Мой ангел злой, моя любовь…

Глава 13

Ветер неистовствовал, гнул верхушки деревьев вниз с такой силой, что Анна даже боялась глаз поднять лишний раз — все казалось ей, что сейчас вот-вот он повалит те на тропинку, по которой она бежала. Редкие раскаты грома заставляли ее сердце биться с удвоенной силой о ребра. Порой она даже вскрикивала от ужаса при особо громких угрозах наступающей грозы, чуть приседала на бегу, словно прячась от небесного гнева. В такие моменты лучше бы сидеть за надежными стенами дома, укрываясь от своих страхов в теплых объятиях Пантелеевны, а не спешить по неровностям лесной тропинки, уворачиваясь от ветвей, цепляющихся за плащ. Один раз даже пришла мысль повернуть назад, отказаться от своей затеи. Неужто нельзя решить это недоразумение иначе? Написать в письме свои извинения, к примеру. Но быстро отмела эту мысль, понимая, что на бумаге едва ли можно решить то, что так запуталось в разговоре.

Анна опоздала. Когда она выбежала из леса на тропу, шедшую по краю луга к дороге на Святогорское, Андрея еще не было видно, и она остановилась на миг, переводя дыхание, сбившееся от быстрого бега. Снова раскатисто громыхнул гром, уже ближе и намного громче, чем прежде, и Анна завизжала от ужаса, вспоминая тут же истории, рассказанные Пантелеевной о путниках, которых гроза застала вне убежища. И их страшную кончину. Присела на тропинке, словно высокая, еще не скошенная трава на этом краю луга, могла укрыть ее.

А потом снова установилась звенящая тишина, какая бывает только перед разгулом стихии. Сначала Анна даже не поняла, что за тихий ритмичный звук доносится до нее через ладони, которыми она закрыла голову при громовом раскате. Только потом осознала, что это мерный стук копыт по пыльной дороге, резко вскочила на ноги. Так и есть. Всадник в светлом мундире уже миновал пересечение тропкой того места дороги, где она планировала остановить его, удалялся под темнеющим небом в сторону усадьбы графини.

— Нет! — прошептала Анна тихо, а потом подобрала юбки, как можно выше, чтобы не запутаться в них, не упасть ненароком, побежала по тропе, путаясь в траве. И хотя до конца тропы было всего четыре десятка шагов, не больше, она выбежала на дорогу, когда Андрей уже отъехал на приличное расстояние, когда и для крика было уже далеко. Но она все же крикнула — совсем неподобающе для девицы громко, замахала рукой, надеясь привлечь к себе внимание. Очередной раскат грома заглушил ее крик, оглушил на миг ее своим громким звуком, но в этот раз Анна не взвизгнула и даже не шелохнулась, замерев на дороге, наблюдая, как уезжает от нее Андрей все дальше и дальше.

На щеку упала тяжелая капля, покатилась вниз к уголку рта, сливаясь на пути с другой — маленькой, что сорвалась с ресниц, когда Анна моргнула невольно, вздрогнув от неожиданного начала дождя, готовящегося пролиться плотной стеной из темноты туч у нее над головой. Она стерла обе эти капли пальцами с лица, а потом подняла глаза и с удивлением заметила, как всадник движется уже не от нее по дороге, а наоборот — развернулся и взял обратное направление, к Милорадово. И она не стала ждать, пока Андрей приблизится к ней, побежала ему навстречу, даже не замечая капель, что чаще и чаще стали падать на ее непокрытую голову, на ее счастливое лицо.

— O, мой Бог! Анна! — Андрей спрыгнул с седла, осадив коня в нескольких шагах от Анны, подбежал к ней, схватил за плечи. — Что вы тут делаете?

А она только молчала и смотрела на него, все еще не веря, что он услышал ее, вернулся.

— Diable! — не удержался он, когда капли стали падать все чаще, когда дождь стал набирать силу, спеша упасть на землю крупными каплями. Набросил Анне капюшон плаща на голову, стараясь хоть как-то укрыть ее от начинающегося ливня, поймал узду коня, нервно перебирающего ногами, недовольного непогодой.

— Тут есть сарай в том краю луга, — Анну вернул на грешную землю холод дождя. Она показала рукой куда-то в сторону. — Для сена… Прямо по той тропе, что у леса надобно пройти. Я не знаю…

Но Андрей не дал ей договорить, легко подхватил на руки и усадил в седло, приказав крепко держаться за луку. Сам же быстрым шагом повел по тропе коня, разглядев вдали у края леса темный силуэт какого-то строения.

Сарай, склоченный из грубых широких досок, конечно, был неказист, и, Андрей был готов поклясться в том — скорее всего, протекала крыша во многих местах. Но выбирать уже не приходилось — едва они достигли цели своего назначения, как небеса разверзлись, и на землю вместо редких капель хлынул ливень плотной стеной, заставляя коня снова нервно дернуться на привязи, прижаться к стене строения боком, стараясь укрыться от воды под нешироким навесом. Людям же было гораздо комфортнее — они спрятались от дождя внутри сарая.

Пахло сеном, которым только-только начали закрывать земляной пол, травами луговыми, что в вязанках висели на веревке, протянутой в одном из углов. Тихо стучали капли дождя по крыше, да изредка звенели о доски изогнутые лезвия горбуш [253], развешанные на стене. Андрей встал в проеме двери, не обращая внимания на капли, что долетали до него иногда под порывами ветра, даже головы не повернул к Анне ни единого раза за первое время, что они провели в этом укрытии. Как провел Анну к охапкам сена в глубине сарая, предложив присесть, так и замолчал. И она несколько стушевалась от этого молчания, чувствуя его злость по переплетенным на груди рукам, по сурово поджатым губам. Но все же набралась смелости, поднялась с сена, на котором сидела, и подошла к Андрею, остановившись лишь в паре шагов от двери, стала смотреть на его профиль.

— Vous êtes en colère [254], - проговорила она первое, что пришло в голову, чтобы завязать разговор, но Андрей даже головы не повернул в ее сторону. Так и смотрел в непроницаемую пелену дождя, под напором которой сейчас клонились луговые травы к земле. Тогда она шагнула еще ближе к нему, на расстояние вытянутой руки, легко провела пальчиками по рукаву его мундира — от края эполет до сгиба локтя. — Ваш мундир промок…

Но и легкий флирт, ранее помогавший ей ступить на первую ступень к прощению, не помог, и она прикусила губу. А потом почувствовала пальцами то, ради чего она так бежала сюда — его близость, вспомнила свое отчаянье, настигшее ее в спальне.

— Vous êtes en colère, è я понимаю вас. Я порой бываю совершенно несносной. Словно границы проверяю, за которые могу ступить в своем отношении к другим. И особенно я становлюсь жестока к тем, кто…, - Анна запнулась. Могла ли она отнести к этой категории Андрея, она не знала. Поймет ли он ее или нет, но она все же продолжила. — Становлюсь особенно жестока к тем, кто питает ко мне слабость. Я словно пытаюсь найти некие доказательства того расположения ко мне, о котором они говорят, проверяю их слова, их чувства. Я верю им и не верю. Моя беда в том, признаю. Я никому не верю. Никому, кроме папеньки и Петра. Они никогда не причинят боли, не обманут, не предадут. А другие могут… могут! Потому и стараюсь ударить прежде, чем ударят меня…

Андрей продолжал смотреть в дождь, но Анна заметила, как дрогнул уголок губ мимолетно, как шевельнулись его пальцы, еще крепче обхватывая локоть.

— А вы… К вам несколько иное, Андрей Павлович. Я мучаю тех, не чувствуя ничего, кроме последующего за тем легкого сожаления о содеянном. А вас… вас я мучаю, мучаясь сама. Я не ведаю, что творится со мной. Когда вы подле меня, я хочу и убежать из комнаты, и остаться рядом, с вами. Когда вы говорите со мной, я забываю о своем неверии, а вспоминая, злюсь на вас, на саму себя за то. Я хочу вам верить, Андрей Павлович, и в то же время не желаю этого, памятуя о том, чем обернулась моя вера в прошлый раз, когда я была так открыта, так доверчива. Я знаю, что равнять вас и… вашего товарища по полку немыслимо, но не могу не делать того. Оттого вдвойне желаю оттолкнуть вас от себя. Из-за того, что вы носите тот же мундир. И тогда, в церкви. Я сперва увидела не вас, а мундир. И только после разглядела… только после.

Анне вдруг безумно захотелось, чтобы он все же повернулся к ней, обнял, крепко прижимая к себе, внося в ее душу тот покой, который она ощущала только в его присутствии. Но Андрей даже не шевельнулся, так же без единого ответного слова слушая ее речь, и тогда она сама, забывая обо всем, кроме того, что он так рядом, что он так нужен ей ныне, шагнула и уткнулась лбом в его руку, чуть ниже бахромы эполет.

— Почему вы молчите, Андрей Павлович? — прошептала она с надрывом. — Не молчите, умоляю вас. Я не знаю, почему рассказала вам о том. Никому прежде я не говорила об этом. Пусть лучше думают, что я такая… такая злая, гадкая… И я такая отчасти. Вы сами говорили, что у меня много ликов, voilà comme je suis [255], не спорю, — а потом замолчала, осознав, что сейчас убедит его не в том, чтобы простить ее, а совсем в ином, замолчала, собираясь с мыслями.

— Вы доводите меня до бешенства, Анна, — вдруг заговорил Андрей, но она не подняла головы, боясь взглянуть на него отчего-то. — Такой ярости я до того еще не испытывал в присутствии женщины. Мне порой хочется придушить вас или встряхнуть с силой, чтобы в этой очаровательной головке появилось некое осознание своих деяний и слов. Вы пробуждаете во мне самые животные чувства, какие только есть в человеке — гнев, ненависть, жестокость, страсть. Вы правы — вы злы, злы до невозможности, и в то же время в вашем сердце живет доброта. Вы искушены в провинциальных интригах, творите свои собственные, но в тоже время вы так наивны. Вы — сущее дитя, Анна, в жизни. Вы сладкий дурман, приносящий горькое похмелье после момента очарования. Вы ангел, Анна, но злой ангел. Само зло в невинном облике прелести. Вами лучше любоваться издали, не попадая под ваши колкие ядовитые шипы. Но сладость, которую вы дарите, заставляет забыть об уколах. Вы сами создали себя такой, но… мой Бог, неужто вы, верно, такая?

Анна даже застыла от ужаса, слушая, как он говорит о ней — резко, отрывисто, зло. А потом он вдруг чуть отстранился от нее, но не совсем: просто поднял ту руку, к которой она прижималась лбом, обнял ее за плечи, привлекая к своей груди. И она заплакала тихо от этого нежного жеста, вцепилась в сукно его мундира, словно боясь, что он сейчас оттолкнет ее.

— Qu'est-ce que j'ai fait au bon Dieu? [256] Ведь я уже отравлен ядом. Твой яд уже в моей крови, в моем сердце, пусть и помимо моей воли. И этого, видно, не переменить ныне…

Анна подняла голову, удивленно взглянула на его лицо, и он нежно улыбнулся ей, коснулся губами ее лба.

— Ты вспыхиваешь, будто порох от огня. Но так же быстро сгораешь. Только думай отныне о том, что порох опасен, что он может разрушить даже камень, моя милая. Когда так часто указываешь на дверь персоне, ты должна быть готова к тому, что настанет день, и ты уже не сумеешь повернуть ее от порога, — проговорил Андрей, и она кивнула, соглашаясь с его словами. Он ласково провел пальцами по ее щеке, заправил за ее ушко, выбившуюся прядь. — Ты так переменчива, Анни… словно лед на солнце. Его блеск меняет свое положение под его лучами. Так и ты. То блистаешь, как дивный камень, то темна и холодна, как лед. Но я верю, милая моя, что растопив его… что в тех глубинах…

Он обхватил пальцами ее подбородок и коснулся губами ее губ. Сперва легко и нежно, углубляя поцелуй с каждым мгновением. Анна обняла его за талию, прижалась к нему всем телом, ощущая, как снова в груди разрастается то неясное ей чувство, захватывает ее в плен целиком. Отступили мысли и тревожные, и благие. Даже дождь стал тише стучать по крыше, словно боясь помешать им в этот миг.

— Прошу…, - тихо прошептала Анна, когда Андрей на миг прервал поцелуй. Как бы ни было ей хорошо от его поцелуев и спокойно от его объятий, в теле проснулось странная жажда чего-то большего. Снова почувствовать прикосновение горячей кожи к собственной коже. Коснуться губами его шеи, как она хотела тогда, нынче в парке. Он покачал головой, и она сама прижалась губами к его рту, прерывая слова возражения, прижалась всем телом к нему, едва не сбивая его с ног, запустила пальцы в волосы.

Только так она чувствовала себя любимой им, ощущала, как необходима ему. Только тогда поверила ему — не словам, а именно рукам и губам. Так нельзя солгать, нельзя обмануть…

— Ты не понимаешь… Я не могу… не ныне.

— Тогда поцелуйте меня еще… Прошу вас… Только поцелуйте.

И тогда он поднял ее на руки, отнес на сено, лежавшее в глубине сарая, укрывая от ветра, что так и рвался в сарай через распахнутые двери, в проеме которых они стояли. Он целовал ее снова и снова, гладя ее растрепавшиеся волосы, ее лицо, ее шею, часть груди в распущенном вороте платья, что сползло с плеч, не удержавшись без тугой шнуровки. Запоминая, вбирая в уголки памяти каждый кусочек ее кожи, мягкость ее губ, запах ее волос.

От дождя волосы Анны, так тщательно завиваемые, распрямились, и она не могла не смутиться, когда Андрей пропустил меж пальцев длинную прядь, выбившуюся из прически, наблюдая, как медленно рассыпаются они на его ладони.

— У меня не такие вьющиеся локоны, как у Полин. Прямые… Приходится много над ними трудиться, чтобы добиться… чтобы по моде…

И он улыбнулся, в который раз дивясь ее трогательной наивности, стал снова целовать ее.

— Пусть такие, как есть… Я люблю в тебе все, даже твои невьющиеся в укор моде волосы!

А потом оба замерли при его словах, взглянули друг другу в глаза. Андрей ждал, что она скажет хоть что-нибудь в ответ на его признание. Пусть даже какую-нибудь нелепицу или отшутится. Пусть даже солжет, пусть! Но Анна только легко оттолкнула его, чтобы теперь уже он перекатился на спину, склонилась над ним и после долгого и пристального взгляда в глаза поцеловала его в шею, открытую в расстегнутом вороте мундира, медленно провела губами от самого уха вниз до рубахи. Именно тогда он совсем потерял голову, забыл обо всех доводах рассудка.

Андрей будет после вспоминать, какой обжигающе горячей была кожа Анны, каким тихим был ее шепот, когда Анна молила его после каждого прикосновения рук или губ, цепляясь с силой в его плечи: «Прошу тебя… прошу тебя… Андрей», сама не понимая, о чем просит его. Он полагал остановиться в течение всего времени, когда ласкал ее. Знал, что не может позволить себе сделать то, о чем так настойчиво требовало собственное тело, о чем тихо умоляла Анна, лежащая под ним. Но когда она просунула ладони под его рубаху, коснувшись кожи, когда стала сама целовать его плечи, растянув ворот, он не сумел ее оттолкнуть, как следовало.

— Ты не должна… я не должен…, - шептал Андрей, только распаляя желание Анны добиться своего. Он был слаб. Слаб во всем, что касалось этого дивного русоволосого ангела, как бы ни отрицал очевидное.

— Это из-за…м-м-м… conséquences [257]? — спросила Анна, облизывая пересохшие отчего-то губы, удивляясь собственной смелости, разгоревшейся в ней с огнем в крови. Только Андрей придавал ей этой смелости и никто иной. — Мадам Элиза поведала мне о многом в то утро, когда мне пришлось открыться ей. И невольно подсказала… Седмица. Семь дней после… после… sans conséquence [258]. Нынче — пятый.

Все. После этих слов он сдался на ее милость. Анна заметила это вдруг по его глазам, что затуманились, как тогда, в спальне. Она улыбнулась и провела пальцами по его лицу, вниз вдоль шеи, по плечу и вниз по руке, дивясь контрасту мягкости кожи и твердости мускулов под ней.

— Поцелуй меня…

Пусть даже после придется выдержать снова то, что он делал тогда. Но она помнила и то дивное наслаждение, предваряющее эту боль, наслаждение, от которого даже кожа горела огнем, а сердце билось в груди, как птичка в силке. Она так хотела забыть обо всем, что разделяло их, об их ссорах и разногласиях, о той разлуке, что предстоит им вскоре, поджидающей их за порогом этого строения под дождем. И о войне, что пришла так не вовремя, обо всем, что могла она принести с собой…

И Анна забылась, как и хотела, даже пропустив тот момент, которого она так страшилась. Взглянула на него так удивленно, что Андрей не смог не улыбнуться, уткнулся лицом в местечко между шеей и тонкой ключицей, боясь, что она обидится его улыбке, тому торжеству, что он невольно ощущал в душе при виде выражения ее лица, тому восторгу, что плескался ныне в душе.

— Ныне я понимаю, — проговорила она, пряча свое краснеющее лицо у него на груди после. — Ныне я понимаю, отчего улыбалась мадам Элиза, когда я твердила, что ни за что и никогда не смогу лежать, когда… когда… Это как с поцелуем.

— Что с поцелуем? — переспросил Андрей, гладя ее волосы. И она рассказала ему, смущаясь, о своем решении, принятом еще тогда, несколько лет назад, что никто и никогда не будет так целовать.

— Так забавно, так глупо я думала ранее, — хихикнула она слегка нервно, все еще смущаясь его и своей наготы, этой близости, что была меж ними сейчас. — Так наивно…

Андрей легко поцеловал ее в кончик носа, улыбаясь мысли о том, какая она все-таки еще девочка. Вроде бы и женщина с виду, а по сути — дитя и только.

— Мы с тобой обвенчаемся в первый же мой отпуск, — говорил он, и она кивнула, не стала спорить. Андрей не стал добавлять, что этот отпуск, скорее всего, будет дан по ранению, предпочел умолчать о том, не желая нарушать очарования их нежданного уединения. Потом поднялся с плаща, на котором они лежали, расстелив тот на сене, вышел из сарая к коню, снял седельную суму.

— Дай мне руку, — попросил Андрей, вернувшись, и Анна, по-прежнему не глядя на него, отводя глаза в сторону от его обнаженного тела, пусть и с трудом преодолевая любопытство, протянула ладонь в его сторону. Скользнуло по пальцу холодом металла, и она взглянула на руку. Тонкий ободок серебра и три граната — один большой по центру и два поменьше по бокам.

— Это кольцо моей прабабушки по линии отца. По преданию, оно было заказано мастеру ювелирных дел, когда прадедушка был вынужден покинуть Петербург по воле императрицы Анны Иоанновны из-за близкого знакомства с семейством Долгоруких. Они с моей прабабкой тогда только помолвились, и эта ссылка должна была стать концом их союза. По семейному преданию, прадед в отчаянье бродил по столице, пока не зашел в один из трактиров у Московской заставы, где встретил цыганку. Она-то и подсказала ему, как должно уберечь свое счастье и свою любовь — перстень с гранатом поможет ему в том. Пока перстень на руке у той, кому отдано сердце, любовь не уйдет из союза. Так и вышло. Прадед хоть и отбыл в ссылку, да недолго один жил в своем имении на Рязанщине. Прабабка сумела убедить своего отца и позволить ей обвенчаться с тем, кого выбрала сердцем. Пусть и ушло на это три долгих года. С тех пор Оленины передают это кольцо по старшей линии своим нареченным.

Андрей замолчал на миг, невольно вспомнив Надин. Она была единственной из невест Олениных, что не надела на руку при помолвке это кольцо неведомо по какой причине. Андрей знал только, что Борис отдал тогда невесте материнское кольцо с яхонтом и жемчугом, невзирая на приметы и семейное предание. Оттого-то Андрей не сразу понял тогда, что Надин уже не его невеста, чужая…

— Оно дивное, — Анна пошевелила пальчиками, и гранаты тускло блеснули в скудном свете, что шел из дверного проема. Этот блеск вернул Андрея из воспоминаний. Он поймал эти тонкие пальчики, прижался к ним губам.

— Я возвращался, чтобы отдать его тебе. Думал, на обеде сделать это, да только не сложилось. А потом… потом и о нем забыл со злости.

— Прости меня, — Анна провела ладонью по его щеке, а потом тоже протянула ему кольцо, что сняла с одного из пальцев, пока он выходил. — Вот. Я шла к тебе не только для того, чтобы сказать, как я сожалею о том, что сделала. Для того чтобы отдать тебе это. В память обо мне.

Четыре камня на серебре — по числу букв ее имени. Дивное сочетание двух аметистов и двух нефритов. Ее имя, созданное руками ювелирных дел мастера по существовавшей в то время моде творить себе именные талисманы-кольца по первой букве камней в обрамлении драгоценных металлов.

Кольцо было Андрею мало. Не налезло даже на мизинец к разочарованию Анны. Она-то думала, что этот талисман не только будет служить в память, но и непременно сохранит его от всего худого. В его имени ведь тоже есть эти буквы — А и Н.

— Повешу на шнурок на шею, — решил Андрей, убирая кольцо в седельную суму. А потом навис над ней, прижал к сену, крепко поцеловал в губы. — Отныне мы и обручены с тобой, милая моя. Обменялись же перстнями, пусть и не под сводами церковными…

И снова только тишина дождя раздавалась в сарае, когда мужчина и женщина скрепили свой союз, переплетая руки, тесно прижимаясь телами, обжигая поцелуями. О, если б только можно было всю жизнь провести в этом сарае, думала Анна, слушая, как бьется сердце Андрея под ее ухом позднее. Она бы согласилась на то, не раздумывая, невзирая на то, что больно колется порой сухая трава даже через ткань плаща.

И эта война… Она водила пальцем по его обнаженной груди, выписывая букву А, словно ставя на нем свой собственный знак защиты, отводя от него и пулю, и острое лезвие сабли, и штык. Он должен вернуться. Он скоро вернется. Только это повторяла мысленно как мантру, слушая, как шелестит по траве уже стихающий дождь, наслаждаясь теплотой его дыхания у своего виска, поглаживанием его ладони по своей спине. Только с ним ей было хорошо. Господи, не лишай меня этого… и пусть этот дождь льет до скончания веков!

— Я ни о чем не жалею, — прошептала Анна после, прижимая к себе платье, не решаясь начать одеваться, словно пытаясь отдалить этот момент, когда им придется покинуть это временное пристанище. Увы, дождь уже закончился, и небо просветлело. Нужды укрываться от всего мира в этом неказистом сарае с прохудившейся кое-где крышей более не было. Каждый должен был вернуться в свой мир — она к себе в усадьбу, а он в полк, что непременно когда-нибудь ступит на ратное поле.

Оттого так хотелось плакать, наблюдая, как он натягивает рубаху, как заправляет ее в панталоны. По его лицу она уже видела, что мыслями Андрей уже не с ней, уже там, в тех днях, что предстоит ему пережить в будущем.

— Что с тобой? — замер Андрей, натягивая один из сапог, и она не смогла сдержаться — протянула в его сторону руки, умоляя взглядом обнять ее. Он тут же отбросил сапог, шагнул к ней и прижал ее к себе.

— Мне страшно, — прошептала она, цепляясь за него, хватаясь словно утопающий, за его плечи и руки, прижимаясь к нему теснее. — Мне страшно…

Ей действительно было страшно. Она боялась и того будущего, что сулило одно только слово — «война», и того одиночества, что настигнет ее, когда он уедет. И самое основное — она боялась, что то, что было между ними здесь, исчезнет, испарится, едва они уйдут из этого сарая, закроют грубо сколоченную дверь, словно отсекая от своей жизни то, что случилось здесь, словно этого никогда и не было.

Андрей легко целовал ее веки, щеки и нос, успокаивая, шепча ей что-то, пока ее дрожь не прошла, пока не ушли прочь все страхи. Но и после, уже затягивая шнуровку ее платья, он то и дело касался губами ее шеи или ушка, словно и сам не мог никак оторваться от нее, насладиться ее присутствием подле себя. Ему казалось это таким жестоким — получить этот дивный дар в свои руки и тут же расстаться с ним, выпустить из своих ладоней.

Они возвращались через лес в Милорадово, то и дело переглядываясь, вспоминая тот самый день, когда впервые сказали друг другу «ты», когда впервые стали так близки друг другу. На залесной аллее Андрею пришлось взять Анну на руки, чтобы перенести через широкую лужу, да так и не выпустил ее после, нес по аллее, пока не подошли к партеру. Только там поставил ее на ноги, обнял молча, пряча лицо в ее растрепанных волосах. И Анна обхватила его руками, царапала сукно мундира, борясь со слезами, навернувшимися на глаза в этот миг.

— Я напишу. Тут же, с первой же станции, — проговорил он, и она кивнула, поднимая на него глаза. — Ты не жалеешь, милая?

— Не жалею, — прошептала она в ответ. Быть может, она должна ныне страдать от того, что уступила ему снова, забыв о девичьей чести, но этого не было. Повернись время вспять, она бы не изменила бы ни этот день, ни ту ночь. — Ни о единой минуте не жалею.

— Ты напиши мне, коли будет… Я изыщу возможность, Анни, приеду тотчас. Обещаешь?

Она обещала, отчего-то уверенная, что того, о чем он говорит, не будет, вцепилась в его руки, не в силах разжать пальцы, развернуться и уйти в дом, в окнах которого мелькали огоньки свечей. Лакеи, переходя от одного оконного проема к другому, снимали ставни, еще недавно защищающие стекло от порывов ветра и тяжелых капель. Но даже поверни те головы в сторону парка, не заметили бы стоявших в залесной аллее Андрея и Анну, настолько надежно их укрывала тень деревьев и сумрак приближающегося вечера.

— Ты должна идти, милая. Как бы ни хватились, — напомнил Андрей, прижимаясь лбом к ее лбу, заглядывая в ее глаза. Он обещал себе еще минуту назад, что выпустит ее из своих рук, поспешит к коню, которого оставил на привязи у сарая. — Ты должна идти, милая…, - а сам уже целовал в губы, запуская пальцы в ее волосы и прижимая ее голову еще теснее к своим губам.

Они трижды размыкали руки, расходились в стороны, но Андрей так и не мог уйти из аллеи, а Анна все возвращалась, сделав несколько шагов от него прочь.

— Обещай мне, — прошептала она запальчиво, намереваясь уйти непременно в последний раз, как сказала ему до того, прижималась щекой к его груди, слушая мерный стук сердца — Обещай мне, что вернешься! Обещай, что вернешься! Я прошу тебя! Только вернись!

И только получив тихое «Обещаю!», смогла расцепить пальцы, выпуская его ладони, развернулась к дому, побежала по краю партера, скрываясь у кустарников от лишних глаз, что могли наблюдать за ней из окна дома. Андрей не ушел тут же, как говорил ей, а остался на месте, наблюдал со своего места, как она пересекла партер и подбежала к дому. Там Анна остановилась на миг, обернулась к парковым аллеям, словно ища его взглядом, и он поспешил укрыться за зеленью аккуратно постриженного куста сирени.

— Я люблю тебя, ma Anni, — прошептал Андрей, только ныне выпуская на волю эти слова, что жгли ему душу, ныне, когда она не могла услышать их. Слишком рано говорить их ей, считал он. Быть может, позднее, когда он вернется сюда в Милорадово. А он вернется сюда. Непременно вернется! Иначе и быть не может.

Анна долго сидела в темноте черной лестницы на самой нижней ступени, на которую опустилась, едва шагнула сюда из вестибюля. Ее никто не заметил — ни зевающий швейцар, ни лакей, с которым тот о чем-то говорил тихо. Оставалось только подняться по лестнице и проскользнуть в свои комнаты, а там уже спрятаться в постели, укрыться с головой покрывалом и лежать, вспоминая каждый миг, каждый поцелуй, каждый взгляд. Она покрутила на пальце кольцо, которое надел на ее руку Андрей, поцеловала его камни, улыбаясь, и только потом побежала вверх по лестнице.

В будуаре никого не было — ни Глаши, ни Пантелеевны, и Анна поспешила пройти в спальню, довольная, что ее возвращение осталось незамеченным. Скорее всего, и та, и другая уже решили, как скрыть ее долгое отсутствие в доме. А уже в спальне она встала, как вкопанная, разглядев в полумраке комнаты мужской силуэт на фоне светлого пятна окна.

— O-la-la! Regardez voir! [259] Кто почтил своим присутствием нас? Mademoiselle Annette! Или она уже не mademoiselle [260]? — Петр вдруг в два шага преодолел расстояние от окна, у которого стоял до сестры, схватил ту за руку и развернул спиной. А потом резко повернул лицом к себе. — Как понимать, моя любезная, что твое платье в идеальном порядке, когда вышла ты вон из спальни несколько часов назад не в подобающем девице виде? Неужто какую справную горничную отыскала, бродя по лесам в грозу?

— Петр, пожалуйста…, - начала Анна. Пантелеевна, знать, открылась ему. Более никто не знал о том, что она уходила из дома в платье с полураспущенной шнуровкой.

— Петр, пожалуйста, — передразнил брат Анну, а потом поймал и ее вторую руку, больно сжал предплечья. — Как ты могла? Как ты могла сделать это? Ты! Как ты могла?! Неужто не понимаешь, что теперь все изменится? Как ты могла так поступить?

— Я люблю его, — вдруг сорвалось с губ Анны, и брат и сестра уставились друг на друга, явно удивленные теми словами, что были произнесены сейчас. А потом она повторила, медленно, словно пробуя эти слова на вкус. — Я люблю его. И я хотела с ним быть, понимаешь? Только с ним.

— Нет, не понимаю, — покачал головой Петр. — Не понимаю. Ты подумала о том, что впереди не просто дивные летние денечки для полков? Что неизвестно, что ожидает его через седмицу, через месяц? Кто ведает, вернется ли он. Mort au champ d'honneur [261]. И что тогда?

— Он вернется, он обещал, — ответила Анна. — Cela suffit [262]. Я не желаю думать о том ныне.

— А ты вообще думала о чем-либо? — едко спросил Петр, по-прежнему не пуская ее рук. — Думала, когда давала свое согласие на этот брак? Что за выгода тебе от этого союза? Ротмистр совсем не тот, каков тебе нужен. Отчего ни ты, ни papa не видите того?

— Да отчего ты не видишь иного? — вскипела Анна. — Отчего ты так против него? Быть может, у тебя кто другой на примете? Не князь Чаговский-Вольный ли часом? И что за долг у тебя пред ним, что ты так печешься о его персоне уж столько времени?

Она вовсе не имела в виду никаких долгов, особенно денежных, просто к слову пришлось. Замерла, удивленная, когда Петр вдруг побледнел заметно даже в полумраке спальни.

— Это он сказал тебе? — прошипел он вдруг, сжимая ее предплечья с силой. — Оленин поведал о том?

— Отпусти! Ты делаешь мне больно! — Анна с трудом вырвалась из цепкой хватки брата, отступила от него на пару шагов, перепуганная его видом. Его лицо было белее полотна, глаза казались совсем темными на фоне бледности лица, ноздри раздувались.

— Это Оленин, est-ce vrai [263]? Только он! Он и никто иной! Ведь он недавно из Москвы…

— Прекрати! Андрей ничего не говорил мне о тебе. Никогда. Ни единого слова! Как ты можешь оскорблять его подобными подозрениями? Он слишком благороден для того, — отрезала Анна резко и нахмурилась, когда Петр вдруг зло расхохотался в голос.

— Un coup frappé droit au but, ma chere! [264] — а потом зааплодировал, ставя ее в тупик своими словами и резким злым смехом. — Слыхала бы ты, что за толки ходят о нем, ma chere, и слова бы ни говорила о его благородстве.

— Я не желаю ничего слушать! — выкрикнула Анна, но Петр уже говорил о том, что узнал, что подслушал в офицерских кружках в Москве и Вильне, собирая сведения об Оленине.

— Ведала ли ты, что наш бравый ротмистр обожает вот таких невинных девиц, как ты, судя по тем сплетням, что ходили о нем в столице? Совсем недавно, еще прошлой осенью его имя было у всех на устах, когда его брат погиб якобы от неосторожного выстрела на охоте. И ведаешь, о чем говорили? О нем и о его belle bru [265], madam Nadine, прекрасные глаза и дивный стан которой как-то отметил сам император комплиментом на одном из балов. И ведаешь, о чем сии толки ходили? Что невинности была лишена madam Nadine в объятиях младшего брата, а женился на ней старший, видно, прикрывая грех. Что дочь madam Nadine от того, кого должна бы та называть «mon oncle» [266]. И что навещал порой свою belle bru наш благородный кавалергард далеко не по-родственному, видимо, в память о прошлых днях.

— Que c'est saleté! [267] — проговорила презрительно Анна, глядя на брата так, словно только заметила его в комнате, изгибая губы в злой усмешке. — А ты смотрю, не службу в Москве несешь, а отменно собираешь всю мерзость, как старый злобный potinier [268]! Достойно, Петр!

И тут случилось то, чего они оба никак не ожидали. Петр размахнулся и наотмашь ударил сестру ладонью по щеке, и снова оба замерли, потрясенно глядя друг на друга.

— De grâce, Annette [269]…, - Петр притянул к себе застывшую на месте без единого движения сестру, коснулся губами ее лба, будто стремясь стереть этим нежным поцелуем тот удар, что нанес ей. Анна же не шевелилась, позволила ему это, как и провести после ласково ладонью по ее щеке, краснеющей от пощечины. — Прости меня, Анечка. Сам не ведаю, что на меня нашло…

— Уходи, — глухо сказала Анна, и его рука упала. — Оставь меня.

— Выслушай меня, Анна, — попросил он, но она только отступила от него в сторону, уворачиваясь от протянутых рук. — Только выслушай. Я все тебе скажу… все!

— Уходи! — повторила она, поворачиваясь к нему спиной, чтобы не показать ему своего потрясения от его поступка, своей боли, разрывающей сердце. Этот человек, стоящий за ее спиной, человек, которого она звала своим братом… Она поняла, что совсем не знает его настоящего, что он не тот, образ которого хранила в своем сердце, которого обожала.

— Ты разбиваешь мне сердце своими словами, — глухо произнес Петр из-за спины, и она поняла, что сказала последнее вслух. Он положил руки на плечи Анны, попытался удержать ее, заставить выслушать, но она скинула его ладони, отошла к гардеробной, намереваясь укрыться от него там, если он не оставит ее в покое, если и далее будет пытаться заставить остановиться, задержаться возле него, внимая его словам.

— Ne vous en faites donc pas [270], говорил ты мне, помнишь? Не принимай все близко к сердцу. И никто тогда не разобьет тебе его, — напомнила Петру когда-то сказанные ей слова. — Вспомни свои слова, mon cher. Ne vous en faites donc pas… И еще — помнишь о моем выигрыше? Желание, pas [271]? Так вот, — только ныне она повернулась к нему, взглянула на него привычным ей уже отстраненно-вежливым взглядом. — Я желаю, чтобы ты держался подальше от Полин. Боюсь, она не разделяет nos principes, mon cher [272], а я бы не хотела, чтобы ее сердце было разбито. Un peu plus loin [273], Петруша, запомни.

Петр кивнул, не говоря ни слова в ответ. Нынче он бы на все пошел, чтобы Анна только простила ему ту вспыльчивость, ту ярость, что захлестнула его с головой, пока он ждал ее и представлял в деталях, что происходит ныне где-то за пеленой дождя, как исчезает единственная возможность поправить свои дела. Только Анна могла помочь ему в том. Но как ему может помочь эта Анна?

А потом поймал прядь ее волос, выбившуюся из узла на затылке, и с радостью отметил, что она не стала отстраняться от него на этот раз, заправил его нежным движением за ухо, легко щелкнул по носу, как делал это в детстве, и она улыбалась в ответ. Но ныне Анна не улыбнулась, только смотрела пристально в лицо брата, скрывая свои мысли от него, словно за непроницаемой стеной.

— Прости меня, Анечка, милая, — Петр вдруг обнял ее мимолетно, крепко прижимая ее к себе. Он был готов отрубить себе ладонь, что оставила уже едва заметный след на ее левой щеке. А ее слова, что он не тот человек, которого она обожала некогда, жгли его словно огнем ныне. — Прости меня, милая… прости… Прошу тебя.

— Ne vous en faites donc pas, — улыбнулась Анна. Очаровательно-вежливо, как обычно. С пустотой в глазах. А потом обхватила его голову ладонями и коснулась безжизненными губами его лба. — А ныне я хотела бы лечь в постель, устала. Bonne nuit, mon cher frère, bonne nuit! [274]