Мгновения

1. Юбилей полка

«Русскому человеку не так важен положительный пример, как правда», — думал он, укладывая вещи в чемоданчик. Сегодня лететь на юбилей. Полку, с которого он начинал службу в авиации дальнего действия, исполнилось тридцать лет. Его пригласили, и ради такого случая он наденет маршальскую форму. Обычно летом он ходил в белой рубашке и серых брюках, зимой носил потертую летную кожанку. Не раз бывало: встретив маршала на морозном Арбате, знакомые летчики, хоть и знали его закалку, не могли сдержать себя:

— Александр Евгеньевич, такой мороз, а вы в одной курточке!

— А вы что думаете, боевые маршалы — какие-нибудь хлюпики?

Сегодня на нем брюки с голубыми лампасами, китель с орденскими планками. Правда, среди них недостает еще десяток наград — одни получены недавно и лежат в столе у Тамары Васильевны, за другими никак не соберется съездить в посольства.

В прихожей он снял с вешалки фуражку, надел ее, открыл дверь и, как почти все высокие люди, чуть пригибаясь, вышел на лестничную площадку. Сейчас он стал похож на себя, точь-в-точь как на военных портретах. Стройный, сухощавый, подобно недавно ушедшему другу его Рокоссовскому…

На улице ждала штабная машина. С Сивцева Вражка «Волга» выкатила на Арбат, затем на Садовое кольцо, оттуда на Варшавку…

В аэродромной столовой обедали шесть генералов и старших офицеров. Все они знали его, и он хорошо помнил их.

Вот Виктор Васильевич Жигунов[1], ветеран полка, служивший в нем с самых первых дней. 30 июня 1941 года он водил пятерку ДБ-3Ф бомбить скопление немцев под Бобруйском. Вернулось тогда только две машины. Когда Жигунов приземлился, к нему подошел командир полка подполковник Голованов:

— Виктор Васильевич, ты отдохни, а я поведу вторую пятерку.

Задание Ставки было выполнено. Через много лет они посмотрят кинофильм «Живые и мертвые», где есть связанный с этим эпизод…

У Жигунова три ордена Ленина, четыре Красного Знамени, три Красной Звезды. А вот Золотой Звезды нет. Не повезло. Садился в густом тумане после боевого задания и побил несколько своих же самолетов. Сталин узнал — под трибунал.

— Вы можете приказать мне, товарищ Сталин, но я считаю это решение ошибочным, — возразил Голованов.

— А он хороший летчик?

— Он настоящий летчик, товарищ Сталин.

— Тем более мы должны его судить, чтобы показать, что и хорошим летчикам такие дела с рук не сходят!

— Но он же не нарочно это сделал!

Сталин молча ходил. Сказал:

— Если мы его простим, не будет ли это неверно истолковано?

— Не будет, товарищ Сталин, — твердо ответил Голованов.

— Хорошо. Берите его на себя.

Жигунов продолжал летать. И действовал так, что Военный совет авиации дальнего действия представил его к званию Героя Советского Союза. Голованов обычно приносил папку с наградными листами Сталину, и тот расписывался на ней, не раскрывая ее. Иногда уточнял:

— Проверил? Все проверил?

На этот раз неожиданно спросил:

— А нет ли здесь того летчика, которого следовало под трибунал отдать?

— Есть, товарищ Сталин. Он заслуживает звания Героя.

Сталин раскрыл папку, взял карандаш, просмотрел представления на Героев Советского Союза, нашел Жигунова, вычеркнул из списка и четко написал против его фамилии: «Орден Ленина». И так с ним было трижды…

Рядом с Жигуновым — Пономаренко, заслуженный военный летчик СССР, испытатель новой техники. Владимир Васильевич прошел войну, принимал участие в подготовке наших, пионеров космоса, встречал Гагарина на месте приземления 12 апреля 1961 года… Тут же, за столом, генерал Перемот, полковник Иконников… О каждом из них многое известно Голованову, столько можно рассказать… И он расскажет. Он пишет свою «Дальнюю бомбардировочную…», ее первую часть уже напечатал журнал «Октябрь».

Они подошли к военному Ил-14. Командир корабля, молодой капитан, доложил Голованову о готовности к вылету.

— Ты мне скажи следующее дело, — два этих слова издавна вошли в лексикон маршала, и отказаться от них он никак не мог. — Чего больше всего боится самолет?

— Грозы, товарищ главный маршал! — секунду подумав, ответил капитан.

— Земли, — улыбнулся Голованов.

Вошли в самолет, и скоро поднялись в теплое августовское небо. Но не зря командир вспомнил о грозе. Только отлетели от Москвы, машину стало знатно болтать. Однако не грозной тряской и молниями опасен такой полет, а тем, что «выбиваются» приборы, летчик вынужден управлять самолетом по своим личным ощущениям. Машина в подобном случае может войти в недопустимые перегрузки и развалиться в воздухе. За долгую летную жизнь Голованов двенадцать раз попадал в такие ситуации, был на краю гибели — помнит, что именно двенадцать, ибо ни один из таких случаев не забывается.

— Я вам скажу, следующее дело, — повернулся Голованов к Перемоту. — Пойдите в кабину, передайте командиру, пусть снижается и летит визуально — чего он вверх полез?

Голованов понимал, что самому идти в пилотскую ему сейчас нельзя: экипаж напряжен, волнуется, обстановка сложная, а тут еще он придет да начнет советовать, не выдержит и сам сядет за штурвал.

Перемот вернулся из пилотской. Пошли пониже, вырвались из грозы, сели нормально. Прильнули к иллюминаторам, узнали знакомых среди встречающих.

— Смотрите, да это же Пусэп! С усами! — крикнул Иконников.

— Вот его я бы ни за что не узнал, — сказал Голованов.

Трудно было узнать в усатом седом человеке в штатском пиджаке бравого, стянутого ремнями командира полка Энделя Пусэпа. Теперь он прямо-таки плакатный ветеран. Пусэп — министр социального обеспечения Эстонии. Родился и вырос в Сибири. В войну летал на дальние трассы, бомбил Берлин. Особенно прославился в 1942 году полетом в Англию и Америку с Вячеславом Михайловичем Молотовым. Через Европу, утыканную немецкими зенитками, по долгому небу, напичканному «мессершмиттами», на одиночном бомбардировщике Пе-8 летела наша правительственная миссия, чтобы добиться от союзников открытия второго фронта. Сталин сам собирался лететь и даже дал указание Голованову готовить трассу на Квебек. Но весной 1942 года положение на фронте стало таким, что капитану нельзя было покидать мостик сражающегося корабля, и он послал к Черчиллю и Рузвельту своего первого заместителя, второе лицо государства. Молотов, в шлеме, летных очках, куртке, унтах, дышал в полете кислородным прибором, и летчики следили, чтобы нарком не уснул и не перегнулась бы случайно трубочка прибора… Героический рейс требовал мужества от всех его участников и вошел в историю второй мировой войны. Можно представить состояние американцев, нежданно увидевших, как на их секретный военный аэродром сел самолет с красными звездами, из него вышел летчик и объявил:

— На борту народный комиссар иностранных дел Советского Союза Молотов!

Сейчас этому летчику долго жмет руку Голованов:

— Да ты совсем дедом стал!

— Завидую молодым, — говорит Пусэп. — Молодость — великая вещь! Но и у нас тоже была хорошая молодость, трудная, но хорошая.

После заката, когда замерцали звезды, ветераны полка собрались на берегу озера. Над костром кипела уха. Подходили только что прибывшие, представлялись, многие со слезами на глазах… Вспоминали боевых друзей: и живых, и погибших. У костра высветилась боевая история полка.

2. Из истории

А началась она в новогоднюю ночь 1941 года в московском клубе летчиков, где теперь гостиница «Советская». За праздничным столом родилась идея написать письмо Сталину. Сделать это должен был летчик Голованов, имеющий боевой опыт. Он — кавалер ордена Ленина, летал новаторски, в любую погоду, применяя передовые средства радионавигации.

Дома Голованов долго размышлял над необычным и столь ответственным предложением. На бумаге вышло так:

Он отправил письмо, не надеясь ни на быстрый ответ, ни на ответ вообще, хотя в душе теплилось: а чем черт не шутит? Но дойдет ли до Сталина письмо простого, неизвестного летчика да и станет ли он его читать, если дойдет?

Приказ прекратить полет и срочно, несмотря на плохую погоду, вернуться из Алма-Аты в Москву он воспринял как предстоящее задание везти кого-либо из ответственных работников. Он служил шеф-пилотом Аэрофлота, и ему часто приходилось выполнять подобные поручения. Дома он узнал, что было несколько телефонных звонков.

— Звонил из ЦК Маленков, — сказала жена, — будет еще звонить.

И действительно, вскоре позвонили. Тут же прислали машину, и Голованов оказался в кабинете секретаря ЦК. Он по-прежнему думал, что предстоит ответственный полет, и его вызвали на инструктаж.

На улице вечер, зимний московский полумрак, а в кабинете бледно светила настольная лампа. За столом — человек в наркомовском френче, что-то пишет. Встал из-за стола, протянул руку:

— А мы были уверены, что вы сегодня не прилетите! Как погода?

— Погода неважная.

— Как же вы летаете?

— У нас самолет хороший, имеются противообледенители, пользуемся радионавигацией, так что в видимости земли для ориентировки не нуждаемся. Если полетим и погода будет плохая, сами убедитесь.

— А у вас все так летают?

— К сожалению, пока нет, но есть товарищи, которые летают не хуже нас.

— Ну что ж, — сказал секретарь ЦК, — поедем.

Прошло всего несколько минут, и машина остановилась у освещенного подъезда. Поднялись на второй этаж, вошли в комнату, и плотный, наголо обритый сотрудник сказал:

— Проходите, пожалуйста.

Голованов открыл дверь, вошел в кабинет. Навстречу ему по ковровой дорожке шел невысокий человек в кителе стального цвета:

— Здравствуйте, товарищ Голованов. Вы действительно хороший летчик, раз прилетели в такую погоду. Мы, — он сделал жест, и Голованов увидел, что в кабинете за большим столом сидели несколько человек, и сразу узнал по портретам Молотова и Тимошенко, — мы, — продолжал человек в стальном кителе, — изучили ваше предложение. Считаем его заслуживающим внимания, а вас — лицом, способным его выполнить.

Здесь же, в Кремле, было решено организовать не соединение в 100—150 самолетов, как предлагал в записке Голованов, а начать с боевой единицы — полка, подготовить в нем отличные кадры, затем полк развернуть в дивизию, дивизию — в корпус…

Когда заседание окончилось и все, кроме Молотова, вышли из кабинета, Сталин подошел к настенной карте, откинул занавеску:

— Вы должны знать, товарищ Голованов, что в предстоящей войне вашими объектами будут эти города, — он трубкой указал на Берлин, Данциг, Кёнигсберг, — и это, видимо, будет очень скоро. Кончайте ваше вольное казачество, бросайте полеты и в кратчайший срок представьте свои предложения по организации полка. До свиданья!

Голованов вышел из кабинета, как во сне. Такого поворота дела он не ожидал. Он шел по вечернему снежку вдоль кремлевской стены и думал о человеке, удивительно похожем на портреты, которые знала вся страна. Этот человек вызывал у него противоречивые чувства. Он строит социализм, строит любой ценой, не считаясь ни с какими жертвами. И нередко страдали ни в чем неповинные люди — за примерами не надо было далеко ходить. Были у Голованова личные обиды. Муж его сестры — крупный чекист, четыре ромба носил, — был расстрелян. Другого родственника посадили на пять лет. И самого летчика тридцать седьмой не обошел. На заседании бюро Иркутского обкома партии в присутствии одного из членов Политбюро ЦК Голованова лишили партийного билета. Отняли силой — Голованов запустил в секретаря обкома тяжелым мраморным пресс-папье… Он тогда работал начальником Восточно-Сибирского управления Гражданского воздушного флота, а незадолго до заседания бюро решением секретариата ЦК ВКП(б) его посылали в командировку во Францию знакомиться с системой слепых посадок. К тому времени у него уже была солидная биография.

В 1917 году, 13-летний, однако двухметрового роста, он добавил себе лет и вступил в Красную гвардию. Затем ушел на гражданскую, воевал на Южном фронте, работал в ВЧК у Дзержинского. Позднее стал летчиком, летал на всех типах самолетов, занимал ответственные посты. И вот — враг народа, исключен из партии.

Годы спустя член Политбюро, присутствовавший на том заседании в Иркутске, увидев Голованова у Сталина, раскроет рот от удивления. Сталину станет известна эта иркутская история и он спросит у Голованова, кто конкретно был ее организатором.

Не получив ответа, скажет:

— Сколько у нас еще людей «Чего изволите?»

Но это потом, а тогда… Хорошо друзья-чекисты предупредили:

— Беги немедленно, вот-вот арестуют!

Он добрался до Москвы, написал в Комиссию партийного контроля при ЦК ВКП(б). Пока ждал ответа, прошла новая волна арестов, посадили тех, кто оклеветал его. Однако работы ему не давали, и жить с семьей — женой и дочерью — приходилось впроголодь, деля буханку хлеба на неделю. Продали почти все вещи.

В конце концов все же приняли его вторым пилотом в Московское управление ГВФ, в третий транспортный отряд. Летчики, техники, командование управления, не один год знавшие пилота Голованова, взяли его под защиту, заслонили, поддержали морально. А через несколько месяцев на неоднократные запросы Комиссии партконтроля пришел ответ из Иркутска. В нем говорилось, что Голованов исключен из партии за то, что один подчиненный ему начальник аэропорта пьянствовал, растратил большие государственные деньги и сбежал. Одновременно в Комиссии партконтроля обнаружили документы, согласованные с Иркутским обкомом партии, о представлении Голованова к ордену Ленина за работу в Восточно-Сибирском управлении ГВФ.

«Черт знает что!» — думал Голованов.

В партии его восстановили, и в постановлении Комиссии партконтроля было сказано о несерьезном отношении Иркутского обкома к судьбам коммунистов.

Голованов отказался от вновь предложенной ему руководящей работы и остался рядовым гражданским летчиком. Два года — 1938-й и 1939-й — он летает пилотом на самолете «Сталь-3», а затем инструктором, командиром отряда. Многих летчиков «вывозил» Голованов. Был среди них и Виктор Давыдов, от которого отказались все инструкторы, считали его неспособным, теряющим ориентировку в воздухе и не отваживались выпускать в самостоятельный полет. Голованов слетал с Давыдовым, дав ему полную самостоятельность. Вместо Воронежа они сели у станции Касторное. Однако новый инструктор понял главное: Давыдова «завозили», он потерял уверенность в себе, перестал заниматься детальной ориентировкой, то есть сверкой курса полета с местностью, окончательно решил, что его спишут. И все-таки Голованов поверил в него. Он рассказал Давыдову, к чему ведет бездумное отношение к ориентировке. Был такой факт. В 1933 году у одного летчика, вылетевшего из Москвы в Куйбышев, в воздухе унесло планшет с картой, но он продолжал полет, ориентируясь по железной дороге. Сел и спрашивает: «Почему у вас Волга такая узкая?» — «У нас Москва-река, а не Волга». Так-то — вместо Куйбышева!

— Долетите до Москвы без моего вмешательства, — заключил разговор Голованов, — завтра же пойдете в самостоятельный рейс!

Давыдов долетел и, к удивлению многих, на следующий день был назначен в самостоятельный полет. Остается добавить, что во время войны пилот 1-го класса Виктор Давыдов совершил свыше трехсот боевых вылетов, выполнял задачи в сложнейших условиях, стал Героем Советского Союза.

Профессия летчика, летчика-инструктора в ту пору захватила Голованова, стала его существом. До конца своей жизни, какой бы пост ни занимал, он продолжал летать.

И вот Голованов у Сталина — во второй, в третий раз. Руководитель партии и государства дает ему обстоятельные указания по организации нового полка. Вскоре Голованову присваивается воинское звание подполковник.

Отдельный 212-й дальнебомбардировочный авиационный полк сформирован в Смоленске. Костяк его Голованов составил из летчиков гражданской авиации, тех асов, которых хорошо знал. Штурманов подобрал в ВВС — там армейская дисциплина, а полк — боевая единица.

Начали работать, тренироваться в слепых полетах по приборам. Однако закончить программу подготовки не успели: рассчитывали, что если и начнется война, то не 22 июня, а попозже… С 23 июня и до последнего дня войны — боевые задания. И как простой летчик, летает на ближние и дальние цели командир полка, дивизии, командующий авиацией дальнего действия — офицер, генерал, маршал… Наверное, еще и поэтому его так уважают в авиации. Это очень чувствуется здесь — на 30-летии полка, с которого началась дальняя авиация. Ветераны сидят у костра со своим бывшим командиром. Все обращаются к нему не по званию, а по имени-отчеству — так было принято в войну, так осталось и сейчас. А за глаза его называли Дедом — с 39 лет, как стал маршалом. Пожалуй, он был тогда самый молодой в мире маршал…

Догорает костер в короткой летней ночи, и кажется, тлеющие угли его распаляют зарю.

3. Кресло Кибальчича

Наутро ветераны полка в полной парадной форме, с Боевым Знаменем стояли на бетонной площадке. И когда они, с возвышающимся над всеми двухметровым Головановым, направились к строю, грянул оркестр.

— Товарищ главный маршал авиации! Гвардейский Орловский полк тяжелых бомбардировщиков дальней авиации построен по случаю тридцатилетнего юбилея! — отрапортовал командир полка Валерий Шукшин.

— Здравствуйте, гвардейцы! — тряхнул стариной бывший командующий.

Когда он обошел строй полка, последовала команда:

— Ветеранам части принять Боевое Знамя!

Солнечные лучи рябят бетонку, сверкают на лаковых козырьках парадных фуражек, на трубах оркестра, на золоте букв Боевого Знамени, на серебре слезинок, что вспыхнули у многих, ибо редкое сердце не дрогнуло, когда седой Пусэп высоко над головой поднял красное, с золотом, полотнище, ветер подхватил, развернул его, и колонна ветеранов во главе со своим маршалом двинулась по квадратам бетонки мимо широких капониров и огромных современных боевых «ту»…

Ветераны шли — кто в старой летной форме, кто в штатском костюме, один даже в соломенной шляпе. Но как шли они! Четко, строевым, как молодые. Покачивались, звеня, ордена и медали, а кое у кого, мгновенно вобрав в себя все солнце, ослепительно вспыхивала Золотая Звездочка. За ними, по эскадрильям, синими сверкающими квадратами по белой бетонке прошел полк — второе, третье после них поколение летчиков-дальников. Вдоль бетонки стояли родственники военнослужащих, приглашенные из города, а небо над шагающим полком разорвал гром взлетевших «Сухих». Это соседний истребительный полк каскадом высшего пилотажа приветствовал своих друзей-бомбардировщиков.

Голованов беседовал с молодыми летчиками, смотрел боевую технику, не раз садился на место пилота. Долго задержался в ракетоносце, не хотел покидать кресла. Внушительная машина!

Каждая эскадрилья фотографировалась с маршалом. В комнате боевой славы его попросили оставить запись в книге почетных посетителей. Дед сел за стол, надел очки, посмотрел перед собой. На стене висела картина: налет наших бомбардировщиков во главе с комбригом Водопьяновым на ночной Берлин 30 лет назад, 8 августа 1941 года…

Кто-то вспомнил, что сегодня, 7 августа, день рождения главного маршала. Это прозвучало неожиданно не только для всех, но и для самого Голованова — он попросту забыл.

— Я вам скажу, следующее дело, так получается, что у меня три дня рождения: двадцать пятого июля по старому стилю, седьмого августа по новому, а летчики собираются у меня на даче тринадцатого сентября, в день рождения Александра Невского.

Все сгрудились вокруг Голованова, попросили рассказать о себе, о своем детстве. Он стал крутить расческу — эта привычка выдавала его волнение.

— Я родился на Волге у Нижнего Новгорода, на пароходе «Рубин», — начал Голованов. — Дед по отцу был крепостным Тверской губернии, «пришил» там помещика и бежал на Волгу. Женился в Нижнем на портняжке. Было у них двенадцать детей. Мой отец — самый старший. Он работал на сплаве, матросил на Волге, плавал третьим помощником капитана, потом капитаном на «Рубине». Брат его Федор после революции стал директором нижегородского банка, другой брат, Валентин, лекарь-самоучка, окончил в Юрьеве старейший в стране медицинский институт, стал известным врачом, изучал процессы сворачивания крови и умер, разрезав себе ради эксперимента руку. О судьбе других своих родственников не знаю. Наверно, все уже умерли. Вестей нет. Да и писать письма друг другу у нас не было принято.

Отца в первую мировую призвали на фронт. Два года от него не было никаких вестей. Мать решила: погиб, — и вышла замуж за другого, за врача. Отец вернулся, тоже женился. Семья наша немалая (у меня еще было три брата и сестра) распалась. Мать умоляла отца вернуться, говорила, что только крайняя нужда и пятеро детей заставили ее вновь выйти замуж, однако разбитая чашка не склеилась.

Отец всего два класса окончил, но, скажу, следующее дело, умен был, как и его братья. Откуда что бралось? После революции он стал большим человеком — начальником Волжского пароходства. У него было много телеграмм от Ленина. Ничего не сохранилось. А я тогда зеленым мальчишкой был.

Отец умер в 1949 году, а мать совсем недавно — 22 апреля 1971 года. 90 лет ей было.

Когда я вспоминаю о ней, всегда почему-то представляю Волгу, откос, домик на берегу. За столом вяжет мама, а я пытаюсь влезть на старинное дубовое кресло, что стояло в углу, в него почему-то никто никогда не садился.

— Саша, не смей! — кричит мать.

— Хочу! — упрямо говорю я.

— Не смей! Это кресло твоего деда.

— А кто мой дед?

— Твой дед — Кибальчич.

— Моя мать — дочь революционера-народника Николая Ивановича Кибальчича и народоволки — не то Кирилловой, не то Корниловой, точно не помню. Но она входила в состав ЦК народников, и Ленин знал о ней. Бабушка не состояла в церковном браке с Кибальчичем, и потому это нигде не зафиксировано. Ее арестовали беременную. После казни Кибальчича в тысяча восемьсот восемьдесят первом году она еще пять лет прожила в томской тюрьме. Там и родилась моя мать. Из тюрьмы ее выпустили пятилетней, после смерти ее матери в восемьдесят шестом году. Документ о рождении выдали за восемьдесят шестой год, что, конечно, не соответствует действительности. Мать всю жизнь боялась революций и войн. О своем родстве особо не распространялась, может, потому, что некоторые народники, друзья ее родителей, стали эсерами. Она получила воспитание и образование на средства людей богатых, которые постоянно бывали в нашем доме и считали за честь помогать дочери человека, покушавшегося на самого царя и казненного им. Я тоже никогда и нигде не говорил, что я — внук Кибальчича: и не модно это было, да и не важно, кто чей внук. Я скажу, следующее дело: бывает, предок великий, а потомки — не приведи господь!

4. Лотерея «Автодора»

Сашка рос непослушным мальчишкой. Без спросу убегал на Волгу, купался, ловил рыбу со сверстниками, прыгал в воду с высокого берега. Над обрывом стояло огромное дерево. Однажды Сашка залез на него, раскачался на ветке и, не удержавшись, сорвался в овраг. Еле отходили… Отец тогда пошутил:

— Сашка у нас будет летчиком!

Его отдали в реальное училище. Отец ушел на фронт. Потом семья, уже с отчимом, переехала из Нижнего в Москву. Мальчишкой в 1917 году бегал на Немецкую улицу в пулеметную часть, помогал красногвардейцам таскать ящики, а заодно осваивал «максим». Когда часть уходила на фронт сражаться с белыми, решил добиться своего. И добился. «Мне шестнадцать», — доказывал он бородатому командиру, и тот, махнув рукой, зачислил его в часть, велел выдать шинель и винтовку.

А в настоящие свои шестнадцать лет Александр станет бывалым красноармейцем, повоюет на Южном фронте с деникинцами, обгорит в товарном вагоне, отболеет тифом…

Словом, всякое бывало. Помнится, горит костер, такой же, как сейчас, полвека спустя. Бойцы пристроились у огонька, греются. Появляется цыганка. Никто не заметил, откуда она, гадалка, взялась. Увидев самого рослого среди солдат, поманила его пальцем, долго, внимательно смотрела в глаза:

— Ты станешь большим человеком — никому из твоих друзей такое и присниться не может. Очень будешь высоким!

— Он и так самый длинный! — сказал кто-то, и все засмеялись. Молча, со смущенным недоверием слушал Сашка ее болтовню. В мыслях: «Чепуха все это!» А спустя годы не раз улыбчиво вспомнит ненастную ночь, походную усталость и смуглую гадалку у костра…

Он прошел все, что выпало на долю красного бойца гражданской войны. Вернулся в Нижний, стал одним из вожаков местной комсомолии. Но и тут долго не засиделся. Комсомол направил его в части особого назначения (ЧОН) для борьбы с бандитизмом. Он становится бойцом прославленной дивизии Дзержинского. Оттуда Феликс Эдмундович берет его на работу в органы ЧК. В 21 год Голованов носит четыре шпалы в петлицах — полковничье звание. Он участвует в аресте Бориса Савинкова, и личный пистолет известного эсера долго лежал в столе чекиста Голованова. Позднее работает в нижегородском ОГПУ, а по вечерам учится в школе взрослых — надо наверстывать упущенное.

Десять лет служил Голованов в органах ЧК, на горячем месте, занимаясь вопросами разведки и контрразведки. А в 1932 году партия посылает его на работу в ВСНХ, в Наркомат тяжелой промышленности, к товарищу Орджоникидзе. Тут-то и произошло с Головановым событие, ставшее знаменательным.

Однажды на заседании в ВСНХ к нему подошел начальник Главного управления авиационной промышленности П. И. Баранов. Потолковали о делах, и Петр Ионович вдруг говорит:

— Вот смотрю я на вас, Голованов, и думаю: вместо того чтобы гонками заниматься, овладели бы вы лучше летным делом, стали бы летчиком. Энергия из вас прет, девать ее некуда.

Везучий человек Голованов: по лотерее «Автодора» выиграл за 50 копеек мотоцикл «Харлей-Давидсон». С тех пор скорость стала его увлечением. Правда, скорость земная. О небе не было и помыслов.

— Так ведь, Петр Ионович, автогонки — дело простое. А чтобы стать летчиком, нужны годы, — ответил Голованов, а сам подумал: «Годы потрачу, летчика из меня не выйдет, да и стремления к этому нет».

— А сам-то ты хочешь научиться летать? — спросил Баранов.

Петр Ионович — человек уважаемый, старый большевик, зря на ветер слов не бросает, надо ему что-то отвечать. И неожиданно для самого себя Голованов, не скрывая радости, сказал:

— Хочу.

— Тогда приходи ко мне завтра к десяти утра.

Утром на Центральном аэродроме, в здании, где размещалась летная часть Наркомата тяжелой промышленности, Голованов встретился со своим будущим инструктором.

— Летали на самолетах? — спросил летчик Дорфман, невысокий, крепко сбитый, в кожаном пальто.

— Никогда не приходилось.

— Ну, а о самолете имеете представление?

— Честно сказать — ни малейшего.

— Как же я вас учить-то буду?

Голованов пожал плечами.

— Ну что ж, — сказал Дорфман, — приказ надо выполнять.

И повел его к самолету. Голованов надел теплые сапоги, куртку, краги, меховой шлем, очки. Самолет учебный, «кукурузник» У-2. Две кабины, двойное управление. Инструктор показал ручку и педали, ознакомил с переговорным устройством.

— Пока лучше ничего не трогать, — предупредил он, — научитесь сперва влезать в кабину и вылезать из нее.

Для Голованова и это оказалось непростым делом. Кабина самолета, которую он видел вблизи впервые, мало соответствовала его росту. Инструктор и тут имел неоценимое преимущество.

Дальше было то, что потом станет для него привычным и каждодневным. Голованов ждал чего-то необыкновенного. Но вот затарахтел мотор, самолет, взбивая снежную пыль, понесся вперед, и, когда курсант высунул голову из кабины, по лицу хлестанул ледяной поток, под крылом замелькали аэродромные постройки. Однако скорости он не почувствовал, только когда перед глазами менялись местами небо и земля, тело ощущало нечто непривычное. А так только знаешь, что летишь, хотя вроде бы стоишь на месте.

Переговорное устройство заполнил голос инструктора:

— Видите аэродром?

Аэродрома Голованов не видел.

— Да вы не бойтесь, посмотрите как следует вокруг себя!

Боязни не было, было удивление, что вместо грохота и опасения — как бы не вывалиться из кабины — небо встретило тишиной и покоем.

— Вижу внизу аэродром.

— Ну, раз видите, значит, будем садиться на него.

…Самолет скользил на лыжах по снежному полю. Мига касания, как и момента взлета, Голованов не заметил. Когда вылезли на снег, летчики кольцом окружили новичка:

— Ну как, понравилось?

— Полет-то мне понравился, но в своих ощущениях я, наверно, смогу разобраться, когда испытаю все, вплоть до мертвой петли, — ответил Голованов.

И ответил серьезно, а летчики расхохотались:

— Да ведь инструктор с тобой эти самые петли и проделывал!

Голованов покраснел, окончательно ощутив свою полную авиационную безграмотность. Однако инструктор оценил его слова по-своему:

— Вот что, Голованов. Хоть вы и носите красные петлицы и ничего не смыслите в авиации, морально вы к полетам готовы. Обладаете ли вы летными способностями, узнаем в ближайшее время.

Голованов дал себе слово стать настоящим летчиком. И трудиться на совесть, коль «взялся за гуж…» На тринадцатый день учебы на заводском аэродроме в Филях он вылетел в самостоятельный полет. Конечно же именно тогда, как и все в подобных случаях, Голованов стал считать себя настоящим летчиком.

5. На воздушных трассах

Сто самостоятельных полетов на У-2, сто на боевом, самом строгом в то время Р-1… Но чтобы получить летное свидетельство, пришлось засесть за учебники. В Тушинской летной школе Осоавиахима он сдал экзамены по аэродинамике, аэронавигации, метеорологии…

Пилот Московского управления Аэрофлота, он начал осваивать небо в 1933 году. Все тогда было внове, даже элементарный, известный теперь любому начинающему летчику прибор «Пионер», показывающий положение самолета относительно земли. По этому прибору учились летать в неважную погоду и в облаках. В слепых полетах приходилось перебарывать собственные ощущения крена и разворота самолета, учиться верить прибору, иначе не успеешь опомниться, как вырастут перегрузки, засвистят расчалки, и самолет в неестественном положении вывалится из облака. Хорошо, если есть запас высоты!

Вскоре Голованов назначается заместителем начальника МУВЛ — Московского узла воздушных линий. Часто приходится ему вылетать к самолетам, совершившим вынужденную посадку, доставлять запчасти, баллоны со сжатым воздухом, еду летчикам. Правда, в то время, если рядом было жилье, местные жители сбегались поглядеть на самолет и летчика, каждый предлагал свои услуги.

Голованов вылетал на У-2 и по дороге тренировался в слепом полете, входя в облака. Надо ли говорить, как много значили такие тренировки для молодого пилота, сколько давали они ему! Не зря любил он старинную пословицу: «За одного битого двух небитых дают». Но вскоре понял, что рядом с ней должна соседствовать и другая, не менее важная: «Не зная броду, не суйся в воду». Сколько раз попадал он на самое острие опасности, сколько раз с почти недопустимым креном падал из облака, пока не научился доверять не ощущениям собственного организма, а шарику и стрелке «Пионера»!

Вот он, молодой пилот, в кожанке и фуражке со звездой, смотрит со снимка в газете «Воздушный рейс» за 7 ноября 1933 года. Под снимком заметка: «Работать так, как работает т. Голованов»:

Он осваивает новые трассы. В Аэрофлоте появилась экспрессная линия Москва — Владивосток для доставки почты. Трасса состояла из отдельных отрезков пути, на которых почту передавали как эстафету. Голованову доверили возглавить первый отрезок: Москва — Свердловск. Летать ему нравилось. И он готов был в самую скверную погоду лететь всюду, на любую трассу, куда ни пошлют. Попадал в грозу, запомнил борьбу со стихией, не зря так взволновался он, все испытавший ас, когда десятилетия спустя летел на юбилей своего полка. Было что вспомнить…

Годам к тридцати двум он считал, что все самое трудное пройдено, все главное и интересное позади. Да и премудрости летного дела, пожалуй, освоены. Несколько сотен часов налета за плечами. От летчиков он много слыхал о коварстве грозы. Но чего они боятся? Ведь можно обойти ее. Вот слева и справа темные облака, однако между ними большой просвет, наверняка удастся пролететь. Ну, а не удастся — можно пройти под облачностью, впервой, что ли?

Однако на практике не все так, как думается. Оказалось, что самолет продвигался вперед куда медленней, чем сходились черные облака. И в какое-то мгновение просвет между ними совсем пропал. Голованов не успел еще сообразить, что делать дальше, как самолет щепкой швырнуло вверх на полторы тысячи метров. И началось…

Самолет понесся вниз с такой силой, что Голованова чуть не выбросило за борт. Успел носками сапог случайно зацепиться за борт кабины. В те отчаянные тридцатые годы настоящий летчик просто не мог летать с парашютом или привязываться ремнями, и Голованов чуть было за это не поплатился. Новый бросок втиснул его в кабину. Самолет швырнуло внутри черной тучи, она слепила вспышками молний, оглушала грохотом грома. Машина не реагировала на управление, а на приборы смотреть бесполезно. «Я думал лишь о том, как бы вновь не вывалиться из самолета и как бы он не развалился», — вспоминал Голованов.

Борьба продолжалась, летчик делал все, чтобы уменьшить нагрузки на самолет. Это самообладание в воздухе, стремление отдать все во имя спасения экипажа и машины войдут в плоть и кровь летчика Голованова. Он нашел в себе силы победить стихию, спасти себя и самолет. После проливной лавины дождя машина, наконец, вышла из тучи. Только тогда он почувствовал, что не может разжать онемелые руки, правая стиснула ручку управления, левая — сектор газа…

В 1933 году встретил светловолосую красавицу Тамару. Вскоре пригласил свидетелями двух друзей, двух Василиев — Милешина и Титова, — и отправились в ЗАГС за нынешней Комсомольской площадью в Москве, за тремя вокзалами. Там два стола было: за одним регистрировали браки и рождения, за другим — разводы и смерть.

Вот и жизнь устроена — летчик, первая дочь родилась. Недаром, наверное, казалось, что все главное позади, ничего интересного не будет. А впереди — полеты в Средней Азии и Восточной Сибири, впереди Халхин-Гол и Финляндия. Он выполняет боевые задания на «Дугласе» с верным своим экипажем — вторым пилотом Михаилом Вагаповым, бортмехаником Костей Томплоном. Во время советско-финляндской войны жена его, Тамара Васильевна, работает в госпитале, и некоторые раненые нет-нет да и спрашивают, а не жена ли она того летчика Голованова, что вывез их, обмороженных?

…Ему тридцать шесть лет. Горячий полдень жизни. А впереди Великая Отечественная.

6. Командир

23 июня бомбардировочный полк открыл счет боевым вылетам, счет ударов по врагу, трудных побед и горьких потерь сорок первого года.

Без прикрытия, среди бела дня подполковник Голованов водит пятерки тяжелых ильюшинских ДБ-3Ф бомбить скопления живой силы и техники немцев, танковые колонны и переправы. Под зенитным и истребительным огнем сознательно шли на верную смерть наши соколы, в то страшное лето вместе с наземными частями Красной Армии срывали гитлеровский блицкриг.

С 25 июня в полк стали поступать более полные данные о противнике. Немецкая танковая дивизия прорывалась к Вильнюсу, противник уже был на Березине в районе Бобруйска. 28 июня к 21 часу в полку осталось 14 исправных самолетов из 72. В воздушных боях бомбардировщики полка сбили 18 истребителей противника!

На двенадцатый день войны Голованова вызвали в Ставку. С того времени он стал бывать там почти ежедневно, получая задание непосредственно от Верховного Главнокомандующего. Задания заключались не только в бомбардировке противника — летали на разведку, ибо связь с некоторыми штабами на центральном направлении была потеряна.

В начале августа Сталин сказал Голованову:

— Вот что. Есть у нас дивизия, которая летает на Берлин. Командует этой дивизией Водопьянов. Что-то у него не ладится. Мы решили назначить вас на эту дивизию. Вступайте в командование. До свиданья.

Человек большой и широкой души, Водопьянов без обиды отнесся к такому решению и сказал Голованову:

— С командованием у меня не получилось, а вот летать я умею и могу. Прошу оставить меня в дивизии простым летчиком.

Уважение друг к другу навсегда останется у этих двух незаурядных людей. Голованов напишет в своих воспоминаниях:

В августе 1941-го Голованов вступил в командование 81-й дивизией (с 3 декабря она стала называться 3-й дивизией дальнебомбардировочной авиации, непосредственно подчиняясь Ставке). Ему было присвоено звание полковник.

У фашистов — превосходство в воздухе. К тому же многие наши летчики еще не доверяют средствам радионавигации, не освоили их как следует. Однажды в дивизии по этой причине из 115 самолетов на свой аэродром сели только 45. Даже старые «полярные волки», возвращаясь с ночного боевого задания, вместо своего аэродрома для верности улетели за Волгу, благо топлива хватало.

Приходилось и воевать, и учиться.

В октябре 41-го в Ставке, у Верховного, обсуждалось использование 81-й дивизии. Неожиданно раздался телефонный звонок, Сталин, не торопясь, подошел к аппарату, снял трубку и, не прикладывая ее к уху, держал на расстоянии — усиление большое, всем, кто в кабинете, было слышно. Звонил корпусной комиссар Степанов, член Военного совета ВВС. Он доложил, что находится в Перхушкове, немного западнее Москвы, в штабе Западного фронта.

— Как там у вас дела? — спросил Сталин.

— Командование обеспокоено тем, что штаб фронта находится очень близко от переднего края обороны и просит вывести его на восток, за Москву, примерно в район Арзамаса. А командный пункт организовать на восточной окраине Москвы.

Довольно долгое молчание. Все замерли в ожидании.

— Товарищ Степанов, спросите в штабе, лопаты у них есть? — не повышая голоса, сказал Сталин.

— Сейчас.

И снова молчание.

— А какие лопаты, товарищ Сталин?

— Все равно какие.

— Сейчас… Лопаты есть, товарищ Сталин.

— Передайте товарищам, пусть берут лопаты и копают себе могилы. Штаб фронта останется в Перхушкове, а я останусь в Москве. До свидания, — спокойно, без тени раздражения, сказал Сталин. Чувствовалось, что все в нем кипит. Но он не спеша положил трубку и продолжил разговор с Головановым о его дивизии.

Перед Московской битвой в Ставке зашел разговор о том, что для обороны столицы необходимы, как воздух, 500 самолетов. Голованов взялся их добыть. И слово сдержал. Работая до войны в Сибири, он понял, что если поскрести по сусекам, то найдутся машины, которые можно быстро отремонтировать и ввести в строй. Такие самолеты стали слетаться осенью 1941 года на подмосковный аэродром.

Был случай, когда один авиационный генерал пытался обмануть Сталина и свалить на наркома авиационной промышленности Шахурина вину за то, что большое количество самолетов скопилось на заводах и не попадает на фронт. Истина выяснилась. В присутствии Шахурина и Голованова Сталин подошел к этому генералу, устрашающе посмотрел на него. Едва сдерживая себя, сказал:

— Подлец! Вон отсюда!

«Зачем он позвал меня и заставил присутствовать при только что происшедшем? Давал мне предметный урок? Может быть», — читаем в мемуарах Голованова.

— Вот и работай с такими людьми! — продолжал Сталин, раскуривая трубку. — Придется, товарищ Голованов, вам выправлять положение. Возьмете на себя командование всеми Военно-Воздушными Силами?

Голованов ответил:

— Не могу, товарищ Сталин, со своими задачами справиться бы как следует.

Дивизия Голованова оставила по себе геройскую память в Московской битве. Сотни боевых вылетов сделали ее летчики. Постоянно расширялся масштаб действий дивизии. В то же время она испытывала зависимость от ВВС, что не шло ей на пользу. Нередко задания руководства ВВС мешали ей выполнять указания Ставки.

— С этим пора кончать, — сказал Сталин.

В феврале 1942 года Голованову было поручено формирование авиации дальнего действия (АДД). 8 марта Государственный Комитет Обороны принял соответствующее постановление. Голованов представил проект организации АДД при Ставке Верховного Главнокомандования. Сталин посмотрел проект и слово «при» зачеркнул, а «Ставке» исправил на «Ставки». Так АДД стала самостоятельным видом авиации и всю войну подчинялась только Ставке. Генерал-лейтенант Голованов был назначен командующим.

Это принципиально новый вид авиации. АДД не была чисто бомбардировочной, она включала в себя все виды авиации: бомбардировочную, истребительную, штурмовую, транспортную и специального назначения. Она не являлась фронтовой авиацией (хотя порой и действовала как фронтовая), ей в основном ставились задачи стратегические, то есть те, которые помогали решить исход целого сражения или всей битвы. Не обязательно глубокие тылы противника — АДД била и по переднему краю, если это было связано, как в Курской битве, со стратегической целью. Чтобы использовать такой воздушный флот наиболее правильно и оперативно, его и подчинили непосредственно Ставке.

Не все получалось. Однажды Голованов даже написал рапорт с просьбой освободить его от поста командующего. А произошло это так.

Нарком Военно-Морского Флота Н. Г. Кузнецов просил Ставку послать самолеты на северную базу. Взлетно-посадочная полоса там весьма короткая — всего 800 метров. Голованов стал возражать.

— Ты что, немцев бить не хочешь? Надо помочь морякам, — сказал Сталин.

— Хорошо, — возразил Голованов. — Я сам полечу, разобьюсь там — хоть некого судить будет.

Горячился Голованов, написал рапорт. Но все же нашел способ помочь морякам. Тяжелые Пе-8 заменил на Ил-4.

За годы войны Голованов вырос от подполковника до главного маршала авиации. Его подчиненные, применяя самые современные средства радионавигации, научились летать в любую погоду, ночью и днем. Летом не поднимались в воздух только в грозу, а зимой — в обледенение.

Перед войной в ВВС Красной Армии были АОНы — армии особого назначения, пять бомбардировочных корпусов с тысячами самолетов. АДД начала свою боевую работу, имея к весне 1942 года только 341 самолет, из которых 171 мог выполнять задания, остальные были неисправны. Подбор кадров, энергичная работа быстро подняли исправность самолетов до 80 процентов, а к концу войны — до 90 процентов.

Аналогом АДД стала стратегическая авиация союзников. Ее действия понимали и ценили наши «дальники». Вот один из документов, подтверждающих это.

В мае 1942 года В. М. Молотов вел переговоры в Лондоне и Вашингтоне. А в августе в Москву прилетел Черчилль. Голованова пригласили на банкет.

В узкой кремлевской комнате за столом сидели несколько человек. Черчилль, меняя напитки, постоянно наполнял рюмку Сталину. Между двумя лидерами возникло как бы негласное состязание. Голованов переживал за Сталина и неотрывно следил за ним — ведь Черчилль слыл известным выпивохой. Сталин с неудовольствием взглянул на Голованова, а когда Черчилля на руках вынесли с банкета, сказал, подойдя к Голованову:

— Если решаются государственные дела, пьянеть преступно. Не бойся, Россию я никогда не пропью.

Он помолчал и спокойно продолжил:

— А вам, товарищ Голованов, придется поработать на сталинградском направлении.

Началась великая битва на Волге. Как представитель Ставки Голованов прибыл на Сталинградский фронт вместе с членами Государственного Комитета Обороны Г. М. Маленковым и Г. К. Жуковым. Встретились с командующим фронта А. И. Еременко и членом Военного совета Н. С. Хрущевым, узнали о суровом положении дел и решили провести ночную атаку: 150—200 самолетов АДД нанесут массированный удар по переднему краю противника, будет организовано светонаведение, ударит артиллерия, а затем пехота, внезапной атакой ошеломив немцев, ворвется в их траншеи.

Дело было новое. Голованов вышел из командного пункта. Безлунная, черная южная ночь. В двух шагах ничего не видно. Лишь на переднем крае время от времени взлетают осветительные ракеты.

Нарастал шум моторов, самолеты прошли на небольшой высоте. Когда раздался характерный свист, у Голованова сработал рефлекс, и он упал на землю. Рядом разорвалась длинная серия из пяти десятикилограммовок. Вскочив, Голованов оглянулся: к счастью, взрывы миновали КП. Слышалась канонада от рвущихся над передним краем крупнокалиберных бомб. Заработала артиллерия.

Жуков потребовал сообщения о действиях наших стрелковых частей. После долгого ожидания командование фронтом сообщило, что наша пехота ворвалась в первую линию траншей противника. Взяты пленные.

— Где они? — спросил Жуков.

Пленных не оказалось.

— Где документы пленных?

Документов тоже не было. Выяснилось, что командование фронтом не сумело подготовить ночную атаку пехоты. Жуков махнул рукой и лег спать. Это означало, что из наступления ничего не вышло.

Георгий Константинович относился к тем полководцам, которые по ходу событий на поле боя могли почти безошибочно определять конечный результат сражения. В 1945 году ночной атакой со светонаведением он успешно начнет Берлинскую операцию и победно завершит ее. Он лично будет заниматься организацией и проведением этой операции.

— Как по-твоему, чей самолет нас вчера бомбил? — спросил наутро Жуков Голованова.

— Не сомневаюсь, что наш, — ответил Голованов. — Но мы его сейчас не найдем, потому что каждый экипаж убежден, что бомбил немца.

— Я тоже решил, что это наш, раз мы вчера тебя не могли найти, — сказал Георгий Константинович, и оба рассмеялись.

В Ставке по докладу Маленкова, Жукова и Голованова было принято решение освободить от обязанностей Еременко и Хрущева. Командующим Сталинградским фронтом, переименованным в Донской, стал Константин Константинович Рокоссовский, блестяще завершивший окружение немцев под Сталинградом.

Авиация дальнего действия оказала немалую помощь защитникам Сталинграда. Ее боевая слава приобретала все больший размах. Вот как ее и командующего оценивала разведка противника.

7. Жигуновский экипаж

…Горит юбилейный костер.

— Товарищ главный маршал авиации! Бывший стрелок-радист Кванталиани на встречу ветеранов прибыл! Здравствуйте, дорогой Александр Евгеньевич!

— Квант! — крикнул стоявший рядом Жигунов и бросился к Давиду.

…Самолет заруливал на стоянку. Огромный бомбардировщик Ил-4, гордо задрав голову, надвигался на белое поле. Сам нашел свое место в строю и остановился, где нужно, не то что современная махина, какую тянет по бетонке тягач, и она насупленно, как бы сдерживая гнев и неловкость перед встречающими, медленно следует за ним с заглохшими турбинами.

С КП было видно, как из открытого люка по лесенке на снег темными неуклюжими комками высыпал экипаж. К самолету подъехала голубая ободранная штабная эмка. Из нее вышел полковник и обратился к высокому летчику — он возвышался даже среди не обиженных ростом других членов экипажа:

— Товарищ командующий! Разрешите обратиться!

— Что случилось? — спросил высокий, снимая меховые краги и протягивая руку полковнику.

— Дважды звонили из Ставки, Александр Евгеньевич, — вполголоса проговорил полковник.

— Надеюсь, ты не сказал, что я полетел на Кёнигсберг?

— Я сказал, — улыбнулся полковник, — что вы отправились знакомить экипажи с новой трассой и разбирать полеты.

— Ловок! И обмана никакого. А он что?

— Мне сказали: когда Голованов закончит ознакомление с новой трассой, пусть обязательно отдохнет.

«Значит, не срочно? — подумал командующий. — Есть еще время. Поговорю с экипажами, которые сегодня на Берлин идут».

Командующий снял шлем, бросил его в машину на сиденье, надел протянутую полковником фуражку.

— Экипаж может отдыхать, — сказал он, повернулся и, заложив руки за спину, зашагал по летному полю к темнеющей напротив линии самолетов. Оттуда доносился то монотонный, то усиливающийся рев прогреваемых моторов. За командующим медленно тронулась эмка.

Голованов подошел к ближайшему самолету, где построился экипаж — в унтах, меховых куртках, шлемах. Он жестом остановил подавшего команду усатого молодого командира:

— Вольно! Ты мне, Жигунов, лучше скажи: кота снова с собой берешь?

— Беру, товарищ командующий, — ответил летчик и заиграл улыбчиво усиками.

— Я тебе скажу, следующее дело, издеваешься над животным! Ведь он у тебя когда-нибудь погибнет на высоте.

— Александр Евгеньевич, да попробуй его не возьми — он сам только услышит команду, мгновенно первым лезет в самолет!

Опытный летчик, Голованов знал, что говорить об этом бесполезно, и спросил так, чтобы снять напряжение у экипажа:

— Ладно, вы мне лучше скажите, следующее дело, — Голованов откашлялся, оглянулся на подъехавшую эмку, из которой вышел его порученец и встал рядом, чуть сзади, держа наготове в руке полевую сумку. — Вы мне скажите, благо начальство ваше не слышит, какие есть жалобы? Кто чем обижен, обделен?

В ответ никто не проронил ни слова. Лишь некоторые пожимали плечами, мол, все в порядке. Тогда Голованов снова обратился к летчикам:

— Знаю, летаете много, толково. Все награждены?

— Вот Костя Куликов — самый молодой у нас. Сегодня двадцать девятый вылет, а на груди пусто, — отозвался Жигунов.

— Он у нас, в душе, как девушка, — добавил стрелок-радист Давид Кванталиани, а попросту Квант, смуглолицый, умеющий загорать в любую погоду.

— Запиши, — сказал Голованов порученцу. — Еще?

— Командир наш давно в капитанах ходит, — робко произнес второй пилот богатырь Иван Крутых и застенчиво покраснел.

— Еще бы! — возвысил голос Голованов. — Пусть скажет спасибо и за это. Это ты ведь, — обратился он к Жигунову, — ночью поднял сонного старшину и повел к складу?

— Так он же, Александр Евгеньевич, отказался выдать нам положенное по гвардейской норме. Спит как сурок!

Голованов повернулся к порученцу:

— Дайте бланк, подпишу ему представление к званию майора. — И, приложив листок к плоскости самолета, энергично черкнул карандашом.

Шагая от экипажа к экипажу, он думал об этих людях, которым предстояла опаснейшая работа: «Жигунов, он же, только я отойду, притащит со склада тройку лишних ФАБ-100, а то и пятисоткилограммовку подвесит!»

Накануне на Центральном аэродроме Голованов беседовал с американскими летчиками-дальниками. Довольные, они возвращались с фронта домой, насовсем.

— Такие здоровые ребята — и домой? А война?

— Для нас война уже кончилась, сэр, — ответил круглолицый лейтенант. — Мы сделали двадцать пять боевых вылетов, сэр. В каждом из них мы теряли десять процентов экипажей. Значит, мы, как у вас говорят, перевыполнили план и два с половиной раза вернулись с того света!

«Для них война кончилась, а для Жигунова, у которого за полторы сотни вылетов, она еще не скоро кончится».

Так он ходил от самолета к самолету, беседовал с экипажами, что-то решал на ходу, что-то подписывал. Потом заторопился в штаб. Согнувшись в три погибели, втиснул себя в эмку, и машина двинулась в Москву.

Когда эмка подъехала к кирпичным сооружениям Петровского дворца, где помещался штаб АДД, Голованов увидел, что крыша центрального здания дымится, солдаты сбрасывают вниз деревянные ящики, ветер пересыпает снегом какие-то бумаги. Значит, бомбили. Голованов подобрал валявшийся на снегу листок, смахнул снежную крупу. Какие-то схемы, расчеты…

— Что это? — остановил он пробегавшего офицера.

— Да сочинения этого… сумасшедшего!

— Какого сумасшедшего?

— Да как его?.. Циолковского!

— Соберите все до листочка!

«Наверно, и Кибальчича считали сумасшедшим, и не только потому, что готовил покушение на царя», — думал Голованов, поднимаясь в кабинет. Он сел за стол, стал просматривать боевые донесения и прочие бумаги. Самым тяжелым в донесениях был четвертый пункт. В нем сообщалось о не вернувшихся с заданий.

На столе лежало письмо от Ильюшина. Конструктор как-то приезжал к нему. Голованов вспомнил, как он скромно вошел, поздоровался и, чувствовалось, превозмогал себя, ибо испытывал какое-то внутреннее неудобство от того, что ему хотелось узнать:

— Александр Евгеньевич, вот вы Берлин бомбите, у вас что, новые машины появились?

Конструктор знал, что основной самолет дальней авиации — Ил-4. Но радиус его действия не позволял достать Берлин — на чем же они туда летают?

— Летаем на вашей машине, — ответил Голованов.

— А как же с горючим, с бомбовой загрузкой? — еще более смутился Ильюшин.

— Подвешиваем дополнительные баки на пятьсот литров, а боевая загрузка — полная. Отличную машину вы сделали, Сергей Владимирович! У меня орлы возвращаются — по три сотни пробоин, на честном слове тянут, а возвращаются!

Конструктор покачал головой, ничего не сказал тогда. И вот прошло время — прислал письмо: официальное разрешение увеличить полетный вес его самолета.

«Удивительный человек! — думал о нем Голованов. — Другой сделает на грош, а раззвонит повсюду на пятак! Он да Туполев у нас, пожалуй, самые сильные».

Туполев тоже недавно приезжал.

— Александр Евгеньевич, как его к вам, со «свечами» или без?

— Почему со свечами? — спросил Голованов, забыв, что так называли охранников.

— Он заключенный…

Андрей Николаевич, удивительный оптимист, вошел, улыбаясь. Он привез проект нового самолета, одноместного бомбардировщика. Голованов попросил сделать кабину на двух летчиков — полеты в АДД долгие, да и мало ли что случится с одним пилотом! А сам подумал: «Надо обязательно поговорить о Туполеве».

Телефонный звонок резанул по этой мысли. Голованов снял трубку, продолжая в другой руке держать письмо от Ильюшина, но тут же отложил его. Неторопливый голос на дальнем конце провода произнес:

— Товарищ Голованов, вас ждут в Ставке.

— У меня к вам вопрос, — начал разговор Сталин, едва Голованов переступил порог кабинета. — Что вы надумали предпринять для расширения действий дальней авиации?

Голованов сел было в кресло, попытался встать, но Сталин жестом остановил его:

— Сидите.

— Мы значительно увеличиваем диапазон наших действий, товарищ Сталин. Для ударов по переднему краю противника расширяем взаимодействия с наземными войсками.

— А что вы бомбите сегодня?

— Берлин, товарищ Сталин.

— Когда упадут первые бомбы?

Голованов посмотрел на наручные часы:

— Должны были минут пятнадцать назад.

— Спросим у разведчиков, — сказал Сталин, достал из кармана старинные серебряные часы «Павел Буре» с двумя крышками, посмотрел время, подошел к телефону, снял трубку.

Голованову был слышен весь разговор. На другом конце сообщили, что с неба над Берлином получена радиограмма: первые бомбы упали на фашистскую столицу.

— А что у вас ко мне, товарищ Голованов?

Сталин почувствовал: собеседник не договаривает.

По тону вопроса Александр Евгеньевич понял, что разговор близится к концу. Но все же решился спросить:

— Товарищ Сталин, за что сидит Туполев?

— Говорят, что он не то немецкий, не то английский шпион… — В голосе не было прежней твердости.

— А вы в это верите, товарищ Сталин?

— А ты веришь? — перейдя на «ты», быстро спросил Сталин.

— Я — нет.

— Ты знаешь, и я не верю, — сказал Сталин.

На следующий день Андрей Николаевич был на свободе.

…Голованов спросил по телефону, вернулись ли на базу самолеты, и если да, то сколько. Оказалось, не сели два экипажа — пропали на обратном пути.

— Сколько у них горючего? — спросил Сталин.

Голованов взглянул на часы:

— Кончилось горючее.

— Давайте подождем, может быть, вернутся эти экипажи, — сказал Сталин, вставая из-за стола.

Через полчаса им сообщили, что один самолет, сильно поврежденный, дотянул до запасного аэродрома. Два члена экипажа ранены.

— Кто командир второго самолета? — спросил Сталин.

— Майор Жигунов.

— Это не тот Жигунов, которому за его художества не присвоили звание Героя Советского Союза?

— Тот самый, товарищ Сталин.

— Подождем еще немного, — сказал Сталин и достал свои часы «Павел Буре».

…Самолет тряхнуло. Отказал один мотор, забарахлил другой. Стало ясно: садиться надо немедленно. Как перемахнул он присыпанное снежком картофельное поле, как лег на брюхо — сам не знает, второй раз заставь — не сумел бы так. Поле было узкое, с оврагом посредине. Машина плюхнулась в серый бурьян за полем, уткнув нос в начинающийся невысокий лесок.

Вылезли, осмотрели самолет. Винты погнуты, да и не взлететь отсюда. Сориентировались по карте, взяли пистолеты, компасы, шоколад. Кота тоже жаль бросать — его засунул за пазуху куртки Квант. Плеснули бензином на машину.

— Послужила ты нам, старушка, прощай, — сказал Жигунов и бросил на плоскость подожженную былинку.

Они кинулись в лес. Бежали долго, до тех пор, пока не стало видно ни пламени, ни дыма. Они знали, что до линии фронта километров двести пятьдесят, а то и все триста. Зенитка зацепила их на обратном пути, когда они снизились, чтоб не попасть в грозовой фронт, летели еще около часа, но не смогли дотянуть.

— Вот что, — сказал Жигунов, когда они остановились, — вчетвером нам идти не резон, — засекут, и сразу будет ясно, кто мы такие. Я думаю так, Иван, — обратился он ко второму пилоту, — ты пойдешь с Давидом, а я — со штурманом. Дуйте через лес, а мы попробуем в село. Все, ребята, до встречи на базе!

Они обнялись. Из-за куртки Давида мудро и тревожно поглядывал кот.

Второй пилот Иван Крутых и стрелок-радист Давид Кванталиани на вторые сутки после полудня вышли к избушке лесника. Лесник, пожилой, с бородкой, остроносый, как дятел, сперва вроде напугался, однако пришел в себя быстро:

— Вы, хлопцы, лягайте спать, я пиду до дому у сэло, до снохи та внучки, пошукаю шось повечерять. Зараз у сэло вам нэ трэба, нимцив богато, на ничь пидэтэ. Так шо лягайте!

— Внучке-то сколько лет? — спросил Крутых.

— Пьять рокив.

— Давид, дай ему шоколадку!

— Бэри! Дети любят! Очень! — улыбнулся Квант, протягивая плитку шоколада.

— О цэ дякуемо! — Лесник взял шоколад, трижды в знак благодарности клюнул носом над ним и удалился.

До внучки дедушка не дошел, потому что очень спешил.

— Герр комендант, там до мэнэ незвани гости прыйшли, мабуть, з литака червоного, я их у сэбэ сховав, спять зараз. А сам скориш до вас, герр комендант. — Лесник перевел дух и продолжил, вытягивая бородку: — Один, кацап, дужэ здоровый, як вы, герр комендант, ни трохы мэньше, а другый, як я, тикэ чернявый з вусами, Давидом звуть, мабуть, жид, або ще ктось…

Немцы и полицаи пришли перед сумерками, бросились на спящих. Но Давид, то ли во сне, то ли, внезапно проснувшись, закричал. Иван вскочил, отшвырнул двух полицаев и выстрелил в застрявшего в дверях немца. Давид успел пальнуть в полицая, но второй ударил его прикладом. Крутых отстреливался до последнего патрона, отбивался руками и ногами и живым не дался — его всего искололи штыками. Лесник напоследок плюнул ему в выколотый глаз и все сокрушался, что проклятый кацап перевернул ему тут все вверх дном да еще сломал лавку о полицая…

Квант пришел в себя у побеленной стены, когда его, связанного, ударил сапогом раненый полицай, и тыча в него пальцем, кричал:

— Юде!

Рядом стоял герр комендант и внимательно разглядывал лежащего на полу Давида.

— Нет, это не юде. Это хуже, это Сталин.

Стоящий рядом фельдфебель вылупился на Кванта и почему-то мгновенно вытянулся по стойке «смирно».

— Он грузинец, как Сталин, — пояснил герр комендант. — Надо немножко говорить с ним, господа полицаи, чтобы он сказал нам все.

Жигунов и штурман Куликов направились на юго-восток и вышли к небольшому селу. Засели в кустах. Немцев не было видно, летчики дождались сумерок и лишь тогда несильно постучали в окошко крайней хаты.

Там оказались дед с бабкой. Жигунов сказал, что они летчики, идут к своим. Те посадили их за стол, поговорили о том, о сем. Потом дед снова спрашивает:

— Так хто ж вы будэтэ?

— Летчики, отец, — ответил командир.

— А дэ ж ваш литак?

— Сбили.

— Чого ж воны вас, а нэ вы их?

— Не повезло. Но мы, отец, больше бомбим, мы по этой части, — сказал Жигунов.

— Мы головановские летчики, батя, — добавил юный Костя Куликов, длинный, белобрысый, подстриженный «под ежик».

— А шо це таке — головановськи? — спросил дед.

— Дальнебомбардировочная авиация. Голованов — наш командующий, — ответил Жигунов.

Бабка молча глядела то на Жигунова, то на Костю, уголком платка вытерла глаза и быстро заговорила:

— А колы ж до нас червони прыйдуть бо я ку вам у нас те ж сынок наш Олэсь у Червоной Армии такый же завбильшки як ты Костик. — Старуха говорила без знаков препинания и такой скороговоркой, как будто читала. — А дочку нашу, — старуха окончательно расплакалась, — угналы у нимэтчину.

— Теперь недолго осталось, ненько, — сказал Жигунов, назвав старуху мамой по-украински. — Когда мы улетали, слышали по радио, что наши взяли еще восемь населенных пунктов.

— Та це шо ж, — сказал дед, — воны у нас города бралы, а вы у их тилькэ населенни пункты?

— А под Сталинградом как вломили! — радостно воскликнул Костя.

— Тоди пора и Кыив брать, — спокойно отреагировал дед. — Ты дывы, — повернулся он к старухе, — то я чую, Грыцько, полицай наш, — объяснил он летчикам, — учора брэхав про спрямление линии хронту! Ось шо, соколы, давайте будем спочивать, утро вечера мудренишэ.

Костя уснул сразу. Дед с бабкой шептались. Командир спал плохо, урывками. Ему виделось, что он не дотягивает до полосы, тянет ручку на себя, но машина не задирает нос, а падает в бездну… На рассвете он вышел из хаты, протер глаза и увидел деда и бабку. Они сидели на завалинке, прижавшись друг к дружке, маленькие, тихие. Дед в ветхом кожушке и тряпичной шапке, бабка в облезлом бархатном жакете, повязанная большим серым платком. Видно было, что они не спали всю ночь и порядком озябли.

— Что не спится? — спросил, потягиваясь, Жигунов.

— Та ось мы як повэчерялы, со старым побалакалы, — затараторила бабка, — та я й ку як бы Грыцька, сто чортив ему в печинку, скаженна нэ принесла за горилкой! Одна надия шо вин дурный як сто свиней та вчора мабуть дуже напывся. Воны з Опанасом издылы на бричке у Кавуны до коменданта когось шукаты чи спиймать…

Жигунов не знал, что в селе Кавуны, в сарае за комендатурой, охраняемый полицаем Опанасом, валялся на соломе избитый и раненый Квант, а в лесу, в овраге, лицом в крапиву, засыпанный ветками, лежал любимец полка богатырь Ваня Крутых, и ему уже не было больно… В избе в углу сидел кот и зелеными немигающими глазами смотрел на суетящегося лесника…

«Старики не спали всю ночь, охраняли нас», — подумал Жигунов и почувствовал неловкость. Чтоб скрыть ее, сказал:

— Наверное, отец, нам пора и честь знать. Вы бы показали дальше дорогу.

— Пидэтэ до нашего батюшки, я вже був у его. Вин покаже. Тильки треба, стара, шось з одягу им пошукаты.

— И я те ж ку, — словно очнувшись, продолжала старуха, — нашего Олеся кожушок на Костика полизэ. А цему, — она кивнула на Жигунова, — мабуть шинэль отдать яку той дурныця прынис за самогон?

Дед замялся, хотел что-то сказать, но Жигунов опередил его:

— Ты не думай, отец, мы тебе свои летные куртки оставим. Они почти новые, на собачьем меху…

— Я не про тэ, — перебил дед, — як бы Грыцько по шинэль потим нэ прибиг. Та берить, будем казать, шо стара продала…

Разбудили Костю. Дед принес кожушок сына и его старый, видать еще школьный, картуз. Жигунов натянул на себя шинель Грыцька — она оказалась красноармейской. Дед дал ему и свою тряпичную шапку с оборванными завязками. Бабка перекрестила летчиков.

— Дай им, стара, шматок сала, та хай идуть до Серахвима! — сказал дед.

Огородами они двинулись к пригорку, где в вишневых зарослях белела церковь. Рядом стояла хата. Отец Серафим встретил их на пороге хаты и отвел в церковь.

В церковном полумраке поп усадил их на скамью и заговорил, слегка окая:

— Кто вы, откуда и куда путь держите, господа, извините, товарищи, не смею спрашивать. В молодости сам был человеком военным, эскулапом в первую мировую. Служил государю-императору. Нам бы тогда вместо Николашки такого царя, как Сталин, — никакой революции не было бы! — Отец Серафим сделал паузу, искоса взглянул на старшего по возрасту Жигунова. — Теперь служу богу.

Пришел племянник отца Серафима, мальчик лет тринадцати, и летчики были доверены ему. Тот провел их в другое село. Там показали им дорогу дальше, и на пятые сутки они без приключений вышли к речке с деревянным мостом. Ледок на речке слабый, явно не выдержит, а по мосту расхаживает немец с винтовкой. В это время раздался шум галдящей группы парубков и девчат — наверное, шли на работу. А с другого берега доносились звуки канонады, то дальние, то близкие.

— Надо и нам затесаться, — сказал Жигунов. — Рискнем, Костя, ночью будет хуже.

Летчики вылезли из-за прибрежной вербы и присоединились к группе, когда она уже шагала по узкому мосту. Первый из парней, вероятно старший группы, остановился возле немца, и они о чем-то заговорили. Остальные проходили мимо. Жигунов видел, что в группе их заметили и стали перешептываться. Держа в руке для пущей важности свернутую цигарку, он подошел к часовому прикурить. Немец был молодой, белоглазый, красные, нелепо торчащие уши светились насквозь. Он небрежно протянул тлеющую сигаретку.

Жигунов увидел, что Костя прошел вперед левее группы, вдоль поля, за которым начинались кусты, и, как сказали в предыдущей деревне, болото. Там и нужно переходить линию фронта. Еще Жигунов успел заметить, что старший группы не очень уверенно направляется к часовому. Жигунов поблагодарил немца коротким «Данке!» и быстро, не оглядываясь, но не бегом стал догонять Костю.

Они вошли в кусты. Жигунов оглянулся и увидел, что старший группы все еще что-то доказывает гитлеровцу, а тот отмахивается от него.

Но тут немец заметил, что один из тех, на кого указывал старший группы, обернулся. В одно мгновение фашист сорвал с плеча винтовку, гундосо рявкнул:

— Хальт!

Летчики бросились в глубь кустарника. Из-за спины прогремел выстрел. И то ли так хорошо стрелял лопоухий немец, то ли еще что, но такая неудача выпала Куликову, впервые подвел его рост. Пуля попала в затылок, и Костя сразу потерял сознание. Над кустами прошли еще три или четыре пули, но Жигунов их не слышал. Он вынес Костю к зарослям болота и опустил на рыжую траву. Штурман был мертв.

Жигунов взял его пистолет и компас, вынул из-за ремня летную пилотку с голубыми кантами и закрыл ею Костино лицо. Где-то на украинской земле, у безымянного болота, есть безымянная могила сокола Великой Отечественной.

На следующее утро Жигунов пересек линию фронта, вышел на какую-то станцию и обратился к военному коменданту. В части ребята ждали жигуновский экипаж, не хотели верить в его гибель. Вернулся один командир, и тяжело ему было от такого возвращения.

Через полгода вернется в часть Квант. Его выручат партизаны. Квант даже примет участие в двух партизанских вылазках, прежде чем его переправят на Большую землю. Затем проверка, лагерь на Колыме. И снова помогло вмешательство Голованова. После немалых мытарств Давид Кванталиани возвратился в родной полк.

— Слушай, командир, — горячился Квант, рассказывая обо всем Жигунову, — я в фашистов не буду больше стрелять, в наземных. Я тебя прошу, когда увидишь колонну, снижайся и руби их винтами. Когда освободят Украину, я приеду, найду могилы Ивана и Кости.

…Горит юбилейный костер, и отблеск его — на седине сидящих рядом Жигунова и Кванталиани.

8. Вижу землю!

К концу войны в составе АДД[2] было 22 дивизии, 66 полков, более трех тысяч самолетов. Свыше 200 тысяч боевых вылетов совершили летчики, нанося удары по административно-промышленным центрам, железнодорожным узлам и магистралям, по аэродромам, морским портам и войскам противника, сбрасывая бомбы — от 50-килограммовых до 5-тонных. Только один Берлин три дня — 21, 25 и 26 апреля — бомбили 1144 самолета АДД.

Вместе с частями АДД боевые задачи решали летчики Гражданского воздушного флота. Они летали в тыл к партизанам, доставляли боеприпасы и вооружение, вывозили раненых и детей, сбрасывали разведчиков и десанты. Вот что пишет Голованов об участии летчиков ГВФ в знаменитой Белорусской операции, которая в академиях считается жемчужиной военного искусства:

Горжусь этими строками маршала. Мой отец, пилот, гвардии младший лейтенант Чуев Иван Григорьевич, воевал тогда в 120-м гвардейском авиаполку… Горжусь, что много лет спустя рекомендацию в партию в летном НИИ мне дал маршал Голованов…

АДД помогала Народно-освободительной армии Югославии, имея для этого постоянную базу, обеспечивала успех Словацкого национального восстания… Были и особые, специальные задания. Так, экипаж летчика Шорникова в нужный момент вывез из Югославии штаб НОАЮ во главе с маршалом Тито.

На АДД и ее командующего было возложено обеспечение полета советской правительственной делегации на Тегеранскую конференцию. Как и полет Молотова в 1942 году, это содержалось в строжайшей тайне. Голованов даже от своего заместителя, когда тот входил, прятал в стол карту.

В январе 1944 года была снята блокада Ленинграда. Летчики АДД неплохо поработали там, уничтожая Беззаботинскую группировку противника, откуда фашисты из дальнобойных орудий обстреливали город. Когда в нелетную погоду на улицах блокадного Ленинграда появлялись летчики-головановцы, жители качали их на руках, уступали очереди в театрах и кино. Есть у Николая Тихонова статья «Расплата». Вот что он пишет в ней о головановцах:

Из событий 1944 года Голованов особо отмечал Белорусскую операцию, воздавая должное самородному полководческому таланту К. К. Рокоссовского. Он считал его великим полководцем и писал о нем так:

В последние годы жизни Голованов часто встречался с Рокоссовским. Тот говорил ему:

— Встану утром, побреюсь, сделаю зарядку и вспомню, что мне некуда и незачем идти. Мы свое дело сделали, и сейчас не только не нужны, но даже мешаем тем, кому хочется по-своему изобразить войну.

Он умер в субботу, маршалам сообщили, что будут хоронить его в среду, и они все договорились прийти. Его похоронили на день раньше, и потому многих, самых прославленных, боевых полководцев не было среди тех, кто провожал Рокоссовского в последний путь.

В войну Голованову пришлось общаться и с другими командующими — Жуковым, Коневым, Черняховским, Толбухиным… Каждый из них — личность.

Когда Жукова проводили на пенсию, Голованов первый к нему приехал навестить, чему тот очень удивился:

— Знал бы ты, сколько я тебе зла сделал! За Берлинскую операцию Героя тебе не дал! Прожил я жизнь, а так и не научился разбираться в людях: кого поддерживал, оказались подхалимами и ничтожествами, с кого взыскивал — настоящими людьми. Думали с Галиной Александровной, что у нас денег много — оказалось, ничего нет. Я бы мог, конечно, ездить на трамвае, но я ведь фигура одиозная, меня будут снимать для иностранных журналов.

Позднее он подарит свою книгу Голованову:

— Посмотри, там, на снимке, есть и мы с тобой.

Они не раз вспоминали минувшие дни.

— Помнишь, — говорил Георгий Константинович, — как мы летали с тобой? А как нас бомбой чуть не прихлопнуло?

Такой случай был. Как-то на фронте Жуков и Голованов жили в одной избе. Над селом появился одиночный немецкий самолет, тихонечко подкрался, сбросил одну-единственную бомбочку точно на эту избу и удалился. К счастью, в этот момент они были в баньке на огороде, правда, взрывной волной их сильно ушибло, но отделались легко…

В 1944-м осенью нечеловеческое напряжение сказалось на Голованове. Молодой организм не выдержал. Александр Евгеньевич слег с сильнейшим сердечным приступом.

Болезнь затянулась. А на фронте было жарко. АДД оставалась без командующего. Нового назначать не хотели, и Ставка приняла решение: ввести АДД в состав ВВС как 18-ю воздушную армию.

Когда Голованов смог встать с постели в госпитале, он оделся, подошел к окну. Влез на подоконник и выпрыгнул со второго этажа.

Удар о землю был довольно сильным. Подбежавшие испугались, но оказалось, что такой удар и требовался организму для выздоровления. Голованов интуитивно почувствовал, что именно так и надо поступить. Дело сразу же пошло на поправку. Не слушая врачей, он отправился в свой штаб.

До конца войны командовал он 18-й воздушной армией, участвовал в последних боевых операциях. В центре Калининграда, бывшего Кёнигсберга, стоит обелиск со словами приказа Верховного Главнокомандующего, где первыми среди отличившихся при штурме города названы летчики главного маршала авиации Голованова…

После войны Голованов — командующий дальней авиацией страны. Москвичи помнят, как на огромном флагманском бомбардировщике открывал он в Тушине воздушные парады.

В 1948 году во время такого парада генерал-лейтенант авиации Василий Сталин, проявив недисциплинированность, вылетел со своими истребителями на минуту раньше программы и поломал строй головановских бомбардировщиков. С этого эпизода пошли новые неприятности. В авиации происходит реорганизация, и дальнюю авиацию вновь вводят в состав ВВС.

Голованов поступает учиться в Военную академию Генерального штаба на общевойсковой факультет и заканчивает ее с золотой медалью. Потом — также с отличием — курсы «Выстрел». В 1953 году он командует воздушно-десантным корпусом, который добивается самых высоких показателей в округе.

В 1953 году, в возрасте 49 лет, Голованов уходит на пенсию. Но не отдыху он посвящает себя. Александр Евгеньевич снова с жаром взялся за учебу, окончил Институт иностранных языков. А его по-прежнему тянет в небо. В 1958 году Голованов обращается с просьбой предоставить ему работу.

— Звание у вас больно высокое, Александр Евгеньевич, — ответили ему. Более того, одно время предлагали обратиться в Президиум Верховного Совета СССР с просьбой снизить ему звание (!) до общевойскового генерал-полковника. Однако нашли довольно ответственную должность, да не с каждым руководителем станет работать Голованов. Тогда предложили пост заместителя начальника по летной части научно-исследовательского института Гражданской авиации. Думали — откажется, а он дал согласие. И снова стал летать, принимая участие в испытаниях. Воистину — у летчиков и маршалы летают!

В институте ему работалось хорошо, все уважали Деда. У него появилось много учеников. А начальник института генерал-полковник авиации Георгий Семенович Счетчиков — бывший лучший его командир корпуса.

Окончательно со службы Голованов ушел в 1966 году.

9. Мемуары

— Какие мемуары? Что из меня за писатель? Это ведь надо уметь…

— Гитлеровские генералы понаписали горы фолиантов, как их били, а победители все никак не соберутся, — убеждает его собеседник.

— Это верно. Я и сам подумываю. Тамара Васильевна уже купила мне ученические тетради. А с чего начать?

По вечерам тетрадки стали заполняться карандашными строчками…

Сильнейший мороз, деревья и крыши в инее, но свою «Волгу» Дед завел сразу, прогрел мотор, за руль — и в Подольск.

— Товарищ главный маршал авиации! Центральный государственный архив Министерства обороны работает по предусмотренному распорядку! — отдал рапорт начальник архива.

Голованов поздоровался с ним и с каждым из стоящих офицеров. Не в первый раз он приезжает в Подольск, живет здесь по нескольку дней. Сегодня он в маршальской шинели и фуражке, и потому такая встреча. Вечером как заместитель председателя Советского комитета ветеранов войны он будет принимать делегацию французских летчиков полка «Нормандия — Неман». Потому и форму надел.

Вскоре приносят папки с материалами. Голованов надевает очки, склоняется над боевыми донесениями.

— Я и не знал, что у нас в штабе столько бумаг было, — шутит Александр Евгеньевич. Он углубляется в чтение…

Юрию Гагарину было 8 лет…

Работало сещинское подполье…

Горек 4-й пункт донесений. В нем сообщается о наших потерях.

«Новодранов… — Голованов задумывается. — Я скажу, следующее дело, это был мой лучший командир полка, выделялся организованностью и решительностью действий, авторитетный, любили его. В марте сорок второго, когда организовалась АДД, он сменил меня на посту командира 3-й дивизии, первым из наших стал генералом. Так нелепо погиб…»

Иногда в 4-м пункте были и радостные сообщения:

И без курьезов не обходилось:

Голованов рассматривает фотографии — вот он со своим заместителем маршалом авиации Скрипко, с членом Военного совета АДД генералом Гурьяновым. Александр Евгеньевич говорит работникам архива добрые слова о боевых сподвижниках и о верных членах своего экипажа — Михаиле Вагапове и Константине Томплоне, с улыбкой вспоминает фразу Томплона: «От полетов с тобой, Александр Евгеньевич, у меня седых волос прибавилось!»

— Мне везло на людей — какие замечательные товарищи со мной работали! — заключает Александр Евгеньевич.

Первую часть его книги напечатал журнал «Октябрь» в пяти номерах в 1969—1973 годах. В конце 1968 года Голованов познакомился с главным редактором журнала Всеволодом Анисимовичем Кочетовым — они сидели в кабинете друг против друга, высокие, сухощавые, под пиджаками у обоих темные шерстяные рубашки без галстуков.

— Так вы, Александр Евгеньевич, оказывается, не только летать и командовать умеете, но и пишете неплохо! — говорит Кочетов.

— Ну что вы, я впервые в жизни взялся за перо.

— Мы прочитали, будем работать с вами. Одна просьба: побольше пишите о людях.

…Из прокуренной редакции он выходит на улицу, в легкий морозец. В черной нейлоновой куртке, без шапки идет он по снежку пешком к метро «Белорусская».

У него много работы. Особенно часты выступления, поездки: зарубежные — в Югославию, Монголию, ГДР; по стране — в Братск, Грузию…

Не забывают его летчики, и он их не забывает. Вечно за кого-нибудь хлопочет, куда-то пишет… Кому квартиру, кому пенсию, кого на работу устроить.

В НИИ Гражданской авиации, где я работал и где он до конца своих дней состоял на партийном учете, к нему обратился вахтер:

— Александр Евгеньевич, посодействовали бы, чтоб мне шинель новую выдали, эта поистрепалась.

— На, носи мою, только погоны спори, а то великовата, — сказал Голованов, снимая шинель. Видать, в данной ситуации помочь человеку легче всего было таким способом.

Остались записки генерала Петра Саввича Попиводы, работавшего с Головановым в этом НИИ:

Дед рыбалит на замерзшей речке, сидит на деревянном ящике. Рядом с лункой следит за леской кот Царапка. Когда долго не клюет, он недовольно мурлычет и трогает когтями летную куртку хозяина. Наловив коту на обед, Дед идет к дому. Навстречу ему выбегает большая лохматая кавказская овчарка Зурна — подарок Рокоссовского.

Дед растапливает печь, садится за работу. Сейчас он много читает — и классиков, и современных авторов. Не все, конечно, по вкусу.

Литературу он любит больше музыки. Не терпит тяжелых, похоронных мелодий, смеется, рассказывая, как в сорок первом оставляли Курск, а впереди шел оркестр:

— Сверху немец летает, огнем поливает, артиллерия бьет, а мы идем, не хороним никого. А оркестр горестно выводит: «Вы жертвою пали…»

Много писем, телефонных звонков в связи с опубликованными в «Октябре» мемуарами. Особенно радуют добрые слова Михаила Александровича Шолохова. А посоветовал Шолохову прочесть головановские воспоминания Алексей Николаевич Косыгин, высоко оценивший записки полководца. Голованов собирался встретиться с Михаилом Александровичем…

Работа над книгой, трудная и нервная, вновь окрылила его, вернула к творческому началу его мятежный характер. Он пишет «Занимательные истории в воздухе» — рассказы из своей летной практики, вторую часть воспоминаний. Однако после смерти Кочетова ни строчки напечатать не удалось. Даже набранная отдельной книгой в издательстве «Советская Россия» первая часть мемуаров, ранее опубликованная в «Октябре», так и не увидела свет. Не каждый редактор мог «брать на себя», как В. А. Кочетов.

Голованов тяжело переживает это, но продолжает работу. Он встречается с боевыми товарищами, маршалами, генералами, бывает у В. М. Молотова…

Слег внезапно — в феврале 1975 года. Началось с воспаления легких. Увезли в госпиталь. На поправку, как в молодые годы, дело не пошло. Операция не помогла: рак.

За два часа до смерти он попросил медицинскую сестру позвонить домой, позвать родных. Попрощался с женой и детьми, пожелал, чтобы каждый пожал ему руку. И еще — чтобы его посадили к окну — захотел увидеть ночное небо. Увидел, и слезинка скатилась по морщинам лица…

Его не стало 22 сентября 1975 года.

…Он лежал на возвышении посреди огромного, еще пустого Краснознаменного зала Центрального Дома Советской Армии. Я приехал пораньше — разложить на подушечках 33 его награды. На планках он носил только 18 — боевые.

«Маршальская звезда», два ордена Ленина, два — Красного Знамени, один с номером 335, три ордена Суворова 1-й степени, медаль «За отвагу» — есть ли еще у кого из маршалов такая медаль за солдатскую доблесть? Не зря в некрологе (опубликованном, правда, только в «Красной звезде») говорилось, что он «мобилизовывал подчиненных на разгром врага, проявляя при этом личное мужество и храбрость», и еще «большое трудолюбие, активность, принципиальность, чуткость и внимание к людям».

И люди шли проститься с ним. Официальный час, с 11 до 12, текла у гроба скорбная толпа ветеранов, боевых друзей, авиаторов, военных и штатских — тех, кому дорога ратная слава нашего Отечества. Он лежал среди цветов, в синем парадном, непривычном, ни разу не надеванном мундире.

Вот в почетный караул становится дважды Герой Советского Союза Таран. Вот Давид Чхиквишвили, получивший в войну первый орден Ленина среди стрелков-радистов. Пришли маршалы Баграмян, Красовский, Скрипко, Судец, Пересыпкин, Ротмистров…

Яркая, солнечная погода. С утра обещали дождь, но природа пересмотрела сводку. На Новодевичьем кладбище открылся траурный митинг.

Гроб пронесли мимо склоненного к асфальту Знамени авиации нашей Родины. Вспомнились суровые и трагичные до дрожи слова военных приказов: «Армия и Флот склоняют свои боевые знамена…»

Врезались слова одного из выступавших полководцев:

— Роль и значение маршала Голованова не измеряются размером некролога в «Красной звезде». Знают ветераны, запомнит история, как головановские бомбардировщики несли на своих крыльях Победу.

Незабываемо сказала на поминках его старшая дочь Светлана:

— Наш отец был красивым человеком. Тружеником, Героем.

Это она точно сказала — Героем. Хотя официально он так и не был удостоен этого звания.

Нет Деда…

Думаю о нем — и вспоминаю стихи Н. А. Некрасова о славном генерале первой нашей Отечественной войны Н. Н. Раевском:

Он был летчиком, и помнят его живым, летящим. Из своего последнего дня он возвращается в день юбилея полка, в август 1971 года. Рядом с боевыми друзьями стоит он в отблеске высокого, уходящего искрами к звездам солдатского костра…