Плыть к берегу!

Потом все ссыпались в воду, да так, что и прыгнуть было некуда. Я стоял на башне, пока левый ствол не вошел в воду. Тогда и прыгнул…»

Старший лейтенант К. И. Жилин:

«Когда дали команду не занятым в аварийных работах построиться на юте, я приказал своей батарее покинуть башни. На ют пробирался боком — из-за большого крена. Выбрался к самому флагштоку — к тому месту, где был зацеплен буксирный конец. Он натянулся так, что звенел — вот-вот лопнет. Лопнет — хлестанет, людей побьет. Пришлось отдать буксирный конец, и РБ-62 отошел в сторону. В этот-то момент корабль стал быстро валиться на левый борт. Люди покатились. Те, кто стояли у лееров, стали прыгать за правый борт. А там — винты, дейдвуды, кронштейны… Слышал, как разбивались о них — шмяк, шмяк…

Я ухватился за кормовой леер. Что делать? Прыгнешь за правый борт — попадешь на острые лопасти винта, под левый — накроет кораблем. В эти считанные доли секунды надо было на что-то решиться…»

Старшина 1-й статьи Л. И. Бакши:

«Мы втроем — Саня Боголюбов, Леня Сериков и я — остались не у дел и коротали время на своем «объекте приборке» — в адмиральском салоне. Сидели на диванчике против люка и осторожно курили. Неподалеку стояло высокое флотское начальство. Впрочем, ему, конечно, было не до нас. Зато мы находились, что называется, в гуще событий и краем уха ловили обрывки фраз, докладов, долетавшие с юта через распахнутый люк. Потом крен на левый борт стал ощутимо нарастать. Я забеспокоился.

— Ребята, давайте вылезать!

Но вылезать уже было непросто: трап принял отрицательный наклон. Я ухватился за упор крышки люка, и ребята меня вытолкнули снизу. Затем таким же макаром выбрался Саня Боголюбов. Полез Леня Сериков, и тут линкор перевернулся. Мы оказались под кораблем. Темень, холод, на уши давит глубина… Куда плыть? Тычешься вверх, как рыба об лед. Всюду палуба. Поплыл туда, куда плылось… Это чистая случайность, что поперек палубы, а не вдоль. Метров через десять почувствовал, что верх свободен, и изо всех сил заработал руками. Воздуха в груди уже не оставалось…»

Капитан-лейтенант В. И. Ходов:

«Сдав обязанности замполита прибывшему на линкор Шестаку, я отправился на среднюю палубу, где у аварийщиков не было ни одного офицера. Спустился в один из кубриков — там только что заделали дверь. Доложили в пост энергетики и живучести. Нам приказали перейти в смежное помещение и загерметизировать его. В ход пошли шинели, куски одеял, все, что попадалось под руку. Однако крен нарастал так, что стоять уже было трудно. Старшина доложил в ПЭЖ, что задание выполнено. Из поста энергетики и живучести приказали всем срочно выйти наверх.

Я успел забежать в свою каюту, сбросил синий рабочий китель, он был весь в мазуте, надел новый, шерстяной, переложил в него партбилет. Партбилеты мы всегда носили с собой в специально нашитых изнутри карманчиках. Забрал с собой партбилеты командира и инженера-механика, уехавших в отпуска. Вышел наверх. Большая часть команды и аварийные партии соседних кораблей стояли в строю на юте вдоль правого борта. Корма уже сильно поднялась. Строй сгрудился. Я подошел к Шестаку. Только что из поста энергетики и живучести поступил последний доклад: «Корабль спасти не удастся».

Комфлота стоял у верхней площадки трапа. Он приказал отойти всем плавсредствам подальше от «Новороссийска». И вовремя. Иначе бы через минуту накрыло все катера, барказы, буксиры, стоявшие у нас под бортом.

Рядом со мной оказался мичман Анжеуров. Линкор неудержимо валился на борт.

— Прыгай! — крикнул Анжеуров. Мне подумалось, что прыгать еще рано — очень высоко…»

Мичман Ф. С. Степаненко:

«Якоря проклятущие держали насмерть. Кто отвечает за якорные устройства? Боцман.

Прибыл я с берега и первым делом на бак… Начали трупы собирать, раненых… Только нос расчистили, как он стал тонуть. Бридель не успели отдать, так и бочку носовую притопило.

Якорь-цепь топором не перерубишь. Толщина звена — 34 миллиметра. Правда, на тридцатом и пятидесятом метрах якорь-цепи есть разрывные звенья, но и они давно в воде. Обе цепи вытравились на 70 метров. Цепной ящик тоже затопило. Если бы можно было отдать жвака-галсы, цепи ушли бы из клюзов в воду, как щурки из норок. Да уж и до жвака-галсов не доберешься. Нос затонул. Палуба бака на 38 метров своей длины ушла в воду.

Сунулся я вниз, а там на первой же палубе — вода. Тут вот какая история вышла. Итальянцы построили корабль так, что до ватерлинии он был совершенно герметичен: все трубопроводы, коридоры, проходы прокладывались выше ватерлинии. Поэтому вода топила линкор не снизу, а по верхним палубам. Когда ее набежало порядочно, получилось так: низ пустой и легкий, верх — затопленный и тяжелый. А тут еще буксир дернул с левого борта. Вода переливалась влево, и пошел он, родимый, валиться…

Я стоял у второй башни, держался за стойку. Народ посыпался, а я держусь. Вишу. Вода подо мной от людей кипит. Потом — оторвался и тоже — плюх! — в живое море…»

Инженер-капитан 1 ранга С. Г. Бабенко:

«После доклада мы с начальником технического управления флота Ивановым снова направились в пост энергетики. Положение корабля к этому времени уже заметно ухудшилось: крен на левый борт приближался к опасной величине. По кораблю передали команду: «Личному составу, прибывшему с других кораблей, построиться на юте! Остальным быть на своих боевых постах! Левый борт в опасности!» Когда крен корабля увеличился до 12 градусов, доклады в пост энергетики и живучести перестали поступать, а от ставших начальников никаких распоряжений не было. Иванов предложил мне выяснить обстановку.

Я вышел из поста энергетики и живучести и спустился в первое машинное отделение. Там находился инженер-лейтенант Писарев с матросами. Они укрепляли носовую переборку, так как получили доклад, что помещение носовых турбогенераторов начинает затапливать. Писарев доложил мне, что у них мало аварийного леса. Я велел ему послать людей на правый шкафут, так как видел, что там выгружали брусья с какого-то корабля. Вышел из машинного отделения и по поперечному коридору направился в 18-й кубрик. Кубрик уже был затоплен примерно на полметра… У носовой переборки матросы под руководством старшины заделывали отверстие для транспортировки снарядов. Я спросил:

— Откуда топит?

— Через бортовую продольную переборку!

— Не может быть!..

Я прошел в кормовую часть кубрика и вначале услышал по звуку, затем и увидел, что вода поступает через неплотности люка из верхнего кубрика. Тогда я понял, что верхний кубрик уже затоплен!

В обход — через 17-й и 7-й кубрики — выбежал на верхнюю палубу правого шкафута. Крен корабля продолжал расти. У лееров стояли матросы. Двоим из них я велел закрыть люк 8-го кубрика, через который лилась вниз вода. Матрос доложил мне, что люк уже находится в воде, и верхняя палуба левого борта затоплена. Понял, что левый борт уже полностью в воде, и быстро направился на ют, чтобы доложить об опасном положении корабля. Но успел добежать только до камбуза. Опрокидывание застало меня между третьей башней среднего калибра и 100-миллиметровой зенитной пушкой. Тут все загрохотало, палуба выскользнула из-под ног, я получил сильный удар в голову и потерял сознание.

В 4 часа 15 минут линкор перевернулся вверх килем. Уже позже я определил это время по своим часам, которые остановились в воде.

Я быстро пришел в себя и стал изо всех сил выгребать вверх, но, ударившись головой, с ужасом понял, что нахожусь где-то под кораблем. Ориентировки никакой, абсолютная темнота. Я беспорядочно метался в разные стороны, почти теряя надежду выбраться из этой ловушки…»

«Мы доплывем!»

Море отняло у людей корабль, но оно не смогло лишить их мужества. Они стояли до последнего… Они не бежали с поля боя. Они покидали его вплавь.

В холодной ночной воде, пережив ужас опрокидывания, моряки не превратились в обезумевшее стадо. Они плыли к берегу, помогая друг другу. К берегу плыли остатки экипажа, а не толпа утопающих… Доплыли не все. Подобрали не всех. То были последние жертвы полуночного взрыва…

Вице-адмирал В. А. Пархоменко:

«Я очутился под кораблем на глубине 11—12 метров. Попробовал всплыть — тут же ударился о палубу. Ощупал ее и понял, куда надо плыть. Это спасло мне жизнь: я выплыл. У поверхности начал уже глотать забортную воду. Но плавал хорошо с детства, поэтому без труда освободился от тянувших вниз брюк и кителя. Дальше все, как во сне… До берега не доплыл. Подошла шлюпка, мне помогли перелезть через борт. Я приказал грести к Графской пристани. Как был в мокром исподнем, так и направился в штаб. Часовой не узнал, не хотел пускать…

Я еще не мог свыкнуться с мыслью, что все уже кончено. Впрочем, в корпусе линкора оставались люди, и надо было действовать. Я снял телефонную трубку…»

Старшина команды минеров мичман Н. С. Дунько:

«Самое страшное из того, что я видел в ту ночь, — это как на моих глазах вывалилась при крене из своего гнезда 60-тонная противоминная орудийная башня и ухнула прямо на барказ с людьми. А там была аварийная партия с крейсера «Фрунзе». Погибли все в мгновение ока… Они сели в барказ, когда левый борт уже касался воды…

Спасибо Сербулову, помощнику командира, вовремя крикнул: «Покинуть корабль!» То, на что не решился адмирал, отважился капитан 2 ранга. Ему многие жизнью обязаны.

А адмирала, кстати, я спас. Плавал-то я, дай бог, чемпион флота как-никак… Чувствую, в воде кто-то сзади вцепился в голову. Кто — не вижу. Кричу только: «Голову отпусти, а то потонем!» Он отпустил, за плечи держится. Так к шлюпке и подплыли. Его втаскивают, а я смотрю — мать честная, да ведь это Пархоменко!..»

Капитан-лейтенант В. И. Ходов:

«Я прыгнул в воду в сторону крена — солдатиком. Вынырнул, чуть отплыл, и тут за моей спиной раздался мощный всплеск — линкор перевернулся. От удара о воду пошла воздушная волна.

В воде паники не было. Люди сбивались в группки и плыли на огни берега. Метрах в десяти от меня покачивалась фуражка комфлота. Потом увидел, как матросы окружили Пархоменко, готовые в любую минуту прийти к нему на помощь. Неподалеку плыл вице-адмирал Кулаков. Он крикнул матросам: «Ребята, вы сами держитесь! Мы доплывем…»

Барказы и катера подбирали плывущих. Некоторые матросы кричали: «Нас не надо! Мы доплывем! Других спасайте!» На днище, на киле перевернувшегося линкора сидели вскарабкавшиеся туда моряки. Они тоже кричали: «У нас нормально! Подбирайте тех, кто тонет!»

Меня втащили на катер с крейсера «Фрунзе». И вовремя. Выбился из сил, так как китель не сбросил: в нем были партбилеты и членские взносы. Всех спасенных катер высадил на крейсере «Фрунзе». У трапа нас встретил корабельный врач:

— Как себя чувствуете?

— Нормально.

Я пошел в каюту секретаря партбюро. Офицеры набились:

— Расскажи, как там?

— Дайте переодеться…

Партбилеты высохли. Чуть покоробились, но менять их не пришлось…

Утром начальник политотдела спросил меня, сколько погибло.

— Человек пятьсот.

— Не может быть! Преувеличиваешь!

Я не знал, что преуменьшаю. В госпитале мне приказали отвести всех ходячих спасенных в учебный отряд. Там я пробыл двое суток. Успел только позвонить жене на работу.

— А Веры нет. Побежала в госпиталь.

— Если появится, передайте, что я жив.

Потом еще сутки писал похоронки и наградные листы.

При расследовании председатель Малышев сказал мне: «Экипаж вел себя геройски. Паники не было. Парторганизация правильно строила свою работу».

Рядом стоял главнокомандующий Военно-Морскими Силами Адмирал Флота Советского Союза Н. Г. Кузнецов. Малышев заметил ему: «Николай Герасимович, всех отличившихся надо представить к наградам».

Но подписать наградные листы Кузнецов не успел. Его освободили от должности».

Старший лейтенант К. И. Жилин:

«Линкор завалился на борт. Кормовой флагшток торчал уже горизонтально. Я вскочил на него. Инстинкт подсказал: прыгать вниз головой опасно. Лучше ногами. Даже если сломаю кости, все равно выплыву. Ухнул солдатиком. Ушел глубоко… Раз взмах, два, три… Воздуха не хватает. Но вижу — вода над головой светлеет. Это горели прожекторы. Вынырнул. Первое движение на поверхности — найти свою фуражку. Да где там… Сразу стал отплывать от линкора. По грохоту в корпусе понял, что корабль переворачивается, что летят с фундаментов котлы, машины, механизмы…

В воде увидел голову Жени Паторочина. Подплыл поближе. Тот был в одних трусах. Он кричит мне:

— Разденься!

— И так доплыву.

Раздеваться я не хотел. Дело в том, что я был волейболистом и потому носил красные трусы — от спортивной формы. Думаю: выберусь и буду, как дурак, в красных трусах. Нет, уж… Лучше так доплыву.

Вижу, какой-то барказ на месте крутится — в нерешительности. Ору:

— Иди людей собирать!

Гребцы налегли на весла и пошли навстречу плывущим.

Мы доплыли.

Я отправился сушиться в кочегарку госпиталя. Давно бросил курить, но тут закурил. Невеста моя жила в Казани. Отбил ей телеграмму: «Жив-здоров, а пленок нет…» Странный текст?

Летний отпуск я провел с Людой в Казани. Много фотографировал. Пленки проявить не успел. Они остались в каюте. Да что там пленки… В общем, через пару месяцев мы поженились. Такая вот семейная история».

Капитан-лейтенант В. В. Марченко:

«Прыгнул я довольно неудачно… Попал на леера, ободрал ногу, сильно ударился теменем… Кто-то въехал мне каблуком в губы. Свалка. Все же выбрался из воды на поверхность. Сбросил ботинки, расстегнул китель, но скидывать его не стал. В нагрудном кармане — партбилет и удостоверение личности. Брюки тоже не стал сбрасывать. Плыть к барказам не имело смысла. Они и без того были перегружены. Двинулся прямо к Госпитальной стенке. Старался держаться как можно спокойнее. Так и доплыл».

Мичман Ф. С. Степаненко:

«В воде за меня ухватился юнга. Плавать не умел. Так я и греб — один за двоих. Наверное бы, не сдюжил… На счастье, барказ подошел. Все матросы на нем — к нам спиной: с другого борта людей вылавливают. А нас заметил старший на барказе — капитан 2 ранга. Он мне крюк отпорный протянул. Вижу, капитан не удержит нас двоих. Я подтянулся, схватил его за руку — мертвой хваткой. Тот от боли вскрикнул. Матросы услышали — помогли. На берегу выжал одежду и снова в катер — других спасать.

Вечером приплелся домой. Сынишка дома один. Плачет. Покормил его и пошел искать жену по больницам. Ее на «скорой» вместе с дочкой увезли. Нашел. О «Новороссийске» она еще ничего не знала. Я не стал ей ничего говорить. Чтоб не пугать…»

Мичман И. М. Анжеуров:

«В руку мне вцепился молодой матрос Литеев. Он не умел плавать. Сначала мы, потеряв ориентировку, поплыли к Северной стороне. Затем крейсер «Молотов» осветил прожектором место гибели «Новороссийска», и мы повернули к Аполлоновке. По воде растекался мазут, он забивал рот, трудно было дышать… Нас подобрал барказ. На руке моей так и остался черный след от мертвой хватки Литеева…

Выбравшись на берег, пошел к госпиталю. Туда уже сбегались жены наших моряков. «Где мой?», «Моего не видели?»

Меня остановила жена Матусевича — Ольга Васильевна. Что я ей мог сказать?!»

Инженер-капитан 1 ранга С. Г. Бабенко:

«Под палубой опрокинувшегося линкора я пробыл несколько минут. Надо ли говорить, что они показались мне вечностью?! Все же каким-то образом я вынырнул на поверхность по левому борту. Вокруг плавали матросы. Я полуоглох — залило уши и звуки доносились весьма приглушенные. Кормовая часть линкора освещалась сильным прожектором буксира. Возле носа сновали катера и барказы, которые подбирали людей на воде. До этих катеров было примерно 150—180 метров. Госпитальная стенка не освещалась, в темноте ее не было видно. Поэтому я поплыл по направлению к катерам. С трудом добрался до одного из них.

В госпитале у меня обнаружили двустороннее воспаление легких. Очевидно, потому, что в легкие попало большое количество забортной воды. Дня три держалась высокая температура. Несколько первых ночей я не мог спать, несмотря на значительные дозы снотворного. Порывался покинуть палату, уйти из госпиталя. На следующий день меня пригласил к телефону флагманский инженер-механик флота В. А. Самарин. Поинтересовавшись здоровьем, он попросил сообщить ему письменно мои наблюдения и выводы о происшедшем. Я написал все, что видел на корабле в ту ночь, как велась борьба за живучесть, как героически действовали при этом «новороссийцы».

Старшина 1-й статьи Л. И. Бакши:

«Бушлат мой намок. Попробовал стянуть, но только сбил его на плечи. А тут еще в меня двое молодых вцепились. Сразу же с головой ушел в воду. Ну, думаю, все, амба… Нет, выбарахтались, глотнули воздуха пополам с мазутом и снова — вниз. Однако вынырнули. Так и бултыхались, пока барказ не подошел. Моряк-спасатель лег на планширь и протянул отпорный крюк. Я дотянулся. Нас втащили. Там уже был Саня Боголюбов. А Леня Сериков погиб…

Вдруг крик: «Старпом тонет!» Моряки наши с барказа попрыгали и к Хуршудову — саженками.

Старпома мы всегда побаивались — очень требователен был. Однако знали, что справедлив, что море для него — вся жизнь. Это каждый понимал. Хуршудов был поражен, когда увидел, как к нему бросились. Он думал, что мы его в душе ненавидим. А мы его любили… По счастью, Хуршудов не тонул. Он держался на связке рыбин[8] и стал их расталкивать, чтобы за них могли ухватиться другие.

В госпитале мне перевязали голову и руку. На руке были часы «Победа». Храню их до сих пор. Циферблат весь в мазуте, но стрелки видны четко. Они застыли на 4 часах 16 минутах 55 секундах».

Первый заместитель главнокомандующего Военно-Морским Флотом СССР адмирал флота Н. И. Смирнов:

«В конце пятьдесят пятого я командовал подводными силами Черноморского флота. В то время на наших кораблях работала группа ученых. Они испытывали опытный образец аппаратуры связи. А мы, подводники, оказывали им содействие.

Когда в памятную октябрьскую ночь меня разбудил звонок оперативного дежурного, я сразу же подумал об этой аппаратуре. Доложил о своей идее начальству, получил «добро», и утром 29 октября мы вместе с изобретателем и его приборами прибыли на катере к месту катастрофы.

Днище линкора возвышалось из воды. Прибор поставили прямо на корпус опрокинутого корабля. Я взял микрофон и стал медленно повторять: «Всем, кто меня слышит! Всем, кто меня слышит!.. Ударьте в корпус один раз!»

Едва я опустил микрофон, как корпус линкора загрохотал от ударов. Насчитали их около шестидесяти. Теперь надо было определить, кто где находится. Я взял схему линкоровских помещений и разделил ее на три части: нос, середина, корма. Затем обратился только к тем, кто находился в носу. Люди откликнулись, и я пометил на схеме места наибольших скоплений. Точно так же обследовали середину и корму.

Потом я стал называть номера кубриков. Те кубрики, где кто-то находился, тут же откликались стуком… Так довольно быстро мы составили точную схему нахождения людей в недрах линкора. Самым старшим среди них по опыту, годам и званию был начальник технического управления флота инженер-капитан 1 ранга Иванов. Я обратился к нему: слышит ли он меня. Он ответил стуком из района первого машинного отделения, куда перешел весь личный состав поста энергетики и живучести. К сожалению, связь была односторонней: нас слышали, но ответы могли быть только ударами по металлу.

Я спросил: «Как самочувствие? Ответьте по пятибалльной шкале!»

В воздушной подушке люди провели уже несколько часов и воздух там изрядно подпортился, и все же из первого машинного простучали пять раз. И даже потом, теряя от удушья сознание, «новороссийцы» все равно стучали: «Хорошо».

Несколько человек скопилось в 28-м (кормовом) кубрике. К ним послали водолаза, но тот не смог пробиться — на пути стеной стояли трупы погибших. Пошел второй и тоже вернулся ни с чем. Тогда пошел старший матрос Попов. И прошел… Доставил узникам стальной западни кислородные аппараты и термос с горячим какао. Правда, к тому времени их оставалось только двое…

Матросы не умели пользоваться «кислородниками» и тогда я стал учить их «по радио».

— Товарищи, — говорил я в микрофон. — Эти аппараты весьма надежны и просты в обращении. Они спасут вам жизнь. Надо только соблюсти порядок включения… — И дальше — все девять пунктов согласно инструкции… В кромешной тьме, на ощупь они освоили эти аппараты. Вскоре доложили о готовности к выходу. Я сказал им: — С богом!

Так аппаратура связи спасла шесть жизней и на практике доказала свою пригодность, свою эффективность… Председатель Правительственной комиссии зампредсовмина СССР Малышев после окончания спасательных работ настоял на скорейшем внедрении аппаратуры связи на всех наших флотах.

…Последнее, что я слышал в наушниках гидрофона, — это едва различимое пение. Умирая, «новороссийцы» пели «Варяга». Я был единственным, кто слышал их пение. Но хочу, чтобы об их мужестве знали все…»

Радиоинженер В. М. Жестков:

На сорок пятые сутки, закончив испытания аппаратуры связи, стали готовиться к отъезду домой. Билеты купили на 29 октября. А накануне прощались с Севастополем, гуляли по Приморскому бульвару, любовались, как заходил в бухту красавец-линкор, как становился он на бочки…

В три часа ночи нас разбудили военные моряки, предложили немедленно подготовить нашу аппаратуру к работе и спросили: «Что вам нужно?»

Попросили четыре танковых аккумулятора. Их доставили тотчас же. Мы быстро перенесли свои ящики на катер-торпедолов и через час-другой уже входили в Северную бухту Севастополя. Еще издали заметили, как мечутся по воде лучи прожекторов. Подумалось — учения идут. Но вскоре увидели днище опрокинувшегося линкора, толпы людей на береговых откосах, истошный бабий вой, крики, и все поняли…

Из воды торчал лишь один скуловой киль. На него и поставили аппаратуру.

Включили аппаратуру, довели ее до рабочих параметров. И тогда Николай Иванович Смирнов не без волнения взял микрофон и повторил несколько раз: «Внимание! Внимание! Внимание! Всем, кто меня слышат, ответьте ударом металлических предметов по корпусу судна!» И тут динамик гидрофона донес из-под воды множество ударов. Тогда принесли карту-схему и стали наносить на нее обстановку.

Мы работали на связи и день, и два, и три… На третьи сутки прорезался голод. Аркадий Сергеевич попросил меня: «Пошарь по рундукам, может, найдешь чего». На торпедолове, с которого мы не сходили почти две недели, нашлись лишь луковица да полбуханки хлеба. Правда, на следующий день по распоряжению Смирнова нам стали доставлять горячую пищу. Впрочем, что значили все наши неудобства по сравнению с горем, обрушившимся на флот и город?!

Единственное, что скрасило те дни, — удачный выход из корпуса шестерых моряков. Аппаратура сыграла в их спасении решающую роль.

Через 78 часов на поверхность вышли Хабибулин и Семиошко.

Потом, когда все закончилось и мы уезжали в Москву, на перроне севастопольского вокзала к нам подошли несколько матросов. Один из них спросил приятеля:

— Они?

— Они! — ответил тот.

Мы и охнуть не успели, как нас подхватили на руки и внесли в вагон. Матросы сделали это в знак благодарности за помощь в спасении их товарищей.

Ехали в одном купе с Хабибулиным и Семиошко, направленными в подмосковный санаторий. В Москве мы пригласили их к директору нашего института, устроили им прием, на котором ребята рассказали, что выпало им пережить. И конечно же, упомянули, какую веру вселял в них голос из забортных глубин. Судьба шеинского изобретения после сурового экзамена в севастопольской бухте была решена раз и навсегда».

Бывший командир крейсера «Куйбышев», ныне заместитель главнокомандующего объединенными Вооруженными Силами стран — участниц Варшавского Договора адмирал В. В. Михайлин:

«Вспоминать о той ночи больно и трудно… И все-таки надо отдать дань памяти героическому экипажу линкора «Новороссийск», ведь речь идет о коллективном, массовом подвиге советских моряков.

В канун взрыва наш крейсер, как и линкор, вернулся с моря и мы стали на бочку в глубине Северной бухты согласно парадному расчету. Готовились к наступающим праздникам. Я отдыхал в своей каюте и взрыва на слышал. Разбудила дежурная служба. Бегом на мостик. Но наша помощь не потребовалась…

Все подробности о борьбе за линкор я узнал от контр-адмирала С. М. Лобова, который перевернулся вместе с кораблем и которого прямо из воды доставил на борт крейсера спасательный барказ.

На наш корабль легла нелегкая миссия — принимать родителей погибших моряков. Как и все севастопольцы, мы старались смягчить их горе всем, чем могли. Мы размещали их в лучших кубриках, коки в те дни готовили как никогда хорошо. Дарили на память о сыновьях бескозырки, матросские воротники, тельняшки. Офицерский состав собрал все свое месячное жалованье в складчину и снабжал на дорогу всем необходимым тех, кто приехал издалека. Ведь многие были не бог весть какого достатка… Штаб флота распорядился выписывать вместо билетов бесплатные воинские литеры на обратный проезд…

И вот что важно сказать. Ко мне не раз и не два подходили отцы погибших матросов, сами бывшие солдаты, фронтовики, и, превозмогая боль потери, спрашивали: «А как мой сын вел себя в те последние часы? Не струсил? Не подвел?» И хотя я не видел никого из погибших, каждому отвечал: «Ваш сын вел себя как герой. Можете им гордиться!» Думаю, я не очень грешил против истины.

Спустя несколько месяцев после трагических событий я узнал, что у меня на крейсере служит один из трюмных машинистов, спасшийся с «Новороссийска» и переведенный ко мне на корабль. Матрос с сединой в волосах держался очень скромно и никому не рассказывал о пережитом. Когда настала пора провожать его в запас, я велел интенданту выдать ему всю флотскую форму первого срока, офицеры собрали деньги и купили парню хороший подарок. Потом я построил на юте экипаж по большому сбору с оркестром и сказал: «Товарищи, сегодня мы провожаем моряка-«новороссийца», который вместе со своими товарищами геройски выполнил свой долг перед Родиной…» Обнял и расцеловал его…»

Бывший начальник политотдела соединения Черноморского флота контр-адмирал в отставке В. А. Микатц:

«Правительственную комиссию возглавлял человек весьма умудренный жизненным и государственным опытом — заместитель Председателя Совета Министров СССР, член ЦК КПСС, Герой Социалистического Труда генерал-полковник инженерно-технической службы Вячеслав Александрович Малышев. С 1941 года он был наркомом танковой промышленности, возглавляемый им наркомат внес немалый вклад в нашу победу над фашизмом. В послевоенные годы Малышев был министром судостроительной промышленности и еще целого ряда весьма ответственных министерств. Так вот он, подводя итоги работы комиссии по расследованию, сказал так: «Мы потрясены тем, как вели себя люди на «Новороссийске». Это был подвиг всего экипажа. Многие матросы были подготовлены на уровне техников… Они действовали грамотно, самоотверженно».

Малышев представил всем матроса-белоруса М. Литвина, который благодаря прекрасному знанию корабля сумел вывести и спасти шестерых своих товарищей…»

К этим строчкам добавить нечего. Замечу лишь, что, как ни было велико душевное и физическое потрясение, пережитое моими собеседниками, никто из них, моряков-«новороссийцев», не проклял море, опасную флотскую службу, никто не поспешил списаться на берег. Напротив, они еще прочнее связали свою жизнь с морем, многие офицеры линкора «Новороссийск» стали впоследствии известными командирами, адмиралами.

Бывший дежурный по низам в трагическую ночь командир 6-й батареи Карл Иванович Жилин спустя годы командовал крейсерами «Михаил Кутузов» и «Адмирал Ушаков». Он и сейчас продолжает службу в звании контр-адмирала.

Старпом Григорий Аркадьевич Хуршудов, выйдя на пенсию, долго еще продолжал морячить капитаном большого промыслового судна.

Главный боцман линкора Федор Самойлович Степаненко тоже стал капитаном — учебного судна в морской школе ДОСААФ.

Много писали наши газеты о командире одного из первых советских противолодочных крейсеров «Ленинград» капитане 1 ранга Юрии Гарамове. Он тоже прошел школу линкора «Новороссийск», будучи на нем командиром зенитной батареи.

«Новороссийск» дал целую плеяду замечательных офицеров и адмиралов. Можно было бы называть имя за именем и каждое сопрягать с громкими титулами, званиями. Но это — отдельный рассказ.

«В войну мы были мальчишками…»

Сколько было матросов на «Новороссийске», столько и судеб. Невозможно выбрать одну — общеподобную, типичную. И все же время было одно на всех, и оно пометило их своими приметами, как пометил их флот одними и теми же лентами на бескозырках…

Матрос Виктор Салтыков, бывший левый замочный 7-й зенитной батареи линкора «Новороссийск».

Он совсем еще не стар — немного за пятьдесят. Голубоглазый круглолицый русак из новгородского города Чудова. Тридцать лет работает в Севастополе таксистом. Вместе с сыном в одном таксопарке.

И все у него хорошо. И дом в Инкермане — полная чаша. И свои голубые «Жигули» на ходу. Но стоит в его глазах и мучает невысказанное, незабытое, непереданное…

Виктор Иванович Салтыков:

«Мать умерла, когда мне семь лет было. Отец как раз на советско-финляндской воевал. Остались мы с сестренкой одни. Отец вернулся, пожил с годик и — снова на фронт. В июне сорок первого ушел. А в сорок втором погиб на Пулковских высотах. Снайпером он был.

Сестру увезли из Чудова в деревню. Ну а мне в ту пору девять стукнуло. Фронт вплотную надвинулся. Отправился я к бабушке, что за тридцать километров в селе жила. Шел по дороге вдоль Волхова вместе с беженцами, вместе с солдатами. «Мессеры» ту дорогу поливали свинцом. Я, как и все, падал на землю, укрывался за деревьями. Какой-то солдат мне сказал: «Не так ложишься, малец. Поперек. А надо вдоль. Не то немец тебе ноги отшибет, так и сгниешь в болоте. Головой ложись…»

Прибился я к этому бойцу — а он шел с горсткой своих товарищей, отступали, видно, или часть свою догоняли. Солдаты ему говорят: «На что тебе этот малец?» А он: «Со мной пойдет, ни за что не брошу».

Через Волхов разрешали переправляться только военным. Гражданские — беженцы, повозки, скот — толклись на берегу. Разбегались только, когда немцы прилетали. Бойцы сели в лодку и меня с собой взяли. Шли за баржой с танком на палубе. Едва выплыли на середину реки, как опять «мессеры» налетели. Бомба угодила в баржу, танк свалился в воду и волной от него перевернуло нашу лодку. Я плавать умел, но боец велел держаться за его гимнастерку. Так и выплыли. Собрались на берегу кто доплыл. Отжали одежду и двинулись в ту деревню, где бабушка жила. Бабушка спрятала бойцов в дальней бане. Утром велела отнести им картошки и сказать, что в деревне немцы. Я пошел. Смотрю, все спят. Один на пороге бреется. Я ему передал, что бабушка сказала. Он крикнул: «Подъем!» Все вскочили, быстро собрались и ушли.

Так войну я в деревне и прожил, пока наши блокаду не прорвали и Чудов не освободили.

Спустя лет двадцать — уже после службы — разыскал я в Чудове сестру. Сказали мне знающие люди, что в магазине работает. Захожу в магазин, смотрю на продавщиц — какая из них Люда? Узнать не могу. Пошел к ней домой — адрес мне дали. Дождусь, думаю, тогда и узнаю. Дома дети — племяши мои, значит. «Мамка на работе». Тут Людмила приходит. «Брат так брат. Садись ужинать». — Странно, думаю, встречает. Или не признала? Приходит с работы ее муж, она меня знакомит: «Брат мой двоюродный». Вот в чем дело! Она меня за двоюродного приняла, что в соседней деревне жил.

— Не двоюродный, — говорю, — а родной.

— Как родной? Быть не может! Ванюшка в сорок первом погиб. В дом бомба попала…

— Попала, — говорю, — да в другую половину. Меня соседи взяли. Давай-ка свой паспорт, сличим.

Сличили.

— Ты — Салтыкова, и я — Салтыков. Ты — Ивановна, и я — Иванович. Ты в Чудове родилась, и я там же.

Вот тут и признали друг друга. И в слезы…

Ну, а с отцом у нас такая встреча вышла. Купил я как-то книжку «Бойцы Выборгской стороны». Вдруг в глаза строчки бросились: «Иван Салтыков, снайпер-инструктор 265-го стрелкового полка 5-й ополченской дивизии. Награжден орденом Красного Знамени за 137 убитых фашистов. Погиб на Пулковских высотах…» Поехали мы с дочерью в Ленинград. Там в одной школе музей 5-й дивизии. На стенде фото: слет снайперов Ленинградского фронта. Пригляделся — с краю отец мой стоит… Так вот и встретились…

В конце пятьдесят первого года меня призвали на флот. После присяги нас, молодых, минуя учебный отряд, доставили прямо на линкор. Я до службы работал в Северо-Западном речном пароходстве, имел представление, что такое судно. Но тут — такая громадина! Во сне не приснится.

Разместили нас в кормовом кубрике. Моя койка-гамак самая верхняя — в третьем ярусе. Никогда в таких не спал. Кое-как влез. Устроился, лежа на спине. Захотелось перевернуться на правый бок. Только повернулся — кувырк и вниз слетел на спящего старшину. Еще раз влез и еще раз кувыркнулся. Чуть не плачу — издевательство, а не койка. Старшина сжалился.

— Возьмись за пиллерс, подтянись, найди место спиной и опускайся.

— А если на боку?

— Свалишься.

— А вы как же?

— С наше, браток, послужишь, так научишься.

Потом, конечно, приспособился. Шутка ли — пять лет в гамаке качаться. Зато в шторм — никаких проблем, вся батарея качается от борта к борту, как младенцы в люльках. Только храп стоит.

В тот первый день захотелось нам с приятелем в гальюн. Да где его найдешь в таком лабиринте? Спросили мы у старослужащего Ивана Сапронова.

— Ладно, — говорит, — дуйте за мной!

Ну, мы и дунули. Шли по каким-то длинным коридорам, спускались под палубы, пробирались через кочегарки, снова поднимались и снова петляли по каким-то проходам, коридорам… Ну, думаю, дела. Мало того, что убегаешься, так и не найдешь его, этот гальюн, пропади он пропадом. Мы уж и ориентировку потеряли — где корма, где нос, где левый борт, где правый… Тут Сапронов нас, наконец, привел.

— Вот вам, блаженствуйте! — И ушел.

Дела мы сделали, а как обратно выбираться? Стали Ивана искать, всех подряд спрашивать:

— Не видали ли моряка такого — рослого, полного.

Народ посмеивается:

— У нас тут все не худенькие! Из какой он бэче?

— Не знаем.

— А вы из какой?

— Артиллеристы мы…

— Дивизион какой?

— Зенитчики…

— Эк, вас куда занесло. Да у вас же свой гальюн рядом.

Ну, хохот, конечно… Разыграл нас Сапронов. Нашлась добрая душа, вывела нас на верхнюю палубу, а там по левому борту на ют пробрались, отыскали свой люк и вниз.

В октябре пятьдесят пятого я дослуживал четвертый год. Сам уже молодых за кипятком на марс посылал. Ну, правда, сигнальщики перехватывали, объясняли, что выше лезть уже не положено, а за чаем надо метров на двадцать вниз спуститься — на камбузную площадку, в самоварную выгородку.

За неделю до взрыва линкор стоял в другом порту. В три часа ночи все соединение подняли по тревоге, и корабли срочно перешли в севастопольскую бухту. Говорили, что в Черном море обнаружили неизвестную подводную лодку. Вот и перевели нас под надежную защиту.

В пятницу 28 октября после дневных стрельб линкор встал против Госпитальной стенки. Были объявлены сход на берег и стирка. Боцманская команда вооружила бельевые леера, подали воду на ют, и там на тиковой палубе (деревом была покрыта только корма) мы начали драить щетками свои робы и форменки. Стирали на совесть. Были такие ловкачи, что замазывали всякие пятна на белых брюках и форменках зубным порошком. Но Сербулов, помощник командира, умел выводить на чистую воду. Выстроится братва перед увольнением по форме-раз (белый низ, белый верх), Сербулов пройдется вдоль строя и — цепочкой по штанам. У кого белая пыльца вспорхнет — вон из строя стираться…

Я в увольнение не собирался. Постирал бельишко, а вечером отправился в гости к земляку — шестнадцатилетнему юнге из оркестра Коле Крайнову. Он тоже родом из Чудова. Знать бы, что видимся с ним в последний раз. Взрыв прошелся как раз через кубрик музыкантской команды и юнгу разорвало в клочья…

Взрыва я не слышал. Наш 13-й кубрик находился в шкафуте правого борта в забашенном пространстве второй противоминной башни. За ее основанием и висели наши койки.

Проснулся от крика дневального Омельченко:

— Подъем! Корабль взорвался!

Света нет. Включили аварийные синие плафоны. Молодых толкаю, а они спят, только во сне мычат. Молодых много было. Наши войска как раз из Австрии вывели, и часть солдат прислали на линкор. Прибыли за день до взрыва, в сапогах. В воде их потом эти сапожки потянули…

Объявили боевую тревогу. У нас, зенитчиков, так было заведено: по тревоге хватали одежду и — на боевые посты. Там уже одевались. Главное, чтобы успеть самолеты «противника» встретить. А в чем ты — неважно. В трусах и шлемофоне, но в руках — маховики, в прицелах — небо.

Так в пятьдесят четвертом было. Тогда над севастопольскими бухтами пролетал иностранный самолет-разведчик. «Новороссийск» первым открыл зенитный огонь. Но наш потолок — 14 километров, а самолет выше летел. Били в самый зенит, так что осколки на корабль полетели. Ведищеву, правому замочному, плечо разворотило… Все соединение стреляло, но самолет ушел. Его потом над материком сбили, почти как Пауэрса.

Вот мы и решили — снова провокация. Примчался я на свой 71-й боевой пост — это на правом борту возле фок-мачты спаренные зенитные «сотки». Натянул шлемофон. Первая команда пошла:

— Орудие боевым — зарядить!

Тут из элеваторного люка стали выскакивать патроны — один за другим. По 28 килограммов штучка.

Зарядил я свое левое, доложил:

— Товьсь!

Руку на спуске держу, слышу в наушниках голос наводчика вертикального:

— Цели нет!

Наводчик горизонтальный:

— Цели нет!

Прогнали по всему азимуту — одни звезды. Нет воздушных целей.

Слышу команду с КП:

— Дробь стрельбе. Спасать людей. Спустить шлюпки!

У нас в батарее были лучшие гребцы — призовая шлюпка. Шлюпки спустили быстро. Спасли тех, кого выбросило взрывом в море: часового на баке, Кичкарюка Ивана из нашего дивизиона и еще моториста с барказа. Ночью под правым выстрелом стояли барказы. В воде от взрыва образовалась впадина-воронка. Барказы в нее провалились. Кто наверху в них спал — тех выбросило на поверхность, кто внутри — погибли.

Меня послали в носовую часть — на разведку и помощь. Первым, кого я увидел, — нашего почтальона Блинова. Он лежал навзничь. Глаза были открыты, но уже ничего не видели. Помощь Блинову была не нужна… Я побежал дальше, к огромной — от борта до борта — дыре в палубе. Оттуда неслись крики и стоны, туда светили фонарями, спускали переносные лестницы… Весь бак был залит илом. Набрал его полные башмаки…

Никогда не забуду, как старшине 2-й статьи (фамилию не знаю) зажало полуоторванным комингсом правую руку. Как ни дергали его, как ни отгибали железо — крепко зажало, ни в какую. А нос погружается, вода подступает. Аварийный топор притащили: «Руби руку!» — кричат. А он не может, духу не хватает… В воду уже по грудь ушел… Притащили ему КИП-5, кислородно-изолирующий прибор, натянули маску, так он и ушел под воду, только свободной рукой на прощание помахал… Кислорода ему на час, наверное, хватило…

В корабельном карцере двое сидели. Один из нашей батареи — Иван Медведков, москвич, сирота. Нагрубил старшине батареи мичману Родионову и сел. Другой — Науменко, из электромеханической боевой части.

Часовой стоял из молодых — Ересько. Испугался крена, хотел бежать. Арестованные в крик: «Выпусти!» Ересько сбил прикладом замки. Успел. Выскочили. Науменко и сейчас живет, на морзаводе бригадиром дизелистов работает. А Медведков при опрокидывании утонул.

Весной ездил Медведков в отпуск. Коля Рылов его к себе пригласил — в тамбовскую деревню. Там Иван зазнобу завел и даже ребенка успел зачать — к ноябрьским праздникам ждали. Как раз и служба кончалась. Костюмчик к свадьбе справил. Да вот не довелось. И Коля Рылов погиб. И вот что обидно: живет где-нибудь Иваново дите, парню или девице сейчас уже за тридцать. А отца подлецом считают. Обещал жениться и не приехал. Похоронку ведь в ту деревню не прислали. Хотели с ребятами написать — да кому? На деревню девушке? Ни имени невесты не знали, ни названия села…

Сидели мы при орудии, пока не дали команду: «Не занятым борьбой за живучесть опуститься в кубрики, забрать комсомольские билеты, книжки «боевой номер»[9] и построиться на юте!»

Что было дальше? Бежим мы на ют по правому борту. Не успели добежать — новая команда: «Всем по боевым постам!» На наше счастье, на рострах стоял помощник командира Сербулов. Он-то сразу понял, что грозит, и на свой страх и риск адмиральскую команду отменил. Крикнул:

— Всем к борту!

Линкор уже вовсю кренился на левый борт. Мы помощника послушали, это нас и спасло. Перелезли мы через леера правого борта и встали на неотваленные выстрела. Под ним хорошо было добираться до десантных барж, что стояли под правым бортом. Но на пути к ним — парадный трап. У входа на него — врио комфлота Пархоменко с адмиралами. Застопорились мы. На адмиралов не попрешь. Сели на выстрел — ждем.

Старшина батареи мичман Родионов кричит мне с площадки грот-мачты:

— Виктор, давай сюда! Мачта в любом случае над водой останется… Давай шустрее, а то пожалеешь!

Мичман Родионов всю войну на «Красном Кавказе» прошел, знал, что к чему. Я бы полез к нему, но побоялся: уж очень высоко — 27 метров. С борта все же пониже прыгать… Не помог Родионову фронтовой опыт. Грот-мачта, облепленная на всех площадках и мостиках людьми, со всего размаху ухнула в воду и сразу же ушла в жидкий грунт на глубину своей высоты. Почти все погибли.

Мы же сидели за леерами на выстрелах, в общем-то на борту, и когда он стал выходить из воды — линкор опрокидывался на левый бок, — мы побежали по нему, как бегут по цилиндру эквилибристы. Сначала мы бежали мимо иллюминаторов по краске, потом краска кончилась, и за ватерлинией пошло мокрое, скользкое, обросшее ракушками железо. Оно надвигалось на нас, уходило под ноги со страшной скоростью, но все же мы успевали. Это был отчаянный бег — по борту опрокидывающегося корабля.

Вдруг перед нами вырос длинный полутораметровый барьер — скуловой киль. Ленька Смоляков, он впереди бежал, ухватился за киль и мне кричит:

— Держись за мои ноги.

Я схватил его за штанины, но в мои ноги тоже кто-то вцепился, потом еще… Я не удержался, оторвался, и вся цепочка покатилась по острым ракушкам — ладони, локти, колени, все в кровь. Но расцепились, кое-как вскарабкались к проклятой ребрине, перелезли через нее и очутились на спасительно широком днище линкора. Как на огромном плавучем острове. Много нас там оказалось, человек пятьдесят. В том числе и Ваня Сапронов из Воронежа, тот самый, что в гальюн нас за семь верст водил.

Мы все бросились в нос, откуда бил из пробоины высокий фонтан. Почему-то решили, что вот-вот взорвутся погреба кормовых башен, а в носу боезапаса — поменьше… Кое-кто сбрасывал бушлаты, одежду, кидался в воду и плыл к берегу. Пример был заразителен, я тоже начал расстегивать ремень, но тут увидел, как парень, что поплыл через бухту к Куриной пристани, вдруг скрылся под водой и уже больше не вынырнул…

— Ребята, кто на киле, ко мне! — Это кричал помощник начальника штаба соединения капитан 2 ранга Соловьев. — В воду не прыгать! Вас утопят! Держаться всем на днище!

Если бы не он, меня да и многих других на свете давно не было. Сейчас бы встретил — в ножки поклонился. Удержал нас Соловьев от безрассудства, от горячки. Остались мы на днище.

Помню, вынырнул из воды курсант, забрался на днище, нашел чью-то брошенную одежду, переоделся в сухое, достал из кармана папиросы, закурил и головой покачал:

— Вот это практика-а!..

Подошла десантная баржа. Покатость линкоровского борта мешала ей пристать вплотную. Тогда нам стали бросать концы и перетаскивать на борт. Только я перебрался таким макаром, вдруг слышу:

— Витька, помоги!

Между корпусом корабля и баржей барахтается Петька Науменко. Бросил ему пожарный шланг. Тот по нему и влез. Потом еще кто-то.

Доставили нас в госпиталь, налили спирта. Выпили, а руки все равно трясутся. Шел мимо врач-подполковник, увидел, как руки у нас дрожат.

— Ну что, ребята, не можете успокоиться? Налейте им еще.

Утром нас вызвали на госпитальный причал опознавать погибших. Их было много, они лежали в несколько рядов. Мы ходили между ними, вглядывались в неузнаваемые — распухшие, изъеденные мазутом — лица. Узнали только одного из своей батареи, и то лишь по родимому пятну на ноге. Офицер, шедший за нами, записал его фамилию в блокноте, вынул из робы документы и бросил их в фанерный ящик. Там было уже много боевых книжек и комсомольских билетов, разбухших от воды.

Я не смог долго находиться на причале, нервы сдали, и попросил, чтобы меня в опознание больше не назначали.

В войну мы были мальчишками. После нее — всего десять лет мирной жизни. И опять война вернулась к нам, дыхнула в лицо из-под воды. Мы обязаны помнить тех ребят, чьи тела лежали на госпитальном причале. Они тоже погибли на Великой Отечественной…

Мой племянник вернулся из Афганистана седым. Его погибшие товарищи получили награды посмертно. Но ведь и мои товарищи по «Новороссийску» были ничуть не хуже той молодежи, что воевала под пулями душманов».

Иван да Марья

Взрыв «Новороссийска» навечно разлучил сотни людей и только двоих связал он, спаял на всю жизнь…

В тот предвыходной октябрьский вечер старшина 2-й статьи Иван Кичкарюк, вертикальный наводчик 37-миллиметрового автомата 9-й зенитной батареи, сошел на берег, в свое, сам того не зная, последнее увольнение. Сошел с дружком Иваном Рязановым, старшиной из службы снабжения. И тот не чуял своего последнего часа. (Как уйдет он по боевой тревоге в свой склад, так и найдут его там водолазы…)

В конце октября осень в Севастополе только начинает пробовать свои краски: чуть мазнет охрой по кронам каштанов да вычернит и без того черную переспелую ягоду-ежевику. Есть еще одна верная примета октября — флотский люд меняет беловерхие бескозырки и фуражки на черные.

За пять лет срочной службы Иван Кичкарюк так и не сыскал себе подругу в Севастополе. Не то, чтоб девчат не было — немало их приехало город заново отстраивать. Не то чтоб фигурой не вышел — стати бывшему кузнецу не занимать было. А вот сколько танцплощадок обошел — и на Историческом бульваре, и на Матросском, и на Корабельной стороне, а ни одна из девчонок так и не глянулась.

На линкор вернулись с последним барказом — в первом часу ночи. Покурили на баке, проверили дневальных — старослужащие блюли порядок на корабле и не по долгу — по совести. Жил Иван в том же, 1-м кубрике, что и старшина 1-й статьи Леонид Бахши. Койки-гамаки висели здесь в три яруса. На самых верхних спали молодые матросы, на нижних — те, кто служил по пятому году. Койка Кичкарюка висела в среднем ярусе. В нее он и забрался. Уснул быстро.

Проснуться, точнее очнуться, ему довелось спустя неделю. Смерч взрыва выбросил его вместе с койкой, вместе со стальным куском палубы в море. В рубашке появился на свет Иван Кичкарюк, в тельняшке родился заново, когда в первородной слепоте, немоте и беспамятстве вынырнул из глубины ночного моря. У него было переломлено левое плечо, раздроблен локоть, оторваны пальцы на правой руке. Череп походил на растресканную скорлупу придавленного яйца.

Он единственный, кто, попав в самую сердцевину огненного выброса, остался живым.

Оглушенный, контуженный, глаза и уши забиты илом — Иван не видел и не слышал, как к нему подошла спасательная шлюпка, как его вытащили из воды… Был в полном беспамятстве. Барахтался, выгребая одной правой, лишь повинуясь неугасшему инстинкту жизни.

В сознание он пришел на шестой день — попросил пить. Медсестра подала ему чашку. Отпил несколько глотков и снова свалился без чувств. В это минутное прояснение он все же успел запомнить лицо девушки. Ему показалось, да он и сейчас так считает, что она и есть его главная спасительница.

Медицинская сестра М. П. Бондаренко:

«Взрыв я слышала. Сквозь сон. Но Севастополь взрывами не удивишь: то учения, то салют, то еще что… Утром иду на работу, смотрю: госпиталь, Аполлоновка — все оцеплено солдатами с винтовками. Накануне в Севастополь приезжал бирманский президент. Может, к нам пожаловал?

Матросы в трусах по двору бегают… Опять удивляюсь: может, на рентген привели? Но почему в такую рань?.. Глянула в море, а там… Будто огромный кит в бухту заплыл: длинная широкая туша… Пригляделась, а то не кит — корабль перевернутый. Линкор «Новороссийск». У меня сердце так и заныло… Прихожу в отделение — палаты полным-полнехоньки… по два-три матроса на койке…»

Для медсестры Маши Бондаренко искалеченный старшина был одним из многих раненых, доставленных с линкора «Новороссийск». Раненые выздоравливали, выписывались, а этот — лежал пластом месяц, другой, третий… Его переворачивали на простыне, кормили с ложечки… Он ей улыбался, он бодрился, шутил, а весной, когда встал на ноги и врачи разрешили ему недолгие прогулки во дворе, насобирал букет маков и принес ей в дежурку…

Маша была старше его на пять лет. У нее был жених — рослый и крепкий матрос с другого корабля. Она сама выбрала свою судьбу: стала женой искалеченного парня с «Новороссийска». И хотя Ивана Кичкарюка выписали на девятый месяц лечения, он нуждался в серьезном уходе. Мучали его сильные головные боли, невыносимо ныли перебитые кости, слышал с трудом — в среднее ухо попал ил… Маша, Мария Петровна, растирала его всяческими снадобьями, разрабатывала левую руку, добывала лекарства, обивала пороги медицинских светил… В давние времена ее старания — каждодневные из года в год! — назвали бы подвигом любви и милосердия. А для нее то была обыденная жизнь, которая и по сю пору такой остается…

Когда-то бывший сельский кузнец Иван Кичкарюк подковывал самых норовистых лошадей, отбивал косы, выделывал шкворни, болты, скобы… Теперь же его правая не то что молот — молоток удерживала с трудом. Кому он нужен такой в деревне? Не захотел возвращаться домой инвалидом. Остался при госпитале, нашлась ему в подсобном хозяйстве работенка — что-то вроде плотницкой: вешалку прибить, тумбочку починить…

Пенсию ему положили в 260 тогдашних рублей, то есть в 26 нынешних. Однако начальник горсобеса товарищ Громов, узнав, что Кичкарюк работает, урезал и без того невеликую сумму вполовину, чтобы не разбазаривать государственные средства. Каждый год вызывали бывшего старшину во ВТЭК на переосвидетельствование. В результате перестал Кичкарюк и тринадцатирублевый пенсион получать. Пришел Иван домой и сказал:

— Все. Больше никуда ходить не буду. Не выдержу, ударю кого — посадят.

Было отчего прийти в отчаяние: из госпиталя Кичкарюка выжил новый завхоз, которому нужен был полноценный плотник. Подыскал было Иван Иваныч другую работу, не взяли — плохо слышит. И остался он и без зарплаты, и без пенсии. И это в год, когда родила Маша девчушку, Тамарой назвали. Вот тогда-то махнул рукой Иван на свои недуги и немочи и нанялся боцманом на портовый водолазный бот. А жена, Мария Петровна, рук не опустила, в одиночку повела войну с начальником горсобеса товарищем Громовым, который целых два года экономил на беспалом боцмане государственные средства. Справка об увечьях, полученных при прохождении воинской службы, — ох, с каким трудом выхлопотала ее Мария Петровна — исчезла в бумажных недрах горсобеса.

— Куда ни напишу, все в собес возвращается. Товарищ Громов говорит: «Хоть вагон бумаги испиши, все равно мы будем решать». Вот так два года решал… Пошла я к депутату… Опять мои бумаги к Громову вернулись. Тогда взяла и написала министру обороны товарищу Малиновскому. Тут закрутилось колесо. Горздравотдел занялся. В общем, восстановили: 13 рублей в месяц стали приходить… Все-таки облегчение. Жили мы в казенном домике при госпитале.

Как жили, жаловаться она не стала. Тут и так все видно, стоит только окинуть глазом неказистое строение под железнодорожной насыпью, не на улице даже — на Госпитальном спуске. Во второй половине их жилья — продсклад, поэтому всякая подпольная живность нередко объявляется и на кухне Марии Петровны. Дочь матроса, жена матроса, она давно привыкла ко всяким житейским неудобствам. Вот только за Ивана обида берет — кровь пролил, здоровья лишился, кругом прав, а постоять за себя не может. Зато в ходовой рубке морского буксира бывало так: шторм, качка валит всех с ног, и тогда хромой и беспалый старшина с «Новороссийска» по многу часов кряду не отходит от штурвала. А на буксире «Дмитрий Донской» в штормовом переходе из Одессы в Севастополь и вовсе больным — с температурой под сорок — нес рулевую вахту.

Нет у Ивана Кичкарюка ни наград, ни регалий. Один только значок с силуэтом линкора «Новороссийск» под Военно-морским флагом с траурной лентой. Раз в году — в последнее воскресенье октября — прикалывает он его к пиджаку и приходит на Приморский бульвар, туда, где собираются уцелевшие товарищи по экипажу линкора. Здесь-то я и познакомился с Иваном Ивановичем. Потом вместе шли на «морском трамвайчике», выхлопотанном Ямпольским, к достопамятной якорной бочке, бросали цветы в непроглядную воду бухты. Там, в многометровом слое ила, огромная железная заноза — срезанная водолазами фок-мачта «Новороссийска». Ее не удалось вытащить из грунта, она ушла слишком глубоко. В ее задраенных рубках, словно в стальных склепах, лежат кости моряков, не покинувших боевые посты. Мы проходили над безымянной, никому не известной подводной братской могилой, последним, что осталось от поднятого, разрезанного на лом, бесследно исчезнувшего в мартенах «Запорожстали» корабля.

Цветы качались, кружились в быстрых воронках кильватерной струи.

Иван Иванович, глотая слезы, бросал в воду георгин за георгином. И контр-адмирал Карл Иванович Жилин бросал, и старшина 1-й статьи в отставке Леонид Иосифович Бакши, и бывший замполит Григорий Моисеевич Шестак, и вдовы офицеров из БЧ-5, и многие еще бывшие офицеры, мичманы, старшины и матросы «Новороссийска».

Теплоходик «Омега», не сбавляя хода и не приспуская, как положено в таких случаях, флага, поспешно, будто чураясь горя этих людей, понесся на Северную сторону, где маячила пирамидальная часовня Братского кладбища. Потом мы долго, растянувшись на добрую версту, поднимались в гору, шли мимо старинных саркофагов героев Севастопольской обороны 1854—1855 годов, пока не взобрались почти к самой часовне, а оттуда по заросшей неприметной тропе взошли, наконец, к подножию мемориала «новороссийцам» — к стопам Скорбящего матроса. Сгрудились, постояли с фуражками и шляпками в руках, сказали короткие речи, а потом отошли в сторону, к часовне, и там, на забытых реставраторами лесах, разложили прихваченную из дома снедь. Помянули.

Мне бы тогда заприметить Ивана Ивановича, расспросить… Но держался он в тени, а рассказчиков — бойких, ярких, памятливых — было вокруг столько, что я порой терялся: кого слушать…

На другой день, коротая время перед поездом, я заглянул в Аполлоновку к знакомому фуражечнику и вдруг увидел на шлюпочном причале Кичкарюка. Вот тут-то мы с ним и поговорили. А потом перебрались в его домишко, благо он в двух шагах от старинного Лазаревского акведука, по которому бежала когда-то в госпиталь питьевая вода.

Во дворике Кичкарюков стояла детская коляска с семимесячным внуком.

— Вот еще один моряк, — счастливо улыбнулся дед, взяв мальца на руки. — Дочь вышла замуж за капитан-лейтенанта. Оба служат на Тихоокеанском флоте. Дочь — в матросском звании — на военной почте. Ну, а мальчонку врачи не посоветовали на острове держать. Климат не тот… Вот пока с нами живет. Бабка за нами смотрит — что за внуком, что за дедом. Обоих пестует. Нам без нее — пропасть…

Пока Мария Петровна наскоро собирала на стол, пока грелся чайник, рассматривали — вот уж не скучное занятие! — семейные фотографии. Бравый боцмаат[10] с броненосца «Орел» — отец Марии Петровны. Пережил Цусимское сражение, японский плен, гражданскую войну. Умер в сороковом… Вот линкор «Новороссийск», озорной матрос, забравшийся в тринадцатидюймовый ствол главного калибра и выглядывающий оттуда, чтобы показать, какие жерла у орудий линкора. Вот дочь Тамара в розовом свадебном платье, рядом стройный офицер в парадной морской форме…

В 1981 году Ивану Ивановичу Кичкарюку выдали удостоверение инвалида Великой Отечественной войны. Можно было бы порадоваться за него, если бы не омрачала радость одна мысль: четверть века понадобилось для того, чтобы справедливость восторжествовала.

С инвалидским удостоверением Иван Иванович ходил не долго. В одесском трамвае вытащили у него бумажник со всеми документами. Паспорт, правда, прислали по почте… И на том спасибо.

Знал бы тот ворюга, чьими льготами он собрался пользоваться.

Выдали Кичкарюку дубликат.

Красная книжечка пришлась как нельзя кстати. С ее помощью дед Иван трижды летал к дочери — помочь молодым обжиться на новом месте. А место ого-го какое — добраться в гарнизон или выбраться с него можно лишь пограничным катером, да и тот через узенький бурный проливчик часа два выгребает. Жизнь там лихая — то штормы по месяцу, то землетрясения, то цунами… Тамара не жалуется, как-никак внучка моряка, дочь моряка, жена моряка да и сама — морячка.

У семьи Кичкарюков — свое счастье, ни на чье не похожее, выстраданное, выхоженное, трудное… И все-таки счастье.

Вот попробуй тут не скажи: «Судьба». Огненный столб взрыва, искалечивший, но пощадивший матроса, будто повелел ему: «Живи здесь, подле страшного места, тут найдешь себе и суженую, и кров, и дело, и все, чем счастлив человек. Живи и помни!»

Иван Кичкарюк живет и помнит.

«Когда я должен был отдать приказ?..»

Правительственная комиссия, тщательно изучив все обстоятельства гибели линкора «Новороссийск», пришла к выводу, что экипаж корабля во взрыве не виновен, более того, матросы, мичманы, офицеры проявили подлинный героизм, спасая корабль, высочайшую верность воинскому долгу, самопожертвование.

Наиболее вероятной причиной взрыва эксперты признали немецкую донную мину с прибором кратности, приостановившим на время свою работу и заработавшим снова после того, как линкор задел мину якорем.

Не моряки-«новороссийцы» виноваты в том, что линкор после отчаянной двухсполовинночасовой борьбы с поступавшей водой все-таки опрокинулся. Действия экипажа по спасению корабля комиссия признала правильными и самоотверженными.

Опрокидывание было предопределено конструкцией корпуса линкора: вся нижняя часть до ватерлинии была сделана герметичной, верхняя же — надводная — была пронизана всеми основными и вспомогательными магистралями, так что вода затапливала корпус сверху. В итоге надводная часть заполнилась, утяжелилась, подводная же представляла гигантский воздушный резервуар. Возник, как говорят инженеры, опрокидывающий момент. Корабль погубили мощный взрыв, несовершенство системы непотопляемости, наконец, коварный грунт — двойное дно моря. Но это — причина гибели корабля. Вопрос в другом: почему не удалось спасти подорванный линкор от опрокидывания? Можно ли было предотвратить его? Почему спустя два с лишним часа после взрыва людей погибло вдвое больше, чем погубил их сам взрыв? Все эти вопросы стояли перед Правительственной комиссией и она строго спрашивала с тех, кто держал перед нею ответ.

Все должностные лица, в чьем ведении находился корабль, — от командира линкора до главнокомандующего Военно-Морскими Силами СССР понесли наказания из-за упущений по службе, которые так или иначе способствовали гибели «Новороссийска». Командир отвечает за все. Согласно этой суровой, но справедливой формуле был снят с должности и понижен в воинском звании командир «Новороссийска» капитан 1 ранга А. П. Кухта. Был снят со своего поста врио командующего Черноморским флотом и разжалован из вице-адмиралов в контр-адмиралы В. А. Пархоменко. Отстранен от руководства Военно-Морскими Силами СССР и понижен сразу на три ступени в звании — из Адмиралов Флота Советского Союза в вице-адмиралы — Н. Г. Кузнецов. И это несмотря на то, что под его главнокомандованием Военно-Морской Флот воевал — и как воевал! — четыре долгих года войны. Только в июле 1988 года Президиум Верховного Совета СССР восстановил вице-адмирала Николая Герасимовича Кузнецова в прежнем воинском звании Адмирала Флота Советского Союза, сняв с него посмертно вину за гибель «Новороссийска».

Однако самый главный спрос был с вице-адмирала Пархоменко.

Мое мнение об этом человеке складывалось весьма непросто и долго.

Молва рисовала комфлота крутым и жестким, эдаким беспощадным волевиком, для которого судьба «железа» (корабля) была важнее судьбы людей (матросов) и который из страха перед высоким начальством побоялся отдать приказ покинуть линкор до опрокидывания.

Говорили, что ему все сошло с рук, потому что он — сын героя гражданской войны Александра Пархоменко.

Кто-то слышал, как на предложение временного командира линкора старпома Хуршудова дать задний ход и подойти как можно ближе к Госпитальной стенке адмирал ответил: «Винты погнем…»

Кто-то слышал, что на предложение покинуть гибнущий линкор он закричал: «Застрелю!..»

В этого человека легко бросить камень, ибо с него — главный спрос за гибель линкора. Он фактически командовал Черноморским флотом, он лично руководил борьбой за спасение «Новороссийска». На него пала черная тень. На его голову посыпались проклятия вдов и матерей погибших моряков.

Страшное бремя.

— Почему вы не отдали приказ о спасении людей? — спрашивал его председатель Правительственной комиссии по расследованию причин и обстоятельств гибели «Новороссийска».

Почему?..

Пархоменко сняли с должности комфлота, разжаловали в контр-адмиралы, отправили на Дальний Восток.

Имя его предано забвению. Нет его в музеях в хронологическом перечне командующих Черноморским флотом, нет его и в историко-обзорной монографии «Краснознаменный Черноморский флот». И только в недавно вышедшей «Боевой летописи ВМФ» в именном указателе прорвалось единственное упоминание его фамилии: В. А. Пархоменко (эсминец «Беспощадный»)…

Морская служба выпала ему, сыну сельского учителя, а не героя гражданской войны, по максимуму. Пархоменко испытал все, что только может выпасть на долю настоящего моряка: и тонул, и горел, и льды давили так, что впору было SOS подавать.

Вскоре после войны, в бытность начальником штаба соединения, Пархоменко поднял с постели тревожный телефонный звонок: штормовой ветер нес на камни крейсер «Куйбышев» вместе с якорной бочкой, на которой тот стоял. Пархоменко немедленно прибыл на дрейфующий крейсер, вступил в командование им и вывел корабль из опасного места в открытое море.

Одни считали его человеком невезучим, другие, напротив, — счастливчиком: из каких, мол, только переплетов не выходил. Как бы там ни было, но важно одно: в ту роковую октябрьскую ночь на палубе «Новороссийска» стоял не «паркетный флотоводец», не кабинетный теоретик, стоял адмирал, знавший почем фунт морского лиха.

Я даже и не пытался разыскивать Пархоменко, полагая, что раз болезни скосили в разные годы старпома Хуршудова, помощника Сербулова, то нет в живых и человека много старше их годами.

И вдруг выяснилось, что он жив, и живет в одном из московских островерхих «небоскребов». Сколько раз я проходил мимо этого здания, сколько раз заглядывал в книжный магазин, расположенный в цокольном этаже…

Я не очень надеялся на встречу. Захочет ли пожилой человек бередить больную память? Так просто отказаться от тягостной беседы под любым благовидным предлогом.

Вице-адмирал в отставке Пархоменко меня принял. Высокий, сухощавый старик в спортивном костюме открыл дверь. У него было лицо человека, разучившегося улыбаться: хмурый, тяжелый взгляд.

Есть у человеческой памяти свой защитный механизм: он вытесняет из нее все мрачное, тягостное, страшное… Видимо, эта защитная механика сработала и у Пархоменко, переведя события октябрьской ночи пятьдесят пятого в глубины подкорки. Вольно или невольно он, я думаю, не вспоминал о «Новороссийске» без нужды, без внешнего повода. А таких поводов с каждым годом находилось все меньше и меньше, поскольку заговор молчания вокруг погибшего линкора становился все глуше и глуше.

Когда я попросил его вспомнить о трагедии в севастопольской бухте, на лице его отразилась мучительная работа перенапряженной памяти. Поначалу он вспоминал очень общо. Потом стали проявляться детали, подробности, имена, погребенные под толщей времени в треть века.

Кое-что из рассказа Виктора Александровича приведено выше. Я спросил его: правда ли, что он не захотел дать задний ход, чтобы не повредить винты.

— Вздор! Снявши голову, по волосам не плачут. Какие там винты, если речь шла о том, быть линкору или не быть… Мы подтягивали его буксирами… Но, как доказали потом эксперты, даже если бы мы подтянули его к Госпитальной стенке, линкор все равно бы перевернулся.

— Почему вы были не на мостике, а на юте? Ведь место командира по боевой тревоге на мостике.

— Командир сам определяет, где ему важнее быть в тот или иной момент боя. Я был на юте, так как там я находился в гуще событий, все доклады принимал не по телефону, а лично. Это очень важно — видеть лицо докладывающего. Иногда оно скажет больше, чем сам доклад.

— Что вы думаете о причинах взрыва?

— Думаю, что все-таки это была донная мина. Когда линкор становился на бочку, Хуршудов поздновато погасил инерцию, отдал оба якоря. Якоря, как плуги, пропахали грунт и затралили мину. От толчка пустился в ход остановившийся часовой механизм.

— Но комиссия не исключала и возможность диверсии…

— Да, не исключала. Но все же более вероятной была признана донная мина. Мне приходилось слышать о боевых пловцах, якобы проникших в севастопольскую бухту и подцепивших к борту «Новороссийска» взрывное устройство… По данным нашей разведки, никаких судов нечерноморских держав в Черном море на 29 октября не было. Никаких следов присутствия боевых пловцов в бухте не обнаружено. Разумеется, если бы в гавань проникли незамеченные диверсанты, я бы нес гораздо большую ответственность за гибель линкора, Но повторяю еще раз: все это — не более, чем версия, принять ее всерьез мне очень трудно. Человек не верит в то, во что ему не хочется верить… Не подумайте, что я выбираю наиболее удобную для себя версию. Все решала комиссия, в которой работали видные специалисты флота и крупные деятели науки. Академики Юлий Александрович Шиманский, Михаил Алексеевич Лаврентьев… И последний аргумент. Сразу же после трагедии «Новороссийска» мы заново протралили всю Северную бухту. Было извлечено из ила еще несколько немецких ящичных мин, не подлежащих электромагнитному обнаружению. Контрольный взрыв показал, что сейсмические отметки аналогичны тем, что были зарегистрированы сейсмостанциями Ялты и Симферополя…

Председатель комиссии Малышев мне сказал: «Итог ясен. Линкор затонул». — Я его поправил: «Не затонул, а перевернулся». — «Какая разница?» — «Разница в скоротечности катастрофы». — Тогда Малышев спросил: «Зная конечный результат, как бы вы поступили?» — «Я не мог знать конечного результата». — «В первую очередь вы должны были снять команду с линкора». — «Тогда бы мы не вели сейчас с вами эту приятную беседу».

Вот такой был диалог.

Пархоменко достал с полки «Корабельный устав ВМС СССР» 1951 года (тот самый, требования которого действовали и в 1955 году), прочитал:

— Статья шестьдесят девять: «Во время аварии командир корабля обязан принять все меры к спасению корабля: только убедившись в невозможности его спасти, он приступает к спасению экипажа и ценного имущества».

Пархоменко снял еще один томик.

— После гибели «Новороссийска» редакцию этой статьи в Корабельном уставе МВФ СССР от 1959 года несколько изменили: «Во время аварии командир обязан принять все меры к спасению корабля. В обстановке, угрожающей кораблю гибелью, командир корабля должен своевременно принять меры к организованному оставлению корабля личным составом».

Замечу еще вот что, — добавил Виктор Александрович. — Русские моряки никогда не бросали свои корабли на произвол судьбы. Принято было бороться за живучесть до последнего… Броненосцы в Цусиме переворачивались вместе с подпалубными командами. Матросы прыгали в воду лишь тогда, когда корабль сам стремительно уходил в нее… Всегда стояли до конца. Это был обычай. Это был закон.

Я часто думаю, когда именно я должен быть приказать оставить линкор? Легко сказать — своевременно. Но как узнать это время? Как «убедиться в невозможности его спасти», если тебя уверяют, что спасение возможно, и сам ты в это веришь, и все в тебе кричит — нельзя бросать линкор в двух шагах от берега. Аварийные работы в такой близости от берега, при таком спокойном море, при такой ничтожной глубине под килем не предвещали столь большого количества жертв. Худший вариант, к которому мы были готовы, — заваливание линкора на левый борт. Конечно, при этом кто-то мог пострадать. Но это были бы единицы, а не сотни…

Жертв было бы еще больше, если бы я не приказал незанятым на аварийных работах построиться на юте. Но даже это распоряжение вызвало разные толки. Тот же председатель комиссии сказал мне: «Сосредоточив столько людей на юте, вы способствовали потери остойчивости корабля». Не буду говорить о несоизмеримости массы линкора с весом людей, собранных на юте. Это очевидно. Но даже если бы такое влияние на остойчивость и в самом деле было возможно, то оказало бы только благоприятное действие: каре было построено на правом борту линкора, а значит, откренивало его в сторону, противоположную заваливанию судна. Представьте себе такую вещь: на моем месте в ту ночь оказался бы иной адмирал, и он благополучно бы снял с корабля весь экипаж, хотя бы за десять минут до опрокидывания. Этому адмиралу обязательно поставили бы в вину, что линкор был брошен экипажем на произвол судьбы, сказали бы, что этих десяти минут хватило бы для того, чтобы что-то перекрыть, затопить, заделать. Разве не так? Если бы вопрос стоял так: Пархоменко пойдет под трибунал, но все останутся живы, я бы сделал именно этот выбор. Но не было на моих часах этой красной отметки, до которой я должен был успеть снять людей! Да и невозможно было даже предположить о необходимости такого выбора.

Я не вправе разбирать действия и распоряжения комфлота в ту роковую ночь — это прерогатива специалистов, — но в моих блокнотах осталось множество суждений и оценок коллег Пархоменко, офицеров и адмиралов довольно высоких рангов. Они не все единодушны, и, работая над этой главой, я вдруг обнаружил, что если придать моим разрозненным записям некую систему, то выстраивается своеобразный диалог. Аргументы тех, кто полагает Пархоменко виновным за тяжкие последствия взрыва (опрокидывание линкора, массовая гибель людей), я объединил под условным именем Обвинитель. Соответствующим образом возник и Защитник. Думаю, что эта полемика поможет очертить границу личной вины вице-адмирала.

Суть обвинения ясна, поэтому слово Защитнику.

Защитник: «Почему вы своевременно не убрали людей?» — вот самый коварный вопрос, который прижал Пархоменко к стене. Но кто мог сказать, когда наступило то время, чтобы снимать экипаж? Кто мог сказать: «Пора!»

Обвинитель: То время наступило тогда, когда крен на левый борт достиг критического предела и Пархоменко об этом доложили.

Защитник: Пусть так. Но дальше должно было произойти не гибельное опрокидывание, а заваливание на борт и только.

Не было никакой паники, никакой нервозности. Никто не ощущал себя на краю гибели. От последнего трюмного до командующего флотом все были уверены, что большей беды, чем взрыв на баке, уже не будет. Пархоменко, как и некоторые другие офицеры, знал из истории второй мировой войны весьма подходящий к случаю эпизод. В 1941 году в Александрийском порту итальянские подводные диверсанты подорвали два английских линкора — «Валиент» и «Куин Элизабет». Глубина под их килями была такая же, как ныне у «Новороссийска». Оба корабля сели на грунт так, что надводный борт оставался еще достаточно высоким. Англичане нанесли новую ватерлинию, и вид линкоров, хотя они не могли сдвинуться с места, был по-прежнему боевой. Аэрофоторазведка противника так ничего и не заподозрила.

Нечто подобное (ожидалось всеми!) должно было случиться и с «Новороссийском». На худой конец — ляжет на борт. Но и тогда все успеют выбраться из внутренних помещений. Это важно отметить, так как до самых последних минут перед комфлотом ни разу не возник грозный выбор — либо немедленное покидание корабля, либо гибель всех, кто внутри. Никто не ожидал, что высоченный и широченный линкор может о п р о к и н у т ь с я н а м е л к о в о д ь е.

Обвинитель: У известной максимы: «командир всегда прав» есть и оборотная сторона: «командир всегда виноват». Командир отвечает за все. За все, что случается на его корабле и с его кораблем. Жестокая, но справедливая формула. Пархоменко, как комфлота, как старший на борту, обязан был предвидеть все возможные последствия крена, обязан был видеть дальше всех, следовательно, глубже всех, как говорят — на три метра в землю, на семь футов под килем, в случае же с «Новороссийском» — на сорок метров…

Защитник: По логике этой формулы Пархоменко и был наказан, но не в уголовном, а в административном порядке.

Важно сказать вот что: прямых виновников гибели «Новороссийска» нет, если не считать тех, кто сбросил мины в Севастопольской бухте.

Обвинитель: А вы не пробовали задать себе вопрос: где Пархоменко был тогда нужнее — на ГКП флота, то есть в штабе, или на борту гибнущего линкора? Точнее, где он обязан был быть?

Защитник: Теоретически он обязан был быть на своем штатном посту — в здании на площади Нахимова. Но кто на его месте смог бы смотреть из окна кабинета, как гибнет лучший корабль флота?!

Дело даже не в том, что его могли упрекнуть в трусости. В конце концов, надо было увидеть все своими глазами, ибо никакой даже самый исчерпывающий доклад не даст всей полноты картины.

Оставить штаб и прибыть на корабль важно было по другой причине: моряки «Новороссийска» должны были видеть и знать, что в эту тяжкую минуту командующий флотом находится рядом с ними…

Когда в 1916 году взорвалась «Императрица Мария», командующий Черноморским флотом вице-адмирал Колчак точно так же поспешил на борт гибнущего линкора. Но пробыл он на нем недолго — ушел на моторном катере до опрокидывания корабля. Вице-адмирал Пархоменко оставался на «Новороссийске» до конца. Потом ему бросят упрек в «ненужном геройстве». Но это было делом личной чести — разделить судьбу экипажа. Вместе со всеми, кто стоял на юте, он оказался в воде, под кораблем…

Обвинитель: Что держало Пархоменко на юте до самого конца? Побывал на линкоре, вник в обстановку — теперь возвращайся на свой КП, в штаб и действуй во всей широте своей комфлотовской власти: поднимая службы, координируй их усилия, принимая доклады, вникай, решай… Так требовала элементарная логика.

Но Пархоменко руководствовался иной логикой — тактикой служебного самоспасения. Он хорошо знал: вернись он в свой кабинет, начальство до конца жизни поминало бы ему и «самоустранение», и «кабинетный стиль управления флотом», и кое-что похлеще.

Защитник: Давайте судить человека по законам того времени, в котором он жил и действовал, а не с моральной высоты нашего времени, с непогрешимой правотой далеких потомков. Вспомните середину пятидесятых годов. Дух сталинского режима все еще властвовал и в мышлении начальников, и в поведении подчиненных. Если начальник проигрывал дело, никто не хотел слушать никаких оправданий и объяснений. «Нет крепостей, которые бы большевики не смогли взять». Если не взял, значит, не настоящий большевик. Победителей не судят, и вообще — цель оправдывает средства.

Обвинитель: Так вот, как большинство руководителей «железной сталинской эпохи», Пархоменко, с одной стороны, не верил подчиненным, с другой — страшился своего начальства. Именно это недоверие и этот страх погнали его на линкор. Он искренне был убежден, что там, на тонущем корабле, не смогут обойтись без его адмиральского ока, что только он сможет разобраться во всем до конца и найти правильный выход. Он, кто же еще?!

Почти каждому новоиспеченному начальнику — психологи это знают — кажется, что именно ему достались самые бестолковые, самые нерадивые подчиненные. На этом комплексе выросло не одно поколение руководителей как в годы культа, так и во времена застоя. Не был исключением и временно исполняющий обязанности командующего Черноморским флотом. Не верил он в Сербулова с Хуршудовым, в их качества морских командиров; не верил он инженеру Матусевичу, доложившему из ПЭЖа о приближении опасного крена, не верил он начальнику технического управления Иванову, подтвердившего это опасение.

Но оставим психологию — «знал, не знал», «верил, не верил». Уж такую-то простую вещь, что корабль управляется с ГКП, а не с юта, Пархоменко знал с лейтенантских времен.

Защитник: Командир вправе сам выбирать себе для руководства боем, операцией то место, которое он считает наилучшим.

Обвинитель: Это справедливо лишь для сражений на суше. На корабле оптимальное местоположение главного командного пункта определено конструктивно. Это бронированная рубка, куда выведены все нервные окончания. Это голова корабля. И плохо, когда душа уходит в пятки, а ГКП переносится на корму.

Ют в ту ночь был далеко не самым лучшим местом для ГКП. Беготня рассыльных с распоряжениями и докладами по линкоровским просторам лишь отнимала время. Толкотня нужных и ненужных людей. Плохое освещение. Спасательное судно, вместо того, чтобы заниматься своим делом, стояло в дрейфе и работало в режиме «плавучей лампы» — освещало прожекторами ют, на котором Пархоменко листал чертежи, пытаясь постичь в эти скоротечные минуты специфику устройства линкора. Абсурд!

Невольно напрашивается мысль: Пархоменко все же сознавал, что находиться на ГКП, расположенном высоко над кораблем, опаснее, чем пребывание на юте, где и до берега — рукой подать и трап на адмиральский катер — в двух шагах. Кстати, опрокидывание застало Пархоменко именно на верхней площадке трапа. Об этом говорят многие очевидцы. Не свидетельствует ли все это о том, что комфлота сознавал всю опасность положения линкора?

И тем не менее приказа покинуть корабль Пархоменко не дал. Он не спешил с «паническими» командами. В глазах будущего следствия ему выгоднее было предстать военачальником, до конца выполнявшим свой долг…

Если бы Пархоменко был по-настоящему компетентным моряком, то, оценив размеры пробоины, он бы дал приказ выбросить линкор на ближайшую отмель, благо турбины были еще «теплые» и корабль в любую минуту готов был дать ход.

Защитник: Хорошо нам принимать правильные решения за чашкой чая! Уж мы-то, зная наперед, чем все закончится, непременно бы так и поступили… Но выброска на отмель — это крайняя мера, и командир поступает так, когда ничего другого не остается. Командующий, прежде чем решиться на эту крайнюю меру, был просто-то таки обязан испробовать другие варианты. Довольно скоро он принял верное решение — буксировать линкор на мелководье — к Госпитальной стенке. Почему буксировать, а не идти своим ходом? Да потому что корма к тому времени поднялась и винты вышли из воды. Возьмите в расчет и то, что Пархоменко прибыл спустя час после взрыва. Дайте ему еще 15—20 минут на то, чтобы выслушать доклады, оценить ситуацию, принять решение. Вот вам и половина срока, отпущенного линкору от взрыва до опрокидывания.

Буксировка не имела успеха, так же, как ничего не дала бы и работа винтами. Подорванный нос опустился на грунт и держал как мощнейший якорь. К тому же и от собственного якоря отделаться не удалось.

Обвинитель: Вот где собака зарыта! Якорь! А ведь от него и от носового бриделя можно было освободиться гораздо раньше, чем это сделал Пархоменко. Тогда и буксировка к Госпитальной стенке была бы успешной. Вот что свидетельствует командир спасательного судна «Карабах» капитан 3 ранга К. Ковалюков…

Свидетель К. Ковалюков: Мое судно пришвартовалось к носовой части линкора. Мы высадили аварийную партию с мотопомпой. Вскоре с юта прибежал старпом Хуршудов и передал мне приказание Пархоменко завести буксир и подготовиться к буксировке — подойдет заводской катер с резчиком и обрежет цепь носового бриделя.

Боже мой, я-то знаю, что такое — заводской катер. Команда на нем вольнонаемная, попробуй собрать ее ночью по всему городу, когда ни у кого из тех работяг телефонов и в помине не было.

— Доложите командующему, — прошу я Хуршудова. — что мой водолаз обрежет сварочным агрегатом цепь тотчас же.

Старпом побежал на ют. Жду я, жду… На мое предложение — ни ответа, ни привета. Заводской же катер, как я и предполагал, пришел с чудовищным опозданием — к 4 часам утра, то есть за 15—20 минут до опрокидывания.

Обвинитель: Это был тот самый, может быть, единственный шанс, который так непростительно упустил Пархоменко. Все остальное было следствием этой необъяснимой проволочки.

Защитник: Можно себе представить, сколько советчиков у него было в те минуты. Даже какой-то мичман вызывался спасти линкор. Немудрено, что в такой лавине предложений и докладов сообщение командира «Карабаха» могло остаться просто не услышанным. Ведь не забывайте, что человек, который должен был перерабатывать всю эту информацию, находился в состоянии гипертонического криза…

Обвинитель: Истории известны многие примеры, когда тяжело раненные флотоводцы управляли сражениями, не теряя присутствия духа.

Защитник: Мы не вправе требовать по закону, чтобы все командующие армиями или флотами обладали качествами Багратиона или Нельсона. В конце концов, это чистая физиология: один может сохранять четкость мышления и при сорокаградусной горячке, у другого разум мутится при виде собственной крови.

Обвинитель: Не убедили. На таких постах, какой занимал Пархоменко, люди должны подбираться по выдающимся человеческим качествам — ума, воли, мужества, чести. Кадровый эскалатор, который порой автоматически доставляет послушных и исправных службистов на высокие посты, должен быть остановлен и переделан.

Ответственность за выдвижение Пархоменко на должность командующего Черноморским флотом несет и человек, который ему этот флот со всеми его тогдашними нерешенными проблемами и передал, а именно: адмирал С. Г. Горшков.

За месяцы своего недолгого командования флотом вице-адмирал Пархоменко снискал себе славу верхогляда и грубияна. Очевидцы, а их немало, утверждают, что в последние минуты Пархоменко потерял самообладание: пытался спасти корабль угрозами о расстреле «трусов и паникеров» (это те, кто предлагал снять с линкора ненужный личный состав). Именно тогда был обруган и послан вниз, в ПЭЖ, поднявшийся для доклада о предельном крене инженер-капитан 1 ранга Иванов. Он отправился в недра линкора за считанные минуты до гибельного опрокидывания. Его гибель на совести комфлота, как и тех десятков моряков — сколько их было?! — которые минуты за три до оверкиля выбрались на верхнюю палубу из люка 28-го кубрика. Как некстати попались они на глаза взбешенному адмиралу!

— Все вниз! — В запале рявкнул на них Пархоменко, и матросы послушно нырнули в люк, чтобы остаться там навсегда в стальной западне 28-го кубрика. Страшная цена нервного срыва.

Практически все, что предпринимал Пархоменко, он делал не во спасение корабля, а в свою собственную защиту теми или иными статьями Устава. Это — выполнил, это — тоже, и здесь — не подкопаешься.

Нужны были аварийные партии с других кораблей? Нет. Они только мешали. Рук для борьбы за живучесть хватало и своих. Но раз Устав требует — так и сделали, невзирая на целесообразность, на здравый смысл. Но ведь Устав не догма, а руководство к действию.

Страх и только страх помыкал комфлотом в ту ночь. Страх перед обвинением в личной трусости погнал его на корабль, гипнотизирующий страх перед судом будущей комиссии мешал отдать приказ о покидании корабля. Будь отдан такой приказ хотя бы на пять минут раньше — и то жертв было бы несравнимо меньше.

Если пробоину сделала мина, то опрокинули и окончательно погубили линкор начальствобоязнь и некомпетентность человека, командовавшего флотом и линкором.

Страх командующего оказался сильнее бесстрашия его матросов.

Посмею назвать Пархоменко фигурой трагической.

Да, он восстановил свое вице-адмиральское звание, свою служебную репутацию да и пять орденов Красного Знамени вкупе с орденом Ленина тоже о чем-то говорят. С точки зрения закона, он неподсуден. В ту страшную ночь он действовал так, как велела 69-я статья КУВМС СССР-51 без позднейшей поправки.

На гибнущем «Новороссийске» он оказался между молотом закона и наковальней инстинкта — не личного — общего самосохранения. Он не смог крикнуть: «Команде за борт!», хотя именно эти слова и надо было произнести после доклада поста энергетики и живучести о приближении крена к критическому пределу, ибо ни о каком организованном покидании линкора уже не могло быть речи: любое судно, ставшее под борт линкора, оказалось бы им подмятым. В той ситуации он принял сторону Закона. И Закон его пощадил. Но флот и Севастополь его не простили. А суд собственной совести?

— Я часто думаю, когда я должен был отдать приказ покинуть корабль…

Когда Пархоменко произнес эти слова и произнес их с безысходной горечью, я снова увидел простоволосого адмирала в шинели с поднятым воротником, ссутулившегося под тяжестью непосильного бремени.

«Дайте знать о себе стуком!»

Затонувший линкор подняли — на это ушло больше года самоотверженного труда водолазов ЭОНа — Экспедиции особого назначения. Эта судоподъемная эпопея — уникальная в своем роде — тема особого рассказа. Я коснусь ее лишь в той мере, в какой она связана с трагическими днями октября 1955 года.

Начальник Экспедиции особого назначения инженер-контр-адмирал Н. П. Чикер:

«В город мы приехали на вторые сутки после опрокидывания линкора. Тут только и узнали о происшедшей трагедии. Впрочем, она еще продолжалась. В корпусе, в его отсеках, кубриках, подпалубных помещениях остались люди, которые не успели покинуть свои боевые посты. Все они оказались в эдаком глухом колоколе — снизу подпирает вода, сверху — сталь корпуса. Воздушные подушки позволяли им дышать. Но кислород истощался…

Гидрофон доносил из-под воды удары по железу. Их было много, этих стуков, но выйти из смертельной западни удалось считанным счастливцам. Из кормовой электростанции водолазы вывели человек семь во главе с мичманом. Удалось спасти двоих из 31-го кубрика. И еще к исходу первых суток сумели выбраться через кингстон водоотливной помпы старший матрос Литвин и шестеро его матросов. Все они потом рассказывали, что когда под водой в темных, полузатопленных, перевернутых помещениях раздался вдруг уверенный громкий голос, им показалось, что заработала внутрикорабельная трансляция. (На самом деле, вещание шло из забортной глубины.) Во всяком случае, многие из них почувствовали себя гораздо спокойнее.

К нашей беде, толстый и плотный слой ила, который быстро заволок все палубные люки, помешал водолазам пробиться в другие помещения опрокинувшегося корабля.

В некоторых местах мы попытались сделать прорези в днище. Но попытки эти ничего не дали. Днище у линкора было двойным, а междудонное пространство заполнено топливом. Если удавалось добраться до второго дна, то воздушная подушка со свистом выходила в первую же прорезь…»

Капитан-лейтенант В. В. Марченко:

«Матрос Хабибулин служил в моем дивизионе. Фортуна — дама капризная — не всегда выбирает самых достойных. Тот же Хабибулин, угодивший в ее любимцы, отнюдь не пользовался у своих товарищей симпатией. Был он нечист на руку. А в ту горькую ночь, когда артиллеристы строились на палубе, Хабибулин вспомнил, что у старшины его команды мичмана Мышанского остались в кубрике новый гражданский костюм и еще кое-какие вещички. Он бросился за ними вниз. По коридору вдруг мощным потоком хлынула вода. Хабибулин успел заскочить в забашенное пространство. Там находился жилой кубрик электротехнического дивизиона».

Мичман Н. С. Дунько:

«Я эту историю точнее знаю. Мне ее водолаз, тот самый, что в кубрик проник, — старший матрос Попов — в подробностях рассказывал. Да и от Хабибулина тоже не раз слышал…

Когда Сербулов дал команду покинуть корабль, Хабибулин, строевой третьей башни, прыгнул за борт. Он потом сам удивлялся: «Прыгал в воду, а оказался в помещении!»

Из кубрика, куда он попал, воздух выдавливало с такой силой, что руку Хабибулина втянуло в узкий и глубокий иллюминатор. Никак не мог он вытащить руку. Несколько раз накрывало водой, хватал воздуху и снова рвался, пока не освободился, наконец… Он тут же полез по трапу выше, но линкор уже перевернулся, и Хабибулин попал из 28-го кубрика, где он находился, в 31-й, расположенный палубой ниже. «Лезу, лезу, — рассказывал он, — а на голову мне что-то давит. Пощупал — нога. Слышу плач. Матрос молодой, дневальный по кубрику, растерялся, верх с низом перепутал, навстречу мне лезет. Я ему: «Молчи, салага, давай койки раскатывай, на матрасах спасаться будем!»

В общем, образовалась у них в 31-й кубрике воздушная подушка. Но вода медленно поднималась. Темно, холодно… Нащупали чей-то чемодан, нашли флакон с одеколоном. Выпили для согрева. Там же и утюжок обнаружился, он им потом тоже пригодился.

Просидели они так до утра, вдруг слышат из-за борта человеческий голос: «Всем, кто нас слышит! Простучите номер кубрика и количество людей в нем».

Простучали они утюжком: «Кубрик 31, два человека». Сначала хотели простучать число людей побольше, чтобы скорее спасать пришли. Но честно отбили — два.

Теперь о водолазах. Ребята, конечно, рисковые…»

Тут я прерву рассказ Николая Стефановича, и поясню чуть подробнее, что он имел в виду, когда говорил: «Ребята, конечно, рисковые…»

Водолазам надо было пробраться не просто в затонувший корабль, а в корабль все еще тонущий. Опрокинувшийся линкор медленно, но неостановимо погружался еще несколько суток: сначала с поверхности моря исчезло днище, потом толща воды над ним все росла и росла. Линкор уходил в сорокаметровый слой донного ила, пока не уперся стальными мачтами в твердые материковые глины. Так что водолазам приходилось искать дорогу к палубным люкам уже не в воде, а в полужидком месиве взбаламученного ила. Им надо было проползать под линкор, затем, волоча за собой шланг-сигнал и кабель подводного светильника, пробираться по шахтам сходов, по затопленным лабиринтам коридоров, проходов, трапов… При этом каждую секунду через стекла шлема можно было увидеть такое, отчего и на берегу сердце застынет: человеческое лицо, искаженное муками удушья, покачивающиеся в потревоженной воде тела погибших матросов… Каждый из спасателей рисковал навсегда остаться здесь вместе с ними. Но водолазы упорно пробивались к заживо погребенным…

Признаюсь, что дальнейший рассказ Дунько сначала показался мне сплошным нагнетанием ужасов — все мы невольно сгущаем краски, когда пытаемся пронять собеседника. Но я вспомнил спасательные работы под Новороссийском на пароходе «Адмирал Нахимов», вспомнил, как гибли водолазы, проникавшие в его подпалубные тесноты, и дослушал мичмана без особых скидок на моряцкую «травлю».

Мичман Н. С. Дунько:

Единственный путь, которым можно было добраться до Хабибулина и Семиошко, проходил через 28-й кубрик, расположенный под верхней палубой. Едва водолаз туда пролез, как его встретила стена трупов. Он их раздвигает, а они сдвигаются. Он их — в стороны, а они снова сходятся, путь закрывают. Где-то на пятом метре парень не выдержал — умер от разрыва сердца.

Пошел второй и тоже не смог пробиться сквозь тела мертвецов.

Третий — Попов — попросил стакан спирта. Пошел. Всех растолкал. Очистил вход в 31-й кубрик и всплыл в воздушной подушке. Он-то и спас Хабибулина и Семиошко.

Хабибулин потом рассказывал: «Сутки ждем, другие, третьи… Никого нет. Уже дышать трудно… Воздух портится… Вдруг вода внизу стала светлеть. Пятно от фонаря… Потом голова водолаза выныривает. «Живые кто есть?» — спрашивает. — «Есть!» — кричим. А вода уже к глоткам подступает. Водолаз доставил термос с горячим какао. Пили почти кипяток, не чуя температуры».

Водолаз принес кислородные изолирующие приборы — КИП-5. Матрос Семиошко был из электромеханической боевой части, они там худо-бедно, но легководолазную подготовку проходили. А Хабибулин — из башни, артиллерист. Семиошко обучил его наспех. Погрузился Хабибулин на три метра — стоп, дыхания нет. Вынырнули. Попробовали еще раз. Теперь ушли метров на двадцать, снова дыхание перехватило, но и пути назад нет. Так и вытащили Хабибулина без сознания. А все же живым. Очнулся он в барокамере. Оклемался, уехал на родину. Молодой же, Семиошко, остался на сверхсрочную. Слышал, хороший мичман из него получился».

Командир электротехнической группы БЧ-5 инженер-старший лейтенант В. И. Дергачев:

«Еще спаслись несколько человек из кормы. Спаслись благодаря одному старшине, который хорошо знал устройство трюмов. Он провел их в отсек, возле румпельного отделения, где междубортное пространство не заполнялось топливом, и вообще был лаз, правда, наглухо задраенный. Чтобы его открыть, надо было отдать тридцать гаек. Но открутить гайки они не смогли и стали стучать. Люк вырезали снаружи и их спасли».

«Это был прекрасный корабль!»

Я познакомил своих собеседников, моряков-«новороссийцев» с комментариями итальянского журнала. У одних они вызвали горькую улыбку, у других — непритворное возмущение, третьи — разложили свои контрдоводы, что называется, по полочкам.

Капитан 1 ранга запаса В. В. Марченко:

«По мнению журнала, на вооружение нашего флота был принят слишком старый, изношенный, ненадежный корабль, не представляющий никакой боевой ценности. Потому, мол, борьбу за его спасение было вести бессмысленно. Это не так. Линкор «Новороссийск», несмотря на свой солидный возраст, представлял собой весьма ценный корабль. Не случайно авторитетная техническая комиссия, которая в середине пятидесятых годов выбраковывала большие корабли довоенной постройки, определила как выслуживший свой век линкор «Севастополь», а «Новороссийску» (ровеснику «Севастополя») продлила срок службы до 1965 года, то есть до следующего переосвидетельствования.

Как артиллерист скажу, что линкор был великолепно вооружен. На всем нашем флоте не было другого такого корабля с подобными орудиями главного калибра — 320 миллиметров (на «Севастополе» — 305 миллиметров).

Восьмитонные башни вращались легко и быстро. Полуавтоматическое заряжание, электрическая тяга, весьма прогрессивная система управления огнем: четырнадцать вариантов! Скорострельность орудий главного калибра — два выстрела в минуту (у «Севастополя» — полтора). На самом полном ходу (29 узлов — без малого 60 километров в час) огромный линкор шел плавно, без вибрации. Дальномерщики на верхотуре корабля работали как в комнате — в окулярах ничего не дрожало, не прыгало.

Это был прекрасный корабль и за него стоило бороться. Он нужен был флоту, нашему народу…»

Бывший командир 6-й батареи линкора капитан 1 ранга запаса О. П. Бар-Бирюков:

«Заявления итальянской печати о нашей технической отсталости, о том, что мы не смогли освоить сложную иностранную технику, рассчитаны лишь на собственную публику, не осведомленную о том, что советские моряки приняли совершенно незнакомый им корабль практически без чертежей[11], без эксплуатационной документации, приняли в чужом порту и уже через несколько дней вывели его в море, совершили дальний переход из Валоны в Севастополь.

За считанные месяцы линкор был введен в строй боевых кораблей Черноморского флота. Это значит, что он мог не только развивать любые ходы и маневрировать, но и вести огонь на поражение любых целей».

Адмирал флота Н. И. Смирнов:

«Итальянский журнал лицемерно ужасается по поводу того, что трагедия, повлекшая столь большие жертвы, произошла в гавани, вблизи берега. Но при этом журнал умалчивает, что именно в итальянском порту Таранто в 1915 году точно так же, как «Новороссийск», перевернулся и затонул линкор «Леонардо да Винчи», а в 1945 году — линкор «Кавур». И если говорить о техническом авантюризме, то надо иметь в виду конструкторов итальянских линкоров, которые живучесть линкоров этого типа приносили в жертву другим боевым качествам».

Капитан 1 ранга в отставке В. И. Ходов:

«На линкоре «Новороссийск» был отличный экипаж, костяк которого составляли коммунисты, офицеры-фронтовики.

«Новороссийцы» гордились, своим кораблем. Наши гребцы всегда брали призы на шлюпочных гонках. Офицерская сборная команда гребцов была лучшей в соединении. А какой у нас был офицерский хор! На всех смотрах как грянем «Амурские волны» — первое место!

Все умели делать на отлично — и петь, и стрелять, и под парусом ходить, и канат в праздники перетягивать. Я потом, где бы ни служил, такого дружного коллектива не встречал. Как тут не помянуть добрым словом первого командира «Новороссийска» капитана 1 ранга Николая Васильевича Кошкарева. Это он заложил линкоровские традиции в жизни экипажа на долгие годы.

Только такой экипаж и мог стоять на своих боевых постах до конца, до смертного часа. Умирая, они пели «Варяг». Это слышали те, кому удалось спастись».

Нас не поймут

К 1 ноября перестали доноситься какие-либо стуки из корпуса перевернувшегося линкора. Признаки жизни в «Новороссийске» затихли. Севастополь гудел от горя, скорби, слухов…

Как всегда, состоялся ноябрьский парад. Но на парад матросы вышли не в белых, а черных перчатках.

Спустя десять лет после войны снова полетели по стране похоронки: «Ваш сын (муж, отец, брат) погиб при исполнении служебных обязанностей…» Как гром среди ясного неба… Гром среди мирной ночи… Остра боль нежданной потери, но и ее можно как-то смягчить — чутким словом, состраданием, тактом… Сколь велик тут душевный опыт нашего народа. Увы, горе пострадавших семей было оскорблено и умножено чиновным бездушием, если не сказать злее.

«Полтора года мы ждали, — пишет вдова офицера с «Новороссийска» Ольга Васильевна Матусевич, — когда поднимут линкор и торжественно похоронят тех, кто остался в корабле. А хоронили их на рассвете, сообщив о похоронах всего трем семьям, проживавшим в Севастополе».

Правда, было принято постановление Совмина СССР об оказании помощи семьям погибших при исполнении воинского долга и об увековечивании памяти моряков-«новороссийцев». И помощь была оказана, и мемориал на старинном Братском кладбище, где похоронены участники первой и второй обороны Севастополя, был воздвигнут достойный. Из бронзы одного из гребных винтов линкора отлили фигуру Скорбящего матроса с преклоненным знаменем[12]. На гранитных пропилеях барельефные панно рассказывают то, о чем молчат надписи, о чем умалчивают экскурсоводы и путеводители. В обрамлении силуэта опрокинувшегося корабля — эпизоды отчаянной и героической борьбы за спасение линкора: матросы, подпирающие дверь аварийным брусом; офицер, прижимающий к уху тяжелую трубку корабельного телефона; моряки, выносящие раненого товарища…

На пьедестале монумента горит золотом: «Родина — сыновьям». На мраморной плите, открывающей мемориал, выбито:

Я много лет прихожу к этим камням, заботливо обсаженных вечной зеленью туи и можжевельника. И всякий раз вижу, как из газонной травы-муравы выглядывают фотографии молодых матросских лиц. Их оставляют здесь матери, приезжающие издалека на величественную, но, увы, безымянную могилу сыновей. Секут эти фото на самодельных подставках осенние дожди и весенние ливни, заносит их недолгим крымским снегом, коробятся они и желтеют, но не исчезают никогда.

Авторы мемориала предусмотрели место для имен погибших. Тридцать три года пустует мраморная гладь. Разве что рука юного подонка начертит здесь название любимой рок-группы. И чья-то другая рука сотрет следы кощунства.

Линкор «Новороссийск» — не жертва несчастного случая. Линкор «Новороссийск» — боевая потеря в ходе минной войны, начатой в июне сорок первого и, увы, продолжающейся поныне. Линкор «Новороссийск» — это наша народная трагедия и память о ней не должна быть поставлена в угоду ни чьим амбициям.

Иначе потомки нас не поймут.