Мир русской души, или История русской народной культуры

ПРАЗДНИКИ

Праздников на Руси было много, и общих и местных — престольные почти в каждом селе, но главных четыре: Пасха, Троица, Рождество и Масленица.

Пасха сейчас снова празднуется широко, и, главное, о ней большинству хорошо известно: это Великий день, Светлый день, воспевающий воскресение Христа, принявшего мученическую искупительную смерть ради спасения всего человечества. В христианстве это событие не просто главное — оно основополагающее, и каждый православный, как и все остальные христиане мира, так или иначе, но непременно отмечают и всегда отмечали его: в православных храмах идут непрерывные, необычайно торжественные пасхальные службы, светятся пасхи, куличи и яйца, возглашается великое «Христос воскрес!» и «Воистину воскрес!», свершаются ночные, при горящих свечах и фонарях крестные ходы вокруг храмов и многое, многое другое, в чем вы наверняка участвовали или участвуете постоянно каждую Пасху.

Поэтому здесь мы остановимся лишь на том, что ныне свершается в сей праздник или редко, или вовсе уже не свершается.

Накануне Вербного воскресенья веточками вербы и сейчас обзаводятся почти все, ставят их в вазы, в банки с водой, а вот хлестаться ими уже не хлещутся, а прежде это делали обязательно; все друг друга похлестывали, прежде всего детей, приговаривая при этом: «Верба хлест, бьет до слез». Действо считалось магическим: так передавали силу здорового, распускающегося дерева человеку, что растущему человечку было особенно необходимо.

И еще в Вербное воскресенье в столице Руси непременно устраивалось Шествие на осляти.

В затененных углах, у заборов и стен еще лежали остатки серого, обтаявшего, ноздреватого снега, везде блестели лужи, земля была липкой, скользкой, курилась видным густым сырым паром, но небо сияло такой пронзительной чистой голубизной, такой бездонной глубиной без единого облачка, слепящее солнце грело так ласково и сильно, а воздух был так легок, прозрачен и духовит, что люди, тысячи, десятки тысяч людей, наслаждаясь всем этим, не замечали, кто стоит на сухом, на плахах мостовой, а кто прилип или увяз в раскисшей земле или грязном снегу, или вовсе торчит в луже. Все были нарядно одеты, все улыбались друг другу, даже незнакомые, весело перекликались, балагурили, смеялись, и каждый держал в руках темно-вишневые или зеленоватые веточки вербы с нежными пуховыми сережками, которые, если приложить их к носу и губам, всегда так ласково и смешно щекочутся и так свежо, тонко и отрадно пахнут. Это делали очень многие и другим под нос совали.

Весь Кремль снаружи окружало сплошное, широченное, яркое, весело гудящее, колышущееся праздничное людское кольцо. Мальчишки и молодые парни торчали и на деревьях, и на крышах ближних строений. Наверное, не только вся Москва, но и окрестные села и деревни были сейчас тут.

Свершалось ежегодное шествие на осляти вокруг Кремля. Христос-то за пять дней до своей крестной смерти въехал в Иерусалим на осле, и народ иудейский приветствовал его ветками финиковых пальм или иерусалимской ивы. Пальм на Руси нет, но зато ивы-вербы полно. И ослов нет, и его в шествии заменял невысокий солово-серый конь, крытый парчовой попоной, а восседал на том коне митрополит Московский и всея Руси, а позже патриарх в золототканой ризе и драгоценной митре, с животворящим крестом в одной руке и богатым, со сканью и каменьями Евангелием в другой. Убор коня был тоже в узорном серебре, шитый шелками, с цветными кистями, а повод очень длинный, локтей в двадцать, сами же удила держал рукой патриарший конюший старец, а уж повод рядом с ним с одной стороны патриарший же дьяк, а с другой — государев думный дьяк, на три же шага впереди середину повода держал какой-нибудь именитый боярин, князь или воевода, а еще на три шага впереди конец повода был уже в руках самого Государя Всея Руси.

Вступали они медленно, торжественно, одежды были на них самые богатые и нарядные: на Государе и на князьях-боярах, как и святейшем, все тоже золототканое, в каменьях, на Государе так еще и широкое ожерелье на плечах, сплошь в рубинах, лалах да опалах, а на голове шапка Мономаха, низаная дивным жемчугом с каменьями и увенчанная сказочной голубоватой жемчужиной размером с голубиное яйцо.

Все это сияло, сверкало, переливалось, полыхало, слепило и радовало и веселило не меньше, чем солнце, небо и вербы.

Вселенски могуче гудели все кремлевские и московские колокола. Дюжины две расторопных детей боярских в красных одеждах с серебром расчищали в народе перед шествием путь и, где не было больших луж и грязи, на Дубовых плахах мостовых и на мостах через Неглинную расстилали цветные сукна, народ тут же забрасывал их ветками с серебристыми пушистыми сережками, по которым все и шествовали; следом за «осля», с восседавшим на нем патриархом, шли власти — сотни две высших священнослужителей, тоже, конечно, в самом нарядном и торжественном облачении, а за ними сотни три знатнейших мирян.

Народ, завидя их, во всю мощь тысяч глоток кричал, пугая кремлевских птиц, взмывавших стаями в небесную голубизну:

— Осанна в вышних, благословен грядый во имя Господне!

И следом многие так же громогласно и радостно начинали петь:

«На престоле на небеси, на жребяти на земле носимый, Христе Боже, ангелов хваление и детей воспевание приял еси, зовущий Ты: благословен еси, грядый Адама воззвати».

Власти и знать эти слова тоже подхватывали и у Угловой башни, и у Неглинной, и когда поднимались к Никольским воротам.

Святейший держал Евангелие в левой руке, а правой с большим крестом величественно благословлял народ и легонько кивал головой направо и налево, отвечая на низкие поклоны, на коленопреклонения и ликующие крики приветствовавшей его паствы. Благословлял и воздевал очи к небу. Благословлял и воздевал.

По завершении шествия в Успенском соборе была обедня, после нее у святейшего стол для властей, для Государя, его бояр и других лиц, участвовавших в торжественной процессии. Святейший одаривал Государя за «труды ведения осля» десятками золотых червонцев, несколькими сороками соболей, кусками рытого цветного бархата, атласа или какой другой дорогой материи. И князей, бояр и воевод одаривал, которые трудились в ведении осля. И дьяков. И конюшего старца. Но уже не так щедро, разумеется: серебряными кубками, кусками кизилбашской парчи, немецкого сукна.

Дети боярские, расчищавшие и устилавшие путь, во время этого стола под окнами патриаршей палаты пели хвалебные песнопения Христу…

А в чистый четверг страстной недели во всех домах и избах обязательно мыли с дресвой стены, мыли, скоблили ножами полы и столы — наводили идеальную чистоту, в которой только и подобает встречать Великий Светлый день.

Варили овсяный кисель, ставили его на подоконник или выносили на крыльцо и даже на улицу, к овинам, приговаривая: «Мороз, мороз, не бей наш овес!» или: «Мороз, мороз, поди к нам кисель с молоком хлебать, чтоб тебе наше жито и поле оберегать, градом не бить, червем не точить и всему бы в поле целу быть!» Оберег был одним из вернейших.

Готовили и так называемую четверговую соль. Ни в какие другие дни ее не готовили. Заворачивали поваренную соль в тряпичный узелок, кое-где смешивали ее с квасной гущей, кое-где насыпали в какую-нибудь посудину и ставили в печь на угли, на самый жар — пережигали. Иногда она становилась почти черной, иногда с бордовым отливом, но всегда намного вкуснее некаленой. И использовалась как сильное лекарство от многих недугов.

И повсеместно все красили в этот день яйца, первоначально, разумеется, естественными красителями: березовыми листьями, чебрецом, фуксином, чаще всего луковой шелухой, коей красят и поныне. В девятнадцатом веке появились специальные пищевые красители. Использовали также разноцветные кусочки красящих материй, отчего яйца получались пестрыми — мраморными. Было много и расписанных доморощенными художниками и детьми. Были с рисунками и узорами и профессионалов, нанесенными горячим воском, который налеплялся на скорлупу, затем яйца опускали в краску, после высыхания воск соскабливали, и рисунок или узор получался белый, очень красивый.

Яйцо же — естественный символ новой зарождающейся жизни, и чтобы жизнь была прекрасной, надо, чтобы и ее символ был как можно красивей, отрадней. И всеобщее одаривание ими друг друга на Пасху означало то же самое — пожелание лучшей, хорошей жизни.

Освященным яйцам приписывались магические свойства: что это-де лучшее средство для тушения пожаров; их хранили за божницами, и когда у кого случался пожар — бросали в огонь, после чего тот должен был быстро утихнуть. Чтобы коровы не болели, их гладили пасхальными яйцами по хребтам, особенно перед выгоном в поле. Опускали их в воду и потом этой водой умывались, чтобы быть красивыми. И повально все катали яйца — главная любимейшая игра была у русских пасхальная, начинавшаяся в первый же день Пасхи и продолжавшаяся всю неделю. Выбирали на деревенской улице какое-нибудь ровное голое место с бугорочком сбоку, или даже ставили сбоку особые деревянные лоточки, и с них пускали, скатывали яркие, а в основном-то красные нарядные яйца. Игра заключалась в том, чтобы попасть, Ударить своим яйцом по ранее скатившемуся, — ударивший забирал его себе. И главное тут было, чтобы твое яйцо не разбилось, — разбившиеся выбывали из игры. Были мастера, выбиравшие такие крепкие яйца, что выигрывали десятки и десятки чужих. На эти катания везде и всегда сходились все от мала до велика, и играли стар и млад с великим азартом и весельем.

И в последние века наверняка мало уже кто знал, что когда-то это катание совершалось для того, чтобы освященным ярко-красным, голубым, желтым или каким еще красивым яичком разбудить заспавшуюся за долгую зиму землю, пожелать и ей добра.

И еще на Пасху обязательно и повсеместно устраивали качели и качались на них. И чем смелее, выше и веселей качались, тем, значит, опять же сильнее будоражили, быстрее будили землю.

Для того же мужикам и парням разрешалось в эти дни залезать на колокольни и трезвонить в колокола сколько душе угодно и как можно веселей и праздничней.

А второй день после Пасхи — это Радуница, основной день поминовения усопших. Все сходились на кладбищах, приносили с собой еду, яйца, пиво, брагу, вино. Священники служили панихиды, женщины голосили, причитали, «окликая» усопших родных, на могилы клали и крошили крашеные яйца, пироги, блины, кутью, другие угощения, лили масло, пиво, вино — «мертвым на еду», угощали их ради великого праздника воскрешения из мертвых. И сами тут же угощались между могилами или прямо на земле, или на специально для такого случая сооружаемых столах. Так обильно всегда угощались и пили «заедино с оставившими сей бренный мир родителями и родственниками», что поминовение чаще всего переходило в настоящее пиршество, причем веселое, с песнями и приплясами, которое длилось нередко до ночи. Церковь яростно восставала против таких «окличек», против по существу вроде бы даже кощунственного пьяного разгула, — знаменитый Стоглавый собор при Иване Грозном даже попытался положить ему конец — запретил, чуть ли не проклял, но из этого ничего не вышло: «оклички» с пирушками на могилах продолжались и продолжались до самых недавних времен. Потому что фактически это были так называемые тризны по усопшим, которым куда больше лет, чем христианству на Руси. Языческие волхвы считали, что человек не должен бояться смерти, должен потешаться над ней, отпугивать, и чем смелее, чем озорнее он это делает, тем вернее это у него получится, тем дольше она будет держаться от него подальше. Волхвы когда-то и руководили большими тризнами, целые потешно-издевательские спектакли над смертью устраивали, в чем им помогали скоморохи. Скоморошество вообще выросло когда-то из волхования.

Радуницы — всего лишь наследницы тех великих массовых тризн.

Троицу церковь тоже празднует ныне широко, и основное о ней большинству тоже хорошо известно.

Она приходится на пятидесятый день после Пасхи, но торжества начинаются еще в четверг, называющийся Семиком, как и вся седьмая послепасхальная неделя называется Семиковой, а также Русальной, Зеленой, Гряной, и Семик несомненно тоже старше Троицы — он знаменовал прощание с весной и встречу лета, прославлял растительность и плодородие, символами которых на Руси стала березка.

У других народов похожие праздники существовали, но березка — символ сугубо русский, символ самой России, ее природы.

Ветками недавно распустившейся, свежей, пахучей березы в Семик украшали все селения, все дома снаружи и внутри, все церкви, а полы в них устилались свежескошенной травой. Прихожане шли к обедне с букетами цветов, клали их возле икон, и в избах клали, и все, все вокруг было напоено в сей день духовитой бодрящей свежестью и запахами набиравшей силу зелени и цветов. Главное же действо Семика — выбор девушками в ближнем лесу (мужская половина почему-то не допускалась к этому действу) самой красивой березки, которую срубали, приносили в село, устанавливали на видное место, украшали цветными лентами, бусами, платками, и девушки начинали ее заламывать, завивать: завивать прямо на ней из ее ветвей большие кольца, венки. И из срезанных ветвей и цветов плели венки, кое-где скрытно, чтобы никто не видел посторонний, и потом гадали на этих венках так же, как на Ивана Купалу — пускали по воде: к какому берегу поплывет — туда замуж идти, утонет — скорая смерть. Через венки же на наряженной березе девушки, а следом и бабы, и парни, и мужики трижды целовались — кумились. Покумившиеся как бы становились кровными родственниками, обещали дружить всю жизнь.

И чем-нибудь при этом обменивались: платками, бусами, кольцами, нательными крестами. Обряд считался очень сильным, и даже давние враги нередко прибегали к нему, чтобы покончить распри. Ну а не получалось — раскумлялись, возвращали потом то, чем обменивались. Многие же после целования через заломленные березки действительно дружили всю жизнь.

После кумления водили вокруг и возле берез хороводы, устраивали игры, вечером непременно угощались яичницей, угощали ею и березки. Иногда все это делалось и не в деревне, а на полях, у леса, у рек, и, в конце концов, разукрашенную, завитую березку торжественно несли и опускали в реку — чтобы напилась досыта водой, чтоб вся зелень пила летом досыта, вдоволь, не было б засухи.

А русальей эта Троицкая неделя называлась еще потому, что существовало поверье, что именно на Троицу русалки выходят из воды, бегают по полям и лесам и совращают, заманивают к себе в водяные пучины легковерных. Начало этому поверью в древнейших языческих русалиях — завершение целого цикла земледельческих празднеств, и у русских его отголоски почти не удержались, лишь у украинцев и белорусов: у них русалок поминают по сей день и легенд об их играх и совращениях тьма-тьмущая. Помните, и у Николая Васильевича Гоголя есть. У русских же главным осталось лишь убеждение, что русалки — «красивые нагие девы с распущенными длинными волосами, выплывающие при лунном сиянии на поверхность реки и озера», то есть то, что они неразрывно связаны с водой, которая так необходима летом, а значит, и с потоплением березки связаны — к ним ведь ее отправляли…

В череде же святочно-рождественских праздников, про которые тоже многие многое знают, хочется подчеркнуть только то, чего не было у других народов, ибо ряженые и колядования есть у многих, и разные игры и потехи есть, и не вкушают за столами на Рождество до первой звезды, а славельщики, особенно дети, ходят по домам с большой блестящей звездой, но вот костры из соломы или навоза в навечерии перед Рождеством во дворах жгли только на Руси; придут из церкви и сразу поджигают, «родителей греют, так как умершие в это время встают из могил и приходят греться». А все домашние стоят вокруг костра в полном безмолвии — почтение оказывают усопшим. В рождественские морозы-то больно холодно лежать в промерзшей земле.

И действа на Крещение сугубо наши, русские: крещенский снег собирали для беления холстов, а также от разных недугов; умывались им, собирали снег для бани — такая баня все исправит, красоты прибавит. Ну и, конечно, наши знаменитые купания в Иордани. На Крещение в удобном для подхода месте на реке или каком ином большом водоеме во льду вырубалась квадратная прорубь, называемая по имени реки, где крестился Христос, Иорданью. К ней устраивался торжественный крестный ход, служился молебен, вода в Иордани святилась, священники раздавали ее прихожанам, а потом очень и очень многие купались в этой проруби раздетые, несмотря ни на какие, даже самые лютые крещенские морозы, окунались с головой: недужные — дабы излечиться от болезней, а здоровые — чтобы очиститься от грехов, смыть их сей святой обжигающе ледяной водой. Случаев простуды от сих купаний, как ни странно, не зарегистрировано ни единого, хотя купались ежегодно миллионы не менее тысячи лет подряд.

И уж совсем национальный, народный, никак не связанный с христианством праздник — наша Масленица. Честная, широкая, веселая, семикова племянница, объедуха, сырная неделя, которая справляется за семь недель до Пасхи и приходится на период с конца февраля до начала марта…

Запахи были такой вкусноты, что, только пробуждаясь, еще не открыв глаза, уже сглатывали обильную слюну и заходились от радости.

— Уууу-у-ух-х! — С сим возгласом и вскакивали.

А на столе уже высилась высокая стопа блинов, источавших прозрачный, вовсе одуряющий парок, вокруг стояли миски со всем, что к ним полагалось, и сияющие, разалевшиеся от печного жара, по праздничному принаряженные хозяйки вытирали полотенцами руки.

— Видишь, госпожа Авдотья Изотьевна уже у нас, уже пожаловала.

Авдотьей Изотьевной в народе звали Масленицу.

— Вижу! Вижу! С Масленицей! Расцеловались.

— Угощай!

Заиндевелые окна розовели — значит, там поднималось солнце.

Первый блин легонько мазали маслом, свертывали вчетверо и клали на оконницу — усопшим родителям и предкам.

Второй блин тоже сдабривали маслом, но побольше, тоже складывали вчетверо, подносили к носу, втягивая его немыслимый сдобно-маслянистый теплый аромат, потом целиком отправляли в рот, в который он еле влезал, раздув щеки, но не жевали его, а медленно разминали языком, и он как бы сам собой там таял, пока не растаивал, не исчезал весь, — и это была такая длинная, такая нежно-масляная, мягко-кисловато-блинная вкуснотища, такое наслаждение, такой восторг и бог еще знает что за распрекрасное, что все сладко жмурились и чуть слышно блаженно мурлыкали — и были воистину счастливы. Счастливы редкостно. И не только от блина, конечно, а от самого этого утра, от предощущения, что эта Масленица будет необыкновенной, все будет необыкновенно радостным, каким еще никогда не было.

Третий блин поливали сметаной — и вкус был другой.

Потом ели с красной икрой — опять новый вкус и новое удовольствие.

Потом со снетками. Снова с маслом. С тонким пластиком семги, которую тоже не жевали, а, смакуя, разминали языком, и она тоже исчезала. Выпивали стаканчик холодной рябиновой. А хозяйки пригубливали сладкой вишневочки.

Со стопы блинов не оставалось ни одного.

И отправлялись на ледяные горы, которые на Масленицу строили в каждом селении, в каждой слободе, каждом городе и даже во дворах.

В Москве главные горы устраивались под кремлевской стеной на крутых берегах Неглинной — за Арсенальной башней. Высокие были горы и очень длинные. Одна — у самой башни, вторая — поодаль напротив.

Еще большие горы строились за Кузнецким мостом на Трубе. Там Неглинная была совсем мелкая, широкая, летом застаивалась, превращаясь в большое непролазное болотце. А зимой это болотце превращалось в огромный каток, с двух сторон его были взгорья, к Сретенке очень крутые, и горы начинались с них, люди с большой скоростью выкатывались на ровный лед и долго, долго катились по нему.

Солнце еще только поднялось над заснеженными крышами, из большинства труб еще вовсю текли дымы, везде еще пекли блины, в ядреном воздухе плавали их запахи, а народу у гор понабралось уже полно, и ребятня уже с визгом, смехом и гомоном каталась с них на чем ни попадя. Наверху же стояли несколько парней с большими и малыми расписными санками, кричали зычно, чтоб все вокруг слышали:

— А что ж Масленицы-то не видать? Не заблудилась ли? Никто не встречал?

— Стречали! Стречали! Мы стречали! — горланила в ответ внизу ребятня, показывая на воткнутое неподалеку в снег небольшое неказистое чучелко в драном девчочьем сарафане и мятом цветастом платочке, изготовленное из соломы.

— Молодцы! Вот вам за это на леденцы да на стручки царьградские.

Швыряли ребятам гроши и полушки.

Там визг, хохот, кутерьма хватающих, подбирающих, вырывающих друг у друга монетки.

— Эй! Эй! Несите ее скорей!

Мальчишки выдергивали чучелко из снега, поднимали наверх, и оно водружалось на перила. Кто-нибудь из парней запевал:

Многие начинали подпевать:

На Масленицу был обычай катать с гор молодоженов, прилюдно глядеть-оценивать, какая меж ними любовь — сильная ли?

Молодая поднималась на верхнюю площадку, где уже стоял ее муж. В красной или синей бархатной шубке, отороченной белым горностаем, в лазорево-золотом набивном платке, белолицая да румяная, носик вздернутый, глаза горящие, и хохочет от души. Заглядение! Меж парней даже некоторое замешательство от восхищения. Однако муж уже сидел на санках, и ей велели сесть ему на колени, а санки держали. Стали меж собой громко обсуждать, чтобы все слышали, что не видно совсем, что эта имярек любит этого имярек — еле обнимает, не целует. Загалдели, заорали:

— Не видим! Не верим! Споцелуй зараз пятнадцать раз — может, и поверим! Двадцать пять зараз! — крикнул другой. — Двадцать пять! Двадцать пять! — подхватили остальные.

— Примораживай! Примораживай! — кричали снизу. То есть не отпускай санки, пусть примерзнут, пока не нацелуются.

— Будя, ребята, будя! — хохочет муж. — Ведь правда замерзнем.

Жена целовала его в губы, потом в щеки, в нос. Целовала озорно, но по-настоящему, не стесняясь. А он все крепче прижимал ее к себе. Парни, а за ними и народ внизу все громче и громче считали: «Пять!.. Восемь!.. Пятнадцать! Двадцать три!.. Двадцать три!.. Двадцать три!..» Это они поцеловались взасос так долго, что у некоторых от зависти повытягивались лица. Все хохочут.

— Ну и ну! И-и-их-х ты!.. Завидно! — В толпе заорали. — Ве-е-ери-и-им! Любит! Любит! Пускай! Пуска-а-ай-й!

Санки сильно толкнули, и пара ринулась, понеслась, обжигаемая морозом, вниз, и им обоим, наверное, казалось, что они летят в счастье и это оно их обжигает и так сладостно испепеляет души.

Скатывали всех молодоженов деревни, села, улицы, слободы, всем считали поцелуи-выкупы, все кричали и веселились, и только после этого начиналось всеобщее повальное катание на чем придется: санными поездами, отдельно на санках, просто на ногах, на обледенелых рогожках и дощечках, просто на задницах, лежа на пузе. Сшибались в кучи-малы, ставили синяки и шишки, ломали санки, кровавили носы, но серьезных увечий никогда не бывало, и не лезли на гору лишь ветхие старухи да старики, но кричать тоже кричали, переживали, советовали, смеялись, радовались и вспоминали друг перед дружкой, как они тоже когда-то «йэ-э-эхх!».

Весь народ по всей России был в те дни на улицах и площадях.

И все сани и саночки, которые катились и неслись во весь опор, пугая и разгоняя пеших, обдавая их снежной пылью и паром разгоряченных коней. Сани и саночки все разноцветные, расписные, в нарядных коврах, медвежьих полостях, лентах и бумажных цветах. Тройки, пары, одиночки. Все в заливистых бубенцах, шаркунах и колокольчиках. Кони большей частью отменные, много редких, норовистых, подобных огненным демонам, особенно в Москве, на укатанной до слепящего блеска ледяной Москва-реке, где всю Масленицу шли большие бега-состязания. И упряжи одна богаче другой, многие в серебре и с дорогими каменьями. Гривы и хвосты коней то заплетены в косички, то шелковисто расчесаны вразлет, на спинах золототканые, парчовые, бархатные и иные разноцветные попоны с бахромой и кистями. Оглобельки и дуги у одиночек тоненькие, полированные, редких пород дерева. В больших санях-розвальнях мужики и бабы навалом — визжат-хохочут, заливаются-поют или от избытка радости просто орут-надрываются — славят Масленицу.

Катались все дни. Полно было ряженых: кто победней — в вывороченных наизнанку тулупах и полушубках, в разном пестром тряпье, с ярко размалеванными лицами, а кто побогаче — ив нарядах разных народов, с разными масками-личинами человечьими, звериными и чудищ неведомых волосатых да полосатых, да голых и гладких, как куриные яйца.

Двери кабаков, трактиров, харчевен и прочих питейно-закусочных пристанищ непрерывно хлопали или вообще не закрывались, и оттуда на мороз клубами валил призывный блинно-винно-съестной пар, жар, дух.

Всюду музыка, пляски, качели, обнимания, лобызания, валяние в снегу, бои снежками и без, угощение сладостями и семечками, питье прямо из бутылок и кувшинов.

Балаганы, визгливый Петрушка в красном колпаке, мутузящий дубинкой обманщика лекаря-иноземца. Поводыри с учеными медведями, козами и свиньями в людских одеждах. Иноземцы с танцующими собачками, и крутящиеся колесом, и изрыгающие изо рта огонь, и всякие иные комедианты, музыканты и затейники не только на площадях, у катальных гор, но и на торжках, у ворот и даже во дворах.

Вечерами запаляли костры и смоляные бочки, зажигали разноцветные фонарики, в городах пускали фейерверки. Веселье не затихало и за полночь.

Лица. Лица. Лица. Миллионы лиц. Все разные, но ни одного печального, ни одного грустного, злого — только веселые, сияющие, озорные, хохочущие, любопытные, хитрые, хмельные, счастливые. Все, все! И шубы, шапки, кафтаны, платки, армяки, шляпы, салопы, сапоги, туфли, валенки, перчатки, рукавицы — тоже все только самое что ни на есть лучшее, нарядное, цветастое, яркое, веселое. Все это непрерывно двигалось, где-то бурлило, закипало, закручивалось, замирало, шарахалось в стороны, гудело, взревывало, взвизгивало, заходилось смехом, громоподобно ахало, пронзительно голосило, зазывая на «блинки горячие, скусные, кусачие», на «сбитель зверобойный— воистину убойный!», на «патоку с имбирем, за которую денег не берем, почти что даром даем!».

Обязательно ходили друг к другу в гости. Зятья обязательно в «тещин день», в среду или пятницу, посещали тещ, чтобы отведать специально для них испеченных блинов и пирогов.

И наконец, зазывали, приглашали весну, тепло — солнце-то повернуло на весну. Так и приговаривали: «Уходи весна ко дну, присылай весну!» Принаряженные чучела Авдотьи Изотьевны возили с песнями и шутками по улицам, а в конце недели, на Прощеное воскресенье, когда все просили друг у друга прощения за вольные и невольные грехи, соломенную Масленицу провожали, хоронили — торжественно сжигали и вокруг жгли костры из всякого старья и хлама. Тоже, разумеется, с песнями и плясками. То есть провожали, хоронили зиму, хотя она еще могла ударить и морозами, и большими снегами, но ведь солнце-то все равно уже сияло вовсю, по-весеннему.

Повторим: этот праздник у нас из самых древнейших, еще языческих, церковь, кроме непосредственного участия в весельях, ничего в него не внесла, и вы видите, сколь он был широк, разгулен, многогранен, продолжаясь целую неделю, — вот как народ умел погулять, повеселиться, распотешить душу и тело.

Какова душа народная — таковы и его праздники.