Мой ангел злой, моя любовь…

Глава 21

Анна просидела в покоях Марьи Афанасьевны почти весь остаток дня, ушла к себе только, чтобы переменить платье к ужину. Они долго молчали после рассказа о прошлом графини, и это молчание нарушила именно Марья Афанасьевна, указывая на кольцо на руке Анны.

— Я все это время никак не могу взять в толк, откуда оно у вас, — тихо проговорила она. — Я готова поклясться, что Андрей не давал его вам до своего отъезда из Милорадово в тот день. Да и расстались вы тогда далеко не как невеста с женихом. Как чужие ведь простились, — не смогла сдержать укора, и Анна отвела взгляд в огонь, пытаясь скрыть от нее волнение при воспоминаниях, нахлынувших в тот же миг.

— Я… мы виделись после… тогда и отдал мне…

— Как это безрассудно! — вдруг стукнула тростью об пол Марья Афанасьевна. — Ох, попался бы ныне под руку! Вот ведь стервец! Ведь была же ошибка прежде… и сызнова…

И Анна резко повернулась к графине, заслышав, как резко прервала та свою реплику, вспомнив спустя миг слова брата, сказанные в тот вечер: «…невинности была лишена madam Nadine в объятиях младшего брата, а женился на ней старший, видно, прикрывая грех…». Она не думала о них с тех самых пор, а тут словно ударил кто-то этими словами, ударил больно, наотмашь. Невольно взглянула на кольцо на своем пальце. Носила ли та этот перстень с гранатами, как символ будущего брака с Олениным? Старшим или… или все-таки младшим? И раз истинно, что говорил тогда Петр о браке со старшим братом Олениным после неких отношений с младшим, то вдруг и остальное — правда? Набраться бы смелости ныне да спросить графиню, когда та стала откровенна с ней. Но девице не пристало спрашивать о подобных вещах, думать о них нельзя было, и Анна снова отвела взор на всполохи огня в камине, смущенная и тем, что невольно выдала свое тайное свидание с Андреем в день отъезда.

— Ах, разве ж корить вас, молодых, ныне, когда уж все решено за вас? — Марья Афанасьевна вздохнула. — Но голову-то надобно на плечах иметь. Корю за слабость, за страсть не корю… Si jeunesse savait, si vieillesse pouvait! [357] Но все же! Сущее безрассудство! Allons, ne pleurez! [358] Не стоит. Вытрите слезы, я не люблю излишнюю мокроту! Никто не должен ведать о том, что стряслось, о свидании en tête-à-tête [359] … благо, что все чинно! Возьмите мой платок! И более не будем даже говорить о том, чтоб не сердить меня! У девицы голова должна быть на плечах, и только у нее! Мужчины не думают о последствиях таких свиданий в большинстве своем, это женская доля. Ах, это так … provincial! Остались бы вы наедине в столице с мужчиной, пусть даже вашим женихом! Тут же записали бы вас, тут же! Вот уж побраню я этого garnement [360]! Дай Господь только сию оказию! — и перекрестилась тут же, мысленно прося о таком случае.

Она смотрела, как вытирает слезы на щеках Анна, и думала с тоской о том, как могло бы сложиться у ее племянника и этой девушки, если б не эта война. И что теперь у нее вдвойне будет тревог при мысли, что в доме сторонний мужчина да еще положивший глаз на Анну. И что ему надобно, этому поляку? Чего ходит за Анной по пятам? И эта деланная скромность, когда графиня поблагодарила его за то, что скрыл помощь Шепелева тем беглецам. Словно только и ждет, когда ему предъявить счет за содеянное.

— Вы говорили про ошибку Андрея Павловича… в прошлом, — аккуратно проговорила Анна, делая вид, что ей вовсе неинтересен ответ графини, складывала сосредоточенно платок на коленях в маленький квадрат. Марья Афанасьевна снова стукнула об пол тростью, и Анна вздрогнула, подняла на ту испуганный взгляд, опасаясь гнева графини за ее смелость и дерзость.

— То дело не наше, нам и не говорить о нем, — сурово заметила графиня. — Бог даст, сам все скажет, коли решит. А не решит, знать, не должно знать о том! Даже вам, ma chere.

И Анна только уверилась, услышав эти слова, что даже если сплетни и несут в себе выдумку разумов людских, ложь, приплетенную для красного словца, то и истина все же есть в них. Пусть и зернышко маленькое, но все-таки. И отчего тогда Петра все же не выслушала? А потом вдруг Глаша случайно дернула больно ее за локон, закалывая те над ушами, и Анна словно очнулась от морока, затуманившего ей голову. О чем она думает? Как может? Гадкая она, гадкая! Любил ли он прежде или нет, ныне о другом надобно — думать лишь бы вернулся!

— Что Иван Фомич? Он так дурно выглядит ныне, так постарел лицом, — спросила Анна, пытаясь отвлечься от ненужных сейчас ей мыслей, от неуместных тревог и завязать разговор. Пантелеевна только вздохнула, набрасывая ей на плечи вязаную из тонкой пушистой шерсти шаль с яркими узорами под цвет ленты в волосах Анны.

— Постареешь тут! Тут и разрыву сердечную получить недолга! — проговорила тихо няня. — Его Дарья-то померла на прошлой седмице.

— Как померла? — замерла ошарашенная вестью Анна. Дарья была одной из швей в усадьбе, «золотые руки», как звала ее Пантелеевна. Самая искусная из всех мастериц в починке платьев из тонкой воздушной ткани. Прошлой осенью Иван Фомич отдал ее, свою младшую дочь, за деревщика усадебного, совсем не предполагая, что ее мужу предстоит сделать той такой страшный подарок, едва минет их первая годовщина свадьбы — гроб из сосновых досок.

— Так и померла, — ответила Пантелеевна, крестясь и шепча под нос короткую упокойную. — Не сумела ей помочь наша Тимофеевна, забрал к себе Господь и младенчика, и мать.

— Ох, недаром же…, - вдруг вступила в разговор Глаша, поправляя один из локонов Анны, но замолчала, когда на нее тут же шикнула нянечка. Анна же насторожилась, заметив, как та сделала знак горничной молчать.

— Что — недаром? Ну же! Говори! Коли приступила, имей смелость закончить! Или тебе Пантелеевна барыня здесь? Говори!

И Глаше волей-неволей пришлось рассказать барышне то, о чем уже давно шепчутся в людском флигеле. Что смерть пришла в Милорадово и собирает свой урожай седмицу от седмицы. И костлявую эту старуху именно она, Анна Михайловна, привела с собой в усадьбу, настояв на том, чтобы гусара того сюда привезли. Все видели на панихиде, что у господина того глаза приоткрыты — знать, не ушел совсем на тот свет он, знать, искал, кто следом пойдет.

— Глупость! Совершеннейшая глупость! — вспылила Анна, а сама украдкой скрестила пальцы, отгоняя невидимое глазу зло. — Не успели вовремя глаза прикрыть, вот и не до конца… Ах, что за глупости! — а у самой сердце сжалось, вспомнила, как кольцо выскользнуло на ладонь из-под холстины сорочки девицы дворовой, расплакалась тихонько.

— Ну, дура ты, Глашка! — рассердилась Пантелеевна, прижала к себе Анну, погладила, успокаивая по спине. — Только барышню огорчила болтовней своей! Вот я тебе-то по губам-то дам ужо! Не слушай ее, милочка моя, глупая она, ты верно, душенька моя, сказала то…

Но Анна уже не могла не думать об этих словах. Вспоминала, верно, ли у Бранова были глаза полуоткрыты или все наговаривают суеверные холопы. Но так и не могла вернуться в тот день, когда прощалась с ним в церкви. Только общие черты какие-то вспоминались: треск свечей, запах ладана, размерный голос отца Иоанна и ладони, сложенные на груди, такие белые на фоне ярко-красного ментика.

А спустя несколько дней вдруг увидела Бранова во сне. Тот казался живым и что-то рассказывал ей, ведя по саду, словно и не было этой войны, и не было французов окрест. Словно все были рядом: и Петр, прохаживающийся по аллее вдали под руку с Полин, и Павлишин, что-то декламирующий кружку дам, сидевших полукругом в тени тента, натянутого над их креслами. И Андрей, идущий к ним с Брановым из парка, которому гусар передал ее ладонь, напоследок коснувшись их губами и прошептав еле слышно: «Вынужден оставить вас…»

Она проснулась тогда среди ночи с бешено колотящимся сердцем в груди, перепуганная, едва соображающая, где находится. Сама бы не смогла объяснить, что именно ее напугало в этом сне, но чувствовала, как бьется в груди страх, словно птица в клетке. Оттого и решилась ехать на следующий день в село вместе с отцом — тот ехал к отцу Иоанну обсудить вопросы десятины, которую каждую осень отдавал священнику. Захотела зайти в храм (пономарь, горбатый Алексий, открыл бы только для нее церковь), поставить свечи перед образами, помолиться на коленях перед распятием святым.

Странно, но коляску вдруг решился сопровождать до села верхом и Лозинский, утверждая, что довольно окреп, чтобы попробовать выехать в седле. Михаил Львович нахмурился, явно недовольный этим неожиданно вызвавшимся в сопровождающие поляком. Он косо посматривал на того почти все время пути, постукивая тонкой тросточкой по голенищу сапога. Глубокие складки на лбу ясно свидетельствовали о том, что он был огорчен. И не только поляком, что красовался ныне перед Анной, с трудом управляясь с поводьями, которые был вынужден держать одной рукой. Он был раздосадован и интересом дочери, которая выглядывала на улана из коляски, оглядывалась на него, если тот отставал, пропуская коляску вперед.

— Не даешь ли ему, часом, душа моя, надежд каких? — вдруг открыто спросил Михаил Львович, вспомнив о предложении улана. — Не должно то вовсе, когда другому слово дала. Вот заберешь свое слово назад, тогда и смотри такими взглядами. А ныне ж….!

Но смолк, заметив, как обиженно взглянула на него дочь, как вспыхнула и покачала головой, отрицая его слова.

— Вы ошибаетесь, папенька, — только и сказала Анна. — Если со стороны и кажется, что я даю надежды господину капитану, то заверяю вас, без умысла с моей стороны. Не имела и имею подобного намерения.

— Надеюсь на то, — пробурчал Михаил Львович, бросая на улана в который раз недовольный взгляд. Убрался бы тот куда-нибудь поскорее! Шепелев и за его здравие просил Богородицу в каждой молитве, что творил, надеясь, что улан, восстановив силы, наконец-то уедет из Милорадово. Да, поляк спас в ту ночь и его самого, и его домашних от той кары, что неминуемо бы пала на их головы, коли французы прознали о его помощи и расположении к тем, кто трепет отряды неприятеля набегами из лесов. Но быть обязанным этому человеку, без зазрения совести предавшего сперва императора Александра, а после и Наполеона…?! Клятвопреступнику? Нет, Михаил Львович определенно того не желал!

Лозинский, будто почувствовав его недовольство, вдруг оставил их — свернул при подъезде к селу, заявив, что желает прокатиться по лесной дороге, и Шепелев вздохнул с облегчением. Кроме десятины, он намеревался обсудить с отцом Иоанном расположение потайных ям, в которых прятали от французов и овес, и хлеба, и даже сено умудрились сохранить. Часть содержимого из этих тайников Михаил Львович хотел отдать тем, кто сражается против неприятеля малой войной — фуража не хватало порой и им. Через отца Иоанна можно был передать вести о месторасположении ям по назначению с помощью крестьян, что оставили село в конце лета, примыкая к созданному Шепелевым отряду. Изредка, но те выходили из лесов к своим семьям, оттого и донести до главы отряда его записку о фураже могли без особого труда. Лозинскому при том разговоре, что планировал Михаил Львович нынче иметь с отцом Иоанном лучше бы быть подальше…

В церковном дворе отец и дочь разделились: Шепелев пошел к дому отца Иоанна, а Анна прошла под своды храма, двери которого для нее распахнул пономарь, кланяясь.

— Доброго здравия барышне и домашним всем ее, — и Анна сунула в его руку копейку в ответ на пожелания горбатого Алексия. Ей всегда было жаль его — врожденное уродство не позволило ему стать полноценным работником. В крестьянской семье за это принижало обычно, но Михаил Львович не оставил несчастного на волю судьбы, позволил тому и свой вклад приносить, несмотря на ущербность тела — едва минуло Алексию десять, как его определили работать в храме. Сперва просто прислужником, а ныне вот и пономарем…

Анна услышала первые выстрелы, стоя на коленях перед святым распятием. Сначала не разобралась, что это за звуки такие — частые, едва слышные через толщину стен храма. Только потом поняла, что слышит залпы из ружей, быстро поднялась на ноги, спешно завершив молитву. Но их храма не вышла — у самых дверей ее остановил Алексий, толкнул с удивительной для юнца силой за створку двери, спрятав ее от взглядов французов, что уже въезжали во двор церкви. Анна в щель увидела, как к ним торопятся отец и иерей, недовольные подобным осквернением святого места.

— Что вам угодно, сударь? — обратился к командиру отряда, подъехавшему вплотную к нему, Шепелев, уворачиваясь от лошади, которую направили на него, желая сбить с ног. Из села доносились выстрелы и редкие крики, улюлюканье французов, крик скота и птицы. Теперь и до них дошли фуражиры с подкреплением в виде отряда шевележеров, теперь и Милорадово досталась участь многих сел и деревень в округе, с легким испугом за судьбы домашних подумал Михаил Львович, в отчаянье прикусывая губу от собственного бессилия.

— Мне угодно взглянуть в ваши лживые глаза, — ответил ему лейтенант Лажье, снова направляя в его сторону лошадь, заставляя отступить на пару шагов назад. — И, возможно, отрезать ваш лживый язык, сударь!

— По какому праву вы позволяете себе говорить со мной в подобном тоне? — холодно спросил в ответ на это Михаил Львович, стараясь не показать этому наглому улану ни единого чувства из тех, что метались в его душе ныне. И не смотреть в темноту церкви через распахнутые двери, кляня себя за то, что взял Анну с собой.

— Полагаю, что по праву победителя, — Лажье снова толкнул Шепелева лошадью. — И по праву обманутого вами.

По знаку лейтенанта к ногам Михаила Львовича два улана подтащили за руки женщину без платья, только в сорочке и корсете, дрожащую от холода и страха, бросили наземь, прямо в октябрьскую холодную грязь. Отец Иоанн бросился к несчастной, склонился над ней, и та прижалась к нему, целуя его руки, прося о прощении вполголоса.

— Ваша, полагаю? — изогнул бровь Лажье, указывая на женщину. — Из ваших людей. Вы отменно выучили ее нашему языку, мое почтение вам за то. Она-то и рассказала и об отряде, который вы снарядили против Великой армии, и о продовольствии, которое отдаете им. Вы — изменник, сударь! А с изменниками, как вы знаете, разговор короток!

— Простите меня, барин, — метнулась к Шепелеву женщина, некогда одна из ведущих актрис его театра, сбежавшая при наступлении французов из усадьбы, а ныне просто несчастная, брошенная на произвол судьбы тем, кому доверила не только свое сердце и тело. Она думала заслужить расположение офицера, доказать свою любовь ему, а он предал ее, привез сюда, стремясь совершить свою личную месть и выслужиться перед начальством.

— Простите меня, — целовала она руки своему хозяину, побелевшему лицом при словах француза и тех криках, что доносились из села. Не успели уйти в леса, не скрылись от сабель и пуль французских женщины и дети…

— Обыскать их! — отдал короткий приказ Лажье, и те самые два улана тут же принялись за его выполнение, несмотря на сопротивление священника и Шепелева. Анна зажала ладонью рот, когда заметила, как ударили отца Иоанна рукоятью сабли, чтобы унять его сопротивление, сорвали с него серебряное распятие. Крепостная актриса, пользуясь суматохой, отползла в сторону, чтобы после скрыться от французов в храме, пробежала мимо пономаря и Анны, не обратив на них внимания, и бросилась с размаху на колени перед Святым Крестом.

— Что здесь происходит? — раздался громкий голос, и Анна едва не упала от облегчения, нахлынувшего на нее при этих словах. Лозинский! Он непременно поможет, как сделал это более седмицы назад. О, только бы он помог! Анна с такой силой сжала руки, что даже костяшки побелели от напряжения.

— Что за бойня творится в селе? Вы потеряли разум, господин лейтенант? На какое расположение населения вы надеетесь после? — Лозинский знал о правилах схизмы, потому оставил коня за оградой, подошел пешим, встал на равном расстоянии от француза и от Шепелева, напрасно ловившего взгляд его ныне, стараясь умолить глазами на защиту той, что пряталась ныне в церкви.

— А, господин капитан! — спешился и Лажье, встал подле Лозинского, разворачивая бумагу, что нашли у священника. — Нет нужды в его расположении более. Ибо изменников не терпят за своей спиной! Вот поглядите, сделайте милость, что творилось в этих землях. И, позволю себе заметить, прямо у вас перед глазами! Черт меня побери, если это не тайники! — а потом вдруг замер, глядя на одну из строчек письма с начертанным в нем планом расположения хлебных ям, полез в седельную суму и развернул иную бумагу, уже перепачканную и изрядно помятую. — Я так и знал! Так и знал! Каналья! Он был у меня в руках! В руках! Денис Давыдофф! Смотрите, капитан, смотрите… вот оно очередное свидетельство измены! И откровенной лжи, позволю себе заметить, сударь, — почти прошипел в конце своей речи француз, разъяренный той неудачной охотой на знаменитого предводителя одного из отрядов, что орудовали в тылу французской армии. За его голову была назначена неслыханная награда золотом, и она была почти у него, Анри-Марии Лажье, в руках тогда!

То, что случилось потом, для Анны промелькнуло в один миг. Вот улан вдруг достает саблю из ножен на поясе, лезвие которой так красиво блеснуло в редком луче осеннего солнца. Вот он делает замах, а ее отец как-то странно поднимает голову, обжигая француза презрительным взглядом. Руку француза перехватывает правой по привычке, раненной рукой Лозинский, морщась от боли, тут же ударившей в плечо, но не удерживает ее, и сабля опускается на грудь и плечо Шепелева. И Михаил Львович падает в грязь, даже возгласа не издав.

Анна даже не поняла, как оказалась там, на церковном дворе. Только-только стояла за створкой двери, и вот уже ее держит, обхватив за талию, Лозинский, оттаскивая от Лажье, что-то кричащего в лицо ей, воющей в голос, выставившей в его сторону руки со скрюченными пальцами, будто когти птицы.

— Я убью вас! Я клянусь! Убью! — громко рычал почти ей в ухо Влодзимир, пытаясь отгородить Анну, спрятать за спину от наступающего на них француза, сломить ее сопротивление, унять ее невиданную для женщины силу. Закричал тонким голосом Алексий, бросившийся следом за Анной на лейтенанта, и смолк тут же, упав наземь, когда острая сабля рубанула его по голове.

А потом и вовсе все смешалось для Анны — звуки, видения перед глазами. Громко звучали выстрелы карабинов, крики и женский визг, тонкий пороховой дымок наполнили двор церкви. Люди в мундирах и крестьянских армяках отчаянно бились в этой туманной пелене саблями, прикладами ружей, серпами и вилами, а то и просто рогатинами. И их было столько, что у Анны даже замелькало все перед глазами, закружилась голова. А Лозинский все тащил ее, кричащую, в сторону церкви, желая укрыться там, в ее темноте, от того побоища, что творилось в тот момент на храмовом дворе. И только распростертое тело на земле, которое, как мог, укрывал своей спиной отец Иоанн, словно крылами накрыв его рукавами рясы, видела ныне Анна, только его…

Оттого и вырвалась из рук Лозинского тут же, как смогла выровнять дыхание, как смогла унять тот вой, что рвал ныне душу с силой, давил на ребра. Тот не удержал ее, пошатнулся, выпустил из рук, и она выбежала из притвора во двор под его отчаянный крик.

— Аннеля! Аннеля! — звал Влодзимир, но она даже не обернулась, легко перескочила через ступени церкви, с размаху бросилась на колени подле отца, чувствуя холод в душе при виде того, каким белым было его лицо с закрытыми, словно у мертвеца, глазами. Она не обращала внимания на то, что происходило вокруг после боя, так же нежданно завершившегося, как и начавшегося: ни на крестьян, добивающих раненых французов, ни на женщин, склоняющихся над теми, кому нужна была помощь. Только лицо отца видела, только его руку сжала с силой, борясь с истерикой.

— Он дышит, Анна Михайловна, — подле отца опустился на колени тот самый знакомый ей уже бородатый мужчина в овчинном тулупе, которого она видела в ту ночь в вестибюле дома. Прощупал пульс на шее и стал распахивать, отрывая пуговицы, сюртук и жилет Шепелева, желая взглянуть на рану. При этом он коротко отдавал приказы человеку, явно его помощнику, который стоял позади него. — Тела убрать из села и закопать, чтобы и следа не было. Кровь забросать песком и листьями. Раненых уносим с собой. Оставлять нельзя, сюда приедут проверять, куда делся отряд. Пленных не брать. Увы, нет сией возможности… «Белую рубаху» им [361]. Только подальше отсель, не у церкви. И тела тоже… как и другие. Пошлите человека Шепелевых за доктором. Анна Михайловна, qu'avez-vous? [362] Вы слышите меня? — и, получив ее растерянный кивок, пожал ей руку, сжимающую ладонь отца. — Вот увидите, Михаил Львович скоро встанет на ноги. Рана неглубока вовсе, что странно. Будто только задели мимоходом…

И Анна вдруг ясно увидела снова ту картину, как бьет француз, а Лозинский пытается перехватить удар. Оглянулась на церковь и заметила, как его выводят из храма — растрепанного, потерявшего где-то перевязь и придерживающего ладонью раненую руку. Они на миг встретились глазами, и Анну вдруг словно ледяной водой окатили, когда она заметила, как он смотрит на нее. Прощание, грусть и странная теплота… Лозинского толкнули в спину, мол, пошевеливайся, и он, улыбнувшись ей уголками губ, отвернулся, зашагал к воротам церковного двора в сопровождении своего конвоира.

— Où va-t-il? [363] — Анна коснулась руки своего собеседника, уже запахивающего полы сюртука на груди ее отца, подложив полотно на кровоточащую рану. Он поднял голову и взглянул на поляка, а потом пожал плечами безразлично, поднялся на ноги.

— Полагаю, к окраине села. Не волнуйтесь, Анна Михайловна, вам боле не будет досаждать неприятель. В усадьбе есть еще люди чужие?

— Его убьют? — прошептала Анна, и сердце сжалось от этого шепота.

— Как и любого другого неприятеля, — медленно ответил ей предводитель отряда. — Мы не можем позволить себе ныне взять пленных. Так будет лучше всего.

Он уже отходил к воротам церковной ограды, когда Анна вдруг окликнула его:

— Attendez! Je vous prie, attendez! [364] — а потом заговорила громко и быстро, будто боялась передумать, боялась остановиться. — Вы человек благородной души и достоинства, я вижу это ясно. Потому от души надеюсь на понимание… умоляю… прошу… не его… не его! Он… он…

А потом вдруг разрыдалась, прижимая ладонь ко рту, не отводя глаз от того, от кого зависела судьба Лозинского. Так и не сказала, что улан когда-то спас ее и ее отца, причем не единожды, как выяснилось ныне. Замерли растерянно крестьяне и те, кто пришел с отрядом на двор, как-то криво улыбнулся предводитель отряда, ощущая странную тоску в душе при виде ее горя, при виде ее слез и отчаянья. Все мы люди, сказал он себе мысленно. Все ходим под Богом, и только в Его власти соединять несоединимое по людским канонам. Знать, такова у Него воля!

— J'entends! [365] — бросил он, задумчиво погладив бороду, к которой так и не сумел привыкнуть за это время. Военный в нем просил выполнения приказа, а душа шепнула, что не стоит разбивать сердце этой рыдающей прелестнице с дивными глазами. — Склоняю голову перед силой любви…, - прошептал он и вышел за ворота, кивнув на прощание барышне Шепелевой, размышляя о превратностях судьбы. Еще не зная, что его роль в этой истории далеко не закончена.

А Михаила Львовича быстро перевезли на телеге в усадебный дом, где тут же отнесли в покои. Он приходил в сознание всего пару разза это время, искал руку дочери, сидевшей возле него на соломе, сжимающей его ладонь успокаивающе.

— Annette… pardonne-moi, ma chere… ma fillette, pardonne-moi [366], - шептал он еле слышно, и она склонялась над ним тут же, гладила его лоб и волосы, целовала пальцы. На Владимира, идущего медленно за телегой, она даже ни разу не подняла взгляда, как тот ни пытался поймать его. Ушла сразу же в спальню отца, где его спешно осматривала мадам Элиза, промывая рану, а потом и доктор Мантель, приехавший под сумерки, получив вести из Милорадово. Тот зашил неглубокий порез, соединяя края раны, приказал дать раненому несколько капель лауданума для покойного сна и обезболивания.

— Рана неопасна для жизни, — проговорил он после домашним, что толпились в соседней к спальне комнате покоев Михаила Львовича. — Промывайте ее почаще да повязки меняйте. Постель. Легкая пища. Никаких тревог, — а потом добавил тихо. — У него слабое сердце… опасна не рана, опасна эта слабость…

А потом отвел в сторону провожающую его до входных дверей в вестибюле Анну, растерянную, бледную от тревоги и страха за здоровье отца, прошептал ей тихо, оглядевшись по сторонам:

— Отчего вы спасли его, gnädiges Fräulein [367]? Ненадобно было оставлять тех, кто видел, кто может открыть правду французам. Те скоры на расправу, и коли не поверят, что отряд тот пропал по дороге к Милорадово… Да и слух уже, словно Fliege [368] … полетит по домам, не удержишь. К чему вам то, gnädiges Fräulein?

Но Анна только промолчала в ответ, и доктор, поцеловав ее холодную руку на прощание, уехал прочь, не остался на ночь в усадьбе, притихшей, словно в скорби по покойнику замершей. Анна же прошла к себе, переменила платье, в котором днем выехала из дома, приказала Глаше сжечь его, чтобы не видеть засохших пятен крови на подоле и корсаже. Словно память об этом дне уничтожить… стереть тот страх, что сидел в душе с той самой минуты, как увидела падающего наземь отца. Долго сидела после перед зеркалом, то заплетая, то расплетая косу, в которую скрутила ее волосы Глаша перед тем, как уйти спать в будуар. Смотрела на отражение в скудном свете свечи, старясь не думать о том, что случилось днем, не вспоминать.

— Где ты? — прошептала Анна зеркалу, пытаясь разглядеть в тенях, наполнивших углы комнаты, широкоплечую фигуру, обтянутую светлым мундиром. — Где ты? Ты мне так нужен…

Долго плакала беззвучно, положив голову на сомкнутые ладони на столике, не обращая внимания на тихие шепотки в будуаре и стук в двери ее покоев. Она приказала горничной всех отправлять прочь, даже Полин, не желая никого видеть.

О Господи, как же Анне хотелось, чтобы время повернулось вспять! Вернуться снова в те дни, когда не было ни тревог, ни забот, ни страхов. Единственное беспокойство было по поводу выбора платья и аксессуаров на вечер и только. Беззаботность, легкость бытия… защищенность от тревог и напастей… Самые худшие дни в ее жизни ныне!

Анна тихо шла по темным комнатам, обходя чернеющие силуэты мебели, не чувствуя холода, медленно пробирающегося через тонкую ткань и вызывающую легкий озноб в теле. Даже кашемировая шаль, наброшенная на плечи, не спасала от сквозняка и прохлады осенней ночи, наполнившей плохо отопленный дом. Потом Анна спустилась медленно по лестнице, едва касаясь пальцами холодного мрамора перил, прошла через темный вестибюль, испугавшись в первый миг храпа швейцара, что доносился из каморки под лестницей, направилась через анфиладу комнат к оранжерее. Вдохнуть снова аромат тех цветов, коснуться пальцами их дивных лепестков…

А затем замерла на месте, когда вдруг заметила, что одна из комнат освещена скудным светом от догорающих поленьев в камине, увидела Лозинского в рубахе и небрежно наброшенном на плечи мундире, что сидел в кресле перед огнем, опустив голову в ладони. Он будто почувствовал ее присутствие — вдруг поднял голову и взглянул прямо на нее, стоящую посередине комнаты. Белый силуэт сорочки, толстая коса через плечо, широко распахнутые глаза. Дивное видение, шагнувшее сюда прямиком из его мыслей.

Анна не отступила, когда он поднялся с кресла, уронив с плеч мундир, и шагнул к ней. Только смотрела на него, подняв голову, заглядывая в его глаза, казавшиеся черными в скудном свете камина. «Бойся черного ока», говорила Пантелеевна постоянно, «худой глаз только худо и несет!». Вспомнились вдруг Анне эти слова, когда она встретила взгляд Влодзимира.

— Аннеля, — прошептал он, а потом что-то заговорил на польском языке, обхватив ладонями ее лицо, глядя в ее широко распахнутые глаза. — Аннеля…

В его присутствии, от ощущения силы, что шло от него, страх вдруг исчез, сменяясь каким-то неясным беспокойством и предчувствием чего-то неотвратимого. Она нахмурилась, и он вдруг коснулся губами этих тонких полосок, пересекших ее лоб. А потом стал целовать ее лицо — лоб, нос, щеки — тихо приговаривая при том:

— Аннеля… m'amour… Ты спасла меня… разве не чудо? Разве не знак это, m'amour? vous aimez … vous aimez … vous aimez moi… [369]

Анна же стояла, не шевелясь, даже дышать, казалось, перестала. Неужто она не любит более Андрея, подумала и ужаснулась этой мысли. Сдавило тут же в горле при ней. Но ведь прикосновения Влодзимира совсем ей не противны, как когда-то вызвали отвращение и отторжение мимолетные ласки Караташева. Ушли страхи и тревоги, что мучили ее остаток дня, отступили прочь за пределы этой комнаты, уступая силе мужчине, который привлек ее к себе, гладил ее волосы, ее косу, ее плечи, не в силах отвести глаз от ее лица.

— Ты послана мне свыше, Аннеля, — шептал он, медленно проводя кончиками пальцев по ее лицу, повторяя его черты. — Ты дар небес для меня. Ты само воплощение страсти. Ты — сила, ты — огонь, что пожирает без остатка, без пощады. Стань моей, Аннеля… Позволь увезти тебя в Бельцы моей пани… Только моей… Моей!

И она сама качнулась вдруг к нему, обхватила его стан, обтянутый рубахой, прижалась всем телом, позволяя коснуться губами своих губ. Только сердце подскажет, решила она, только сердце…

Его губы были такими теплыми, слегка шершавыми от ветра, что бил этим утром ему прямо в лицо на конной прогулке. Тихо треснуло полено в камине, догорая. Тиканье часов в соседней комнате на каминной полке. Завывание ветра за стеклом окна.

Время не замедлило свое течение. Мир не заиграл иными красками, не наполнил душу тем восторгом, который она познала когда-то в иных объятиях, в других руках…

— Я не люблю вас, — прошептала Анна тихо, когда Лозинский прервал на миг поцелуй. Теперь она знала это без всяких сомнений. Она не любила его, как ни обманывалась она обстоятельствами, чужими словами, трепетом тела, биением крови в жилах в его присутствии.

Но Влодзимир не услышал ее. Или сделал вид, что не услышал. Снова завладел ее губами, делая поцелуй еще глубже, выплескивая в поцелуе весь тот жар, что терзал ныне его тело. Обхватил ее крепче, прижимая к себе здоровой рукой, отрывая от пола под ее возмущенный вскрик, подавленный его губами. Шагнул назад, к козетке, уложил Анну на нее, прижимая весом своего тела, не давая даже шевельнуться. Ни она, ни он не заметили черной фигуры, что быстро развернулась и вышла прочь из соседней комнаты, едва они скрылись из видимости.

— Прошу вас… не надо…, - прошептала она, когда его губы скользнули от ее рта вниз по шее к вырезу сорочки, в котором белела при свете огня камина нежная кожа. Уперлась ладонями в его плечи, стараясь все же не повредить его рану, отстраняла от себя с усилием. — Не надо…

Но Влодзимир целовал и целовал ее — шею, плечи, грудь, чуть прикрытую тонким полотном сорочки, шептал подчиниться ему, не сопротивляться его напору, отдаться его страсти. И принять его любовь, о которой вдруг заговорил, заглянув ей в глаза.

— Я прежде не ощущал такой потребности … словно глаза открылись ныне, — говорил он тихо, гладя ее волосы, ее лицо, по-прежнему придавливая своим телом в узкую козетку. — Такой жажды в ответном чувстве, в касаниях и поцелуях. Ты для меня вода в колодце в полуденный зной. Ты солнце для меня… Я снова ощутил тот страх, как и в ту ночь. Потерять тебя… Мыслимо ли? И как жить после? Не отпускать тебя из рук своих. Никогда. Всю жизнь быть подле…

— Finissez! laissez-moi, finissez… s'il vous plaît [370], — уже резче сказала Анна, уже готовая ударить его, как ударила когда-то в парке. А потом вдруг расплакалась, ненавидя себя за эти слезы. И вмиг обезоруживая его, подавляя его волю ими. Влодзимир резко отстранился от нее, поднялся с козетки и прошелся по комнате от камина к окнам и обратно, вцепившись ладонью в растрепанные волосы.

— После того, что случилось ныне днем, сюда непременно прибудут с проверкой, вы понимаете это? — глухо проговорил он, задержавшись на миг у окна, вглядываясь в темноту за стеклом. На самом деле, он смотрел на нее, поправляющую сорочку, соскользнувшую с плеча, кутающуюся в шаль. Заметил, как она взглянула на него, замерла на месте, сжимая ладони.

— Сюда прибудут с проверкой, куда делся целый отряд фуражиров и шевележеров, — повторил Лозинский, любуясь ее красотой в отражении на стекла, ее стройной фигуркой, которая совсем недавно была в его руках. Ему казалось тогда, он держит в ладонях весь мир, пока она не сказала ту злополучную фразу. — И только я могу заверить их в том, что те так и не прибыли сюда, а пропали по пути от Гжатска. Только я. Comprenez-vous? [371] Те, кто твердили вам, что вы зря оставили мне жизнь — уверен, такие нашлись! — были правы. Вам следовало позволить тем лесным расстрелять меня…

— Господь велел нам явить милосердие, — коротко и тихо ответила Анна, пряча ступни под подолом сорочки, стараясь не выдать своей тревоги, что вспыхнула в душе при его словах. Она не хотела думать о нем по-иному, чем до этой минуты.

— Милосердие! — фыркнул Лозинский и на миг закрыл глаза, стараясь отогнать от себя те чувства, что жгли огнем его душу. Желание покорить ее, заставить полюбить себя, как она любила эту бесплотную тень. И ненависть к тому, кто забрал ее сердце…

— Только от меня зависят судьбы тех, кто живет в этих землях, comprenez-vous? — снова сказал он, ненавидя и ее отчего-то в этот момент, наслаждаясь ее испуганным взглядом, пусть она и позволила только на миг показать свои эмоции.

— Qu'entendez-vous par là? [372] — бросила Анна холодно ему в спину, выпрямляясь на козетке гордо, и он оглянулся на нее от окна, смело встретил ее взгляд. О, как же она будоражила его кровь — сильная духом, неприступная, гордая, когда надо было бы молить о пощаде и… милосердии! Они долго смотрели в глаза друг другу через всю комнату, а потом он медленно проговорил:

— Ступайте в свои комнаты, пока кто-то не хватился вас… пока не увидели, — а потом, когда она уже была в дверях, снова заговорил, заставляя ее замереть на пороге. — Я не смирюсь, Аннеля, слышишь? Ты все едино уедешь со мной. Моей! Рано или поздно. Ainsi soit-il! [373]

Анна открыла рот, чтобы ответить, да так и замерла на месте, расслышав какой-то звук, донесшийся со стороны передней. Влодзимир тут же бросился к окну, распознав стук во входную дверь, выглянул на подъезд, скрываясь за занавесью.

— Это не французы, — коротко сказал он испуганной Анне. — И не лесные обитатели. Телега. Ее возница, видно, в двери стучит…

И Анна вдруг вспомнила, как возвращались в Милорадово в конце лета, как встретили на дороге одинокую телегу, везущую раненого. Кровь на бинте под цвет ментика. Белая кожа рук и лица. Отчего стучат к ним? Кого привезла на этот раз к ним на двор телега?

И она побежала со всех ног к передней, чувствуя, как колотится сердце в груди, как медленно слабеют колени при мысли о том, кого она увидит среди намокшего от моросящего дождя сена. А потом вдруг подумала, а вдруг это Андрей, и с трудом сдержала крик, и радуясь тому, что возможно увидит его спустя столько дней разлуки, и пугаясь, что он может быть смертельно ранен. Как Бранов тогда…

Заспанный швейцар вглядывался в лицо, прильнувшее к стеклу с той стороны, пытаясь понять, кого принесла нелегкая в эту непогоду да такой поздний час. Анна толкнула его к двери от окна, распознав в этом белом пятне лицо денщика брата. Петр. Не Андрей. Она замерла только на миг, а потом выбежала прямо под дождь к телеге, что стояла у подъезда, не обращая внимания на морось дождя, на то, что домашние туфли промокли вмиг, на то, что потеряла еще в передней шаль.

— Петруша! Петруша! — со всхлипом протянула руки через борта телеги к приподнявшемуся в ней брату. Тот тут же привлек к себе ее, обнял крепко, слегка приподняв с земли, обжигая жесткой щетиной нежную кожу лица, стал целовать, отвечая на ее поцелуи.

— Господи, Петруша! Хвала Богородице! — Анна никак не могла наглядеться на брата, гладила его плечи, хватала и отпускала его ладони. — Ты вернулся! Ты живой! Хвала Богородице!

— Надобно бы в дом, — проговорил брат хрипло, и она нахмурилась — не хворает ли? Но нет — ладони и лоб были холодные, горячки не было. — Застудишься, Анечка…

— Пойдем, — потянула она его за руку за собой, отступая в сторону дома, и он вдруг вырвал свою руку из ее ладони, заставляя замереть удивленно на месте. Лешка, денщик брата, тронул ее за плечо.

— Позвольте, Анна Михайловна, подсобить барину, — с этими словами он откинул попону, что укрывала Петра от дождя, помог тому развернуться, чтобы слезть с телеги. Анна смотрела на брата, который так же не отрывал взгляда от ее лица. В свете фонаря, что зажег швейцар, суетящийся вокруг них, она видела, как брат поджал губы, как бело его лицо от напряжения и… ожидания? А потом перевела взгляд ниже на борт телеги, через который тот перекинул ноги. Вернее, одну ногу — правая половина его панталон была завязана узлом в месте колена, висела безвольно.

Анна тут же задохнулась от волны слез и потрясения, поднявшейся откуда-то из груди, оставившей ослепляющую боль по своему следу. Ударил вмиг озноб от осознания. Протянула в его сторону руки, желая обнять, утешить, прижать к себе, как он прижимал ее в детстве, когда она жаловалась ему на что-то.

Но Петр успел заметить в ее глазах жалость, прежде чем она укрыла ее за веками, прикрыв на миг глаза, оттолкнул ее руки грубо.

— Оставь меня ныне! Я устал! — сказал он резко, цепляясь за денщика, который с трудом удержал его, помог встать на единственную ногу, подал костыли из телеги. Так поковылял к дому мимо сестры, замершей под дождем, что уже не стала скрывать своих слез, разрыдалась в голос.

— Вы простите барина, — прошептал Лешка, прежде чем уйти в дом за Петром, помочь тому преодолеть ступени крыльца. — Худо ему ныне совсем…

— Тише, тише, Аннеля, — на ее плечи набросили шаль, потерянную в вестибюле, укрывая ее тело от осеннего холода и дождливой мороси. Крепкие руки обхватили ее, обняли, и она прижалась к мужскому телу на миг, желая хоть как-то унять эту боль, разделить ее с кем-то, чтобы эта ноша не придавила ее к земле, не раздавила ее своей неимоверной тяжестью.

Где ты, думала Анна, поднимая лицо к небу, затянутому чернотой туч. Где ты? Ты мне так нужен, мне так плохо без тебя! Вернись, как обещал когда-то в парке. Только вернись! Ибо мне без тебя…