Мгновения

Виктор Муратов, Юлия Городецкая (Лукина) КОМАНДАРМ ЛУКИН

Долгое время первые месяцы Великой Отечественной войны виделись многим лишь трагедией, временем гнетущего отступления. Но героизм советских воинов именно в эти месяцы сорвал гитлеровский план молниеносной войны — блицкрига. Не случайно в день двадцатилетия Победы советского народа над фашистской Германией в Великой Отечественной войне Маршал Советского Союза Г. К. Жуков сказал, обращаясь к писателям: «Долго обходили это время молчанием. Начинали повествование только с контрнаступления под Москвой. А между тем все было решено уже в первые месяцы».

В этих первых сражениях истинным героем проявил себя командарм генерал-лейтенант Михаил Федорович Лукин. Имя его, к сожалению, до сих пор мало известно, особенно молодому поколению, хотя Г. К. Жуков дал ему высочайшую оценку: «Генерал Лукин — один из выдающихся полководцев минувшей войны, его военная доблесть сравнима с доблестью героев войны 1812 года — генералами Раевским и Багратионом».

…Великая Октябрьская социалистическая революция застала Лукина в окопах под Стволовичами. К тому времени он уже изрядно повоевал с германцами. Три ранения и три ордена — Станислава III степени, Анны IV степени, Владимира IV степени — красноречиво говорили о храбрости и отваге поручика 4-го гренадерского Несвижского полка имени Барклая де Толли. В 1918 году Лукин без колебаний вступает в Красную Армию, становится коммунистом. Гражданская война добавила контузию под Царицыном и два ордена Красного Знамени.

Основное место в документальном повествовании «Командарм Лукин» авторы — писатель Виктор Муратов и дочь генерала Лукина Юлия Городецкая (Лукина) — уделяют событиям начального периода Великой Отечественной войны.

Недолго пришлось воевать Лукину — меньше четырех месяцев. Но то были месяцы, пожалуй, самые трудные для нашей армии, для всей страны. Уже в боях под Шепетовкой немногочисленные части под командованием Лукина семь суток сдерживали превосходящие силы врага. По словам Г. К. Жукова, «выиграть тогда у врага семь дорогих суток — это, конечно, было подвигом».

Но самый сильный удар враг наносил на московском направлении. Всеми войсками, оборонявшими Смоленск, штаб Западного фронта поручил командовать генералу Лукину, Более 60 дней и ночей длилось Смоленское сражение. До сих пор в официальных изданиях говорится, что Смоленск был захвачен гитлеровцами 16 июля. Пора восстановить историческую правду о боях в Смоленске. Бои в городе продолжались еще две недели. Лишь 29 июля Смоленск был оставлен. Впервые с начала второй мировой войны в результате Смоленского сражения немецко-фашистская армия вынуждена была перейти к обороне.

Бои под Вязьмой. Здесь генерал Лукин командовал 19-й армией, сменив на этом посту И. С. Конева. В лесах западнее Вязьмы крупным силам врага удалось окружить части 19, 20, 24, 32-й армий и группу генерала Болдина. И снова штаб фронта поручает генералу Лукину возглавить все окруженные части. В самые критические дни боев в окружении Лукин приковал к себе 28 вражеских дивизий и на две недели задержал наступление гитлеровцев на Москву. Окруженные армии не только не потеряли боеспособность, но и стали одной из причин срыва гитлеровского плана захвата Москвы.

«Благодаря упорству и стойкости, которые проявили наши войска, дравшиеся в окружении в районе Вязьмы, — свидетельствует Г. К. Жуков, — мы выиграли драгоценное время для организации обороны на можайской линии. Кровь и жертвы, понесенные войсками окруженной группировки, оказались не напрасными. Подвиг героически сражавшихся под Вязьмой советских воинов, внесших великий вклад в общее дело защиты Москвы, еще ждет своего описания».

В этих боях Лукин был трижды ранен и попал в руки врага. До завершения войны он находился в гитлеровском плену. Но и там Лукин вел себя мужественно и стойко. Несмотря на увечья Лукина (немцы ампутировали ему правую ногу, не действовала правая рука), гитлеровское командование стремилось склонить Лукина к сотрудничеству. Ему настоятельно и неоднократно предлагали возглавить русскую освободительную армию. Ни уговоры, ни издевательства не помогли гитлеровскому командованию склонить генерала к измене.

Позже Михаил Шолохов скажет: «Война — это всегда трагедия для народа, а тем более для отдельных людей… Люди обретают себя в подвигах, но подвиги эти бывают разные… Такие, как Лукин, обретают себя как личности и в трагических обстоятельствах…»

Вернувшись из плена, Лукин выдержал долгую (семимесячную) проверку. Его первого из всей группы генералов, бывших в плену, восстановили в звании и в рядах партии. Долгое время Михаил Федорович работал в Советском комитете ветеранов войны. Его трудами проведены в жизнь большинство льгот, которыми пользуются инвалиды войны и теперь.

В документальном повествовании «Командарм Лукин» много суровой правды, много горечи, но много и того, чем мы будем всегда гордиться.

Генерал армии П. Н. ЛАЩЕНКО

Шофер генерала Лукина Петя Смурыгин не без труда отыскал нужную поляну в сосновом бору возле совхоза Жуково, в десяти километрах севернее Смоленска. Дежурившие на контрольных постах бойцы лишь для порядка проверяли документы и, не скрывая радостных улыбок, пропускали машину. Забайкальцы узнавали своего командарма.

— Ну вот мы и дома, — выйдя из машины, облегченно вздохнул Лукин.

— Отдохнете с дороги, товарищ генерал? — спросил адъютант.

— Какой там отдых, Сережа, ждут меня.

Командарма ждали. Завидя эмку, из штабного автобуса вышли член военного совета 16-й армии дивизионный комиссар Лобачев, начальник штаба полковник Шалин и начальник политотдела бригадный комиссар Сорокин.

— Наконец-то командование шестнадцатой в полном составе, — улыбался Лобачев.

— Рассказывайте, друзья, где плутали? — закуривая, говорил Лукин, стараясь сдержать волнение. — А потом я расскажу про свою шепетовскую эпопею. Надо же, только через полмесяца после начала войны собрались вместе. Как, друзья, покажем врагу, на что способна шестнадцатая забайкальская?

— Нет шестнадцатой, — ошарашил Лукина хриплым басом Лобачев. Он слушал Лукина молча, опустив голову. — Нет забайкальской, Михаил Федорович.

— То есть, как нет? Ты о чем, Алексей Андреевич?

— Да о том, — нахмурился Лобачев. — Сто девятая дивизия и сто четырнадцатый танковый полк где? Сам знаешь — остались на Юго-Западном фронте. Пятый корпус ушел в двадцатую — к Курочкину. Вчера ему переданы и основные силы дивизии Мишулина, все его танки. А у нас — сам Мишулин и при нем батальон мотопехоты.

— Что же осталось в армии?

— Две дивизии. Сто пятьдесят вторая Чернышева и сорок шестая Филатова.

— Две дивизии! А я-то рвался, надеялся… Выходит, опять командующий армии без армии. Ну что ж, будем драться тем, что есть. Под Шепетовкой тоже было не густо…

Лукина прервал голос связиста:

— Товарищ генерал, вас.

— Слушаюсь, — проговорил Лукин, выслушав приказ, и, повернувшись к Лобачеву, сказал: — Нас с тобой — в штаб фронта.

Через полчаса машина, попетляв по сосновому бору, остановилась у здания гнездовского санатория, где расположился штаб Западного фронта.

Главком Западного направления маршал Тимошенко стоял у карты. Поздоровавшись, он сразу поставил задачу Лукину:

— Ваша армия должна перекрыть все дороги с севера и юго-запада, иначе девятнадцатая, двадцатая, да и ваша армия окажутся в мешке. Ни в коем случае нельзя пропустить врага на магистраль Смоленск — Ярцево.

Лукин слушал главкома, смотрел на карту и думал, как же решить такую сложную задачу? Чем перекрывать эти направления?

— При всем желании, товарищ маршал, — заговорил Лукин, — сплошного фронта обороны создать невозможно, в армии очень мало личного состава и техники.

Наступила пауза. Тимошенко молча смотрел на карту. Все понимали, какая катастрофа может постигнуть защитников Смоленска, если враг обойдет фланги и замкнет кольцо где-нибудь у Вязьмы. В этом кольце окажутся три армии.

— На подкрепление рассчитывать не будем. Попробуйте обойтись своими силами. Думайте.

— Думаю, товарищ маршал, — спокойно произнес Лукин. — Я думаю о Шепетовке.

— Мы в Ставке знали, как вы крепко держали этот город. А ведь у вас и там было войск очень мало.

— Там тоже противник все время обтекал фланги. Выручали подвижные отряды.

— Так, так, — заинтересовался Тимошенко. — Что же это за подвижные отряды?

— В состав отряда я включал батальон пехоты, один-два дивизиона артиллерии. Я их собирал по крупицам из отходящих раздробленных войск.

— Но ведь отряды подвижные. На чем они двигались, если у тебя не было транспорта?

— Машинами помог военкомат. Он мобилизовал автомобили из народного хозяйства и отдал мне. Кроме того, отрядам придавались десять — пятнадцать танков. Каждый отряд как сжатый кулак. Били на самых опасных участках.

— И хорошо били! — оживился главком. — Это, Михаил Федорович, то, что нам сейчас надо. Но… Но я не могу вам дать машины. У меня их просто нет.

Маршал помолчал, обвел всех взглядом.

— Вот видите, товарищи, уже первые дни боев дают нам уроки, которые никакими академическими курсами не были предусмотрены. Ежедневно, да что там, ежечасно меняется обстановка. Разве там, в Ставке, могут предвидеть, что и когда произойдет на том или другом участке, чтобы дать рекомендацию, приказать командующему армией действовать так или иначе. Кто из нас мог предположить, с чем столкнется Лукин в Шепетовке? Оглядываться ему было не на кого и помощи ждать было не от кого. Очень важно сейчас, особенно для больших командиров, чтобы под влиянием первых впечатлений не утратить способности принимать решения оперативно. Михаил Федорович в Шепетовке самостоятельно принял решение, самое верное решение, создав подвижные отряды. Это — уже опыт. Пусть малый, но опыт новой войны. Создавайте, Михаил Федорович, подвижные отряды, прикройте ими фланги Смоленска, перехватите все дороги, идущие к городу на основную магистраль Смоленск — Москва. Понимаю, что сил у вас мало. Чем я могу помочь? Отдам приказ: все части Смоленского гарнизона подчинить вам. Кроме того, все, что будет прибывать по железной дороге, подчиняйте себе. Берите оборону Смоленска в свои руки, письменный приказ не задержится.

Багровая полоса на западе становилась все у́же. Густая синь охватывала небосвод и давила на закат, все глубже загоняя его за горизонт, вслед за солнцем. Сумерки размывали очертания редких перелесков. Притихшее небо изредка освещалось бледным светом ракет. То тут, то там оранжевыми искрами пролетали трассирующие пули. Так на залитом дождем пожарище ветер вдруг вырвет пламя из груды обугленных головней, швырнет в ночь искры.

На командном пункте 16-й армии тишина. Над картой склонился командарм, рядом — начальники отделов. Карта испещрена большими и малыми стрелками, пунктирными и сплошными линиями. Синий цвет — немецко-фашистские войска, красный — наши.

На карте больше синих стрел. Широкими клиньями они охватывают Смоленск с юга и северо-запада и нацелены восточнее города.

Оборона 16-й армии обозначена прерывистыми линиями вразброс. Нет сплошной обороны… Нет и глубины. В эти разрывы и стремится просочиться противник.

— Закроем оголенные участки подвижными отрядами, — говорил Лукин. — Надо сбить темп наступления немцев и заодно создать у них ложное представление о нашей обороне. — Он повернулся к начальнику штаба: — Где у нас наиболее опасный участок?

— Вот, смотрите, — Шалин указал на карту. — Центр обороны армии занимает сто пятьдесят вторая дивизия полковника Чернышева. На правом фланге ведут бои в районе Демидова несколько подразделений сорок шестой дивизии генерала Филатова. На левом фланге сражается под Красным мотострелковый полк из танковой дивизии Мишулина. Там враг пока не может продвинуться. Но вот на этом участке он может обойти Красное с юга и через Хохлово выйти к Смоленску.

— Пожалуй, вы правы, Михаил Алексеевич, — согласился Лукин. — Первый подвижной отряд из сорок шестой дивизии направим в район Хохлово. Командиром отряда назначим подполковника Буняшина.

— А комиссаром — полкового комиссара Панченко, — добавил Лобачев. Командарм согласно кивнул головой.

В другие подвижные отряды также назначили опытных и инициативных командиров.

Начальника политотдела Сорокина и начальника оперативного отдела Нестерова решено было направить в Смоленск. Лукин коротко сформулировал им задачу:

— Взаимодействуя с начальником Смоленского гарнизона Малышевым, организовать внутреннюю оборону города. В вашем распоряжении также будет подвижной отряд — на тот случай, если потребуется прикрыть город при прорыве с юга.

После того как из двух оставшихся в 16-й армии дивизий — 152-й и 46-й — было сформировано шесть подвижных отрядов, чтобы закрыть подступы к Смоленску, в 152-й дивизии осталось пять батальонов, в 46-й — чуть больше полка. Да еще в Смоленске — три батальона ополченцев, из которых серьезную силу представлял только сводный батальон, сформированный из работников милиции, НКВД и курсантов школы милиции.

15 июля Лукин получил сообщение:

А вскоре от подполковника Буняшина пришло донесение:

Данные воздушной разведки о движении механизированных и танковых колонн противника были доставлены Буняшину. Но он и сам по ходу боя понимал, что противник отошел от Хохлово временно. В Хохлове и в лесу, прилегающем непосредственно к деревне, была устроена засада. Организацией засады руководил начальник артиллерии армии генерал-майор Власов. Огневые средства артиллерии были расставлены по всей деревне и опушке леса, а в северо-восточной части деревни были вырыты глубокие рвы и между домами сделаны завалы.

В 9.30 15 июля мотоциклетный полк противника попал в засаду. Достигнув глубоких рвов, мотоциклисты остановились и стали искать проходы между домами. В это время была открыта стрельба из всех видов оружия. Враг заметался. Наши бойцы со всех сторон бросились в атаку. Бой был короткий, но очень успешный. Большинство мотоциклистов были убиты, а остальные — взяты в плен.

Часа через два после этого боя противник повел наступление силой до батальона пехоты при поддержке артиллерии и танков.

Три вражеские атаки были отбиты.

Получив от генерала Власова донесение о ходе боя, Лукин через посыльного приказал Власову вернуться в штаб армии. Вскоре посыльный доложил Лукину, что генерал Власов был тяжело ранен и по дороге в госпиталь скончался.

…Командарм стоял на опушке леса с группой офицеров, когда, полуобернувшись на предостерегающий возглас адъютанта Прозоровского, заметил в гуще деревьев сверкнувшее на солнце стекло оптического прицела снайпера. В следующий момент Прозоровский метнулся вперед, закрыв собой командарма. Лукин едва успел подхватить внезапно обмякшее тело своего адъютанта.

— Врача, скорей врача! Сережа, дорогой! Куда тебя ранило? — спрашивал командарм, вглядываясь в его побледневшее лицо.

Прозоровского осторожно перевязали. На вопрошающий взгляд Лукина врач покачал головой.

Истребительный батальон ополченцев Красноармейского района Смоленска блокировал Красненский большак. Со стороны Киевского шоссе расположился сводный батальон из работников милиции, НКВД и курсантов школы милиции. Батальон Заднепровского района был выдвинут на Витебское шоссе в район завода имени М. И. Калинина.

…В семи километрах от Смоленска, у поворота дороги на Жуково, остановилась «эмка». Из нее вышли командарм Лукин, дивизионный комиссар Лобачев и заместитель начальника разведотдела армии майор Ряхин.

Солнце палило нещадно. Щуря близорукие глаза под толстыми стеклами очков, майор Ряхин рассказывал о результатах допроса пленных.

Лукин знал, что майор Ряхин отлично владеет несколькими языками, и обычно сам допрашивает пленных. Ценил и любил Лукин этого человека, по внешности напоминающего скорее чеховского интеллигента, чем военного. В армии Ряхин сравнительно недавно, но, обладая хорошими организаторскими способностями, быстро наладил работу разведки во фронтовых условиях. Он умело пользовался показаниями пленных, письмами убитых фашистов и данными агентуры, засылая через линию фронта разведчиков и агентов, подобранных из местного населения.

— Какое настроение у пленных? — спросил Лукин.

— Самое наглое, товарищ командующий… Допрашиваешь, а у них в глазах: «Дойчланд, дойчланд, юбер аллес».

— Интересное совпадение: в Отечественную войну тысяча восемьсот двенадцатого года в этих местах сражались войска Барклая де Толли, — заговорил Лобачев.

— Действительно, штаб Барклая находился совсем рядом, в селе Мощинки, — уточнил Лукин. — Есть и еще одно совпадение: свою офицерскую службу я начинал в полку имени Барклая де Толли.

— Неужели? — удивился Лобачев.

— Представьте себе, — улыбнулся командарм. — Перед вами прапорщик четвертого гренадерского Несвижского имени Барклая де Толли полка. И первый орден там получил — Станислава третьей степени. Правда, это было давно, четверть века назад.

— Любопытная аналогия получается, — заговорил майор Ряхин. — События под Смоленском повторяются. Наполеон шел в Москву тоже через Смоленск. И удар наносил от Витебска с севера и от Могилева с юга по сходящимся направлениям. И Барклай безуспешно контратаковал на Витебск и Рудню. Французы пытались фланговым ударом вдоль левого берега Днепра выйти к Смоленску и, оказавшись в тылу русской армии, навязать генеральное сражение. Для прикрытия Смоленска с юго-запада Барклай направил к Красному отряд генерала Неверовского. Там Неверовский задержал конницу Мюрата на сутки и дал возможность Раевскому организовать оборону Смоленска.

— Редкая аналогия, — согласился Лукин. — Тогда генерал Неверовский сдержал конницу Мюрата, а сейчас полковник Мишулин под Красным сдерживает танки Гудериана…

Севернее Красного уже третьи сутки шли непрерывные бои. 16 июля в 10 часов враг открыл сильный минометный и артиллерийский огонь по тылам и штабу 57-й танковой дивизии.

Едва прекратился артиллерийский и минометный огонь, как появились самолеты. Посыпались бомбы. Полковник Мишулин осколком мины был ранен в голову и потерял сознание. Очнувшись, увидел склонившегося над ним начальника медслужбы дивизии Каруника:

— Я доложил в штаб армии о вашем ранении. Полковник Шалин передал приказание генерала Лукина отправить вас в госпиталь.

— Не слышу!

— Приказано в госпиталь! — кричал майор.

Мишулин держался за голову. Подошли комиссар дивизии Вольховченко и начальник штаба майор Рудой. Они все же усадили комдива в бронемашину, и отправили в Смоленск.

Неподалеку от Смоленска Мишулин обратил внимание на беспорядок на дороге и куда-то спешащие отдельные группы бойцов. Остановив машину, он приказал лейтенанту Титенко выяснить, куда идут эти люди. Через десять минут лейтенант доложил:

— Солдаты говорят, что город Смоленск занят немцами.

— Едем к генералу Лукину, — приказал полковник.

Когда Мишулин вошел в палатку командарма, то слегка растерялся. У карты стояли заместитель командующего Западным фронтом генерал Еременко, командующий 19-й армией генерал Конев и новый начальник артиллерии 16-й армии генерал Прохоров, заменивший погибшего Власова. Тут же находились начальник штаба 16-й армии полковник Шалин и его заместитель полковник Рощин. Этих офицеров Мишулин хорошо знал — вместе учились в Военной академии имени М. В. Фрунзе.

Увидев Мишулина с перевязанной головой, Шалин нахмурился. Но Мишулина уже заметили генералы.

— Василий Александрович? — удивился Лукин. — Почему здесь? Почему не в госпитале? — И, повернувшись к Шалину, спросил: — Почему не передали мое приказание эвакуировать Мишулина в госпиталь?

— Передал, Михаил Федорович, — ответил Шалин. — Да разве его уговоришь?

— А почему вас уговаривать приходится, если есть приказ? — вмешался Еременко.

Мишулин жестом показал на уши — дескать, не слышу.

Еременко покачал головой, громче крикнул:

— Почему не выполняете приказ? Почему не в Смоленске?

— Я пытался выполнить приказ командарма, — ответил Мишулин. — Но по дороге встретил бойцов, которые сказали, что в Смоленске — немцы.

— Паникеры! — вспылил Еременко.

— Возможно, товарищ генерал, но недалеко отсюда в лесу возле дороги немцы высадили десант.

— Какой десант? О чем вы говорите? Я только что проехал по этой дороге и никакого десанта не заметил. Меня никто не обстрелял.

— А меня обстреляли, — ответил Мишулин.

…В северной части города, в Заднепровье, стояла зловещая тишина. На улицах — ни живой души. Как-то не верилось, что в южной части — немцы. Но стоило машине командарма приблизиться к реке, как сразу несколько пулеметов и одно орудие открыли огонь.

С трудом отыскали подразделения Нестерова и Буняшина.

— Доложите обстановку, — потребовал Лукин.

Нестеров едва держался на ногах. Глаза его были воспалены.

— Северная часть Смоленска и железнодорожный узел в наших руках, — осипшим голосом докладывал Нестеров. — Мосты взорваны.

— Кто подорвал мосты?

— Малышев.

— Не поздоровится Петру Федоровичу, — угрюмо проговорил Лукин. — Да и нас по головке не погладят. Я приказал Малышеву подготовить мосты к взрыву, но без моего распоряжения не взрывать.

— Не было другого выхода, товарищ командующий, — заступался за Малышева Нестеров. — Немцы могли на наших плечах ворваться сюда, в северную часть города. А защищать мосты нечем. Людей мало и те крайне обессилены.

— Не выгораживай, не выгораживай, — беззлобно перебил Нестерова генерал. — Нам-то понятно, что нельзя было фашистам оставлять мосты. — Он вздохнул, достал коробку «Казбека», долго мял пальцами папиросу, снова вздохнул. — Но поймут ли там… наверху…

— Не поймут, — убежденно проговорил Лобачев. — Как пить дать поступит приказ отбить южную часть города. А мостов нет.

Забегая чуть вперед, отметим, что над Малышевым действительно сгустились тучи. Случилось именно так, как предполагали командарм и член военного совета. Едва они доложили в штаб фронта обстановку в Смоленске, сразу же последовал вопрос: «По чьему указанию взорваны мосты через Днепр?»

Вскоре от прокурора фронта пришла радиограмма:

Малышев появился в штабе армии только к вечеру 17 июля. Командарм находился в это время в 152-й дивизии у Чернышева. О своем прибытии Малышев доложил члену военного совета Лобачеву.

— Почему вы взорвали мосты в Смоленске? — спросил дивизионный комиссар.

— У меня не было другого выхода. Если бы я оставил мосты и немцы перешли на северный берег Днепра, вы бы первый меня арестовали…

— Есть указание: арестовать вас и отправить в штаб фронта.

…За аэродромом от Смоленска отходили отдельные группы бойцов. Лобачев приказал остановить машину. Вместе с Малышевым они собрали отступающих, построили в колонну и повели к Днепру. Всего оказалось человек триста. Бойцы залегли у берега реки, окопались.

Гитлеровцы открыли огонь из пулеметов, потом ударили их минометы. Но ни один боец не дрогнул, не отошел назад. Недалеко от Малышева разорвалась мина. Осколком полковник был ранен в голову. Лобачев предложил ему отправиться в медсанбат.

— Я никуда не уйду, — ответил Малышев. — Буду держать оборону.

А в штаб армии пришла новая радиограмма от прокурора:

Прочитав радиограмму, дивизионный комиссар внутренне возмутился: «Не терпится расправиться с полковником». Он тут же дал ответ:

И все же из штаба фронта за Малышевым прибыл самолет…

Каким бы крутым не было тяжелое время наших военных неудач, какие бы крутые меры (иногда и поспешные) не применялись, но чаще все же справедливость брала верх над скорым и порой необъективным судом. В мае сорок второго полковник Малышев снова вернулся в 16-ю армию, уже командиром 217-й стрелковой дивизии, еще через год стал заместителем командующего армией, а затем командующим 4-й ударной армией, генерал-лейтенантом.

Но все это будет позже. А в тот дымный рассвет 16 июля сорок первого на берегу Днепра генералы Лукин, Прохоров, дивизионный комиссар Лобачев, стоя среди развалин, встревоженные рискованным поступком полковника Малышева, мучительно искали возможность защитить, отстоять северную часть Смоленска, не пустить гитлеровцев на правый берег реки.

Командарм понимал, что короткое ночное затишье оборвется с первыми лучами солнца… Гитлеровцы наведут переправы через не такой уж широкий в этом месте Днепр. Всеми оставшимися силами надо укрепить правый берег.

— Где люди? — спросил Лукин Нестерова.

— Люди измотаны до предела. Спят.

Пошли по уцелевшим домам. Как ни жалко было будить бойцов, измученных нечеловеческой усталостью, но будили.

Лукин понимал, что эти подразделения не смогут долго оказывать сопротивления врагу в его попытках переправиться через Днепр. Но нужно было выиграть время, чтобы обдумать положение и принять меры. Командарм отдал приказ срочно занять по берегу реки дома и постройки и вести стрельбу. Надо было показать противнику, что здесь — крупная часть.

Организовав оборону, а фактически — ее видимость, командарм поехал в район аэродрома.

У развилки дороги Москва — Минск ехавший впереди машин броневичок свернул с дороги в сосновую посадку. Из него вышел старший лейтенант Клыков, новый адъютант командарма, сменивший погибшего Прозоровского. Притормозил и автомобиль Лукина, остановились машины Лобачева и Прохорова.

— В чем дело? — спросил генерал водителя.

— Клыков приглашает к завтраку, — ответил Петр Смурыгин.

— Нашел время, — нахмурился Лукин.

— Другого не будет, товарищ командующий, — сворачивая в лесок, отвечал Смурыгин. — Без заправки и машина с места не сдвинется, а у вас такая работа, что…

— Сговорились, черти полосатые, — беззлобно проговорил Лукин.

Машины рассредоточили, укрыли под деревьями. Пока адъютанты готовили немудреный завтрак, присели на бугорок. Молча закурили. Каждый думал о своем. Но это «свое» было общее.

Что же делать дальше? Они все отвечали за обстановку, создавшуюся в Смоленске сейчас, к пяти часам утра, и за ту, которая создастся через час, через день… Каждый отвечал за свой участок, а командарм в ответе за все участки, за всю оборону Смоленска, да и за каждого сидящего рядом с ним на выжженной солнцем придорожной траве. Поэтому и поглядывали на командарма с надеждой, не решаясь нарушить его мысли.

Тяжелые мысли были у Лукина. Где взять хотя бы один стрелковый полк? 46-я стрелковая дивизия ведет тяжелые бои у Демидова. У нее взять нельзя — она прикрывает важное направление, 152-я стрелковая дивизия также связана. Полковник Чернышев доносит, что противник на Днепре, в районе Красного Бора, готовит переправу. В резерве нет ничего. Штаб армии и тыл? Но из них уже сформирован отряд и отправлен под Ярцево, где противник перерезал коммуникации.

Получилось как в сказке, когда в нужное время вдруг появляется спасение. Лукин поднял опущенную голову и увидел перед собой стройного, выше среднего роста, красивого генерала.

— Кто вы?

— Командир сто двадцать девятой стрелковой дивизии девятнадцатой армии генерал-майор Городнянский, — четко доложил высокий красавец.

— Где ваша дивизия?

— Вон в том лесу, в километре отсюда, — генерал указал рукой в сторону от дороги. Лукин невольно повернул голову, не веря в услышанное. А генерал тем же спокойным тоном продолжал: — К великому сожалению, в полках наберется не больше трех батальонов и двух артиллерийских дивизионов. Не бог весть какая, но все же сила.

— Конечно, сила! — обрадовался Лукин.

— На подходе еще артиллерийский полк, — продолжал радовать командарма Городнянский.

— Прекрасно! Какая задача дивизии?

Городнянский пожал плечами, тихо ответил:

— Отступаем…

— Согласно приказу военного совета фронта все части в полосе шестнадцатой армии подчинены мне, — проговорил Лукин.

— Ясно, товарищ генерал-лейтенант, приказывайте!

— Оборонять правый берег Днепра, — поставил задачу командарм. — Особое внимание — подходам к взорванным мостам. Не дать противнику восстановить мосты и организовать переправу. Подчините себе все отдельные группы, обороняющие северную часть города.

Дав распоряжение генералу Городнянскому, командарм со своими помощниками поспешил на командный пункт армии. Предстоял нелегкий разговор со штабом фронта. Надо было докладывать о захвате врагом южной части Смоленска, о взорванных мостах.

Весь день 16 июля гитлеровцы пытались переправиться через Днепр и захватить северную часть Смоленска. Кроме незначительных подразделений 129-й дивизии Городнянского, регулярных частей на берегу Днепра в черте города и западнее его не было. Здесь оборону держали смоленские ополченцы.

17 июля командарм получил приказ главкома Западного направления. Собственно, в нем излагался приказ Государственного Комитета Обороны.

Горько было читать Лукину слова упрека. В приказе говорилось о том, что командный состав частей Западного фронта проникнут эвакуационными настроениями и легко относится к вопросу об отходе войск от Смоленска и к сдаче Смоленска врагу. Если эти настроения существуют в действительности, то подобные настроения среди командного состава Государственный Комитет Обороны считает преступлением, граничащим с прямой изменой Родине, и приказывает пресечь железной рукой.

Итак, город Смоленск сдавать нельзя. А половина города уже у врага. И оставили эту половину соединения 16-й армии. Выходит, что прежде всего Лукин, Лобачев, Шалин легко относятся к вопросу об отходе войск от Смоленска. Кто совершает преступление, граничащее с прямой изменой Родине? Чернышев, героически сражающийся под Демидовом? Городнянский, насмерть стоящий на правом берегу Днепра? Или Мишулин, который не только держится, но и бьет врага под Красным и сам, тяжело раненный, продолжает командовать остатками дивизии?

Лукину страшны были не угрозы. И он сам, и его боевые помощники — вовсе не из робкого десятка. Но чем, какими силами выбить врага из южной части города?

Над Смоленском стояло зарево пожарищ. Городские кварталы неоднократно переходили из рук в руки. Нашим бойцам еще не приходилось сражаться на улицах города. Опыта таких боев не было. Дивизионные газеты срочно отпечатали памятку об уличном бое. Свежие, еще пахнущие краской оттиски прямо с печатной машины увозили в подразделения.

Для ведения уличных боев в дивизиях были созданы истребительные группы, вооруженные гранатами и бутылками с горючей смесью. Генерал Лукин решил этими группами не давать покоя гитлеровцам, навязывать им ночные бои и пытаться восстановить положение.

А из штаба фронта шли телеграммы одна строже другой. Видя, что угрозы не помогают, а войска армии не только самоотверженно обороняются, но и сами непрерывно контратакуют левый берег реки, военный совет Западного направления сменил гнев на милость.

Едва Михаил Федорович вернулся с передовой и вошел в штаб, как полковник Шалин вручил ему телеграмму за подписью Тимошенко и Булганина:

Прочитав телеграмму, Лукин нахмурился.

— Лобачев знает о телеграмме? — спросил он Шалина.

— Знает, и не может понять, к чему бы это?

— А что думаешь ты?

— Не могу понять, зачем эти посулы? Разве сейчас дело в наградах?

— Вот именно, — согласился Лукин. — Чернышев и Городнянский никак не зацепятся за левый берег Днепра, танкисты Мишулина бьют немцев последними снарядами. Выходит, мнение у нас едино. Орденами пушку не зарядишь — металла маловато, — горько усмехнулся Лукин. — Давай ответ: «Ни угрозы предания нас суду, ни представление к награде не помогут нам так, как помогли бы снаряды, живая сила и техника».

Конечно, Лукин понимал, что раздраженный тон ответной телеграммы может вызвать немилость у Тимошенко. Но обстановка вынуждала меньше думать о деликатности, а больше — о деле. Да и Тимошенко с Булганиным знали, в каком тяжелом положении находится армия.

При разговоре с маршалом после обмена этими телеграммами Лукин ни разу не почувствовал в тоне Тимошенко какого-либо намека на них или недовольства. Очевидно, маршал понимал, что дело не в Лукине, Лобачеве или Шалине, и не напомнил больше о недавних грозных требованиях. Он внимательно выслушивал Лукина, вникал в детали обстановки, подбадривал, давал советы, обещал помочь танками и авиацией…

В который раз командарм слышал эти обещания! Но ни людей, ни боеприпасов, ни, тем более, танков и авиации армия не получала. Все это, видимо, было нужнее на других участках фронта.

Бои в Смоленске не затихали ни на один день. Враг увяз в городе и никак не мог прорваться к магистрали Москва — Смоленск. Геббельсовская пропаганда поспешила оповестить мир о падении Смоленска и разгроме защитников города, в том числе и 16-й армии. Премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль, выступая в палате общин, опроверг это хвастливое заявление и привел сообщение советского командования о том, что северная часть Смоленска находится в руках советских войск и ведутся бои на левобережье Днепра. Гитлер вступил с премьером Великобритании в полемику.

Член военного совета армии Лобачев показал командарму Лукину полученную из политуправления фронта радиограмму.

— Читай, Михаил Федорович, что о тебе говорит бесноватый фюрер.

— Обо мне? — удивился Лукин.

— Любопытно! — усмехнулся стоящий рядом полковник Сорокин. — Выходит, лично знакомы с фюрером?

Генерал Лукин читал вслух: «Я, Адольф Гитлер, оспариваю утверждение сэра Черчилля и рекомендовал бы английскому премьеру запросить командующего 16-й армией русского генерала Лукина, в чьих руках находится Смоленск…»

— Нашел, черт, кого выставлять в свидетели, — проговорил Лукин. — Соедините меня с Городнянским… Авксентий Михайлович, — обратился он к командиру 129-й дивизии, — где находится ваша дивизия?

— Правофланговый полк ведет сильный бой за областную больницу на левом берегу Днепра.

— А где ваш командно-наблюдательный пункт?

— В том же кирпичном доме, где вы были у нас.

— Ну вот, все в порядке. Спасибо вам, желаю успеха!

— Разрешите узнать, товарищ командующий, что случилось?

— Да вот Гитлер по радио доказывает всему миру, что в Смоленске не осталось ни одного русского солдата.

О гитлеровском бахвальстве стало известно в подразделениях, на огневых позициях. Даже в адски напряженной обстановке бойцов позабавила самоуверенность «бесноватого». Бойцы и командиры остро высмеивали фашистскую пропаганду, которая из кожи лезла, чтобы посеять в наших рядах настроение обреченности. На обратной стороне вражеских листовок и «пропусков для сдачи в плен» бойцы рисовали карикатуры, сочиняли меткие частушки.

Направляясь в танке на командный пункт к генералу Городнянскому, командарм решил заехать на аэродром. Накануне ему доложили, что там осталось много горючего, боеприпасов и другого имущества.

Подъезжая к аэродрому, Лукин увидел пожар. Горели склады с имуществом. В тени ангара сидели бойцы. Увидев приближающийся танк, они рассыпались в цепь и залегли. Лукин приказал механику-водителю остановить машину и вышел из танка. К нему подбежал воентехник.

— Почему пожар на аэродроме? — спросил Лукин. — Немцы бомбили?

— Я вас не знаю, товарищ генерал, — не смутившись генеральской формой, ответил воентехник. Прошу предъявить документы.

Лукин заметил: из ячеек, из-за ангара выглядывают настороженные бойцы. Командарму понравилась бдительность аэродромной команды и ответ воентехника.

Лукин предъявил удостоверение.

— Воентехник первого ранга Белов.

— Доложите обстановку!

— Немцы аэродром не бомбят, — ответил Белов, — хотя «рама» то и дело висит над летным полем. Видимо, берегут для себя. Вчера прилетали три «юнкерса», мы их обстреляли из зенитных пулеметов и отогнали. Фашисты, очевидно, хотели бы захватить аэродром и высадить десант. А склады мы сами подожгли, чтобы имущество не досталось врагу. Горят неисправные самолеты и другое авиационное имущество. Готовимся к уничтожению боеприпасов и горючего.

— Пока вы действовали правильно. Неисправные самолеты следовало уничтожить, но боеприпасы и горючее необходимо передать армии. У нас очень мало боеприпасов и почти нет горючего. Свяжитесь с нашим штабом. У вас все заберут. Аэродром пока надо охранять. Какие у вас силы?

— Четыре зенитные пулеметные установки и взвод охраны.

— Организуйте охрану аэродрома, пока не вывезут горючее и боеприпасы. Вы и ваши люди переходят в подчинение штаба армии.

Отдав распоряжение, Лукин уехал в дивизию Городнянского. Но с воентехником Беловым ему пришлось встретиться в тот же день.

Возвращаясь в штаб армии, командарм увидел в стороне от аэродрома отступающих бойцов. Среди них с пистолетом в руке бегал какой-то командир. Присмотревшись, командарм узнал в нем воентехника 1 ранга Белова. Тот заметил генерала и подбежал к нему.

— Там… там прорвались немцы, — еле переводя дыхание, докладывал он. — Среди бойцов паника. Пытаюсь навести порядок.

Командарм выхватил пистолет и с криком: «Вперед! В атаку!» — побежал в сторону гитлеровцев.

Бойцы, услышав призыв, остановились и, узнав командарма, устремились за ним.

Контратака была настолько стремительной, что гитлеровцы не выдержали и отступили.

Когда бой закончился, Белов доложил Лукину, что все ценное имущество с аэродрома вывезено.

20 июля полковник Шалин передал Лукину телеграмму из штаба фронта.

— Опять требуют наступления? — устало спросил Лукин.

— Тут другое, Михаил Федорович, читайте.

Телеграмма гласила:

Вскоре на командный пункт Лукина прибыл командующий 19-й армией генерал Конев, чтобы договориться о совместных действиях по освобождению южной части Смоленска. Лукин показал ему только что полученную телеграмму, подписанную Маландиным.

— Опоздал Маландин, — проговорил Конев. — Я уже доложил Жукову. Яков был у меня в армии.

— Был?

— Да, командовал батареей. Ты знаешь, сколько раз я безуспешно пытался вернуть Витебск. Не успевали сосредоточиться, а тут приказ фронта, и снова в бой. Потери большие. А тут, сам понимаешь, сын Сталина… Вызвал его, предложил вместе с батареей отойти в тыл. Куда там. «Зачем обижаете, товарищ генерал? — Глаза блестят, кавказский темперамент. — Вы, — говорит, — командующий армией, идете в бой, а меня отправляете в тыл, как последнего труса. Мое появление в тылу расценят как дезертирство». Что скажешь, логика неопровержимая. Отказался я от своей затеи. Ушел он в батарею, а у меня кошки скребут. Случись что… Сын самого Сталина. — Конев помолчал, сглотнул слюну. — Прикажи, Михаил Федорович, еще кваску.

Клыков принес запотевший графин. Конев отхлебнул из кружки, смакуя, выпил до дна.

— И где же Джугашвили? — поторопил стоящий рядом Лобачев.

— Предчувствие, к несчастью, меня не обмануло. Наступление снова не удалось. Войска начали отход. Некоторые подразделения попали в окружение, в том числе и батарея старшего лейтенанта Джугашвили. Потом разведчики узнали, что он сумел отбиться от немцев и с двумя бойцами ушел в лес. Я дал задание партизанам разыскать эту тройку. Сформировал батальон добровольцев, послал в лес. Искали до тех пор, пока не поступило проверенное донесение, что Яков Джугашвили схвачен. Вот такие дела… Доложат Сталину. Не знаю, как мне аукнется… Не уберег…

Принесли радиограмму из политуправления фронта. В ней сообщалось, что в 16-ю армию едут писатели Шолохов, Фадеев и Петров.

— Ну, Алексей Андреевич, будем принимать дорогих гостей, — обратился Лукин к Лобачеву. — Событие для нас, прямо скажем, большого масштаба.

— Событие, конечно, — согласился Лобачев. — Да обстановка не совсем располагает. Встретить бы как положено, по всем статьям, а тут на счету каждый час, да что час — минута!

— И все равно, это для нас — большая честь, — сказал Лукин и кликнул адъютанта: — Клыков! — тот явился мгновенно. — Скажи-ка, Миша, читал ли ты роман «Тихий Дон»?

— Читал, товарищ командующий. Прекрасная книга.

— Верно! А «Разгром» Александра Фадеева?

— А как же. Левинсон и Морозко…

— Молодец! А вот «Двенадцать стульев»?

— Это про Остапа Бендера?

— Точно, про великого комбинатора. Так вот, писатели — авторы этих книг — сейчас приедут к нам в гости. Найдем чем встретить?

— Сообразим, товарищ командующий.

Когда адъютант вышел, Лукин повернулся к Лобачеву.

— Я очень люблю Шолохова, — заговорил он, и глаза его потеплели, засветились каким-то особым «домашним» блеском. — Особенно «Тихий Дон». Между прочим, Алексей Андреевич, Шолохов в этом романе про мою дивизию пишет.

— Как это?

— А ты вспомни боевые действия двадцать третьей Усть-Медведицкой, Заволжской дивизии. Так ведь этой дивизией я в Харькове командовал.

— Едут! — сообщил адъютант.

Все, кто были в штабе армии, вышли встречать писателей. Стоял полдень. Жаркие лучи июльского солнца нещадно жгли землю, не встречая на своем пути ни одного даже малого облачка. Еще издали увидел Лукин клубы пыли и с тревогой посмотрел на небо — не ровен час налетят стервятники.

Подъехала машина. Из нее вышли Шолохов, Фадеев, Петров и сопровождающие их работники политуправления фронта.

Шолохов первым спустился в землянку. Небольшого роста, в гимнастерке, туго перетянутой ремнем, с четырьмя шпалами в петлицах. На голове — сдвинутая на затылок пилотка. Ладный и собранный, он сразу стал центром внимания. Взгляд его чуть дольше задержался на лице командарма, безошибочно выделив его из всех присутствующих. Немного помедлил, прежде чем начать беседу. Писатель видел перед собой человека, ответственного за судьбу десятков тысяч людей, за положение на фронте, и хотел понять, что за человек перед ним. А генерал, глядя на известного писателя, чувствовал, что ему предстоит отвечать на вопросы, волнующие их обоих, дать анализ и оценку обстановки. Шолохов был мрачен.

— Почему отступаем, генерал? — угрюмо заговорил он. — До войны много шумели о том, что будем бить врага на его же территории малой кровью!

— Серьезных причин много, Михаил Александрович. Дело историков после войны разобраться и подвергнуть анализу то, что происходит сегодня. А сегодня нам не хватает танков, авиации, вооружения, хорошо обученного пополнения. Бойцы и командиры сражаются не щадя жизни, как и учили их до войны. Нет числа геройским подвигам. Мы делаем все, что в наших силах и сверх наших сил. Но не так все просто на войне, Михаил Александрович. Самые первые дни войны показали, что учения в мирных условиях далеко не соответствуют тому, что происходит в современном бою. Народ наш проявляет чудеса героизма, но пока превосходство противника очевидно. К нам прибывает новое пополнение, и я с болью в сердце бросаю его в бой, как солому в печку. Пополнение прибывает необстрелянным, плохо обученным, психологически не подготовленным к войне. В этом одна из причин, почему мы несем сейчас такие потери.

Командарм был взволнован. Обычно Лукин не скрывал своих мыслей и сейчас говорил откровенно, тем более, что слушателем был его любимый писатель.

— Но признайтесь, дорогие товарищи писатели, что и ваша доля вины есть в том, что сейчас происходит. Разве советская литература все сделала до войны в военно-патриотическом воспитании, особенно молодежи?

Шолохова этот упрек, видимо, задел. Он изменился в лице, прикурил папиросу, нервно чиркнув спичкой.

— Возможно, вы и правы, Михаил Федорович, — угрюмо проговорил он. — Даже наверняка правы. Все мы в чем-то промашку дали. Да не время сейчас искать виноватого. Вы верно сказали: историки после войны разберутся, а сейчас воевать надо, фашистов бить. И тут уж никакими причинами нельзя оправдываться.

— Несмотря ни на какие испытания, лишения, беды, у меня лично, Михаил Александрович, да и у моих боевых товарищей, — повернулся Лукин к Лобачеву и Шалину, — нет никакого сомнения в нашей окончательной победе.

Расставаясь, Лукин и Шолохов договорились встретиться после победы.

— А что, Михаил Федорович, приедете после войны в Вешенскую? Места у нас на Дону отменные. А охота, рыбалка!

— Не терзайте душу, Михаил Александрович.

— А что, наловим чебаков, костерок соорудим на берегу, ушицу по-казацки… Вспомним этот жаркий день под Смоленском, и горечь отступления, и слова ваши, уверенные в обязательной нашей победе. Приедете?

— Даю слово, — пожимая руку Шолохову, пообещал Лукин.

Когда-то сбудутся их мечты? Как далека была от пылающего Смоленска нарисованная великим писателем картина из будущей встречи на берегу Дона…

Писатели уехали, а Лукин и Лобачев долго еще смотрели им вслед.

— Вот ведь совсем короткая встреча, а разве забудется? — проговорил Лукин. — Разбередил Шолохов душу. Словно свежего воздуху вдохнул. Охота, рыбалка, костерок… — Но постепенно лицо Лукина становилось суровее. Мысли командарма возвращались к суровой действительности.

22 июля военный совет Западного направления доносил в Ставку:

Бои в Смоленске, хотя и в небольшом масштабе, стали как бы прообразом будущих боев в Сталинграде. Героически бились наши стрелки и пулеметчики, минометчики и связисты. На самых опасных участках были коммунисты, политработники. Личным примером они воодушевляли бойцов, вели за собой.

Когда в уличном бою возле рынка группа наших бойцов оказалась отрезанной от 480-го полка, секретарь партбюро полка старший политрук Ткаченко отобрал добровольцев и повел их на выручку товарищей. В ходе боя несколько раненых бойцов и парторг были захвачены фашистами. Пленных увели в маленький домик за железнодорожной линией. Комиссарская звездочка на рукаве гимнастерки привлекла к Ткаченко особое внимание фашистов. Начался допрос. Ткаченко молчал.

— Коммунист? Комиссар? — ухмылялся гитлеровский офицер, тыча пальцем в звездочку.

— Коммунист. Комиссар, — ответил Ткаченко и, отдергивая руку, добавил: — Больше от меня ничего не добьетесь.

Его страшно избили, бритвой обрезали губы. Он молчал. Когда гитлеровцев отбросили на южный берег и освободили пленных, бойцы подобрали еле живого Ткаченко.

Перед отправкой в госпиталь командарм пришел навестить Ткаченко. Старший политрук лежал на носилках. Лицо его было перевязано бинтами, глаза лихорадочно блестели.

— Крепись, брат, еще повоюешь, — тихо говорил Лукин. Ткаченко утвердительно моргнул ресницами.

Командарм долго не мог успокоиться. Вернувшись в штаб, он долго молчал, рассеянно отвечал на вопросы Лобачева.

— Звери! Изверги! — повторял он. — О каких гуманных законах ведения войны можно говорить!

Лобачев и Сорокин уже знали о Ткаченко и молча слушали командарма, давая ему возможность успокоиться.

— Уничтожать каждого фашистского гада! Уничтожать! Каких замечательных людей из строя выводят. Вы уж поговорите со своими политработниками, ведь в самое пекло лезут.

— Вы правы, Михаил Федорович, — вздохнул Сорокин. — Только за последние два дня мы потеряли сто восемь политработников. Погибли батальонный комиссар Поскребышев, старший политрук Батманов… Многие из них заранее знали, что идут на верную смерть, однако шли без колебаний. Но как уберечь их, Михаил Федорович? Обстоятельства, сами знаете…

— Все понимаю, Константин Леонтьевич. Я не о тех обстоятельствах, когда люди обязаны проявлять стойкость, бесстрашие, презрение к смерти. Такие подвиги надо поднимать на щит, учить на таких примерах людей. Что вы, впрочем, успешно делаете, — чуть успокоившись, говорил командарм. — Я против неоправданного риска, показной храбрости… Ведь есть же в армии случаи, когда такие «храбрецы» и сами погибли бесславно, и людям никакой пользы не принесли. Вот против этого надо бороться.

— Стараемся, Михаил Федорович, — словно оправдываясь, говорил Сорокин. — Вот сегодня одернул такого «храбреца», а он в ответ: «Простите, товарищ бригадный комиссар, вы, что же, требуете, чтобы я отсиживался в укромном местечке, уклонялся от боя? Могу же я распоряжаться своей жизнью?» Можете, говорю, но при этом знайте, что ваша жизнь принадлежит прежде всего партии, народу, нашей армии и вы не имеете права погибать безрассудно. Умирать надо тоже с пользой для общего дела.

— Надо бы собрать политсостав частей армии, — предложил Лобачев, но тут же оговорился: — О чем я толкую? Какое совещание, когда все до одного политработника не выходят из боя. Но Михаил Федорович абсолютно прав, нам с тобой, Константин Леонтьевич, надо обязательно найти возможность поговорить с политработниками о героизме и безрассудстве, трусости и настоящем мужестве. Люди должны знать не только о сегодняшней победе, но и о грядущих боях. Нам нужно беречь наши силы, наши кадры. Если враг выбьет командиров и политработников, то кто же поведет в бой красноармейцев?

— Сто восемь политработников! Это же огромные потери, — снова заговорил командарм. — А кем думаете их заменить? Коммунистами-добровольцами?

— Больше некем, — ответил Лобачев. — Многие из них — с большим партийным стажем.

— Так выдвигайте!

— Тут, Михаил Федорович, закавыка есть, — вставил Сорокин.

— Какая закавыка? — не понял Лукин.

— Директива Главпура. Согласно этой директиве, вновь прибывающего в войска коммуниста принимают только на временный учет. И лишь после того, как в Главном политуправлении данные о нем сверят с учетной карточкой, мы имеем право поставить на постоянный. А до того этот коммунист не имеет права решающего голоса на собрании, не может быть выдвинутым на партийную работу, не может давать рекомендации.

— Вот так дела! — удивился Лукин. — Выходит, что мы, имея прекрасные партийные и политические кадры, не можем их использовать?

— Выходит, так, — подтвердил Лобачев. — До поры…

— До какой поры? — вспылил Лукин.

— Пока не получим подтверждения из Главного политуправления, — продолжал Лобачев.

— И сколько придется ждать это самое подтверждение?

— В лучшем случае две-три недели.

— Да вы что, — побелел от негодования командарм, — смеетесь надо мной, разыгрываете? Да за две-три недели…

— Батальон коммунистов, присланных Горьковской партийной организацией, с ходу пошел в бой и понес невосполнимые потери, — сказал Сорокин.

— Знаю. Потому и говорю, что ждать нельзя.

— А мы и не ждем, — неожиданно проговорил Лобачев. — Мы уже выдвинули восемьдесят девять человек политруками рот, многие стали секретарями партийных и комсомольских бюро, инструкторами политотделов…

— Молодцы! Вот это молодцы! К черту директиву, которая устарела! — сказал Лукин.

Гитлеровское командование бросило на Смоленск еще одно мощное соединение. Вступила в бой 137-я моторизованная дивизия. Она прорвалась по северному берегу Днепра.

Полковник Чернышев сообщил об этом командарму. Генерал Лукин приказал начать энергичное наступление во фланг. Чернышев был командиром осмотрительным и осторожным. Он решил наступать с запада на восток.

Рано утром разведка донесла, что большие колонны пехоты, орудий и машин противника сосредоточиваются невдалеке от переднего края 646-го стрелкового полка в редком лесу, что западнее Смоленска. Командиру дивизии с его наблюдательного пункта все это отчетливо было видно. Горячие головы советовали немедленно нанести удар. Но Чернышев и тут остался верен себе: выдержка, спокойствие и хладнокровие не покинули его. Он запретил без команды открывать даже ружейный огонь. Артиллеристы запрашивали разрешения, нервничали стоящие рядом командиры. Чернышев ждал. А когда скопилось большое количество машин, дал сигнал. Четыре артполка одновременно открыли ураганный огонь в тот момент, когда колонна врага стала разворачиваться фронтом на север.

Гитлеровцы заметались в поисках укрытий, стремясь выйти из зоны огня, но тщетно. Находящийся на наблюдательном пункте рядом с Чернышевым начальник артиллерии дивизии полковник Пылин мастерски руководил огнем.

Огневая волна сужалась, сжигая и уничтожая технику и живую силу врага. Гитлеровцы бросались в овраги на южном берегу Днепра, пытаясь укрыться от огня. Овраги были обращены к северу и прекрасно просматривались артиллеристами. Этот рубеж был заранее пристрелян и, естественно, гитлеровцы нашли там могилу.

Полковник Чернышев глядел в стереотрубу и, видя, как мечутся фашисты, приплясывал и приговаривал свое:

— Трыньти-брыньти! Вот это трыньти-брыньти!

Стрелковые полки майора Алахвердяна и полковника Александрова, упредив противника в развертывании, перешли в наступление. Бой был сравнительно короткий, но для противника — гибельный.

В сводке Советского Информбюро впервые за время войны была упомянута 16-я армия («подразделение командира Лукина»), разгромившая 137-ю дивизию врага и захватившая много пленных.

А в Смоленске продолжались бои. Овладев северной частью города, наши соединения, несмотря на высокий моральный дух личного состава, проявленную храбрость и отвагу, не могли переправиться через Днепр. Для этого они не имели ни сил, ни переправочных средств. Ведя наступательные боевые действия преимущественно ночью, когда противник не мог использовать свои огневые средства столь же эффективно, как днем, наши войска добивались значительных результатов. Но уступая противнику в боевой технике, и особенно в танках и авиации, наши части не могли развить достигнутый успех в дневных условиях и теряли завоеванное.

27 июля ночью противник окончательно замкнул кольцо окружения 16-й и 20-й армий. С утра 28 июля гитлеровцы перешли в наступление. Командиры соединений и частей знали, что боеприпасов почти нет и ждать их неоткуда.

Генерал Лукин понимал, что во всех дивизиях армии с тревогой ждут его решения. Он знал, что сброшенные ночью на парашютах снаряды для двух армий — это капля в море. У противника — танки, артиллерия и много минометов. Вражеская авиация безнаказанно бомбит и обстреливает наши боевые порядки.

Командарм знал, как важно удержать в своих руках Смоленск, но не мог допустить, чтобы враг замкнул внутреннее кольцо окружения в самом Смоленске и истребил пять, хотя и малочисленных, но героических дивизий.

Лукин в задумчивости ходил около своей землянки. К нему подошли член военного совета армии Лобачев, начальник штаба Шалин, начальник политотдела Сорокин и все начальники родов войск управления штаба армии. Лукин вопросительно посмотрел на них. Лобачев сказал:

— Михаил Федорович, надо принимать решение на отход, иначе трудно будет вывести войска из города.

Лукин понимал, что в словах Лобачева — не боязнь сражаться в двойном окружении. Нет! Все стоящие сейчас перед командармом уже не раз показывали в боях на передовой линии свое бесстрашие и мужество.

— А вы, товарищи, знаете, что никто не имеет права оставлять фронт без приказа? — спросил Лукин.

— Знаем, поэтому пришли сказать, что будем вместе с вами нести ответственность, — проговорил Сорокин.

— Спасибо вам, товарищи, за доверие и помощь. Решение я уже принял. А отвечать, если понадобится, буду один. Мне партия и правительство доверили командование армией, поэтому за нее ответственность должен нести я, и только я!

Уже подписав приказ, он еще взвешивал все «за» и «против». Но другого решения при создавшемся положении командарм принять не мог.

Все части армии вышли из города в ночь на 29 июля. Для прикрытия остался батальон 480-го стрелкового полка под командованием старшего политрука Александра Туровского. Выполнив свою задачу, батальон последним оставил город и ушел в лес, где продолжал воевать как партизанский отряд.

В те последние дни июля и начала августа восточнее Смоленска сложилась своеобразная обстановка, напоминающая «слоеный пирог». Слева и справа от магистрали Минск — Москва армии Лукина и Курочкина сдерживали значительные силы противника, а в сорока — пятидесяти километрах восточнее, вдоль Днепра, немецко-фашистской группировке, взявшей в кольцо защитников Смоленска, противостояли войска оперативных групп генералов Рокоссовского, Качалова, Калинина, Хоменко, созданные для уничтожения велижской, ярцевской, духовщинской и смоленской группировок противника. Правда, эти группы не смогли выполнить задачи, поставленные им главнокомандующим войсками Западного направления.

В действиях оперативных групп Западного направления наибольших успехов добилась группа генерала Рокоссовского.

Особенно жестокие бои разразились у села Соловьево. Это село, расположенное в двух десятках километров южнее Ярцева при впадении реки Вопь в Днепр, играло большую роль. Здесь проходила Старая Смоленская дорога с переправой через Днепр, а по ней шло снабжение 16-й и 20-й армий. Чтобы не дать врагу захватить переправу, генерал Рокоссовский создал сводный отряд с пятнадцатью танками. Командиром его назначил полковника Александра Ильича Лизюкова.

Отряд Лизюкова делал, казалось невозможное. Гитлеровцы пытались прорваться к Соловьеву то с севера, от Ярцева, то с южной стороны, от поселка Сливени, но всегда их встречал отряд полковника Лизюкова.

27 июля танковые и моторизованные части противника все же прорвались к Соловьеву и замкнули кольцо вокруг 16-й и 20-й армий.

Генерал Рокоссовский усилил отряд Лизюкова дивизионом противотанковых пушек, пулеметной ротой, прислал пехотное пополнение. В район была подтянута артиллерия.

После мощной артподготовки отряд Лизюкова перешел в атаку. Когда бойцы были метрах в ста от берега, враг открыл сильный огонь. Среди цепей взметнулась фонтанами земля, вспыхнули разрывы мин и снарядов. Падали убитые и раненые. Наступавшие залегли. Атака захлебнулась.

В эту критическую минуту к залегшим красноармейцам устремился легкий командирский танк. На броне машины стоял полковник Лизюков.

— Коммунисты, вперед! — крикнул он и, соскочив с танка, побежал к реке. За ним устремились бойцы. Под огнем врага они преодолели Днепр и захватили плацдарм.

Кольцо, замкнутое фашистами у Соловьева, было разорвано.

За этот подвиг полковник Лизюков был удостоен звания Героя Советского Союза.

От Смоленска к Днепру отходили соединения 16-й и 20-й армий. Тяжело было на душе у Лукина. Командарм видел, как плакали бойцы, как, прощаясь, брали они с собой горстки смоленской земли.

В войсках отходящих армий была высокая дисциплина. При нажиме со стороны противника бойцы не впадали в панику, не бросали оружие, не разбегались в лесные чащи. Организованно отвечали ударом на удар. При всех трудностях отхода командарм Лукин не слышал ропота, жалоб, не видел страха на лицах бойцов. Иное дело, ему было нестерпимо горько смотреть в глаза женщин, стариков, детишек, молчаливо провожающих бойцов на восток. Но от командарма до рядового бойца все были убеждены в том, что вернутся назад, и шли, согретые этой верой.

Конечно, они встречали в лесах и отбившиеся от своих частей группы красноармейцев, и людей, посрывавших с себя знаки отличия, видели командиров без подразделений, видели брошенные автомашины, для которых не хватило горючего. Но не это определяло общую картину. Ведь двигалась боеспособная армия, не бросившая оружия. Она очень устала, была обескровлена. Однако сражалась самоотверженно. Были штабы, был политический аппарат и партийные организации. Они цементировали воинские коллективы, помогали людям пережить горечь отступления.

Штаб 16-й армии находился в десяти километрах от Днепра на высоком холме, откуда были видны горящие села Смоленщины. Перед тем как начать переправу, командарм созвал совещание. На нем присутствовали Городнянский, Корнеев, Филатов, Хмельницкий, полковники Екименко и Чернышев, бригадные комиссары Галаджаев, Рязанов, полковой комиссар Соловьев и другие. Командарм познакомил командиров и комиссаров дивизий с порядком переправы и организацией обороны.

В ночь на 4 августа, оставив арьергарды, части стали выдвигаться к реке.

Западная пойма Днепра шириной от одного до двух километров постепенно от реки повышалась на запад. Вся эта пойма оказалась заполненной обозами и машинами с ранеными.

Было около четырех часов утра. Над рекой висел плотный туман. Люди, автомашины, пушки виднелись расплывчатыми тенями. Первыми на мост пропустили машины и повозки с ранеными. За ними двинулись артиллерийские подразделения, которые, переправившись на противоположный берег, сразу же заняли огневые позиции и открыли огонь по наседающему противнику. Руководил стрельбой начальник артиллерии армии генерал Прохоров.

Подразделения шли и шли, и переправа действовала безотказно: лишь одних раненых 16-й и соседних армий проследовало через нее более тринадцати тысяч. Но когда поднялось солнце и рассеялся туман, появились «юнкерсы» под прикрытием «мессершмиттов». Первый их налет отразили, и второй, и третий. Однако ближе к вечеру гитлеровцам удалось разрушить переправу — в нее угодила одна тысячекилограммовая и две пятисоткилограммовые бомбы.

Но вскоре восстановление моста пошло полным ходом. Воистину неустрашимые люди работали под огнем врага. Над рекой вздымались обагренные кровью тяжелые столбы воды, воздух гудел от осколков мин, снарядов, бомб.

Дважды разбивал противник мост, и оба раза саперы в считанные часы восстанавливали его. Когда приехал командарм Лукин со штабом, войска через переправу двигались непрерывным потоком.

Неожиданно начался огневой налет. Мины и снаряды рвались у самого берега. На мосту лежал подполковник Лебедев из оперативного отделения штаба армии. Ему оторвало обе ноги.

— Товарищ Шалин, пристрелите, — умолял он.

Полковник Шалин приказал старшине перенести раненого на восточный берег и срочно разыскать врача. Не успели…

Переправа была настолько исковеркана, что переброска войск и техники приостановилась. Саперы и пехотинцы стали разбирать ближайшие от реки дома и вместе с жителями таскать бревна к реке.

От ближайшей избы, согнувшись под толстым бревном, медленно брели двое — молоденький щуплый боец и старик в холщовых штанах. Старик был намного выше бойца и, чтобы облегчить ношу напарнику, сгорбился чуть не пополам.

Лукин знал, что один кубометр дерева может на воде выдержать триста килограммов груза. Но кто высчитает, сколько может выдержать человек? Глядя на вереницу тяжело ступающих под грузом людей, командарм подумал, что на их плечах — не только эти бревна, на их плечах — неимоверная тяжесть войны, пришедшей на родную землю.

Командарм не стал ждать и приказал повернуть колонну к Ратчинской переправе.

А там творилось нечто невообразимое. Сгрудились машины, конские обозы, артиллерия.

Только удалось навести какой-то порядок, издалека стал нарастать гул фашистских самолетов.

— Ну вот, опять пожаловали, — всматриваясь в небо, проговорил Лукин.

Гитлеровцы успели сыпануть бомбами, но полностью им выполнить свою задачу не удалось. Неожиданно с востока прилетели наши истребители. В первый раз и в большом количестве! Над Днепром разгорелся короткий, но яростный воздушный бой. Гитлеровские пилоты повернули на запад…

Приказом маршала Тимошенко после выхода из окружения 16-я армия выводилась в резерв фронта. После ухода за Днепр части и соединения были сильно истощены. Все тяжелые орудия, машины и другое имущество остались на правом берегу Днепра.

Утром 7 августа в штабной палатке Лукина раздался зуммер полевого телефона. Трубку взял Лобачев.

— Слушаю.

— Говорит Курочкин. Прошу, Алексей Андреевич, вас, Михаила Федоровича и Шалина ко мне на командный пункт. Таково распоряжение военного совета фронта.

— Что все это значит? — удивился Лукин, когда Лобачев передал ему содержание разговора. — Не чаи же распивать нас приглашают.

На переправе командарм был ранен и ходить еще не мог. Его вынесли из палатки, усадили в машину, и та, окутавшись сизым дымом, покатила к деревне Васильки, в районе которой находился командный пункт Курочкина. Следом — машины Лобачева и Шалина.

В березняке у деревни Лобачев и Шалин оставили машины, а Лукина подвезли прямо к палатке. У бревенчатого наскоро сбитого стола Лукин увидел маршала Тимошенко, членов военного совета фронта Булганина, генерала Рокоссовского и члена военного совета 20-й армии корпусного комиссара Семеновского.

К Лукину подошел Рокоссовский, высокий голубоглазый красавец, стройный, подтянутый. Несколько продолговатое лицо открыто, приветливо и улыбчиво. На груди — орден Ленина, три ордена Красного Знамени, медаль «XX лет РККА».

— Здравствуйте, Михаил Федорович. Рад вас видеть живым и… — он покосился на ногу Лукина, — почти здоровым. А мне недавно маршал Тимошенко говорит: «Лукин сидит в мешке и уходить не собирается».

— Пришлось, Константин Константинович. И спасибо вам — выручили. Когда узнал, что нам на выручку идет группа Рокоссовского, подумал: не тот ли бравый начдив, с которым в двадцать шестом в Москве встречались. Правда, засомневался. Слышал, что тот Рокоссовский на Украине корпусом командует. С чего бы, думаю, он здесь оказался.

— Выходит, тот, — улыбался Рокоссовский.

— Ну, где там герой Смоленска? — послышался голос Тимошенко. — Несите его сюда.

Курочкин пригласил всех в палатку.

— Останемся здесь, — возразил маршал и, повернувшись к Булганину, сказал: — Я уверен, что мы расстроили наступление противника. Семь-восемь действующих против нас танковых и механизированных, две-три пехотные дивизии понесли огромные потери и лишены наступательной способности минимум на десять дней. Оценивая действия Курочкина и Лукина против столь крупных сил, нужно отдать им должное как героям. Именно так и в Ставку буду докладывать. А пока, дорогие товарищи, поздравляю вас с первой в этой войне наградой — орденом Красного Знамени.