Морской штрафбат. Военные приключения

Глава 10

Разговор шел обо всем и ни о чем, лениво перескакивая с одного пустякового предмета на другой, не менее пустяковый. Курт Штирер удобно развалился на кожаном диване в кабинете коменданта и, потягивая мозельское из хозяйских запасов, наслаждался теплом и покоем, особенно приятными после длинного, полного хлопот, шума и пыли рабочего дня.

Шлоссенберг сидел за столом — без кителя, спустив подтяжки и в рубашке с расстегнутым воротом. В круге света от настольной лампы перед ним была расстелена подробная карта побережья. Бригаденфюрер курил, и табачный дым, лениво клубясь, стелился над картой, как будто вся огромная территория северных земель была охвачена активными боевыми действиями. Говорил он вяло и невпопад, имея вид человека, охваченного каким-то непонятным, но сильным внутренним нетерпением, сдерживаемым из последних сил. Наконец, устав сопротивляться этому грызущему изнутри червю, он отодвинул бокал, воткнул окурок в переполненную пепельницу, изображавшую Венеру и Тангейзера, и схватился за циркуль.

Штирер поверх края бокала наблюдал, как комендант, посверкивая хромом, что-то вымеряет циркулем на карте.

— В чем дело, Хайнрих? — с дружеским участием спросил он, когда бригаденфюрер раздраженно отшвырнул инструмент и откинулся на спинку кресла. — Что ты там ищешь? Планируешь свою военную кампанию?

— Не представляю, куда он мог подеваться, — сердито и невнятно отозвался Шлоссенберг, закуривая новую сигарету.

— Кто? Этот твой беглый заключенный?

Бригаденфюрер выпустил облако дыма и задумчиво побарабанил кончиками пальцев по карте.

— Для человека, который неотлучно, круглые сутки, находится здесь, служит под моим началом и искренне заинтересован в конечном результате своей работы, ты чертовски мало знаешь о том, что происходит вокруг тебя, дружище, — заметил он, не торопясь с прямым ответом.

— Откуда мне знать, что происходит вокруг, если ты сам все засекретил так, что скоро даже при входе в нужник у меня начнут требовать подписанный лично тобой пропуск? — резонно возразил Штирер. — Кроме того, у меня хватает своих собственных забот. Я строитель, а не шпион. Мне это только кажется или тебя и в самом деле до сих пор беспокоит этот побег?

— И должен беспокоить, пока заключенный не будет доставлен обратно — живым или мертвым, неважно. Кроме того, дружище, это был очень странный побег. Как ты понимаешь, на минном поле не удалось обнаружить ничего, кроме останков этого недотепы надзирателя…

— Значит, русский сумел преодолеть это препятствие, — сказал Штирер. При этом он едва заметно вздохнул, осознав, что приятный застольный разговор перестает быть приятным, неумолимо сворачивая на предметы, к которым он не испытывает ни малейшего интереса. — Что ж, браво. Я говорил, что он большой ловкач, помнишь? Не понимаю, что тебя беспокоит. Взгляни на карту, она прямо перед тобой! Этот побег был не более чем актом отчаяния, у парня просто-напросто нет шансов дойти до своих, это физически невозможно. А тело не нашли просто… да просто потому, что не нашли! Следы смыло дождем, а труп лежит на дне какой-нибудь расселины, или в глубине фьорда, или просто на равнине, среди камней…

— В глубине фьорда, да… — задумчиво повторил Шлоссенберг. — Резонное предположение, дружище. Тем более что следы не смыло. Собаки их нашли — правда, далеко не сразу, но их нельзя за это винить. Видишь ли, след обнаружился совсем не там, где его искали, и вел он не на северо-восток, вглубь материка, а прямиком к нашей протоке — если быть точным, к обрыву над временным пирсом.

— Значит, он заблудился, взял неверное направление, свалился со скалы и утонул, — предположил Штирер и торопливо глотнул из бокала, маскируя готовый вырваться зевок.

— Командир торпедного катера перепутал север с югом, а запад с востоком? И среди бела дня упал с почти стометровой высоты так, что никто этого не заметил?

— Тогда он улетел на крыльях, — сказал инженер. — Не пойму, к чему ты клонишь. Спуститься оттуда без альпинистского снаряжения невозможно, даже имея соответствующие навыки. Я бы, например, не рискнул, хотя, как ты знаешь, в Альпах я не новичок. Поэтому мне проще поверить, что тело, никем не замеченное, застряло в скалах и лежит где-нибудь на середине обрыва… или в то, что часовые проморгали падение, — словом, во что угодно, чем в то, что ему удалось спуститься с этой кручи. На твоем месте я бы приказал аквалангистам обследовать дно протоки. Все равно они сидят без дела, так пусть займутся хотя бы видимостью работы!

Незаметно для себя он распалился, в голосе зазвучало готовое прорваться раздражение человека, которому испортили приятный вечерок, затронув тему, столь же неуместную за столом, как разговор о симптомах дизентерии и прочих кишечных расстройств.

Шлоссенберг слушал его, кивая головой, на губах играла задумчивая улыбка.

— Странный вы народ — специалисты, — сказал он, когда инженер умолк, жадно припав к бокалу. — В своем деле каждый из вас замечательный эксперт, но для того, чтобы вы начали всерьез и здраво рассуждать о простых житейских вещах, вас обязательно нужно или напугать, или разозлить. В противном случае вы не способны отличить черное от белого, оправдывая свою умственную лень тем, что это, видите ли, не входит в круг ваших профессиональных обязанностей и интересов. Твой разум восстал против предположения, кажущегося тебе возмутительно глупым, и, едва включившись в работу, моментально выдал разумное практическое предложение: обследовать протоку.

— И?.. — спросил Штирер, слегка уязвленный не столько словами приятеля, сколько осознанием содержавшейся в них изрядной доли истины.

— В отличие от тебя, я не отбрыкиваюсь от очевидных фактов только потому, что они мне не нравятся, — сказал бригаденфюрер.

— Тем более что они как раз таки лежат в сфере твоих профессиональных обязанностей и интересов, — не упустил случая сократить разрыв в счете задетый за живое инженер.

— Верно. Поэтому, дружище, аквалангисты приступили к обследованию дна протоки уже через полчаса после того, как собаки вывели нас к обрыву. И, представь себе, им удалось-таки обнаружить свежий труп!

— Ну вот видишь, — благодушно попенял ему Штирер.

Он тут же пожалел о сказанном: если бы дело обстояло так просто, этого разговора, конечно, не было бы.

— Беда в том, — подтверждая его опасения, сказал комендант, — что труп оказался не тот. Абсолютно голый, со сломанной гортанью и привязанным к лодыжкам цинковым ящиком с патронами… В нем опознали рядового роты береговой охраны Фогеля, который заступил на пост примерно за полтора часа до того, как был обнаружен побег заключенного. Поскольку твой ученый мозг уже пробудился от спячки, может быть, ты осчастливишь меня еще одним предположением? Не догадываешься, на какой именно пост заступил солдат Фогель незадолго до своей печальной кончины?

Штирер застыл, не донеся до рта бокал.

— Бог мой! — воскликнул он с огромным изумлением. — Ты хочешь сказать, что… пехотинец на корме сторожевого катера, да? Так вот почему тебе вдруг срочно понадобилось связаться с капитаном, ты уже тогда заподозрил, что дело нечисто… Но это все равно невозможно! Ну, хорошо, предположим, что ему удалось спуститься с обрыва, проплыть сколько-то метров в ледяной воде, незамеченным взобраться на борт и голыми руками придушить часового… Это немыслимо, это напоминает какую-то фантастическую сагу из жизни непобедимого героя, но предположим, что именно так все и было. Он прямо у нас на глазах отплыл от причала на сторожевом катере, и… И что, собственно? Что дальше, Хайнрих? Что он предпринял, этот ловкач, — прыгнул за борт и ушел вплавь? Это верная смерть, и ему, военному моряку, это известно куда лучше, чем мне или даже тебе. А что говорит экипаж катера?

Шлоссенберг несколько раз удивленно моргнул.

— Позволь, — сказал он осторожно, — а что, по-твоему, могут говорить люди, которых никто не видел с того самого момента, как катер миновал береговые батареи? Судно не ответило на мой вызов по радио, и с тех пор о его судьбе ничего неизвестно…

— То есть как «неизвестно»? — возмутился инженер. — Вон же он, катер, как ни в чем не бывало стоит у пирса! Я видел его буквально час назад так же отчетливо, как вижу сейчас тебя. Или у меня начались видения?

Теперь настала очередь Хайнриха фон Шлоссенберга сидеть с открытым от изумления ртом.

— Как ты сказал? Стоит у пирса? — переспросил он перехваченным голосом и медленно поднялся из кресла. — Позволь-позволь, как же так?.. А! — неожиданно он рассмеялся и, хлопнув себя по лбу ладонью, упал обратно на сиденье. — Ну, Курт, дружище, спасибо тебе! Меня давно уже никто так не веселил! Стоит у пирса! Ха-ха-ха!!!

— Может быть, ты объяснишь, что в моих словах тебя так насмешило? — прервал это веселье заданный ледяным тоном вопрос Штирера. — Я действительно час назад видел у причала катер, целый и невредимый, и не понимаю, что здесь смешного.

— Не обижайся, дружище, — утирая набежавшую слезу, слабым голосом попросил Шлоссенберг. — Просто я думал, что ты, как инженер, должен уделять больше внимания цифрам. Вся боевая техника, как правило, имеет бортовой номер, наносимый, как следует из названия, непосредственно на борт, обычно белой краской, и хорошо заметный даже с приличного расстояния…

— Ты хочешь сказать, что катер не тот? — растерялся Штирер.

— Ну, разумеется, старина! Ох, ты совсем меня уморил… Разумеется, другой! Их всегда было два, неужели ты даже этого не заметил? В день побега второй катер, к сожалению, сопровождал из ближайшего к нам норвежского порта баржу со строительными материалами. Будь она проклята, эта баржа! Если бы не она, наш приятель ни за что не сумел бы уйти! Клянусь, чем больше я об этом думаю, тем сильнее во мне уверенность, что этот побег ему организовал сам черт. Все сложилось одно к одному: эта трещина в скале, раззява надзиратель, еще один раззява — часовой на катере, Фогель… Отсутствие второго сторожевика и даже то, что единственная находившаяся в бункере субмарина в тот день стояла с разобранным двигателем и снятыми аккумуляторами, — все, буквально все было ему на руку! Такое невозможно спланировать и организовать, это — слепая удача…

Он налил себе вина и выпил залпом. Штирер механически последовал его примеру, не в силах поверить в то, что только что услышал. Он давно выбросил сбежавшего заключенного из головы и если и вспоминал о нем иногда, то исключительно в юмористическом ключе: а здорово этот русский медведь вставил фитиль любимцу фюрера! Погиб, конечно, здешние края плохо приспособлены для выживания даже в разгар короткого лета, да и бежать тут некуда, но перед смертью утер-таки нос господину коменданту!

Теперь все вдруг изменилось. То есть все осталось по-прежнему, в том числе и утертый нос старины Хайнриха, но приобрело иной масштаб, иную окраску. Несмотря на свое инженерное образование, природный скепсис и иронический склад ума, Курт Штирер вдруг ощутил что-то вроде суеверного страха: в самом деле, без вмешательства черта здесь, похоже, не обошлось! Ведь это жизнь, а не приключенческий роман, и человек, о котором идет речь, — не отважный искатель приключений, охотник за сокровищами древних царей и покоритель женских сердец, а обычный военнопленный… Выходит, совсем не обычный!..

Теперь ему начало казаться, что он понимает, в чем кроется причина снедавшего бригаденфюрера беспокойства. Это беспокойство передалось ему, заразив, как чумная бацилла; майор не хотел его испытывать, но оно было и с каждым мгновением усиливалось. «Бедняга Хайнрих, — подумал он. — Я только сейчас начал понимать, что к чему, и мне сразу расхотелось жить, а он носит это в себе уже вторую неделю… Бедняга Хайнрих!»

— Он не мог далеко уйти, — сказал Курт Штирер, стараясь успокоить не столько Шлоссенберга, сколько себя самого. — Даже если на минутку поверить в невозможное и допустить, что ему удалось не только пробраться на борт катера, но и каким-то непостижимым образом расправиться с вооруженной командой… Кстати, сколько их там было?

— Девять человек, считая и капитана, — задумчиво покусывая нижнюю губу, ответил бригаденфюрер.

— Вот видишь, целых девять человек! Повторяю, это невозможно, но, если это каким-то чудом произошло, он все равно не мог уйти далеко. Я строитель, а не механик, но мне кажется, что у этого катера совсем небольшой запас хода…

— Всего триста морских миль, — кивнул Шлоссенберг. — И очень невысокая скорость. Он действительно не мог далеко уйти, но его нигде нет. Понимаешь, он исчез, как в воду канул! Я постарался по возможности избежать преждевременной огласки этой некрасивой истории — к чему выносить сор из избы, как говорят русские. Но позволить ему уйти я тоже не мог и предпринял кое-какие меры… Словом, его искали и авиация, и подводники, и надводные суда… В ходе этих поисков были торпедированы два британских сухогруза и уничтожен еще один советский торпедный катер, но наш сторожевик исчез. Его искали даже за пределами трехсотмильного радиуса, но — тщетно…

— Значит, его утопили русские, — сделал вполне разумное предположение Штирер. — Надеюсь, наш смельчак успел по достоинству оценить иронию судьбы, прежде чем выпущенная кем-то из вчерашних товарищей по оружию торпеда вознесла его на небеса!

— В пекло, — поправил Шлоссенберг. — Все они атеисты, и место им в пекле — как по убеждениям, так и по делам их… Ах, как много я готов отдать за то, чтобы ты оказался прав, дружище! Знаешь, за это стоит выпить — крепко, по-настоящему. Как тогда, в Гейдельберге, помнишь?

— Разве такое забудешь, — усмехнулся Штирер, потирая едва заметный шрам над левой бровью. — Пожалуй, как тогда, в Гейдельберге, — это немного чересчур. Но выпить — это идея!

— Подожди, — сказал бригаденфюрер, поднимаясь из-за стола и направляясь к выходу, — я отпущу адъютанта; ему вовсе незачем видеть, как господин комендант напивается до розовых слонов и горланит студенческие песенки неприличного содержания…

— Так уж и до розовых слонов, — усмехнулся инженер.

Таким Хайнрих ему нравился — было в нем что-то от того, прежнего Хайнриха времен Гейдельберга, заставлявшее поверить, что веселый и бесшабашный друг юности Курта Штирера до сих пор живет, как в тюремной камере, запертый в оболочке лощеного убийцы с Железным крестом на груди.

Шлоссенберг обернулся от самой двери и с улыбкой сказал, отводя в сторону тяжелую портьеру:

— Ты прав, как всегда, старина. Хорош же я буду, если напьюсь до потери самоконтроля и в таком состоянии меня вызовет на связь фюрер! Так что попойку в студенческом духе действительно придется отложить до конца войны. Но солидную, обстоятельную выпивку двух солдат, коротающих часы затишья на передовой, я тебе гарантирую.

Хайнрих вышел в приемную, и стало слышно, как он разговаривает с адъютантом — вполне корректно, но отрывисто и сухо. Это опять был другой человек — без кителя, фуражки, креста и парабеллума, но, как в броню, одетый в сознание своего полного права распоряжаться, приказывать, миловать и карать. Инженер ощутил мгновенный болезненный укол знакомого со студенческой скамьи чувства, подозрительно похожего на черную зависть. Шлоссенберг всегда знал, как себя вести, чтобы неизменно оставаться на высоте положения, и воспитание тут было ни при чем: этим редким даром барон фон Шлоссенберг обладал от рождения, получив его среди прочих даров в наследство от родовитых предков. Чтобы не завидовать ему, нужно было быть мудрецом или не уметь завидовать вообще; Курт Штирер мудрецом не являлся, и ничто человеческое, в том числе и зависть, не было ему чуждо. При этом он отчетливо сознавал, что как в юности, так и теперь поддерживает со Шлоссенбергом дружеские отношения отнюдь не бескорыстно. Презирая себя за это, он фактически являлся лизоблюдом, который с умным и независимым видом подбирает упавшие с чужого стола крохи того, что не принадлежит ему ни по праву рождения, ни по заслугам. Он презирал себя даже за недобрые чувства, которые периодически начинал испытывать к Хайнриху. Будучи далеко не глупым человеком, Штирер отлично понимал: проще ненавидеть того, перед кем заискиваешь, чем себя самого.

После неизбежного «Хайль Гитлер!» и ответного «Хайль…» из приемной донесся негромкий стук закрывшейся двери и деликатный, маслянистый лязг хорошо смазанного запора: дружище Хайнрих принимал меры к тому, чтобы их не беспокоили по пустякам. Вернувшись в кабинет, бригаденфюрер прошел в дальний угол и, весело подмигнув сидящему на диване Штиреру, извлек из вмонтированного в стену и замаскированного дубовой панелью сейфа бутылку хорошего французского коньяка.

— Купил в двух кварталах от Эйфелевой башни, — сообщил он, торжественно водружая бутылку на стол. — Коньяк — одна из очень немногих вещей, которые примиряют меня с существованием этой нации трусливых полужидов-полуцыган. — Он ловко, одним ударом по донышку, выбил пробку, с негромким хлопком извлек ее из узкого горлышка и разлил коричневатую жидкость по рюмкам, которые, словно по волшебству, возникли на столе. — Давай выпьем за то, чтобы эта неприятная история поскорее благополучно кончилась и забылась. Прозит!

— Прозит, — откликнулся Штирер и, смакуя, пригубил коньяк. Напиток и вправду был хорош, даже божественен, невзирая на свое «полужидовско-полуцыганское» происхождение. — На твоем месте, Хайнрих, я выкинул бы русского из головы. Обидно, что ему удалось ускользнуть, но мы же с тобой согласились, что уйти далеко он не мог. А раз катер до сих пор не найден, значит, он лежит на дне…

— Катер, скорее всего, лежит, — согласился Шлоссенберг, грея в ладони рюмку. — А вот насчет русского я, к сожалению, не так уверен. А что, если его все-таки подобрали свои? Взяли на борт и только потом потопили катер… А?

— Ну и что? — пожал плечами Штирер. — О чем он может рассказать? Хотя… — Он, как давеча Шлоссенберг, с силой хлопнул себя по лбу. — Мой бог, карта! Ведь на катере, наверное, была карта!

— Ерунда, — возразил Шлоссенберг. — Карты, которые находятся на наших сторожевых катерах, слепые. Там нет ни одного географического названия — ничего, кроме очертаний береговой линии и указаний глубин. С учетом специфики службы и ограниченной дальности хода большего в данном случае и не требуется. Капитанам строжайше запрещено делать на этих картах какие-либо пометки, так что забудь о карте, Курт. Беспокоиться надо не о ней.

— А о чем же?

Шлоссенберг вздохнул и залпом выпил коньяк.

— Давай отбросим предположения, — предложил он, наливая себе новую порцию. — Как он завладел судном, далеко ли ушел, выжил или погиб, куда подевался катер — всего этого мы, вероятнее всего, никогда не узнаем, все это могло быть так, а могло и как-нибудь по-другому. Попробуем сосредоточиться на том, что мы с тобой видели своими глазами. Вот ты — что ты видел? Рискни, проверь свою наблюдательность, господин инженер!

— Осмелюсь предположить, что видел то же, что и ты, — сказал Штирер, храбро поднимая брошенную приятелем перчатку. — Эта картина и сейчас стоит у меня перед глазами: катер уходит от пирса, на корме плещется флаг, а рядом с ним почему-то торчит пехотинец с винтовкой… Он был здорово небрит, и я, помнится, подумал, что дисциплина…

— К дьяволу дисциплину! — неожиданно взорвался Шлоссенберг. — Давай начнем сначала. Итак: катер…

— Катер, — не понимая, чего от него хотят, повторил инженер. — Солдат на корме… то есть это я тогда решил, что солдат, потому что на нем была униформа… Потом он заметил твой плащ и отсалютовал, а ты ответил на приветствие…

— Верно, — согласился Шлоссенберг. — Все верно, дружище. И все это не лезет ни в какие ворота.

— Почему? — удивился Штирер. Из всего, что рассказал ему сегодня Хайнрих, о чем они успели переговорить, описанная картина казалась наименее заслуживающей внимания. — Он выглядел вполне обыкновенно…

— Вот, — сказал Шлоссенберг. — Вот именно, вполне обыкновенно.

— О, черт, — негромко, но с большим чувством произнес Штирер.

— А, начинаешь прозревать! — бригаденфюрер невесело рассмеялся и подлил ему коньяка. Для этого ему пришлось покинуть кресло и, обойдя стол, присесть на уголок. — Подожди, то ли еще будет! Поверь, дружище, я тоже далеко не сразу это сообразил. А когда сообразил, это подействовало на меня, как удар доской по уху. Давай-давай, шевели мозгами! А чтобы было легче, воспользуйся любимым приемом дядюшки Хайнриха: поставь себя на место этого русского.

Инженер честно попытался внять совету, хотя в общих чертах уже понял, что было не так в картинке уходящего в море сторожевого катера — вернее, в небритом пехотинце, что стоял на его корме.

Неправильно было то, что они со Шлоссенбергом вообще его видели — как, несомненно, и все, кто смотрел в этот момент в нужную сторону. На месте беглеца, даже будучи одетым в чужую униформу, Курт Штирер постарался бы забиться в самую узкую щель в самом дальнем и темном уголке трюма. Но беглец спокойно торчал на виду у всех, в том числе и у команды катера, и даже имел наглость салютовать Шлоссенбергу.

Как, во имя всего святого, это ему удалось?! Ведь он же не знает немецкого, верно? Прикинулся глухонемым? Бред! Капитан катера мог быть идиотом, не говоря уже о его подчиненных, но, майн готт, не до такой же степени!

Значит, немецким этот оборотень все-таки владел, причем владел достаточно хорошо для того, чтобы ввести команду катера в заблуждение. Ведь ему пришлось говорить много и убедительно, когда его обнаружили на борту, и, судя по тому, как он картинно, ни от кого не скрываясь, торчал рядом с флагштоком, ему блестяще удалось обвести капитана вокруг пальца.

На минуту Штирер задумался, не понимая, почему это так взволновало Хайнриха. Ну знает немецкий, и что с того? Хорошо учился в школе и, вполне возможно, углубил свои познания в университете — что в этом страшного?

И вдруг он испытал так удачно описанное Шлоссен-бергом ощущение, действительно напоминавшее оглушительный удар по уху тяжелой мокрой доской. Оно было вызвано воспоминанием о том вечере, когда они вот так же сидели в этом самом кабинете. Правда, на диванчике, где сейчас разместился Курт, тогда сидел доктор Крюгер. Потом доктор ушел, а Хайнриха вдруг повело откровенничать, описывая блистательные планы фюрера, связанные с ролью бункера в новом этапе наступления войск рейха на русский Север. А пленный русский моряк все это время стоял здесь же, у стены, рядом с диваном, с тупым и сонным видом человека, не понимающего ни слова из того, что говорят присутствующие, и просто наслаждающегося теплом и относительным комфортом — ковры, мягкий свет, полное отсутствие необходимости работать…

Теперь этот хитрый мерзавец сбежал. И неважно, выжил он или нет, суждено ли ему добраться до своих и поверит ли русское командование его рассказу. Единственное, что имеет значение, — это то, что он МОЖЕТ добраться и рассказать, а его командиры МОГУТ если не поверить его рассказу, то хотя бы принять полученную информацию к сведению и подвергнуть тщательной проверке. И проверка может дать положительный результат, и это в перспективе — кстати, не столь уж отдаленной — может привести к обнаружению и, вполне возможно, уничтожению объекта «Волчье логово», с которым фюрер связывает такие большие надежды.

И кто в этом виноват? Никто, кроме бригаденфюрера СС Хайнриха фон Шлоссенберга! Именно он с риском для жизни захватил в плен и привез сюда командира русского торпедного катера, и он же без малейшего принуждения с чьей бы то ни было стороны в присутствии военнопленного разболтал доверенную ему секретную информацию. Фюрер вряд ли придет в восторг, узнав, что носитель этой бесценной информации совершил удачный побег из бункера, за безопасность которого отвечает все тот же бригаденфюрер фон Шлоссенберг. И нетрудно догадаться, какая судьба в не столь отдаленном будущем ждет злосчастного бригаденфюрера. И неважно, совсем неважно, чем кончится побег для русского; если станет известно, что русский бежал не с пустыми руками, Хайнриха в любом случае ждет расстрел, а то и печь крематория.

А теперь, господа студенты, еще один, последний на сегодня вопрос: кто, единственный на всем белом свете (не считая, разумеется, самого русского, который вряд ли побежит с докладом к фюреру, а если и побежит, то вряд ли будет к нему допущен), — так вот, давайте повторим, кто этот человек, которому лучше всех известно, в какую лужу с размаху, с плеском и брызгами уселся доблестный Хайнрих фон Шлоссенберг — баловень судьбы, любимец фюрера, и так далее, и тому подобное?..

Ответ очевиден. Этого человека зовут Курт Штирер. Он держит в руках нить судьбы нашего доброго Хайнриха, и только теперь, болван этакий, начал понимать, насколько тонка эта нить и насколько это нездоровое занятие — держать за глотку бригаденфюрера СС фон Шлоссенберга…

— Вижу, ты все понял, — прозвучал откуда-то издалека гулкий, как в бочку, голос Хайнриха. — Выпей, старина, и покончим с этим досадным недоразумением.

Штирер медленно, с огромной неохотой поднял голову и вздрогнул, увидев в каком-нибудь метре от своих глаз черный зрачок никелированного парабеллума.

— Это глупо, — пролепетал он и не узнал собственный голос.

— Кто же спорит? — печально произнес Шлоссенберг. — Глупо, нелепо, гадко, ужасно неудобно, а главное — опасно. Поверь, я по-прежнему люблю тебя всем сердцем, Курт, дружище. Но вопрос поставлен просто: или ты, или я. Вдвоем нам стало тесно на этой маленькой планете, и я предпочитаю, чтобы тем, кто на ней останется, все-таки был не ты. Своя рубашка ближе к телу, как говорят русские. Но поверь, дело не только в этом. Идет большая война, и приходится решать, кто важнее для грядущих побед: талантливый, но все-таки, согласись, ординарный инженер-строитель или генерал СС. Право принимать решения доверено мне, и я сделал выбор, дружище.

— Я…

— Не надо слов. — Шлоссенберг опять выпил коньяк залпом, как спирт, со стуком поставил рюмку на стол и пошевелил пальцами, поудобнее перехватывая рукоять парабеллума. — Я наперед знаю все, что ты можешь сказать. Ты ни в чем не виноват, и ты клянешься унести наш общий секрет в могилу… Но пойми, ты ведь ни разу не видел настоящего допроса хотя бы со стороны! На настоящем допросе люди взахлеб, со всеми подробностями описывают даже то, чего никогда не было. А уж о том, что было, слагают настоящие поэмы! Поэтому я просто вынужден сделать то, что… Ну, словом, ты сам все прекрасно понимаешь.

Курт Штирер действительно все понимал. Впервые в жизни он понял все до конца. Неожиданно он увидел, что Шлоссенберг вдребезги пьян, — видимо, нагрузился загодя, готовя себя к предстоящему разговору. У него все давным-давно было взвешено, оценено, решено и подписано; спорить и умолять не имело смысла: что бы ни говорил Хайнрих, он сейчас просто боролся за жизнь, а в этой борьбе не существует ни друзей, ни правил.

— Ты чудовище, — сказал Штирер.

— Это с какой стороны посмотреть, — ответил барон фон Шлоссенберг и плавно потянул спусковой крючок.

Сухой щелчок пистолетного выстрела запутался в тяжелой бархатной портьере, толкнулся в дверь приемной, проник через нее и окончательно заглох, наткнувшись на ведущую в коридор непроницаемую дверь, которая могла с успехом защитить не только от пуль и осколков любого размера, но и от газовой атаки. Стреляная гильза, дымясь, покатилась по ковру и замерла. В кабинете коменданта царил уютный зеленоватый полумрак, в воздухе пахло табачным дымом, коньячным спиртом, одеколоном, жженым порохом и совсем чуточку — паленой шерстью: горячая гильза пропалила ворс персидского ковра, выжгла себе в нем обугленное продолговатое гнездышко — истинный подарок для знающего криминалиста. Впрочем, кого отродясь не водилось в бункере, так это криминалистов, особенно знающих.

Бригаденфюрер хлебнул еще коньяка и взялся за дело. Времени у него было предостаточно, но и мешкать не стоило: это был не его стиль, он привык действовать решительно и быстро. «Быстрота и натиск», — говорил один из основоположников русской военной науки фельдмаршал Суворов, и барон фон Шлоссенберг, в равной степени почитая других отцов искусства массового истребления себе подобных, от Цезаря и Ганнибала до Бисмарка и Тухачевского, всегда и во всем следовал этому завету.

Первым делом он сходил в приемную и натянул лежавшие в кармане плаща перчатки. Знающих криминалистов в бункере не было, это верно, но их с избытком хватало в Берлине. Вряд ли кого-то из них могли прислать сюда для расследования такого заурядного, в сущности, дела, как пьяная ссора, но Шлоссенберг совершил уже слишком много ошибок, чтобы и дальше полагаться на русское «авось».

Он вздохнул с облегчением, обнаружив, что «вальтер» Курта лежит там, где должен лежать, — в кобуре у него на поясе. Проклятый выскочка, смертельно надоевший барону еще в Гейдельберге, вполне мог оставить личное оружие у себя под подушкой, в сейфе или прямо на рабочем столе. Но «вальтер» был здесь; Шлоссенберг оттянул затвор, вложил пистолет в мертвую руку, просунул уже начавший коченеть палец под предохранительную скобу, утвердил поверх него свой собственный указательный палец и, более или менее прицелившись, потянул спусковой крючок.

Пуля отколола щепку от резной спинки готического кресла коменданта и, изменив направление полета, с тупым стуком вонзилась в дубовую обшивку стены. Вторая отшибла голову бронзовому Тангейзеру, опрокинув его на Венеру и разбросав по всему столу окурки. Заранее кривясь от жалости, бригаденфюрер в третий раз нажал на спуск, и стоявшая на краю стола бутылка с треском разлетелась вдребезги, забросав все вокруг стеклянными осколками и залив коньяком, острый запах которого ударил в ноздри с такой силой, словно в кабинете перевернулась автоцистерна, перевозившая этот ценный продукт.

Подумав секунду, Шлоссенберг вынул палец из-под предохранительной скобы «вальтера»: нужно было соблюдать меру. Картина и так была предельно ясна: выпив лишнего, господин главный инженер на почве личной неприязни открыл огонь по коменданту. Некоторое время комендант, уклоняясь от пуль, пытался его вразумить воплями типа «Опомнись, Курт, что ты делаешь?!», а затем, спасая свою жизнь, был вынужден выстрелить в ответ…

А что до личной неприязни, то всякий, у кого есть глаза, отчетливо видел, что герр Штирер смертельно завидует барону фон Шлоссенбергу и безуспешно пытается это скрыть. А потом лишняя рюмка коньяка сделала свое черное дело, накопившаяся злоба прорвалась наружу, и рука сама собой потянула из кобуры пистолет… Или сказать, что он симпатизировал заключенным, был тайным врагом национал-социализма и совершил покушение на коменданта из идейных соображений?

Стягивая с ладоней перчатки, бригаденфюрер задумчиво смотрел на убитого. Штирер полулежал на диване, запрокинув простреленную голову и тараща мертвые глаза в обшитый дубовыми панелями потолок. Диван был густо испачкан кровью, и Шлоссенберг, кривя рот, подумал, что от него придется избавиться. Это было скверно: диван ему нравился.

Он сунул перчатки в карман галифе, не оборачиваясь, протянул руку назад и снял с рогатого рычага трубку внутреннего телефона: нужно было вызвать дежурного офицера, чтобы дать делу законный ход. Прежде чем сделать вызов, он еще раз взглянул на покойника и негромко произнес:

— Прости, дружище.

Решение было непростым и очень нелегко ему далось, зато теперь, впервые за последние десять дней, бригаденфюрер Хайнрих фон Шлоссенберг снова почувствовал себя в относительной безопасности.

За низким подслеповатым окошком в кромешной тьме бушевала мартовская вьюга — одна из последних в этом сезоне и оттого особенно злая. Ветер выл и скулил, как попало мотая из стороны в сторону полотнища летящего почти параллельно земле снега, громыхал отставшим листом железа на крыше разбомбленного еще прошлым летом пакгауза, с громким шорохом и шуршанием швырял снег в окно и, пробираясь в щели плохо подогнанной рамы, заставлял пугливо вздрагивать и кланяться оранжевый огонек коптилки.

Огонь в жестяной буржуйке почти погас, но стоило только об этом подумать, как в комнату, деликатно стуча сапогами, вошел вестовой Пахоменко с небольшой охапкой дров, присел на корточки перед печкой и начал по одному подкладывать поленья в освещенный красноватым сиянием углей прямоугольный зев топки. В жестяной трубе загудела ожившая тяга, поленья весело затрещали, и потянуло дымком, в котором ощущался запах мебельного лака, из чего следовало, что предприимчивый вестовой опять приволок и пустил на дрова подобранный на каком-нибудь пепелище стул.

Пахоменко извлек из нагрудного кармана свернутую загодя «козью ножку», щепкой выкатил из печки уголек, прихватил его заскорузлыми, нечувствительными к жару пальцами, раскурил, попыхивая махорочным дымком, самокрутку, бросил уголек обратно в печку и без стука прикрыл дверцу. Стоявший на плите закопченный чайник закипел, выпустив из носика султан белого пара. Вестовой встал с корточек и, из деликатности спрятав дымящуюся самокрутку за спину, переставил чайник на стол.

— Спасибо, Макарыч, — сказал капитан первого ранга Щербаков, отодвигая в сторону расстеленную на грубо сколоченном столе карту. — Может, и ты с нами?..

— Спасибо, товарищ капитан первого ранга, — отрицательно качнул стриженой головой Пахоменко. — Чай — не водка, много не выпьешь. А я нынче у земляка на сторожевике гостил, так налился этим чаем, почитай, по самые брови…

— Ишь ты, — энергично продувая папиросу, хмыкнул начальник артиллерийской разведки Никольский, — водки ему подавай! Выпьем, когда фрица побьем.

— Ну-у, это еще когда будет! — напоказ огорчился вестовой. Он был пожилой, рассудительный, немного чересчур хозяйственный и, как большинство вестовых и их сухопутных коллег — ординарцев, никогда не лез за словом в карман. — Эдак, товарищ кавторанг, и вовсе засохнуть можно!

— Думаешь, не побьем? — усмехнулся Никольский.

— Побьем, конечно, как не побить. Но — не завтра и не к Первому мая. Фриц — он, зараза, упорный. Перед войной-то, помню, грозились всех в три дня прямо на границе шапками закидать. И чего вышло? Да и немец хотел за месяц чуть ли не до Урала дойти. И где он нынче? Второй год войны на исходе, и конца ей не видать. Так оно всегда и получается — ни нашим ни вашим…

— Да он у тебя стратег, — сказал начальник артраз-ведки, обращаясь к Щербакову.

— Стратег, — кивнул седеющей головой капитан первого ранга. — Язык бы ему чуток подкоротить — цены б ему не было!

— Ну вот, — притворно обиделся Пахоменко, — уже и подкоротить! Сами спросили, а теперь сами же с ножницами в рот лезете…

— Пораженческие настроения — вот как твоя стратегия называется, Макарыч, — сказал ему Щербаков. — Гляди, доведет тебя твой длинный язык до особого отдела!

— Так я ж при чужих не болтаю, — резонно возразил ординарец. — Я — только при вас.

Никольский фыркнул, поперхнувшись папиросным дымом, а Щербаков укоризненно постучал себя по лбу согнутым указательным пальцем.

— А при мне, значит, можно? Ты это майору Званцеву скажи, он нас обоих упечет, куда Макар телят не гонял.

Из соседнего помещения, где сидели связисты, послышался резкий голос, интересовавшийся, у себя ли командир.

— Помяни черта, а он уж тут как тут, — проворчал Пахоменко, по вполне понятным причинам не жаловавший начальника особого отдела Званцева. — Так я, пожалуй, пойду. Разрешите?..

— Ступай, стратег, — буркнул Щербаков, поправляя наброшенную на плечи меховую безрукавку.

Вестовой вышел. В дверях он почти столкнулся с майором и, посторонившись, козырнул. В исполнении Мака-рыча этот уставной жест больше смахивал на то, как какой-нибудь немолодой крестьянин, возвращаясь из сельпо, прикладывает руку к шапке, приветствуя лузгающих семечки на завалинке бабусь.

Званцев на приветствие не ответил, ограничившись холодным, профессионально цепким и пристальным взглядом, предназначенным специально для нижних чинов и означавшим по замыслу, что товарищ майор видит стоящего перед ним прохвоста насквозь и еще на три метра вглубь у него под ногами.

— Здравия желаю, — поздоровался он, стряхивая с ушанки снег около печки.

Подтаявшие хлопья зашипели, касаясь раскаленной плиты. Званцев надел шапку и протянул к буржуйке замерзшие ладони. У него было бледное худое лицо, производившее немного отталкивающее впечатление из-за блеклых, навыкате глаз и вялого тонкогубого рта с жесткими складками по бокам. Он был одет в черную флотскую шинель, хотя к флоту, по твердому убеждению капитана первого ранга Щербакова, имел примерно такое же отношение, как червяк к яблоку, внутри которого угнездился, выедая его изнутри. Язык не поворачивался по-флотски именовать его капитаном третьего ранга, он так и звался майором и, казалось, не имел ничего против.

— Вечер добрый, Петр Григорьевич, — приветствовал майора Щербаков. Никольский ограничился коротким кивком. — Проходи, присаживайся. Мы тут как раз собрались чайком побаловаться. Присоединишься?

— Чаек — это хорошо, — энергично потирая над плитой костлявые ладони, сказал майор. — Пожалуй, не откажусь. На дворе черт знает что творится, так что чаек, думаю, в самый раз будет. Да и хорош он у вас, чаек-то!

— Пахоменко балует, — усмехнулся каперанг и, не вставая, снял с полки еще одну кружку. — Все лето какие-то травы собирал и сушил. Где он их только находит в здешних краях, ума не приложу.

— Отменный чаек! — повторил Званцев, расстегивая шинель и подсаживаясь к столу.

— А то как же, — глядя мимо него на огонек коптилки и сосредоточенно дымя папиросой, нейтральным тоном произнес начальник артиллерийской разведки. — В гостях и чаек крепче, и сахарок слаще.

Особист бросил на него долгий пристальный взгляд, который Никольский благополучно проигнорировал.

— Вообще-то, Иван Яковлевич, я к вам по делу, — обратился майор к Щербакову. — Нужен ваш совет.

— Ну-ну, — с заинтересованным видом произнес каперанг, подвигая к нему курящуюся горячим пахучим паром жестяную кружку, — излагай свое дело, слушаю тебя внимательно.

Майор снова покосился на Никольского, на этот раз с явным намеком, но начальник разведки проигнорировал этот взгляд так же, как и предыдущий. Он тоже явился сюда не чаи распивать, был старше по званию и не собирался торчать за дверью в компании связиста и вестового, пока майор Званцев будет разводить здесь свои не стоящие выеденного яйца секреты.

— Я слушаю, — повторил Щербаков, тоном давая понять, что и у него есть дела, от которых его оторвало появление обряженного во флотскую шинель майора НКВД Званцева.

— Пришел запрос из фильтрационного лагеря, — сказал майор, беря с блюдечка кусок желтоватого, твердого, как скала, рафинада и ловко раскалывая его пополам спинкой хозяйского финского ножа. — Если я не ошибаюсь, вы должны помнить человека, которого этот запрос касается. Он служил под вашим началом в прошлом году, еще когда вы командовали отрядом торпедных катеров. Лейтенант Лунихин Павел Егорович — не припоминаете?

— Паша Лунихин объявился? — радостно удивился каперанг. — Вот так сюрприз! Ай да молодец! Мы его похоронили, а он, оказывается, живехонек! Железный парень. Прямо как в песне: смелого пуля боится, смелого штык не берет…

— Гм, — с явным сомнением произнес Званцев, посасывая сахар. — Лунихин это или нет, еще надо установить — откуда, собственно, и запрос, с чем я к вам и пожаловал. Да и насчет молодца — не знаю, не знаю… Там разберутся, из какого металла он сделан, этот железный парень, нет ли на нем крупповского заводского клейма…

Он глотнул горячего чая, крякнул, расстегнул полевую сумку, порылся там и достал надорванный конверт с треугольным штампом полевой почты. Адрес был отпечатан на машинке, как и текст извлеченного из конверта письма. В левом верхнем углу виднелась прихваченная канцелярской скрепкой плохонькая черно-белая фотография.

— Взгляните, товарищ капитан первого ранга, — Званцев показал фотографию Ивану Яковлевичу, держа запрос в руках и старательно прикрывая пальцами текст. — Он?

Щербаков взглянул.

— Лунихин, — сказал он уверенно. — Только здорово похудел и обрит наголо. Но он, точно, он. Значит, живой.

— То есть вы официально подтверждаете, что изображенный на фотографии человек — Павел Егорович Лунихин, лейтенант, командир торпедного катера?

Капитан первого ранга поднял на Званцева удивленный взгляд.

— Ты чего хлебнул, майор? Мы что, на допросе?

Особист слегка смешался — как показалось Щербакову и Никольскому, притворно — и сказал, убирая запрос обратно в конверт, а конверт в полевую сумку:

— Виноват, товарищ капитан первого ранга. Но вы поймите, запрос официальный. Значит, и ответ должен быть официальный, по всей форме, не допускающий разночтений. Приходится, знаете ли, соответствовать. Что поделаешь — служба!

— Ну, раз служба, пиши: подтверждаю. Что я, Лунихина не знаю? Геройский парень, — повернувшись к Никольскому, добавил каперанг. — А главное, везучий. Для командира торпедного катера везенье — первейшее дело! Он еще в начале прошлого лета пропал, катер из поиска не вернулся. В таких случаях, сам знаешь, вариантов нет, а он, гляди-ка, живой! Ей-богу, в рубашке родился.

Начальник артиллерийской разведки задумчиво покивал, соглашаясь. Баренцево море — не теплый Каспий, здесь гибель корабля почти в ста процентах случаев автоматически означает и поголовную гибель экипажа. Особенно если речь идет о легком торпедном катере, на котором не то что шлюпки — даже двери деревянной не найдешь, чтобы продержаться на плаву. Да и какой прок от деревяшки, если температура воды даже летом близка к точке замерзания?

Капитан второго ранга Никольский был умный человек и неплохой шахматист, да к тому же опытный, бывалый разведчик. Тот факт, что незнакомый ему лейтенант уцелел, потеряв катер, и объявился в фильтрационном лагере почти через год после своего исчезновения, наводил на неприятные мысли о том, каким именно образом ему удалось выжить и где он провел все эти долгие месяцы. Быстро просчитав дальнейшие перспективы лейтенанта Лу-нихина, Никольский пришел к неутешительному выводу, что тому лучше было бы погибнуть вместе с катером.

Званцев застегнул полевую сумку и завозился, выбираясь из-за стола.

— Погоди, Петр Григорьевич, ты куда это собрался? — удивился Щербаков. — А чаек-то?

— За чаек спасибо, — застегивая шинель, сказал майор, — чаек знатный. Прошу извинить — дела!

— Постой-постой, — запротестовал каперанг, — так не годится! Во-первых, допей, нечего продукт попусту переводить. Что, Пахоменко зря старался? А во-вторых, объясни толком, что там с Павлом. Я его командир и имею право знать. В конце концов, я за него в ответе!

Званцев с сомнением пожевал тонкими губами, опять недовольно покосился на Никольского и вздохнул.

— Если честно, Иван Яковлевич, — сказал он, — я бы вам не советовал брать на себя ответственность за его художества.

— Ты, брат, чином не вышел советы мне давать, — с флотской прямотой отрубил каперанг. — Садись, выкладывай, что это за художества такие, из-за которых я от своего лучшего командира катера отрекаться должен? Садись-садись, майор, выполняй приказание старшего по званию!

Званцев неохотно уселся обратно на табурет, стянул с головы ушанку и сунул ее под стол, на колени.

— Ей-богу, не стоит вам этого знать, — сказал он, приглаживая ладонью жидкие волосы на макушке. — Только зря расстроитесь.

— А у меня и так не жизнь, а сплошное расстройство, — сообщил Щербаков. — Чему радоваться, когда войне конца не видно? Так что валяй, не стесняйся, выкладывай все как есть.

Званцев снова придвинул к себе недопитую кружку, взял в руки, качнул из стороны в сторону, задумчиво глядя, как плещется внутри темная, пахнущая незнакомыми травами жидкость.

— Если коротко, — сказал он, по-прежнему глядя в кружку, — в СМЕРШе подозревают, что он завербован немцами.

— Кто — Лунихин?! Чушь собачья, бред сивой кобылы! Это откуда же у них такие подозрения, на каком таком основании они родились? Его что, поймали в немецкой форме и с автоматом поперек пуза?

— Так точно, — заставив каперанга вздрогнуть и замолчать, с затаенным злорадством подтвердил майор. — Как есть в немецкой форме. Только не с автоматом, а с винтовкой на плече и с «вальтером» в кармане.

Даже Никольский, давно сообразивший, что без немецкого плена тут не обошлось, удивленно приподнял правую бровь, как бы говоря: ну и ну!

— Это какая же была бы у СМЕРШа жизнь, — глядя в низкий потолок, мечтательно произнес он, — если бы все немецкие шпионы вот так же, при полном параде, к нам через линию фронта шли!

— Не жизнь, а малина, — поддакнул оправившийся от изумления Щербаков.

Званцев обиженно поджал губы.

— За что купил, за то и продаю, — сказал он. — И потом, взяли его не при попытке перейти линию фронта, а почти в ста километрах от нее, на финской территории. Наша диверсионная группа возвращалась из дальнего рейда в немецкий тыл. Рейд вышел неудачный, задание они не выполнили, потеряли чуть ли не половину личного состава… А тут такой сюрприз: идет себе по лесу одинокий фриц, будто нарочно приключения на свою голову ищет. Ну, они его и прихватили — с паршивой овцы хоть шерсти клок. Думали, немец, а оказался русский, этот самый ваш Лунихин. Хотели его прямо там на месте в расход пустить, да он им зубы заговорил: из плена, мол, бежал, имею сведения особой важности… В общем, наплел с три короба, чтобы шкуру свою спасти. Ну, командир группы и подумал: а вдруг?.. Дома разберутся, да и не возвращаться же, в самом деле, с пустыми руками!

— А документы какие-нибудь у него при себе были? — на мгновение опередив уже открывшего рот Щербакова, спросил Никольский.

— Солдатская книжка на имя Эриха Фогеля, рядового третьей, что ли, роты какого-то там батальона береговой охраны…

— А взяли его где?

Званцев сердито пожал плечами, но тем не менее придвинул к себе карту, немного поводил над ней указательным пальцем и наконец ткнул им в какую-то точку на финской территории, в глубине материка.

— Где-то здесь, — сказал он. — Ну, естественно, плюс-минус…

— Естественно, — сказал Никольский. — Ладно, допустим, он сдался в плен, перешел на службу к немцам и даже взял себе немецкое имя, чтоб сойти за своего. А что, никому не пришло в голову задаться простым вопросом: что делает солдат береговой охраны в лесу — один, в двух сотнях километров от побережья?

Майор опять пожал плечами.

— Возможно, это часть легенды, — заявил он. — Знаете, от обратного: дескать, ну, полная же чушь, такое нарочно не придумаешь, значит — правда…

— Что чушь, то чушь, — согласился Щербаков. — А что он рассказал?

Внезапно воодушевившись, Званцев энергично махнул рукой.

— Э, это такая история!.. Целый приключенческий роман с лейтенантом Лунихиным в роли главного героя. Жюль Верн отдыхает, честное слово! Представляете, в плен его взяла немецкая подлодка — специально всплыла и дала бой в надводном положении, чтобы захватить такого ценного языка!

— Ну, правильно, — сказал начальник разведки. — Где ж его еще возьмешь? Тем более такого! Командир торпедного катера — он ведь всюду побывал, все видел, все знает…

— И все может рассказать немцам, — подхватил майор. — Он, конечно, клянется, что ни словечка не проронил, да кто же ему поверит! Но дальше — больше. В плену он будто бы строил какой-то особо секретный объект — вроде базу для подлодок в норвежских шхерах. И однажды, пользуясь своим знанием немецкого языка, о котором фрицы будто бы даже и не подозревали, подслушал разговор коменданта с начальником строительства. И комендант якобы сказал, что скоро на базу прибудет целое соединение субмарин новейшего образца. Он, видите ли, прямо во время допроса военнопленного стал расписывать начальнику строительства, как фюрер планирует перекрыть Северный морской путь, а потом атаковать Мурманск из-под воды этими своими новыми подлодками и еще какими-то «биберами»… И тогда наш герой, смекнув, что Родина в опасности, с боем захватил немецкий сторожевик и дал на нем деру…

— Гм, — с сомнением произнес Никольский, а Щербаков только тяжело вздохнул: в изложении особиста история и впрямь звучала неправдоподобно, а уж следователю в фильтрационном лагере она должна была казаться стопроцентным, и притом неумным, враньем.

— Да-да! — воскликнул майор. — Потом, когда кончилось горючее, он будто бы загнал катер в шхеры, открыл что-то там такое… как это…

— Кингстоны, — сквозь зубы подсказал каперанг.

— Вот-вот, кингстоны. В общем, катер он утопил и отправился дальше пешком. Наткнулся на группу норвежского Сопротивления, те помогли ему переправиться в Финляндию, и он в одиночку, с чужими документами пересек ее почти что из конца в конец, не попавшись ни немцам, ни финнам!

— Действительно, чертовски везучий парень, — сказал Никольский.

— А по-моему, предатель, трус и враль, каких поискать, — возразил майор.

Капитан первого ранга Щербаков стукнул ладонью по столу, заставив чай в кружках испуганно подпрыгнуть и заплясать.

— А твоего мнения, майор, никто не спрашивает! Откуда ему у тебя взяться, если ты Лунихина сроду в глаза не видел? Или спрашивают все ж таки? А? Что-то многовато информации ты почерпнул из простого официального запроса!

— Ну, запрос был развернутый, а потом мне еще позвонили…

— Ага, — удовлетворенно кивнул Щербаков. — Следуя твоей же логике, Петр Григорьевич, развернутый запрос требует такого же развернутого ответа. А ты, стало быть, получил от меня подтверждение, что это именно Лунихин, и заторопился к себе — писать сочинение на заданную тему, так? Так, не спорь! Выслужиться решил, утопить хорошего человека? Не позволю!

— Я бы не советовал вмешиваться, товарищ капитан первого ранга, — холодно и твердо глядя Щербакову в лицо своими выпуклыми бесцветными глазами, с оттенком угрозы произнес майор. — С огнем играете, Иван Яковлевич.

— А я не советую давать мне советы! Сам, гляди, не заиграйся. Ты сюда пришел уже после того, как Лунихин пропал. А значит, кляузу свою можешь составить только со ссылкой на его непосредственного начальника, то есть на меня. И не дай тебе бог хоть словечком приврать! Узнаю — мало не покажется. Думаешь, на тебя управы не найдется? Так и пиши: характеристики самые положительные, командование ходатайствует о скорейшем решении дела в пользу лейтенанта Лунихина и его возвращении в строй…

— Я напишу, — почти не разжимая губ, пообещал майор.

— Вот и напиши, — понемногу остывая, буркнул Щербаков.

— Только имейте в виду, что в этом деле решение принимать не мне… и не вам, товарищ капитан первого ранга. Разрешите идти?

— Не задерживаю.

Когда майор ушел, оставив на столе кружку с так и не допитым чаем и чуточку чересчур громко стуча каблуками, капитан второго ранга Никольский продул новую папиросу, прикурил от коптящего огонька сделанной из гильзы зенитного снаряда «катюши», послюнив кончики пальцев, поправил фитиль и, облокотившись о стол, сказал:

— Зря ты с ним так, Иван Яковлевич. Как говорится, не тронь дерьмо…

— Так ведь погубят же парня! — с горечью отозвался Щербаков. — Ни за что ни про что погубят хорошего человека… Нет, я этого так не оставлю! Я, если надо, до командующего флотом дойду!

— Дойди, — окутавшись клубами дыма, кивнул Никольский. — Если в парне уверен, дойди обязательно. Тем более что далеко ходить не надо — прямо скажем, сапоги не стопчешь, не запыхаешься даже. История, конечно… м-да… Но есть в ней один момент, который заставляет задуматься. Крепко задуматься!

— Это какой же? — заинтересовался каперанг.

— Для твоего Лунихина, я бы сказал, обнадеживающий. Видишь ли, я уже не впервые слышу об этих новых подлодках. Пару месяцев назад союзники сообщили, что, по данным их разведки, немцы наладили выпуск субмарин нового образца с существенно улучшенными характеристиками — быстроходных, малошумных, с увеличенным запасом хода и временем пребывания под водой, лучше вооруженных, с повышенной маневренностью и так далее. Первые две подлодки новой серии успешно прошли испытания на Балтике и были передислоцированы в бассейн Тихого океана еще прошлой осенью. В полученном из Германии донесении упоминалось о крупном соединении, которое формируется по мере схода подлодок со стапелей и готовится к отправке — куда, выяснить так и не удалось. Резидент союзников погиб со всей своей группой при попытке совершить диверсию на верфи, и этот канал получения информации пока не восстановлен. Но новые подлодки — не миф. Они существуют, и их уже немало. И, если на обочине Северного морского пути появится хорошо замаскированная база, куда они смогут возвращаться для ремонта и пополнения запасов, союзнические конвои столкнутся с такими трудностями, по сравнению с которыми нынешние нападения «волчьих стай» покажутся просто детскими шалостями.

Он промочил пересохшее горло остывшим чаем и жадно затянулся папиросным дымом.

— Ты еще скажи, что они и впрямь могут попытаться атаковать Мурманск, — недоверчиво хмыкнул Щербаков.

— Так ведь это само напрашивается! Они бы давно это сделали, да кишка тонка. Но, если их северная группировка усилится подлодками, которые могут оказаться невидимыми для нашей акустики, в атаке из-под воды нет ничего невозможного. Сначала перекроют путь союзническим конвоям, потом захватят господство на море, загонят нас в залив, незаметно проберутся следом и разом поднимут на воздух всю мурманскую портовую зону, все базы флота, склады, корабли — словом, все. А потом высадят десант, и Север у них в кармане. То есть это они так мечтают. Но, заметь, не просто мечтают! Ты в курсе, что в последнее время в наших краях заметно активизировалась немецкая агентура? Это установленный факт. СМЕРШ буквально с ног сбивается, так что душу из твоего Лунихина они вытрясут в лучшем виде. Поэтому, когда отправишься на поклон к командующему, прихвати меня с собой. Устроим ему перекрестный обстрел: ты со своей колокольни, я — со своей… Надо убедить командование в необходимости отнестись к рассказу твоего лейтенанта серьезно. Проверить его трудно, но нужно. Потому что речь идет не столько об этом пареньке, сколько о судьбе Мурманска. Сам понимаешь, где Мурманск, там и весь русский Север, а где Север — там, глядишь, и вся война…

— Ну-ну, не увлекайся, — сказал Щербаков. — Мне бы Павла выручить. Войну ведь, как ни крути, не разведданные выигрывают, а люди…

— Это факт, — изрек незаметно появившийся в комнате вестовой Пахоменко, сваливая на пол около буржуйки очередную охапку дров. — Пашка — парень боевой, без него нам фрица не побить. То есть побить-то мы его все одно побьем, но с Пашкой Лунихиным скорее получится. И вообще, человека выручить надо…

— Подслушивал, — констатировал Щербаков. — Вот он где, шпион-то!

Он тяжело поднялся из-за стола, отодвинув кружку.

— Эй, ты куда? — забеспокоился Никольский. — А шахматы?

— А чего с тобой играть, если ты все время выигрываешь? Вон, Макарыча соблазняй, может, хоть он тебя, изверга, одолеет. А я попробую дозвониться до командующего, попрошу принять нас завтра с утра…

— А, Макарыч? — вкрадчивым голосом рыночного зазывалы обратился к вестовому кавторанг. — Может, и вправду расставим партийку?

— Я больше в шашки, — открывая дверцу буржуйки, хмуро откликнулся тот. — Да и то в основном в поддавки.

— Ну, давай в поддавки, — согласился Никольский.

— Ну, давай, коли не шутишь, — сказал Пахоменко. — Сейчас вот только дровишек подкину…

Когда Щербаков вернулся от телефониста, Никольский и Пахоменко азартно резались в поддавки шахматными фигурами. Узнав, что кавторанг проигрывает уже третью партию подряд, Щербаков радостно потер руки. Звонок в штаб получился удачный, командующий дал «добро», и теперь ничто не мешало Ивану Яковлевичу в полной мере насладиться конфузией, которую у него на глазах претерпевал ранее считавшийся непобедимым начальник артиллерийской разведки и его хороший друг Андрей Николаевич Никольский.