Мгновения

На острие опасности

Регулировщик на контрольно-пропускном пункте показал жезлом, что путь открыт, и боевая разведывательная дозорная машина, набирая скорость, пересекла границу тридцатикилометровой зоны. Ничего не изменилось вокруг: убегающая под колеса бетонка все так же разрезала надвое густой сосняк, такие же, как и везде, стояли на своих постах дорожные знаки… Хотя нет. Вот и первый вестник случившейся на Чернобыльской атомной электростанции беды — небольшой щит с надписью «Выезд на обочину запрещен!».

«Стоит жара, по краям трассы много пыли, — быстро сообразил замполит батальона капитан Доля. — И лучше ее не тревожить». Однако ощущения близкой опасности не возникло. Умом он понимал: она есть, если не тут, то впереди наверняка. Невидимая, неслышимая, неуловимая ни шестым, ни каким-либо другим чувством. Но рассудок не всегда в ладах с ощущениями. Тут даже стрелка прибора для определения уровня радиации, начавшая подрагивать, пока не могла ничего изменить.

Именно тогда, еще только начиная вникать в условия, в которых предстояло действовать батальону, Доля задумался вот над чем. И в первый, и в десятый раз, выполняя задачи в зоне, человек одинаково уязвим. Опыт работы на зараженной местности — не панацея от воздействия радиации. Как на войне: пуля не разбирает, где в цепи необстрелянный новичок, а где — уже понюхавший пороху солдат. Да, так. И все же если в бою опыт помогает избегать неоправданного риска, то и тут он тоже оберегает людей от опрометчивых поступков. «Однако это — только одна сторона дела, — рассуждал Доля. — Другая такова, что опыт порой может породить, как ни странно, самоуспокоенность и беспечность, которые в особых условиях зоны недопустимы. Но как добиться, чтобы каждый специалист постоянно ощущал опасность, не лез, что называется, на рожон и в то же время находил в себе силы, мужество преодолевать страх, действовал смело, инициативно, умело?»

Такой вот непростой вопрос поставила жизнь. Ответ на него нельзя было найти, открыв нужную страницу учебника или заглянув в инструкцию. Готовых рецептов здесь не существовало. Требовалось самому, осмысливая то, что давали трудные будни батальона, искать подходы к работе с людьми. И Доля вспоминал, анализировал в действиях экипажей машин, казалось бы, пустячные детали. «Гвоздики» — так он их называл. А если у кого-то это вызывало улыбку, пояснял:

— Здесь имеется определенный смысл. Скажем, такие гвоздики, на которых держится подошва.

Однажды Доля выехал на разведку с экипажем сержанта Николая Волченкова, уже имеющим некоторый опыт работы в зоне. Предстояло выполнить обычную, по здешним понятиям, задачу — определить уровни радиации в районе атомной электростанции.

На очередной точке Волченков сделал замер по прибору в машине, записал данные, потом стал открывать люк. Доля остановил его, спросил:

— Зачем?

— Хочу проверить точность данных на земле переносным прибором, — ответил сержант.

— Инструкцией это запрещено, — жестко сказал Доля. — Радиация здесь значительно выше уровня, при котором разрешается выходить из машины. Чтобы впредь такого не было!

— Так я для верности, хотел как лучше, — оправдывался Волченков. — Ведь этот прибор иногда…

Не договорив, он махнул рукой. И Доля понял: сержант несколько утратил осторожность и не очень-то доверяет аппаратуре, установленной в машине.

Возвратившись в батальон, политработник обсудил происшедшее с офицерами. Оказалось, и в других экипажах похожее пусть изредка, но случалось: стараясь выполнить задачу, люди иногда неоправданно рисковали, совершенно необоснованно не доверяя приборам.

— Надо строго взыскивать с нарушающих инструкцию, — предложил тогда кто-то из офицеров.

— Спрашивать необходимо, — отозвался Доля. — Но и одна, что называется, голая требовательность — не выход. Ведь парадокс получается: к нарушениям людей толкают добрые побуждения. Значит, надо перенацелить их, направить на усердное изучение техники, на всестороннюю подготовку ее к работе в зоне. Недоверие-то — от недостатка специальных знаний, не иначе. Поговорите об этом с подчиненными. Скажем, в парке во время обслуживания машин.

Одну из таких бесед Доля провел сам. Начал ее с рассказа о том, как действовал Волченков. Солдаты зашумели, мол, правильно хотел сделать — для точности разведданных. Политработник был готов к этому.

— Инструкция, как и приказ, — закон. Нарушать ее никто не имеет права. Тут все ясно, и повода для дискуссий нет. А вот взглянуть на дело с другой стороны, считаю, резон есть. Покинув машину, Волченков неоправданно рисковал бы. Значит, мог выйти из строя, если так можно сказать о человеке. Тогда в зону чаще пришлось бы выезжать другим. Получается, что своими необдуманными действиями он подвел бы не только себя, но и товарищей.

Солдаты молчали. Возразить было нечего.

— Теперь еще пример, — продолжал Доля. — Все вы знаете, как недавно отличилась группа, оборудовавшая «могильник» для захоронения радиоактивных обломков.

О том трудном и опасном деле в батальоне было известно каждому. Теперь Доля ждал «подключения» к разговору солдат. Он рассчитывал на это и не ошибся.

— Все верно, — заговорил один из химиков-разведчиков. — В технике сомневается тот, кто на свои знания, качество подготовки машины не совсем надеется… О поступке младшего сержанта Пивеня все слышали. Когда в зоне с высоким уровнем радиации остановился радиоуправляемый трактор, он завел его и отогнал в безопасное место. И мы правильно говорили о мужестве нашего товарища. Но не менее верно другое: без высокой технической подготовки Виктор Пивень не смог бы ничего сделать со сложной машиной.

Услышав, как на его слова одобрительно отозвались сослуживцы, солдат продолжил:

— Противостоящий нам враг по-своему неуловим. Побеждать его можно, только отлично владея техникой, используя на всю катушку ее возможности. Без аппаратуры, умения работать на ней химик-разведчик беспомощен, как слепой котенок. Так что надо не кивать на приборы: дескать, ненадежны, а изучать и осваивать их всесторонне, качественно готовить к применению.

По гулу голосов, означавшему полное согласие, Доля понял: беседа удалась. Теперь дело было за командирами, техниками рот, которые, как уже обговорили заранее, стали еще больше внимания уделять обучению личного состава, подготовке машин. Именно в этом проявлялась подлинная забота о людях, об их безопасности.

Батальон был переброшен к границе тридцатикилометровой зоны вскоре после аварии на атомной электростанции и сразу же стал вести радиационную разведку, выполнять другие задачи. Вечером, а иногда, случалось, и ночью Доля выкраивал время, чтобы раскрыть тетрадь — своего рода летопись боевых дел батальона и занести в нее новые имена. Записи, сделанные им, созвучны фронтовым политдонесениям с переднего края.

В те первые и самые трудные для батальона дни, когда ощутимо сказывалась напряженность обстановки на станции, капитан Доля вместе с экипажами выезжал на разведку радиационной обстановки, часто бывал на дозиметрических постах в районах, где велась дезактивация местности и различных объектов. Он рассказывал солдатам о политических событиях в мире и в стране, о положении на атомной станции.

И ни разу не задумался, поступает ли смело, рискует ли. Для него важным было не собственное мнение о себе, а то, каким видят и как воспринимают его солдаты.

Капитан Доля обратил внимание на одну важную особенность, обусловленную обстановкой в районе атомной станции. «Передний край», на котором ему постоянно приходилось бывать, имел довольно большой фронт. В этих условиях не было возможности подолгу совещаться, заседать, организовывать какие-то, мероприятия. Все занимались делом — вели разведку на маршрутах, дозиметрических постах, дезактивировали участки местности, работали в парке днем и ночью, готовя технику к выходам в зону.

Секретарь партийной организации лейтенант Сергей Нечепоренко говорил, что не переставал удивляться умению капитана Доли буквально несколькими фразами поставить активистам задачи, порекомендовать, как лучше вести работу в тех или иных условиях. И тут же он невольно раскрыл главный «секрет» политработника. Не было в его словах общих, ни к чему не обязывающих, ничего не дающих рассуждений. Только деловые, емкие инструкции.

В той самой «боевой летописи батальона», что хранилась у капитана Доли, оказалось немало записей, которые свидетельствовали: свой долг активисты выполняли честно, достойно.

Впрочем, для того чтобы перечень имен был полным, надо назвать всех активистов батальона. Здесь, в зоне, от одного из политработников довелось услышать такие слова: «Мужество людей противостоит невидимой опасности, оставшейся после аварии, и побеждает». Как-то в разговоре повторил их капитану Доле. Замполит не торопился высказать свое мнение. Он вообще не скор в оценках.

— Конечно, неплохо сказано, — заговорил Владимир Алексеевич. — Только, на мой взгляд, требуется небольшое уточнение. Профессиональная компетентность в принятии решений, мастерство, точность и высочайшая ответственность при их выполнении на каждом участке — вот что решало исход дела. А мужество?.. Это необходимое качество, которое позволяло людям проявить знания, все свое умение в чрезвычайных условиях, брать на себя столько, сколько требует обстановка.

— Что, прозаично? — улыбнулся Доля. — Зато, по-моему, верно.

Слова замполита заставили задуматься. Они, как говорят, били в точку, высвечивали одну из основных граней характера политработника. В особой зоне, считал Доля, не только опасно, но и преступно идти напролом, что называется, размахивать шашкой. Слишком высокой могла быть цена некомпетентного решения, опрометчивого шага.

Да, риск неизбежен, но сведенный к минимуму строгим расчетом, умением взять максимум возможного от современной техники, приборов и аппаратуры, предельной организованностью и дисциплиной. Потому политработнику надо было не просто находиться там, где люди вершили свой каждодневный тяжелый труд. От него требовалось не только призвать, воодушевить, повести за собой, но и, когда диктовала обстановка, организовать дело, показать пример решения задачи, опираясь на глубокие специальные знания и твердые навыки.

Именно за такое умение Доля ценил и искренне уважал ротного политработника Александра Егоровича Губина. У того специальная подготовка — на уровне хорошего командира. Он первым в батальоне выезжал к аварийному реактору. Командование посчитало, что именно Губин обладает навыками и качествами, необходимыми для ведения радиационной разведки в той особо напряженной обстановке. И замполит роты оправдал доверие. Возглавляемый им экипаж действовал умело и решительно, доставил точные данные.

Некоторое время в подразделении не было техника. Посоветовавшись с командиром, Губин стал совмещать его обязанности и свои. Отлично зная устройство БРДМ, он при необходимости помогал солдатам делать текущий ремонт. Попутно организовывал занятия по технической подготовке, объяснял и показывал специалистам, как правильно эксплуатировать приборы. Не было случая, чтобы какая-то из машин роты не могла выйти из парка для выполнения задачи.

Но подметил замполит батальона и другое: Губин реже, чем требовала сложная обстановка, беседовал с людьми. Не видел необходимости? Вряд ли. Тогда какова причина? «Нужно обязательно выяснить», — решил Доля.

После короткого совещания он попросил политработника задержаться в палатке. Собравшийся было выйти Губин тяжело опустился на скамейку, положил на стол руки — большие, сильные, со следами свежих ссадин и въевшегося в кожу машинного масла. «Прямо как у наших водителей», — мелькнула у Доли мысль. А вслух сказал:

— Смотрю я на ваши руки, Александр Егорович, и вот о чем думаю. Здорово они работают на ваш авторитет.

— Скажете тоже, — засмущавшись, Губин убрал со стола руки.

— И скажу, — подхватил Доля. — Солдаты все замечают. Хорошо, когда политработник в технике отлично разбирается… Но для него это не самоцель. Понимаете, к чему клоню?

— Чего же не понять, — отозвался Губин. — Считаете, что мало воздействую на солдат, как говорится, словом?

— Считаю. Но не нахожу этому причин. Авторитетом в роте пользуетесь — впору завидовать. Но ведь люди от вас еще и слова ждут. Надеются: работая вместе с ними, вы потом рассудите, как все было, оцените действия каждого. И чем выше у вас авторитет, тем желаннее, нужнее им услышать о себе. Ведь там, в зоне, лицом к лицу с опасностью солдаты не задумываются над тем, поступают ли смело, мужественно. Они просто делают то, что считают нужным. А вот после… Надо, чтобы люди знали цену сделанного.

— Так ведь ротный обязательно проводит разбор, — сказал Губин. — Зачем же я буду повторять?

— И не надо. Командир подводит итоги выполнения задачи как специалист. А политработник — как знаток, если хотите, души человеческой. Да-да, именно так. Вот младший сержант Гончаров выезжал на станцию, а возвратившись, вызвался снова отправиться туда вместо сержанта Сепыко. Геройствовал? Посчитал, что сработает лучше? Нет. Просто узнал: у Сепыко полученная доза облучения выше, чем у него. И о товарище своем настоящую заботу проявил. Об этом и надо говорить политработнику с людьми, чтобы они увидели и осознали, на какую нравственную высоту поднимает солдата чувство боевого братства.

— Не всегда же, Владимир Алексеевич, есть такие примеры. Иной раз понимаю, что необходимо поговорить с солдатом, ободрить его, воодушевить, а как это сделать…

— Надо больше проявлять интереса к людям, — посоветовал Доля. — Будете присматриваться к жизни — примеры всегда найдутся.

И он поведал молодому политработнику одну историю. Выйдя как-то из штабной палатки, Доля задержался около курилки и невольно стал свидетелем разговора солдат соседнего батальона. Они расположились на скамейке рядком, в середке — худощавый, видимо, совсем небольшого росточка паренек с сержантскими нашивками на погонах, к которому остальные беспрестанно обращались с вопросами. «Ну как там, в госпитале?» — услышал Доля очередной.

— Нормально, — ответил сержант. — Обследовали меня. Сказали: абсолютно здоров, можешь спокойно ехать домой. У меня ведь срок службы уже закончился, уволен в запас.

— И ты сюда?

— А то как же?! Добрался на попутках — и прямо к командиру. Пришел, значит, и говорю: прошу разрешить остаться в части, потому что имею опыт работы в зоне и вообще мое место сейчас — вместе с ребятами.

— А он?

— Мол, разберемся с вашей просьбой. Ждите решения.

— Не оставят… — сказал один из солдат.

— Это как же не оставят?! — перебил его сержант. — Нельзя мне сейчас ехать домой, когда здесь такое… Понимаешь, нельзя. Так что можешь не сомневаться — оставят.

Все замолчали. И Доля, продолжая глядеть на сержанта, только теперь обратил внимание на спокойное, даже какое-то радостное выражение на его лице. Политработник не знал, как точно охарактеризовать это состояние человека. И подумал: наверное, такими были солдаты, возвратившиеся после ранения в родную роту. Доля вдруг почувствовал, что ему как-то по-особому дорог сержант, а вместе с ним и все остальные — рядовые и командиры.

Уже придя в батальон, он спохватился: ведь не спросил у паренька ни имени, ни фамилии. Пожалел, но потом рассудил, что не так это и важно. Политработник все равно рассказал в подразделениях о маленьком сержанте — великом своим духом.

…Говоря об этом замполиту роты, Доля очень хотел, чтобы тот понял важную истину: ничто так не воодушевляет человека на трудное дело, не помогает становиться лучше, как самая обыкновенная беседа, теплая и задушевная. И словно услышав его мысли, Губин сказал:

— Теперь я, кажется, знаю, о чем надо поговорить с Теплицким…

Рядовой Григорий Теплицкий в роту прибыл недавно и нелегко осваивался в сложной обстановке: не хватало собранности, порой и характера. И вот, выбрав время, Губин побеседовал с солдатом. Не стал говорить громких слов о долге, ответственности, а рассказал о поступке его же товарищей — рядовых Сергея Мякоты и Ивана Островерха. Они вызвались устранить неполадку на одной из машин, подготовить ее к ведению разведки, хотя сами только что возвратились с маршрута. Ночь не спали солдаты, но утром БРДМ вышла из парка.

Теплицкий слушал молча, и Губин мог только догадываться, о чем тот думает. Но, видимо, беседа не прошла бесследно. Через некоторое время солдат отличился, работая в зоне.

Доля молод. И лицом, хотя под глазами от бессонных ночей, постоянного напряжения на лучики первых морщинок легли густые тени, и душой, потому что жажда испытать себя в преодолении трудностей переводит сердечный ритм на «полный вперед», делает политработника ровесником по духу солдатам и сержантам. Но в то же время, когда очередной шаг, казалось бы, очевиден и прост, он, если позволяет обстановка, вдруг медлит сделать его, взвешивая еще раз все «за» и «против». И только основательно поразмыслив, принимает окончательное решение.

Рядовой Михаил Бабак не приглянулся Доле сразу, с первой их встречи, своим настроением. Замполит уже слышал о том, что в разговорах с товарищами солдат упрямо гнет свою линию: мол, ничего особенного в условиях зоны нет, а потому и повышенная дисциплина в работе ни к чему. И вел себя соответственно — обязанности ремонтника выполнял с прохладцей.

В беседе с Долей рядовой Бабак своей позиции не скрывал. Высказывался в том же духе, что и перед сослуживцами. И, слушая браваду солдата, замполит вдруг поймал себя на мысли: «Самое простое и лучшее — просить перевести его из батальона. Основание? Оно веское: по своим моральным качествам рядовой Бабак не подходит для действий в особой обстановке. Затруднений с переводом возникнуть не должно. Ведь никто не возьмет на себя ответственность отказать, сославшись на необходимость работать с солдатом, воспитывать. А вдруг что-то случится с самим Бабаком или по его вине? От недисциплинированности до беды в зоне меньше, чем полшага».

Беспроигрышный, да и только, получался вариант. И все же Доля его не использовал. Поступил иначе. Побеседовал с земляками рядового Бабака, попросил их поговорить с солдатом. Потом узнал: разговор состоялся. О его подробностях не спросил — они стали теперь не важны. Потому что Бабак постепенно менялся. В составе специальной команды выполнял ответственную задачу в районе аварийного реактора и действовал не хуже остальных солдат — собранно, четко, быстро. А после в батальоне и вспоминать перестали о том, каким он был раньше.

Почему Доля отказался от наиболее легкого пути и предпочел более трудный, взяв всю ответственность на себя? Ведь рисковал, и немалым. Сказался опыт? Нет, его он только начинает наживать — в должности батальонного политработника совсем недавно. Тогда в чем здесь дело?

Так сразу и не ответишь. Начать придется издалека, с того времени, когда Доля стал серьезно задумываться о долге политработника — быть там, где вершится главное дело. Увлекать своим примером, вести за собой, даже если, кажется, израсходованы все резервы душевных и физических сил. Находить точные, нужные именно в эту самую минуту слова, которые затронут в людях сокровенное — и ободрят, и усовестят, если надо. И постоянно помнить: наравне с командиром ты в ответе за тех, кого приказ ставит на острие опасности, успех необходим, но не любой ценой.

Он взвешивал, не упускает ли чего. Но и так получалось очень много для обыкновенного в общем-то человека, не обладающего с верх качествами, не наделенного какими-то чрезвычайными полномочиями. И в то же время — ровно столько, сколько отмерено политработнику долгом солдата партии.

Продолжая раздумья, Доля пришел к выводу, что сейчас трудно найти даже молодого политработника, который, бы не знал или не понимал своих обязанностей. За четыре года в военном училище их усваивают все. Да и в войсках о них постоянно напоминают. Но работают люди по-разному. Значит, суть не в знании и понимании долга, хотя и это очень важно. Главное — в том, как человек его выполняет. Ведь можно отсидеться с бумагами, не принеся пользы, однако не причинив и особого вреда. А можно и на переднем крае наломать дров, завалив дело. Какое из зол худшее — он не задумывался. Да и надо ли было?

О другом же размышлял довольно много. Скажем, пока по большей мере о понимании долга толкуем и печемся, медленно и робко перестраиваемся на то, чтобы учиться работать и нести ответственность за сделанное или несделанное. Учиться же по-настоящему можно, лишь постоянно заставляя трудиться мысль и душу, анализируя, переживая, что и как достигнуто, где действовал удачно, а где ошибся и в чем именно. Вот и стал стараться, чтобы получалось так.

Потому-то и не спешил ходатайствовать об отправке рядового Бабака из батальона. Хотя поначалу желание было большое. Как говорят, с глаз долой — из сердца вон. Ну и обстановка в зоне… Но после, когда поулеглись первые эмоции, задал себе вопрос: как воспримут это солдаты? И кое-что уразумел. Получалось, не верит он в силу коллектива, в его нравственную крепость и способность повлиять на Бабака? Даже обратного опасается? А в батальоне коммунистов, комсомольцев — вон сколько. Да и беспартийные им под стать. Его же недоверие — обида для всех. В другой раз уже они могут на него не положиться. Случится так — считай, вся его работа насмарку. И прошлая, и будущая.

«Но ведь и передовериться можно? — спрашивал себя Доля и тут же отвечал: — Нет, нельзя. Я-то, спрашивается, зачем здесь? Мои переживания, мысли должны быть понятны и близки людям, становиться общими. В этом — суть политработы». Прийти к такому выводу ему помогли раздумья фронтовика, прочитанные в книге. Он принял их умом и сердцем, стремился, чтобы так выходило на деле.

Как-то раз Доля выехал на разведку с одним из экипажей. Маршрут проходил через деревни, расположенные в тридцатикилометровой зоне. Он знал, что жители оттуда эвакуированы, но спокойно отнестись к увиденному не смог. И потом, когда уже остались позади белые, утопающие в буйной зелени садов хаты, опустевшие, безжизненные, перед глазами у него продолжала стоять эта жестокая картина.

Он и после не мог забыть ее. И Доля понял, что до тех пор, пока не вернутся в деревни жители, не установится на опаленной горем земле прежняя счастливая жизнь, эта картина будет стоять перед глазами. И ничего тут с собой не поделаешь.

Однажды Доля заговорил об этом с солдатами. Сразу же почувствовал: и у них беда Чернобыля, людей, вынужденных сняться с родных мест, поселила в душе непокой, вызывает глубокое сопереживание. И тогда он стал рассказывать, казалось бы, об очень далеком. О том, как для освещения электрифицированной карты ГОЭЛРО, вывешенной в Большом театре, где проходил VIII Всероссийский съезд Советов, пришлось временно отключить ряд районов Москвы — не хватало энергии.

— Американский писатель, научный фантаст Уэллс, побывав в то время в Советской республике, написал книгу «Россия во мгле», — говорил Доля. — Он не смог поверить в возможность воплощения в жизнь ленинского плана электрификации страны. Наши враги очень рассчитывали, что мы не преодолеем разрухи, останемся во мгле. Но вышло иначе — по загаду Ильича.

Он поведал и о том, как осенью сорок третьего советские войска в кровопролитных боях освобождали эту землю, на которой сейчас выполняют свой долг они, солдаты восьмидесятых.

— Гитлеровцы разрушили, разграбили и уничтожили здесь все. И проходя через обращенные фашистскими захватчиками в руины и пепел города, села и деревни, бойцы раздавали хлеб немногим оставшимся в живых старикам, женщинам, детям. Тогда наши западные союзники сначала тайно, а потом и открыто надеялись, что Советский Союз очень долго не сможет восстановить народное хозяйство после этой самой жестокой и разрушительной из войн. Но получилось опять по-другому — как наметила партия.

— Сейчас над Чернобылем — мгла большой беды, — продолжал Доля. — И снова недруги Советского государства рассчитывают, что мы не выдюжим, запаникуем, что трещину даст главное — наша сплоченность. Только опять у них просчет. Уже выдержали самое трудное, не запаниковали и сплотились еще крепче. Наступит время — оживут энергоблоки станции, гомоном ребятни снова наполнятся многие деревни и поселки. Партия, народ верят в это и очень на нас надеются.

Сокращались временны́е расстояния, и уже вполне по росту были солдатам батальона рабочая блуза строителя Волховской электростанции, шинель бойца Великой Отечественной, спецовка того, кто восстанавливал Днепрогэс. В своем сегодняшнем нелегком деле они теперь видели продолжение тех великих свершений, о которых говорил капитан Доля. Это поднимало солдат до высот духа, казавшегося им раньше оставшимся далеко и невозвратимо в прошлом. И каждый сознавал: только умелой, самоотверженной работой можно рассеять мглу беды, осветить светом счастливой жизни землю Чернобыля. А кто-то негромко произнес:

— Хорошо бы снова приехать сюда потом, когда все останется позади…

Не досказал, умолк, видимо, застеснявшись своего душевного откровения. А Доля подумал: «Говорят, солдат минувшей войны тянет к местам былых боев. Наверно, так и есть. Потому как там особенно ярко высвечивается им в воспоминаниях о пережитом, прожитом то главное, что было в их судьбах. Вот и эти ребята… Они, пожалуй, еще не осознают, но сердцем уже чувствуют: в памяти каждого из них тяжелые дни и ночи Чернобыля будут помечены особой метой».

А в его памяти? Тоже. Ведь здесь он понял: есть у политработника именно чрезвычайные полномочия — влиять на умы и души людей.

В прошлое не ходят поезда

…И он увидел: танки «противника» медленно, словно нехотя, выползли из-за гребня дальней высотки и, сразу увеличив скорость, стали быстро приближаться к передним окопам. Нарастал, ширился, растекаясь над полем, перекатистый гул.

«Теперь скоро», — подумал Кондратьев, мельком отметив, что и здесь, на командно-наблюдательном пункте роты, чуть подрагивает земля. Он почувствовал, как в нем все сильнее разгорается азарт. Представил: скоро по его команде заговорят пушки боевых машин пехоты, по танкам ударят огненные клинки снарядов; следом заухают гранатометы, протянутся к целям каленые нити трасс выстрелов. И в этом шквале огня и металла захлебнется, умрет атака.

Именно так виделись Кондратьеву дальнейшие события. И предвкушая их, а значит — скорый успех, он с веселой злостью торопил про себя наступающих: «Давай быстрее! Ближе! Еще ближе…»

Когда танки вышли на рубеж, заранее намеченный Кондратьевым, последовал приказ открыть огонь. Но орудия БМП молчали. Командиры взводов доложили: целей пока не видно. Это было настолько невероятно, что Кондратьев подумал: «Ослышался? Или они там с ума посходили?!» И повторил команду. В ответ телефон снова донес встревоженные голоса взводных: солдаты ни из окопов, ни из башенок зарытых в землю боевых машин пехоты танки не видят. Однако и теперь он еще не верил им, не мог заставить себя поверить.

Кондратьев окинул быстрым взглядом расположение взводов, которое, казалось, изучил как свои пять пальцев. С командно-наблюдательного пункта оно виделось, словно на ладони. И вдруг он понял все разом: «Длинный взгорок перед окопами закрывает солдатам танки! Когда атакующие выйдут на него — будет поздно… Я ошибся! Я, командир роты, дал маху, будто зеленый лейтенант-первогодок!». Но и теперь, зная уже непоправимость своего просчета в выборе позиции и то, что должно случиться через считанные минуты, Кондратьев продолжал кричать срывающимся голосом в трубку: «Огонь! Огонь! Огонь!..»

…Он проснулся от своего крика и не сразу понял, что происходит. Сознание медленно, словно заново осваивало окружающую обстановку. Низкий потолок над головой… Тусклый голубоватый свет… Мерное покачивание и перестук… «Ах да, это же поезд, — окончательно пришел в себя Кондратьев. — Поезд, который везет меня в прошлое».

— А нервишки-то шалят, капитан, — сказал он вслух.

Спохватился, что слишком расшумелся в купе, но тут же успокоился, вспомнив: едет без попутчиков. Будь они — сейчас бы, наверно, не обошлось без вопросов. В чем дело? Не плохо ли? Да мало ли что еще можно спросить у человека, кричащего вдруг не то о пожаре, не то о войне.

Ему действительно было плохо. Последние месяцы Кондратьев, отличавшийся всегда завидным здоровьем, чувствовал себя совершенно разбитым, измученным. И удивительно, причин для этого поначалу не видел никаких. Свою службу в военкомате не считал тяжелой. Ее размеренность и, как ему показалось после мотострелковой роты, не особую напряженность принял за благо, которым надо пользоваться. Он с удовольствием наслаждался появившимися свободными вечерами, ощущая легкость от того, что не лежит больше на плечах постоянная ответственность за людей и технику. А однажды приятно поразился, обнаружив на «тревожном» чемоданчике довольно толстый слой пыли. Хотел было стереть, но передумал и оставил как символ спокойной жизни.

Через некоторое время командирское прошлое стало напоминать о себе. Чем дальше — тем чаще, настойчивее. Это вызывало в душе непокой и еще одно чувство, признаваться в котором не очень хотелось. Он начал тосковать по родной роте, по трудному, мужественному делу, брошенному им там, в полку.

Но самого себя долго обманывать невозможно. И когда тоска переросла в боль, Кондратьев понял, что в дальнем гарнизоне с радостью побед и горечью неудач — о них вспоминалось теперь постоянно — осталось все лучшее, настоящее из прожитого им. Тогда-то, дождавшись очередного отпуска и не зная, даже не задумываясь над тем, зачем так поступает, он взял билет и сел в поезд, идущий до станции, от которой еще лейтенантом добирался в свой первый и единственный полк.

И вот теперь этот сон… Ерунда, конечно, в сны Кондратьев не верил. И все же он никак не выходил из головы. Не было в его недолгой, словно росчерк в небе сигнальной ракеты, командирской биографии хоть сколь-нибудь схожего боя. Разное случалось на учениях, порой и он ошибался, принимал опрометчивые решения. Но чтобы вот так, неверным выбором позиции, пусть невольно, подставить под удар роту — этого не было. Кондратьев ручался, потому что за последнее время не раз и не два вспоминал от начала и до конца свою службу в полку.

«Почему же крутится и крутится в мыслях навязчивый сон?» Задав себе вопрос, Кондратьев задумался и не сразу, но все-таки понял: похожее с ним однажды произошло. Нет, не в учебном бою. В самой его жизни. Тогда, уходя из роты, он тоже ошибся — выбрал неправильно позицию. А может, и раньше?..

Кондратьев сошел на станции, которую, если бы и захотел, — все равно не смог забыть. Здесь ничего не переменилось. То же старенькое небольшое вокзальное помещение с двумя длинными обшарпанными лавками. Тот же скупой свет единственного фонаря на платформе. И даже расписание автобусов, идущих до военного городка, осталось прежним. От всего этого Кондратьев почувствовал волнение и какую-то неясную пока неуверенность.

— Товарищ капитан, разрешите обратиться?

Кондратьев круто повернулся. Перед ним стоял молоденький лейтенант, будто сошедший сюда, в помещение вокзала, со стенда наглядной агитации по строевой подготовке. Все ясно: после училища — в полк. «На службу, а я вот вроде как в гости», — мелькнула у Кондратьева мысль, вызвав невольную зависть к офицеру. Чувство было неприятным, и потому запоздалый ответ прозвучал резковато:

— Слушаю вас.

— До военного городка как добраться?

— Автобус останавливается возле самой станции. Будет нескоро. Придется подождать.

— Спасибо, товарищ капитан.

Однако, поблагодарив Кондратьева, лейтенант не спешил отойти. Видимо, обрадовался случайной встрече: появилась возможность перекинуться парой слов, а там, глядишь, и время пролетит. Помолчав немного, спросил:

— А вы здесь служите?

— Нет, проездом, — неохотно отозвался капитан.

Почему-то Кондратьева тяготило присутствие рядом неожиданного попутчика, раздражали его попытки завязать разговор. Понимая, что нет причин для неприязни к молодому офицеру, он злился от этого еще больше.

Лейтенант предложил покурить. Кондратьев, чтобы не показаться уж совсем букой, согласился, и они вышли на улицу.

Было сумеречно и тихо. Только вдали, над черной полосой леса, играли сполохи. Оттуда докатывался приглушенный расстоянием грохот, словно гремели неблизкие громы, — в той стороне находился полигон.

Кондратьев в мгновение переменился: его крепкая, ладная фигура вдруг подалась вперед, как перед броском. Он смотрел на рассвеченное всплесками огня небо, и по лицу, даже в сумерках, смазывавших четкие, немного жестковатые черты, угадывалось: и радостно, и горько ему сейчас.

— Нет, я еще свое по полигону не отходил, — осевшим от волнения голосом сказал Кондратьев, будто убеждая самого себя.

Тут же вспомнил, что рядом стоит лейтенант. И обращаясь к нему, добавил:

— Тебе не понять… Впрочем, можно пояснить. Все равно промелькнем мимо друг друга, как встречные поезда. А мне, если выскажусь, пожалуй, станет легче. Только с чего начать?

Кондратьев чувствовал: для того чтобы поведать свою историю случайному попутчику честно и до конца, ему нужен разгон. И потому решил: сначала о хорошем. Ведь было же и оно! Да, было…

Лейтенант Валентин Кондратьев после окончания танкового училища прибыл в полк в ту пору, когда ранняя в этих краях осень, пока еще робко, но уже начинала собирать свой гербарий. А значит, до итоговой проверки оставалось не так много времени.

Первая беседа с командиром полка буквально огорошила Кондратьева. Познакомившись с лейтенантом, расспросив о том о сем, тот сказал:

— В интересах службы вам придется принять мотострелковый взвод. Иной вакансии сейчас нет. Но ничего, освоитесь. Поможем. Подразделение — одно из лучших. Впрочем, у вас есть возможность подать рапорт о переводе в другую часть. Удерживать не стану. Решайте.

После этого разговора Кондратьев крепко задумался. О таком крутом повороте в своей судьбе он не мог даже предполагать, поэтому оказался не готов к нему. Знал и любил танки. И хотя понимал, что трудности в службе неизбежны, был уверен и в знаниях, и в навыках, полученных в училище. А тут — на тебе, пехота! Значит, начинать почти с нуля. Нет, лучше просить перевод в другую часть.

Но когда поулеглись эмоции, он стал рассуждать уже спокойнее: «Конечно, с танковым взводом было бы легче. Но не боги горшки обжигают. А полк, еще в училище слышал, — хороший. Офицеры растут по службе быстрее, чем в других…» И остался.

На первых стрельбах Кондратьев получил, что называется, чистую двойку. Его вины здесь не было, ведь в училище приходилось выполнять совсем другое упражнение. Но это если и оправдывало промахи, то только перед самим собой. Не станешь же объяснять солдатам: дескать, в таких условиях стреляю впервые, а потому и результат низкий. Кондратьев хорошо понимал: его бывшие успехи остались за чертой, отделяющей настоящее от прошлого.

И мотострелков взвода, пожалуй, мало интересует то, что в училище их командир был на отличном счету. Они видят в нем прежде всего офицера, который учит, призывает показывать высокие результаты, а сам стреляет плохо.

Взводом Кондратьев остался даже очень доволен. Мотострелки вели огонь уверенно — сказывалась основательная подготовка. Среди тех, кто получил двойки, оказались он и пулеметчик рядовой Анвар Хайдаров.

На следующих стрельбах все повторилось. Несмотря на то что Кондратьев усиленно тренировался, ему опять не удалось выполнить упражнение. И снова кроме него не сумел это сделать лишь Хайдаров.

Кондратьев стал присматриваться к солдату. И сразу подметил некоторую отчужденность его от коллектива. Тогда он поинтересовался у своего заместителя сержанта Леонида Волошко мнением о Хайдарове. И тот выдал ему, как говорят, информацию к размышлению.

Служба у этого солдата складывалась непросто. С самого начала, когда он прибыл во взвод, не заладилась у него стрельба. По другим предметам обучения у Хайдарова показатели были вполне приличные, а вот по огневой подготовке — самые низкие в подразделении. И что толку от того, если на дистанции кросса он постоянно входил в число лучших, или, скажем, отлично нес службу в карауле? У мотострелков умелое владение оружием в особом почете. В этом же деле Хайдаров был на последних ролях. Потому часто оказывался мишенью для шуток сослуживцев, пусть не злых, но все-таки обидных. И постепенно он стал сторониться товарищей.

Не сразу однако сумел Кондратьев разобраться в сложившейся ситуации. Понял, что думать здесь надо не только о том, чтобы научить солдата посылать пули в цель, а, пожалуй, о более трудном — как помочь человеку найти себя в коллективе. Но и второе от первого отделять в данном случае нельзя. По-настоящему войти в боевую семью взвода Хайдаров мог теперь лишь как равный в мастерстве сослуживцам. По-другому ему едва ли позволило бы самолюбие. Поэтому в первую очередь надо научить солдата метко стрелять.

Для начала Кондратьев решил поговорить с Хайдаровым. Получилось что-то похожее на игру в молчанку. И тогда он предложил солдату соревноваться.

— Я тоже двоечник, — сказал Кондратьев. — Вот и будем вместе заниматься. А заодно посмотрим, кто быстрее научится стрелять.

Командир не сразу решился на такой шаг. Непросто ему было так открыто признать перед подчиненным, что на данный момент в мастерстве они — ровня.

На первых после этого разговора занятиях действия Хайдарова мало чем отличались от того, как он работал раньше. И все же перемены намечались. Кондратьев, действуя с оружием, не раз ловил на себе взгляд Хайдарова. Тот явно присматривался к нему, старался не отставать ни в чем. И это придавало силы Кондратьеву. Он, казалось, вовсе не знал усталости. Наравне с подчиненными, а порой и больше их, настойчиво тренировался, учился правильно передвигаться по полю боя, брать поправки на различные условия, корректировать стрельбу. Соревнование постепенно захватило солдата, от былого равнодушия к учебе у него не осталось и следа.

Но результаты у Хайдарова все же улучшались медленно. Иногда ему удавалось выполнить упражнение хорошо, однако случалось это довольно редко. Кондратьев понимал: дело здесь не столько в неумении солдата, сколько в его неуверенности в своих силах. Веру в себя потерять легко, обрести ее заново трудно. А по уровню подготовки Хайдаров вполне мог замахнуться и на отличную оценку.

На итоговом занятии Кондратьев стрелял в первой смене. Выйдя на рубеж открытия огня, не увидел — почувствовал: в эти минуты на него смотрят десятки пар глаз мотострелков. Ждут, как покажет сейчас себя командир, чем подкрепит свой авторитет. И среди них — Хайдаров, с его сомнениями и, наверно, с надеждой на то, что он, Кондратьев, поможет ему пройти до конца начатый путь.

Не мог, не имел права ошибиться Кондратьев.

Кондратьев вел огонь как никогда расчетливо. И стало известно, командир взвода показал отличный результат.

Наступила очередь солдата. Так вышло, что он стрелял последним. Причем именно от его умения зависела общая оценка мотострелков: требовалась еще одна пятерка. Всего Лишь одна!

Хайдаров стоял и пристально всматривался в поле. Наверное, в жизни каждого бывают мгновения, когда с пронзительной остротой человек осознает, что только от него одного зависит важное общее дело. И тогда воля, умение сливаются в едином порыве — наступает звездный час. Пробил он и для рядового Хайдарова.

Он пошел в атаку и снайперскими очередями расстрелял все мишени, записав на свой счет первую пятерку, столь нужную его взводу.

После окончания итоговых занятий Кондратьев не скрывал радости, но и не обольщался. Понимал, что его заслуга в успехе взвода пока невелика. Однако уяснил и другое — каким бы ему хотелось видеть подразделение и после того, как на смену опытным солдатам придут служить новички.

На очередной проверке взвод Кондратьева подтвердил звание отличного, несмотря на то что за полгода до этого его состав заметно изменился. Теперь уже никто не мог сказать, что лейтенант пожинает плоды трудов предшественника. Командир сам закладывал фундамент успеха, своими руками строил его здание.

Так оно и шло. Взвод Кондратьева постоянно был в передовых. И ни он сам, никто другой в полку, конечно, не предполагали, что впереди его ожидают неудачи. Напротив, через некоторое время Кондратьева назначили командиром роты. Казалось, теперь у него есть возможность проявить себя еще лучше.

Однако вышло иначе.

Роту Кондратьев, что называется, не потянул. Старался за все браться сам, успевал, но упускал главное — организацию работы подчиненных, контроль исполнения. В первую очередь это касалось командиров взводов. Он часто взваливал на себя их обязанности, опекал даже по мелочам. И постепенно те стали привыкать к такому положению.

Комбат не раз беседовал с Кондратьевым: указывал на просчеты, сетовал, как лучше строить свою работу с командирами взводов. Ротный слушал его внимательно, не возражал. Да и что скажешь, если результаты в учебе у мотострелков были далеко не лучшими. Однако в душе он не соглашался. «Почему так? — рассуждал Кондратьев. — Занимаюсь с ротой с утра до ночи, не жалея сил, а мне говорят: можно меньше, но по-другому». И по-прежнему, только с большей энергией гнул свою линию, пытаясь сделать сам все сразу и толком не успевал ничего.

Первую же проверку его рота завалила вчистую, получив двойку по огневой подготовке. Те стрельбы Кондратьев будет помнить, наверно, очень долго. Еще не выполнила упражнение добрая половина мотострелков, а уже выяснилось: высокой оценки, которая значилась в обязательствах, подразделению не видать. И тогда он впервые, пусть лишь на время, махнул на все рукой. Сказал проверяющему, что почувствовал себя плохо, сел под вышкой пункта управления стрельбой и даже не смотрел, как ведут огонь сержанты и солдаты. А те словно уловили настроение командира — стали действовать и вовсе без старания…

Теперь, рассказывая лейтенанту свою историю, Кондратьев понимал: пожалуй, именно тогда он в первый раз занял неверную позицию. Сознательно занял. И подвел не только себя, но и подчиненных. Ведь можно было помочь им, можно было…

После тех стрельб отношение Кондратьева к людям, стоящим под его началом, круто изменилось. В неудачах он винил только их. Поэтому стал резок, зачастую несправедлив: повышал голос на солдат и сержантов, порой наказывал их без достаточных оснований.

Кондратьев был уже не тот, каким начинал службу в полку. От того взводного в нем осталось одно честолюбие. А оно без полной самоотдачи в работе — пустой звук. Потому из перспективных офицеров он перешел в число тех, в чей адрес на разного рода собраниях, совещаниях, звучали совсем не лестные отзывы. Это задевало его, но свои ошибки признавать ему не хотелось. Реакция на критику оказывалась всегда примерно одинаковой: не могу ничего поделать с таким личным составом. А наедине с самим собой он все чаще задумывался вот о чем. Будущее не сулило ничего хорошего. Понимал, выше «тройки» рота вряд ли потянет, — значит, снова последуют нарекания.

И тогда у Кондратьева возникла мысль о более спокойной службе. Перевод в военкомат удалось уладить быстро и удивительно просто даже для самого Кондратьева. В полку с ним расстались без сожаления. Он в общем-то и не рассчитывал на теплые проводы, однако откровенный холодок в отношении к нему офицеров-однополчан сначала поразил его, потом заставил пережить немало неприятных минут. По сути дела, лишь командир части сказал несколько слов на прощание, закончив вопросом: «Не пожалеете?» На что Кондратьев, раздосадованный, как ему казалось, незаслуженной обидой, ответил:

— Думаю, не пропаду и без всей этой полигонной романтики…

Сейчас, на станции, вспомнив о том разговоре, Кондратьев понял: прав оказался командир полка — он пожалел, еще как пожалел…

— Вот и вся история, — невесело усмехнулся Кондратьев. — Стать ротным оказалось проще, чем остаться им. Во всяком случае, для меня.

В автобусе до военного городка ехали молча. И Кондратьев был благодарен лейтенанту за то, что не донимает расспросами. Отвечать он бы не смог, потому как в мыслях уже представлял себя в полку. Только опять вдруг в душу дохнуло холодком смутная неуверенность.

До КПП они дошли вместе. И тут Кондратьев почувствовал: так, сразу, ему не переступить этот рубеж между настоящим и прошлым. Потому и сказал лейтенанту:

— Ты давай иди. Я покурить хочу один. Ну, счастливо. Может, еще свидимся.

Распрощались. И почти тотчас в вечерней тишине грянула солдатская песня. Звонкий голос запевалы поднимал ее все выше и выше, а когда казалось, что вот-вот она оборвется, рота дружно, сильно подхватывала, вела дальше. Потом, словно откликаясь, зазвучала другая песня, еще одна и еще…

Но Кондратьев слышал только первую из них. «Васильченко запевает!» — с радостью узнал он. Голос старшины не мог спутать ни с чьим — другого такого в полку не было. Пела его бывшая рота.

Кондратьев почувствовал, как туго перехватило горло. И в это мгновение отчетливо понял, что в часть не пойдет, не сможет пойти.

Песня смолкла. Кондратьев молча закурил, потом круто повернулся и, как бы оставляя тяжелые думы, быстро зашагал к автобусной остановке.

За час до рассвета

Стылую темноту зимнего неба разрезала ракета: светящийся косматый шар завис на несколько мгновений в вышине, а потом медленно, словно нехотя, стал падать. Поле залил холодный, мертвенный свет, и на снег от редких деревьев, кустарников легли причудливые, зыбкие тени.

Еще в воздухе ракета, как бы убедившись в том, что покой спящего поля ничто не нарушает, догорела и погасла. Все вокруг опять погрузилось в темноту. И тогда посреди снежной целины поднялись едва различимые четыре фигурки. Похожие в своих белых маскхалатах на призраков, они быстро заскользили на лыжах в сторону леса.

Группа глубинной разведки во главе с гвардии лейтенантом Низовым давно находилась в пути. Еще накануне вечером она засветло отмерила первые километры. Теперь было далеко за полночь. И недалек тот час, когда рассвет начнет слизывать темноту. Тогда разведчикам придется коротать день где-нибудь в глухом овраге. До сих пор им не удалось отыскать танки, готовящиеся к контратаке, — такая задача была поставлена группе. А время поджимало, и гвардии лейтенант Низов, как только мог, торопил порядком вымотавшихся людей.

Шли след в след: впереди — командир, за ним — связист гвардии ефрейтор Литовченко и разведчик гвардии рядовой Разгуляев. Замыкающим был гвардии старший сержант Абушев. Он, хоть и родом из Закавказья, где, как шутили в роте, «снег совсем плохо растет», но за время службы стал среди разведчиков одним из лучших лыжников. К тому же Абушев был самый опытный и умелый в группе, если, конечно, не считать Низова.

Труднее остальных приходилось молодому солдату Разгуляеву. В роте он недавно. И прежде чем взять его на это задание, командир довольно долго раздумывал. Здравый смысл подсказывал: включить в группу совсем неопытного, еще толком непроверенного новичка. — значит, пойти на риск. Но риск, по мнению Низова, был оправдан. «Нельзя же, — рассуждал он, чтобы молодой солдат все учения провел, неся службу в наряде, да на подхвате около походной кухни». Мысль эта показалась командиру весомее первоначальных сомнений, и он решил: пусть Разгуляев сразу же пооботрется в трудном деле, попробует на вкус хлеб разведчиков. Парень крепкий — должен выдюжить.

То, что его включили в состав группы, идущей выполнять ответственное задание, Разгуляев воспринял с радостью. Ему уже порядком надоело заниматься хозяйственными работами в районе расположения роты.

Нет, совсем не так представлял Разгуляев учения. Дерзкие налеты, захват пленных, оружия, уничтожение важных объектов — это, действительно, настоящее дело для разведчиков. Тут же была обыкновенная, размеренная жизнь, только с меньшими удобствами, чем в военном городке. И вот теперь предстояло, определенно, что-то стоящее.

Однако радостное возбуждение длилось недолго. Из приказа командира Разгуляев узнал: группе надо на лыжах скрытно проникнуть в глубокий тыл обороняющихся и обнаружить танковый резерв. «Ничего не трогать: ни линии связи, ни технику, ни тем более людей, какой бы благоприятной ни была обстановка», — повторял он про себя слова гвардии лейтенанта Низова, которые тот особо подчеркнул, инструктируя подчиненных. Выходило, что предстоит не опасное, трудное задание, а простая лыжная прогулка. И, вполне возможно, в конце ее их ждут даже не настоящие танки. Хватило бы, как полагал Разгуляев, и фанерных макетов.

Мысль о том, что они будут искать и обнаружат деревянного «противника», показалась ему забавной, по-своему оригинальной. Он хотел было поделиться ею с Абушевым и Литовченко, но не стал, заметив ту озабоченность, которая читалась на лицах обоих разведчиков, тщательно готовящихся к выходу в тыл. «Делают вид, играют в войну, — с раздражением подумал Разгуляев. — А скажи им об этом — сейчас же заведут разговор об особой ответственности, о том, что учеба — главное. Да кто же против?!»

— Разгуляев, вы уже готовы?

Он обернулся на голос гвардии старшего сержанта Абушева и встретился с внимательным взглядом его прищуренных глаз. Солдат не знал, что заместитель командира взвода, наблюдая за ним, заметил не только явную небрежность в подготовке снаряжения.

— Вполне, — громче, чем нужно, в тон своему настроению, ответил Разгуляев.

— Посмотрим…

Абушев подошел к солдату, оглядел его с ног до головы, потом приказал:

— Попрыгайте.

Разгуляев нехотя выполнил команду. В вещмешке сразу же забренчало, однако Абушев, казалось, не обратил на это внимания.

— Теперь поприседайте.

Солдат сделал несколько приседаний.

— Подведем итоги, — спокойно, но твердо сказал Абушев. — Во-первых, когда пойдем на лыжах, вас будет слышно за версту — консервы, кружка и ложка в вещмешке свалены в одну кучу. Кстати, кружку можете вообще не брать. Думаю, она не пригодится. Во-вторых, снаряжение подогнано наспех, неправильно, поэтому быстро устанете. Все, устраняйте недостатки.

А заместитель командира взвода думал о том, что при иных обстоятельствах, наверное, можно было бы и помягче обойтись с молодым солдатом, постараться объяснить ему: именно в таком поиске, какой предстоит разведчикам, бывает особенно тяжело. Потому готовиться, настраивать себя надо тщательно. Только вот не хочет Разгуляев понять этого. Больно много у него гонора. Да и разве объяснишь молодому солдату на пальцах, что лежать в снегу, ощущая каждой своей клеткой, как холод постепенно пробирает тело, лежать столько, сколько требует дело, и ждать, ждать, это куда труднее, чем коротким броском «снять» часового или, скажем, нарушить в тылу «противника» линии связи. Он, командир, может приказать Разгуляеву устранить недостатки в подготовке к поиску и, если потребуется, заставить его выполнить все необходимое. Приказать же понять ответственность и сложность выпавшей на их долю задачи нельзя. Это солдат должен сам прочувствовать и осознать. Через такое проходит каждый. Другого пути в армейской службе просто нет. «Но помаяться с ним, видимо, придется, — глядя на заканчивающего подготовку к поиску Разгуляева и ставя точку в своих рассуждениях, подумал Абушев. — Наверняка придется».

Группа отправилась в путь. Гвардии лейтенант Низов сразу же задал далеко не прогулочный темп. Но Разгуляев был неплохим лыжником, и потому поначалу шел даже в охотку. Постепенно километры, оставленные за спиной, начали давать о себе знать. Тяжелее, чем раньше, показались автомат и вещмешок, ноги становились ватными, непослушными, и лыжи скользили уже не так ладно. Разгуляев понял: он выдыхается. Солдат старался не показать вида, шел вперед из последних сил. И вдруг…

Раздавшийся в тишине треск был неожиданным, словно выстрел в спину. Низов быстро обернулся и увидел, что Разгуляев лежит на снегу, как-то неловко завалившись на бок, задрав вверх почти наполовину обломанную лыжу. «Этого только не хватало», — командир почувствовал, как в нем закипает злость на все сразу: на танки, которые, будто растворились, исчезли в бесчисленных рощах и перелесках, на неосторожного солдата да и на себя, пока не знающего толком, что теперь делать.

Низов подъехал к лежащему Разгуляеву, негромко, но требовательно сказал:

— Вставайте, отдыхать будем потом.

— Не могу, товарищ гвардии лейтенант, — глухо отозвался солдат. — Больше нет сил.

— Вставайте, надо идти! — повторил Низов, повысив голос.

Разгуляев молчал. «Пусть кричит, наказывает, пусть делает все, что хочет, — думал он. — Но встать я не могу».

Командир склонился над разведчиком, увидел запавшие с обледеневшими ресницами глаза. Их взгляд не выражал ничего. «Сломался, — понял Низов. — Строгость или уговоры не помогут».

— Послушайте, Разгуляев, здесь под снегом — болото, — спокойно заметил Низов. — Смотрите, вода уже проступает.

Солдат стал медленно подниматься. Низов поддержал его, помог опереться на палки. Стоявший рядом Литовченко не удержался, прыснул в рукавицу. Командир жестом показал ему: сейчас не до шуток. Подошел Абушев и быстро расстегнул крепление на своей лыже, снял ее.

— Давай, Валера, надевай быстрее. А я как-нибудь и на твоем обломке.

У Разгуляева не хватило сил отказаться от помощи. И вдруг до него дошло: Абушев — самый строгий сержант в роте, назвал его по имени!

А Низов, глядя на заместителя командира взвода, почувствовал, как у него теплеет на душе. И когда снова двинулись вперед, он не раз замечал, как пересиливая усталость, довольно споро идет Разгуляев, с трудом, отталкиваясь палками на сломанной лыже, поспевает и Абушев.

Танки они так и не нашли. На отдых расположились на опушке леса в старом глубоком капонире. Сняв лыжи, привалились спинами к промерзлой стене и сидели молча, в какой-то полудреме — ни разговаривать, ни двигаться не было сил.

Низов заставил себя очнуться от этого полузабытья, поднялся на непослушные после ходьбы ноги. Поежился — разгоряченная спина успела немного застыть. Потом осмотрелся. Седое, с дымкой утро обещало холодный день. Да и сейчас мороз закручивал все крепче.

Командир взглянул на часы. Приближалось время выхода на связь. «А сообщить практически нечего, — думал он. — В указанных для поиска квадратах танков не оказалось. И нашей вины здесь нет. Мы честно сделали свое дело. Тогда чья вина? Ничья. Но почему я об этом? Ведь можно доложить результаты разведки и спокойно ждать вечера, а потом вести группу обратно».

Еще ночью у Низова возникло сомнение в том, что в указанных квадратах могут быть танки. Он отогнал его и продолжал вести группу по намеченному маршруту. Потом Разгуляев сломал лыжу, и Низову стало не до сомнений.

И вот теперь, когда времени для раздумий хватало с избытком, он снова вернулся к тем мыслям. И то, что возникло подспудно, скорее как предчувствие, постепенно обретало четкость и конкретность. Ему даже не потребовалась карта, чтобы сверить свои соображения с данными обстановки. Низов помнил ее и так.

«Вот боевые порядки обороняющихся, — рассуждал командир. — Один из стыков в них, казалось бы, неоправданно велик и при этом ничем не прикрыт. Он — как щель в кряже. Ударь сюда, и оборона развалится. Очень заманчиво. На том расчет и построен. Когда наступающие вклинятся на стыке, их внезапно контратакует танковый резерв. Мы и искали его на тех рубежах, откуда наиболее выгодно нанести удар. Но там ничего нет. Все верно. Пока и быть не должно. Танки сейчас где-то в другом районе, они ждут своего часа, а когда он пробьет, стремительно выдвинутся, пойдут в контратаку».

Все стало ясным и логичным. Но чтобы прийти к этому, понадобилась целая ночь трудного, изматывающего поиска. «А впереди другая…» Низов поймал себя на том, что подумал об этом, как о деле уже решенном. Впрочем, так оно и есть. Незачем играть в прятки с самим собой. Он принял решение продолжать разведку еще раньше, когда задал вопрос: сможет ли смириться с неудачей? А все последующие рассуждения оказались ничем иным, как поиском новой возможности выполнить задачу. Он принял такое решение, хотя знал, что его люди на пределе сил, и им предстоит пережить тяжелый день.

Низов посмотрел на дремавших разведчиков. Те сидели рядком, тесно прижавшись плечами друг к другу, и у каждого из-под нахлобученного капюшона маскхалата от дыхания вился парок. «Пора поднимать, а то замерзнут», — подумал командир.

Низов нагнулся и слегка потянул за плечо Абушева:

— Поднимайся, Володя, пора подхарчиться.

— Угу, — отозвался тот.

И тут же резко встал. Отгоняя дрему, передернул плечами, сказал:

— Пробирает морозец — спина, будто чужая.

— Давай, сообрази что-нибудь на завтрак, — распорядился Низов.

И он сам, и Абушев знали наверняка, консервы из сухого пайка, масло, вода во фляжках — все замерзло.

Пока Абушев доставал из вещмешка продукты, открывал банки, Низов растолкал двух других разведчиков. Они тоже успели порядком продрогнуть — зябко ежились.

— Николай, готовь радиостанцию к работе, — сказал командир. — А ты, Валера, помоги Абушеву.

Обычно он никогда не называл разведчиков по именам. Об этом в роте знали все. Но теперь был особый случай, и Низов решил нарушить свое правило. Ему хотелось, чтобы и Абушев, и Литовченко, и Разгуляев здесь, в полузанесенном снегом капонире, почувствовали сейчас особенную близость. Так им легче будет выдержать. И он очень надеялся, что подчиненные поймут: командир не фамильярничает, не заигрывает с ними, а старается хоть какой-то малостью поддержать их.

Низов подошел к Литовченко, который чуть в стороне от всех, ближе к выходу из капонира, склонился над рацией. Монотонно повторяя позывной старшего начальника, он время от времени плавно подкручивал ручки настройки.

Командир присел рядом на корточки, спросил: «Ну как?» Движением головы Литовченко показал: пока связи нет. «Этого следовало ожидать, — думал Низов. — Сейчас над всем полигоном эфир до предела забит помехами».

Продолжая сидеть около радиостанции, Низов невольно задержал взгляд на посиневших, со скрюченными от холода пальцами руках связиста. Было видно, что они уже плохо слушаются, но Литовченко, словно не замечая этого, продолжал работу. И только теперь командир обратил внимание: разведчик, прилаживая наушники и торопясь выйти на связь, даже забыл надеть шапку. На его макушке из-под дужки торчали смоляные, подернутые инеем вихры. «Да что же я раньше-то…» — спохватился Низов. Он схватил лежащую рядом шапку и надел на голову связиста.

— Командир, есть связь!

Низов продиктовал короткую радиограмму:

— «Чугунов» нет. Прошу разрешить продолжать поиск.

Литовченко передал текст и замолчал, ожидая ответ.

— Ну что там? — нетерпеливо спросил Низов, хотя и знал: так, сразу, никто не решит дальнейшую судьбу его группы.

— Быть на связи, ждать.

«Понятно, — подумал Низов, — прикидывают, взвешивают «за» и «против». А они есть. Если танки не будут обнаружены, наступать в глубине обороны придется, считай, вслепую. С другой стороны, разведчики останутся на морозе на вторые сутки. От этого просто так не отмахнешься. На учениях никто не вправе переступать грань, за которой возникает угроза безопасности людей».

Принимая решение искать танки и следующей ночью, Низов брал на себя ответственность за то, что его подчиненные выдержат такое испытание. И делал это не сгоряча, а обдуманно. Абушев и Литовченко? В них можно не сомневаться — лучшие разведчики в роте. Разгуляев? Да, многое говорило не в его пользу: молодой солдат, на учениях впервые и, наконец, уже проявил слабость. Но ведь смог преодолеть себя! Остаток пути шел молодцом.

Низов был уверен, что Разгуляев переживает из-за того, что произошло ночью. Наверняка ему стыдно. И даже не столько перед командиром, сколько перед товарищами. Потому, Низов знал это по себе, должно быть у него горячее желание как-то проявить себя, искупить свою вину. А на таком «горючем» он еще не одни сутки выдержит.

Все это Низов обстоятельно обдумал еще раньше, до выхода на связь. Но он знал: для тех, кто решает сейчас дальнейшую судьбу группы, его доводы, как таковые, просто не существуют. Есть только данные обстановки и короткое: «Прошу разрешить…» Раз просит, — значит, уверен и в подчиненных, и в том, что можно найти танки. Выходит, многое теперь зависит от того, чего стоит его уверенность.

Низов почти зримо представил, как о том, что танки до сих пор не обнаружены, доложат генералу, который руководит действиями наступающей стороны. Тот наверняка коротко скажет: «Плохо работает разведка». И это будет означать, что не кто-то вообще, а именно он. Низов, со своей группой работает хуже некуда. Возразить здесь нечего. Да, его люди стараются, они выбились из сил, мерзнут, недосыпают.

Но нужны своевременные и точные разведданные о расположении танкового резерва. Эта жесткая определенность в военной службе всегда нравилась Низову, даже несмотря на то, что порой ему самому доставалось за ошибки. Она обостряла чувство ответственности, заставляла в критических ситуациях работать мысль, идти на риск.

— «Вершина», я — «Вершина-один». Слышу тебя хорошо, — раздался рядом голос Литовченко.

«Ну вот, — подумал Низов, — связь возобновилась. Сейчас все решится». Он повернулся лицом к разведчику, склонившемуся над рацией, и почувствовал, что невольно напрягся.

— Работу продолжать. Старший контролирует лично, — доложил Литовченко текст принятой радиограммы.

Напряжение томительного ожидания ответа отпустило, и Низову вдруг стало легко и спокойно. Ощущение было таким, словно гора свалилась с плеч. «А свалилась ли? — задал он себе вопрос. — Ведь я сам взял на себя дополнительную ответственность». И все же это казалось ему куда более легким, чем возвратиться, не обнаружив танки.

Только теперь Низов вспомнил о последних словах радиограммы «…контролирует лично». Истолковать их можно было двояко. Как напоминание: мол, смотри, командир, если оплошаешь… Или иначе: надеюсь на тебя и жду результат. Низов считал, что подстегивать его сейчас нет надобности. Разгадав замысел обороняющихся, он лучше, чем кто-либо, понимал всю остроту необходимости найти танковый резерв. А потому воспринял последние слова радиограммы как поддержку.

Разведчики расселись вокруг вещмешка. У Литовченко, пока он выходил на связь, а затем сворачивал радиостанцию, совсем закоченели руки. Николай даже не мог держать нож, чтобы выковыривать из банки куски смерзшейся каши с мясом. Разгуляев стал оттирать связисту руки снегом, дышал на них. Абушев достал из-за пазухи фляжку, в которой уже натаяло немного воды, и отдал ее Литовченко. Потом пододвинул ближе к нему банку с размельченными консервами. И все это, на первый взгляд не столь приметное, обыденное, высвечивало в отношениях разведчиков друг к другу настоящее, честное и высокое — солдатскую дружбу.

И теперь, пока разведчики перекусывали, Низов уже решил: как бы ни сложился дальше поиск, все трое заслужили добрые слова. Именно все трое.

— Сейчас всем отдыхать, — распорядился Низов. — Дежурить будем по очереди. Первая смена — моя.

Разгуляев помялся, видимо, решаясь что-то сказать. Потом обратился к командиру:

— Разрешите мне первому, товарищ гвардии лейтенант? Я уже подремал немного. Спать совсем не хочется.

— Выполнять приказ. Времени хватит на всех — впереди, считай, еще целый день. — Низов говорил подчеркнуто твердо, хотя и понимал, что просьба солдата продиктована самыми добрыми побуждениями. В душе он порадовался за Разгуляева.

Разведчики стали неспешно располагаться в том же самом месте, что и раньше, у земляной стенки. Прилаживались, чтобы оказаться друг к другу как можно ближе — так было теплее. Ворочались довольно долго, но в конце концов все затихли.

Низов разгреб снег почти у самого выезда из капонира, положил здесь вещмешок, сел на него, привалившись спиной к высокому сугробу. Отсюда хорошо просматривались опушка леса и поле.

Сейчас у него было много времени. И Низов не спешил решать, где теперь искать танки. Он займется этим немного позднее, когда окончательно улягутся переживания последних часов и можно будет спокойно, трезво оценить обстановку, определить план дальнейших действий.

Вспомнились летние учения…

Гвардии лейтенант Петр Низов сидел тогда на пне около палатки и изучал по карте местность, на которой, скорее всего, будет действовать его взвод. Донимали комары. Он то и дело звучно хлопал ладонью по щекам и шее, злился, хотя и понимал, что причина раздражения вовсе не в этих тварях. На исходе были первые сутки учений, а какой-либо стоящей работы разведчикам пока не давали. Они совершили марш, прибыли в указанный район. Потом несколько раз кряду меняли его. Теперь вот расположились здесь, в густом тихом сосняке. Низову была крайне необходима какая-нибудь трудная задача. Дело в том, что на предыдущих учениях он, как говорят, дал маху: вместе со взводом попал в «плен». Память до сих пор настойчиво возвращала его к тем событиям. Низов знал: так будет, пока он не утвердится в верности сделанных им тогда выводов, не докажет себе и другим, что за истекшее время вырос как командир. И потому торопил события, а они, словно назло, развивались пока слишком медленно.

Низов совсем было собрался пойти проверить работу механиков-водителей на боевых машинах, но в это время к нему подбежал запыхавшийся посыльный.

— Товарищ гвардии лейтенант, вас срочно вызывает командир роты, — выпалил он на одном дыхании и тут же поспешил обратно.

Низов крикнул ему вдогонку:

— Что произошло?

Однако солдат то ли не знал, то ли не расслышал — скрылся за кустами, так ничего и не ответив.

Низов поднялся, убрал в сумку карту и быстрым шагом направился в ту же сторону, куда убежал посыльный. Он был несколько удивлен, видел командира роты с полчаса тому назад, получил от него указания тщательно изучить местность по карте, готовить своих людей и технику к предстоящим действиям. Ни о чем больше разговора не было. И вот теперь этот срочный вызов… Низов понимал: по пустячному делу гвардии капитан Андрианов «дергать» не станет, не в его правилах. Значит, может быть только одно — круто изменилась обстановка.

Он не ошибся в своей догадке. Его взвод получил приказ действовать в отдельном разведдозоре: скрытно выйти в глубину боевых порядков обороняющихся, обнаружить резервы и следить за их перемещением.

Когда Андрианов убедился в том, что Низов четко уяснил полученную задачу, он по давней своей привычке сказал:

— Ну что, перекурим на дорожку.

Они отошли немного в сторону, к лежащей на полянке сваленной березе, присели. Оба не курили, поэтому слова ротного означали приглашение к какому-то разговору. Низов так их и понял.

— Вот что, Низов. Надо сработать точно и чисто, как хирург на операции. Вскрыть оборону и не оставить следов.

…Взвод уже долго находился в глубине боевых порядков обороняющихся. Разведчики продвигались по перелескам, поросшим кустарником лощинам. Часто приходилось останавливаться, глушить двигатели БМП и пережидать проходящие невдалеке колонны.

В сумерках вышли к реке. Судя по карте, где-то поблизости был мост. Его обнаружили, пройдя вдоль берега около километра. Мост оказался довольно старым, но с виду все же пригодным для переправы. Это еще предстояло уточнить. А пока разведчики стали наблюдать за мостом из укрытия. Однако каких-то признаков того, что есть охрана, заметить не удалось. Тогда Низов выслал дозорных. Через некоторое время они возвратились и доложили: переправа не охраняется и не заминирована, боевые машины выдержит. Это были опытные разведчики, и командир не мог ставить под сомнение верность их сведений.

Низов знал, что чудес на свете не бывает, но в те минуты он готов был поверить в обратное. Казалось, удача сама идет к нему в руки, надо лишь не упустить ее. Переправившись через реку по мосту, разведчики выиграют немало времени.

И все же Низов не спешил принимать решение. Настораживало отсутствие и охраны, и мин. Одно с другим здесь явно не вязалось. И когда улеглись первые эмоции, уступив место трезвому расчету, он увидел сложившуюся обстановку уже иначе. «Не могут обороняющиеся оставить без внимания переправу, пусть даже она и находится несколько в стороне от их боевых порядков, — рассуждал Низов. — Строить решение, полагаясь на невесть откуда свалившуюся удачу, нельзя. Охрана, конечно, должна быть, но пока затаилась, ждет, что кто-то двинется по мосту. И, скорее всего, даже если мы пойдем, то нас пропустят. Однако сразу же увяжутся за нами, станут контролировать каждый шаг. Дадут собрать данные, а потом, оставив на месте резервов макеты, перебросят их на другие участки. Такое бывало в Великую Отечественную войну».

— Что ж, посмотрим, кто кого перехитрит, — Низов произнес это вслух, не сдержав вспыхнувшего боевого азарта.

У него уже складывался замысел, как переиграть того, неизвестного ему командира, устроившего здесь ловушку. Одна машина переправится по мосту и будет двигаться по иному, чем взвод, маршруту. Остальные уйдут отсюда, форсируют реку и продолжат выполнение задачи.

Теперь оставалось решить последний и, пожалуй, самый трудный вопрос: какой экипаж послать на мост. Низов прикинул, кто из сержантов лучше всего может справиться с такой важной, но незавидной ролью. Здесь нужны были самостоятельность, умение хорошо читать карту и, главное, — способность глубоко понять замысел командира.

Низов остановил выбор на Абушеве. Подозвал его и подробно объяснил суть своего решения.

— Значит, надо обозначать ведение разведки, — словно уточняя самому себе задачу, очень серьезно произнес сержант.

Не столько по словам, сколько по тону, каким они были сказаны, Низов понял, что Абушев все воспринял правильно, осознав необходимость такого шага.

— А теперь — вперед, на мост, — скомандовал лейтенант.

Низов знал, что рискует. Взвод теперь становился слабее. Но, с другой стороны, если их обнаружат, то долго продержаться они не смогут и в полном составе. Так, «пошумят» немного. Низов понимал, что рискует вдвойне. Ни одному из механиков-водителей пока не приходилось преодолевать на учениях такую широкую водную преграду, да еще в сумерки. Однако он учитывал и это. Перед выходом на полигон разведчики напряженно готовились к решению различных задач. И тогда механики-водители отлично выполнили упражнение по вождению на плаву. Потому сейчас был уверен: они не подведут. Стоило рискнуть, чтобы перехитрить обороняющихся.

Из укрытия Низов видел, как машина Абушева медленно шла по мосту. Но вот она выехала на другой берег, перевалила через взгорок и скрылась из виду. Гул ее двигателя быстро удалялся, слабел, и вскоре его совсем уже не было слышно. Кругом стало тихо.

Низов продолжал наблюдать за той, дальней стороной моста. Никто не показывался: «А если просчитался, перемудрил и только зря потерял время?» И когда командир уже почти готов был признать, что на сей раз, кажется, перестраховался, на противоположном берегу из леса выползли три танка и следом за ними к мосту побежали маленькие фигурки людей. Низов скомандовал разведчикам: «К машинам!» И первым бросился к замаскированным БМП.

Спустя некоторое время взвод преодолел водную преграду на плаву и стал продвигаться дальше…

Когда генерал, присутствовавший на учениях, запросил данные разведки наступающих и ему их сообщили, оказалось, что они точны. В них были учтены все значительные изменения, происшедшие в построении обороны. Это была отличная работа, и генерал захотел узнать, кто командует разведчиками. Находившийся поблизости гвардии капитан Андрианов доложил:

— Гвардии лейтенант Низов.

— Низов? — сказал генерал. — Вроде бы знакомая фамилия. Низов…

Он хотел вспомнить. И Андрианов знал, о чем именно. Но не торопился подсказать. Переживал: вдруг это как-то принизит нынешний успех командира взвода? Дело в том, что на прошлых учениях еще на подходе к линии обороны Низову встретилось болото. Через него вела узкая дамба. Осмотревшись и ничего не заметив, он скомандовал: «Вперед!». Когда машины взвода вышли на середину дамбы, сразу на обоих ее концах из-за хорошо замаскированных укрытий выдвинулись танки, преградив путь и вперед, и назад. Разведчики оказались в ловушке, даже не приступив толком к выполнению задачи.

Низов долго и мучительно переживал неудачу. Видя это, командир роты особенно его и не упрекал. Но действия молодого офицера разобрал основательно, все разложил по полочкам. И для Низова стало очевидным, что принятое им решение было поспешным, а риск — неоправданным, бессмысленным.

Генерал все же вспомнил, почему ему знакома фамилия Низова.

— Да ведь это тот разведчик, который сам в плен угодил, — удивился он. — Говори, командир, как теперь-то удалось ему отличиться?

Андрианов морщил лоб, выражая свое неудовольствие тем, что генерал напомнил о прошлом промахе Низова и как бы поставил под сомнение закономерность сегодняшней большой удачи молодого офицера. Он знал подробности переправы взвода через реку и стал рассказывать о них обстоятельно.

— Силен лейтенант, — только и сказал генерал, когда Андрианов закончил рассказ.

Но про себя решил: надо отметить Низова на разборе учений. И он сделал это: тепло отозвался о действиях гвардии лейтенанта Низова, а вскоре подписал приказ о его назначении командиром роты.

…Низов достал из сумки карту и, читая условные обозначения, стал рассуждать: «К северо-западу от места, где сейчас находится группа, большой лесной массив. От ближнего края до возможных рубежей ввода в бой резерва — рукой подать. Удобно? Несомненно. В лесу машины можно замаскировать и от наземной, и от воздушной разведки. Да и скрытность выдвижения обеспечена».

Он понимал, что для нанесения своевременного внезапного удара танкам надо выходить на рубеж ввода в бой стремительно, на максимально возможной скорости. Значит, нужны дороги уже готовые. На прокладку нового пути в лесу просто времени не хватит.

Судя по карте, дорога была только одна. Она рассекала массив надвое. Вчера на исходе ночи, продвигаясь по краю леса, разведчики пересекли ее, и Низов отметил: накатанная, широкая, как проспект. Танкам выдвигаться по ней — все равно, что по чистому полю. Потому такой вариант отпадал.

«Но ведь другой дороги нет!» — чуть не вскрикнул Низов. Все его, казалось бы, стройные доводы рассыпались, словно карточный домик: танки должны были быть в лесу и одновременно не могли там находиться из-за отсутствия путей для выдвижения.

Низов даже не сразу заметил, что около него стоит Абушев. А когда поднял на него взгляд, разведчик сказал:

— Отдохните, товарищ командир. Я подежурю.

— Спасибо за заботу. Только пока нельзя. Эти танки… Не сходятся у меня концы с концами… Давай вместе будем думать.

Низов учитывал, что с Абушевым, действительно, есть резон посоветоваться. О его сметке в роте ходило множество историй. И в каждой из них рассказывалось об удачных задумках замкомвзвода. Именно он однажды предложил не перерезать, а замыкать накоротко двойной провод, когда требовалось надолго нарушить телефонную связь. Сам сделал для этого коротенькие обоюдоострые шпильки. Вставь такую между двумя проводами, сожми их сильно, так, чтобы прокололась изоляция, — и никакой специалист, особенно ночью, на ощупь, не отыщет быстро причину неисправности.

Низов стал коротко излагать Абушеву свои соображения.

— Лес большой, — говорил он, — прочесать его за ночь мы просто не в силах. Остается искать дороги, по которым может выдвинуться резерв. Только они выведут к танкам. Карта не поможет — на ней обозначен лишь широкий грейдерный путь.

— Да… не ладный раскладец получается, — невесело протянул Абушев.

«Раскладец — хуже некуда, — про себя согласился Низов. — Но ведь должны же где-то быть эти дороги, будь они неладны?!»

Оба молчали, по-своему думая об одном — как искать в лесу пути, пригодные для танков.

— Может, попробовать обойти массив по периметру? — предложил Абушев. — Если есть дороги — обязательно заметим.

— Резонно, — ответил Низов. — Я уже прикидывал. Но обойти лес вокруг до рассвета не успеем. Надежда только на удачу: повезет — наткнемся, нет — сам понимаешь…

Низов не мог, не имел права, принимая решение, полагаться на удачу. Хотя и ее не исключал, готов был принять в подарок. И да же где-то в душе верил, что без везения подчас обойтись очень и очень трудно, особенно в их деле.

— Дрова! — радостно воскликнул Абушев.

Низов едва не вздрогнул от неожиданности. Посмотрел на сияющего разведчика, удивленно подумал: «Какие еще дрова? Что он несет?»

— Штабели. Там, на опушке, — быстро заговорил Абушев. — Ночью мы проходили мимо них. Разгуляев за танки принял, подскочил ко мне, едва с ног не сбил…

— Ну и что? — равнодушно спросил Низов.

«Дрова…», «Разгуляев…» Смысл сказанного Абушевым еще не доходил до него. И если бы он не знал хорошо сержанта, то, пожалуй, мог посчитать: ему просто морочат голову.

— Как что?! — от возбуждения Абушев подался вперед. — Их же из леса вы-во-зи-ли!

Последнее слово разведчик произнес по слогам, тем самым подчеркивая его особое значение.

И Низов, наконец, понял. Все, о чем говорил Абушев, стало простым и ясным, связалось одно с другим в прочную логическую цепь. Штабели на опушке, — значит, где-то недалеко должно быть проложены пути, по которым вывозили из леса дрова. А дороги сейчас — единственная реальная возможность найти танки. «Абушев, Абушев, умница ты моя», — подумал Низов, испытывая теплое чувство к разведчику. Он хотел было сказать эти слова вслух, но в последнюю минуту застеснялся, не стал. Заговорил о другом:

— С вечера осмотрим опушку. Дорога не может быть далеко от штабелей. Наверняка где-то поблизости. Она должна вести на вырубку. Скорее всего, там и танки.

— Видимо, так, — Абушев сказал это уже обычным, спокойным тоном и добавил: — Вам бы отдохнуть, товарищ гвардии лейтенант.

— Теперь, пожалуй, можно, — согласился Низов.

Он подошел к Литовченко и Разгуляеву, осторожно, чтобы не разбудить, устроился рядом. Закрыл глаза и подумал, что вот сейчас, сразу, провалится в забытье, где не будет ни танков, ни дорог, ни этого стылого бесконечного дня. Но сон не шел.

Низов искренне радовался за Абушева. Однако сейчас чувствовал, что в глубине души, на самом ее донышке, остался неприятный осадок. И не исчезнет до тех пор, пока ему не станет ясно: вспомнил бы он о штабелях? Нашел бы в сложившейся обстановке правильный ход без помощи разведчика? Эти вопросы возникли не от желания праздно порассуждать, покопаться в самом себе. Впереди у группы трудная работа, и ему надо будет действовать решительно, смело, даже, возможно, дерзко. И нужно твердо верить в свои силы, знания, опыт. Такую уверенность дает не одно осознание права командовать людьми, а и беспристрастный анализ того, как делал это раньше. И если где-то недодумал, необходимо разобраться, почему так вышло.

Сказать, что Низов разуверился в своих силах, было бы большим преувеличением. Но неприятное чувство не покидало его, оно тревожило, заставляло думать о том, почему все-таки не он сам, а именно Абушев вспомнил о дровах на опушке. «Проходя мимо, я просто зафиксировал их в памяти, — рассуждал Низов. — А сержант? Стоп! Кажется, понял. Он же говорил: Разгуляев принял штабели за танки. Чуть шум не поднял, пришлось его успокаивать».

Пережив в капонире студеный, казавшийся бесконечным день, разведчики с наступлением темноты быстро, как только позволяла Абушеву сломанная лыжа, пошли к штабелям дров. И там почти сразу наткнулись на дорогу, которая вела в глубь леса. Идти по ней пришлось долго, но разведчики даже ни разу не остановились передохнуть — силы придавал азарт, желание поскорее увидеть танки. Однако их удалось обнаружить только глубокой ночью. Замаскированные, почти незаметные, они стояли у самой вырубки вдоль пробитых в лесу зимников, готовые в любую минуту начать выдвижение. Здесь же, неподалеку от машин, были разбиты палатки, в которых размещались танкисты.

Разведчики углубились от вырубки в лес. Здесь Литовченко без каких-либо задержек вышел на связь. Низова это не удивило: обе стороны полностью изготовились к активным действиям и сейчас старались ничем не выдать своих намерений — временный покой в эфире был затишьем перед бурей.

— Передавай, — сказал Низов связисту, когда тот доложил о готовности к работе. — «Чугуны» есть. Квадрат…

Задачу разведчики выполнили, и группа могла возвращаться. Но Низов не торопился. Два обстоятельства удерживали его. Первое — на дороге к вырубке нет следов танковых гусениц, а только один — от БМП. Значит, танки пришли сюда другим путем. Каким?

Вопросы пока оставались открытыми. Поначалу, задав их самому себе, Низов хотел сразу же разобраться, как машины оказались здесь. По колеям определить нетрудно. Однако тут же отказался от своего замысла. Слишком велика вероятность наткнуться на часовых. И второе. Оставалось еще достаточно времени для того, чтобы резерв сменил район расположения. Низов знал: теперь, когда данные разведки переданы, наступление начнется на рассвете. А до него — несколько часов.

Получалось, выбора нет. «Надо ждать, — подумал Низов. — Если существует хоть один шанс из десяти, что танки двинутся отсюда раньше, я не имею права его не учитывать. Но просто ждать, не имея заранее решения на случай, когда резерв вдруг станет уходить, бессмысленно. Только вот существует ли вообще реальная возможность в моем положении выяснить направление движения колонны?»

Низов пока не знал ответа на этот вопрос. У него еще не появилось и наметок плана действий. Впрочем, первое, что предстояло сделать — выбрать удобное место для наблюдения. Это оказалось несложно. Разведчики залезли под большую разлапистую ель, разгребли до подмерзшего игольника снег, которого здесь выпало немного, сели, прислонившись спинами к толстому стволу.

— Подождем тут до рассвета, — сказал Низов.

Это была первая и не самая трудная часть решения. Больше ему добавить пока нечего. А Низов чувствовал: люди ждут от него разъяснений, конкретного плана, ведь они отлично поняли, что не просто так, не по капризу своего командира остались около танков, когда задача, считай, выполнена. Значит, не исключается какой-то поворот событий и им снова придется действовать.

Низов, конечно, мог пояснить свое распоряжение: вполне реален уход резерва с вырубки еще до начала наступления. Но тогда сразу же вставал вопрос: как определить, куда он двинется. Сколь-нибудь подходящего ответа у командира пока еще не было.

Однако сидеть молча становилось все тягостнее. И тогда Низов решил хоть как-то отвлечь разведчиков от томительного ожидания.

— Николай, о чем задумался? — спросил он Литовченко.

Радист тотчас отозвался:

— Если утром понадобится связь, хлопот не оберешься. Помехи пойдут сплошняком, пробиться будет трудно.

— А вот Абушев, наверно, о доме вспоминает, — сказал Низов, чтобы разговор не оборвался. — У него срок службы скоро заканчивается. Так, Володя?

— Да, — ответил сержант, — только о доме сейчас нельзя. Там тепло. Стану думать — будет казаться еще холоднее.

По голосу Низов не смог понять: шутит Абушев или говорит серьезно. А тот продолжал:

— Я о танках, командир. Плохо, если уйдут отсюда раньше рассвета. Мы ведь этого и ждем. Гадай тогда, с какого рубежа контратакуют. На лыжах за машинами не поспеешь…

«Не поспеешь, — повторил про себя Низов. — Но какой тогда вывод? Абушев тоже, видимо, ломает голову, ищет его». Уже в который раз он удивлялся. Его люди мерзнут, недосыпают, идут вперед из последних сил. И вот выпадает им возможность хоть ненадолго забыться, подумать о более приятном. Но нет же! Они продолжают размышлять о том, как лучше сделать свое дело. И это — не показное. Работа захватывает их, не оставляя места ни каким-то ненужным действиям, ни отвлеченным мыслям. Кстати, он совсем забыл о Разгуляеве. А тот наверняка надеется, что командир обратит внимание и на него.

— Как настроение, Валера? — спросил Низов.

Солдат, словно ждал вопроса, ответил сразу:

— Нормально, товарищ гвардии лейтенант. Вот о службе размышляю. Мне теперь о ней крепко думать надо. Вроде как в долгу я оказался. Перед товарищами да и перед самим собой.

— Ну, это сильно сказано, — вступил в разговор Абушев. — Начинать всегда нелегко. У меня вот тоже первый блин комом вышел. Помню, возвратились мы вечером с занятий. На стрельбище были. А там дождина, слякотно. Промокли до ниточки, все в грязи. После такого даже обыкновенная лампочка в казарме светит по-особому ласково. И только приладились почиститься, пообсушиться — сигнал «Сбор». Вскоре выясняется: группа должна уйти в поиск. Прикидываю: я — солдат молодой, от меня в разведке проку никакого, потому не возьмут.

Он не договорил, замолчал, и Низов понял, почему. Лагерь танкистов, кажется, ожил. Доносился скрип снега под ногами, обрывки торопливых, коротких фраз, видимо, команд.

Низов поднялся, следом встали и разведчики. «Сейчас произойдет то, чего я ждал и так не хотел, — подумал он. — Танки двинутся с вырубки, и наша работа, хорошая, трудная и честная, пойдет насмарку».

Лейтенант глянул на светящийся циферблат своих «командирских». До рассвета оставался один час. Но за это время по хорошей дороге резерв мог уйти далеко. Он прикинул, на сколько. Получалось, если танки действительно сменят район расположения, то разведданные, переданные группой, не только не помогут наступающим отразить контратаку, но и дезориентируют их, поставят в невыгодное положение.

«Может быть, готовятся к завтраку?» — мелькнула у Низова мысль. Но тут тишину разорвал могучий рокот запущенных двигателей. Лес наполнился сплошным басовитым гулом. «Все, больше медлить нельзя, — решил Низов. — Есть только единственный выход. Надо его использовать. И дело не в одних разведданных, которые теперь потребуется уточнить. Если я дам сейчас танкам спокойно уйти, не предприняв ничего, — наша работа окажется в конце концов всего лишь игрой».

— Лыжи оставить здесь, под елкой, — скомандовал Низов. — Вернемся потом на БМП — заберем. Литовченко пойдет со мной, Разгуляев — с Абушевым. Пока танки стоят, забраться сзади на броню. Лечь, затаиться и крепко держаться. Обязательно страховать друг друга. Они пойдут наверняка только с габаритными огнями, поэтому заметить нас не должны.

Низов хотел было взять Разгуляева с собой — так надежнее и спокойнее. Однако передумал: связист должен быть под рукой. О Разгуляеве позаботится Абушев, сделает все, как надо.

Танки стали выдвигаться по той самой дороге, по которой группа шла на вырубку. «Значит, мы видели след БМП, разведывавшей маршрут, — отметил про себя Низов, лежа на броне рядом с Литовченко и чувствуя под собой тепло, идущее от двигателя. — Хорошо, что они выбрали этот путь, — нам легче ориентироваться. Но вот куда пойдет резерв?»

Колонна остановилась в какой-то сотне метров от выхода из леса, когда уже брезжил рассвет. Один за другим глохли двигатели машин. Больше оставаться на броне было нельзя. И Низов, бросив Литовченко короткое: «За мной», спрыгнул в глубокий снег, заторопился в глубь ельника. Разведчики успели скрыться в нем, прежде чем в наступившей тишине застучали у них за спиной крышки открывающихся люков. Это еще больше утвердило Низова в мысли, что танки простоят здесь до начала контратаки.

Вскоре нашли Абушева и Разгуляева. Сержант был, как обычно, спокоен. А вот молодого солдата буквально распирало от возбуждения.

— Товарищ гвардии лейтенант, — сразу же громким шепотом заговорил он. — танкисты ничего не заметили! Ведь так, товарищ гвардии старший сержант?

— Так, так, — подтвердил Абушев.

— А вот как залезал на танк — не запомнил, — с сожалением сказал Разгуляев. — Волновался сильно. Все опасался: вдруг сейчас тронется.

Низов слушал солдата, не прерывая, хотя совершенно не ко времени был этот не больно-то связный рассказ. Он понимал: Разгуляеву надо дать выговориться, слишком много впечатлений, переживаний выпало ему за последние сутки.

Наконец Разгуляев умолк. И Низов обратился к Литовченко, который уже развернул радиостанцию:

— Что со связью?

Тот не ответил, видимо, не расслышал. Впрочем, можно и не спрашивать. Будет — Литовченко сам сразу же доложит. «Может хоть раз повезти в этом поиске? — подумал Низов. — Не просто так, ни с того ни с сего, а заслуженно, по трудам. Надо, чтобы повезло сейчас со связью. Очень надо…» И словно откликаясь на его мысль, Литовченко как-то буднично сказал:

— Есть связь, товарищ гвардии лейтенант.

«Устал, — мелькнуло в голове у Низова, — нет сил даже радоваться…»

— Передавай, — сказал он. — «Чугуны» вышли на рубеж…