Мой ангел злой, моя любовь…

Глава 4

Пожелание Маши сбылось в полной мере. Анна вернулась домой из Святогорского в легком ознобе, а после, ночью, вдруг поднялся жар, началась горячка. Тут же стали готовить холодные компрессы, поставили чаю с вареньем из малины, чтобы прогнать хворь еще по дедовскому методу. Только под утро Анна смогла забыться глубоким сном, когда переменили мокрые от пота простыни, а проснулась уже почти здоровой, только слабой, как кутенок, по ее признанию.

— Вот вы сами себе наказание и выбрали за свой caprice [75]! — приговаривала мадам Элиза, кормя Анну куриным бульоном с ложки. Она говорила Анне «вы» только при посторонних или вон как ныне — когда хотела побранить. — Подумать только! Выехать в платье на голое тело! Ni foi ni loi! [76] А ваше поведение за ужином у графини? Отчего тот флирт случился с поручиком Брановым? Что вы делаете, mademoiselle Annett? Он же станет смелее оттого и придет сюда demander en mariage [77]. И что тогда? И потом — как нехорошо ты поступила с этим pauvre monsieur [78] Павлишиным! Дурно! Немыслимо! Il ne demande qu'à te faire plaisir [79], а ты с ним так зло и жестоко. Я дивлюсь тебе, ma chere. В тот раз перейдены границы, vraiment [80]. Ранее ты была просто холодна, а ныне лишь жестока и только!

Анна только молча морщилась в ответ на это. У нее все еще гудела голова, болели глаза от яркого солнечного света, что наполнял спальню. Тело ныло, словно она целый день бегала без устали, играя в горелки.

Да, она признавала, что перегнула палку в тот вечер, когда они приезжали ряжеными в Святогорское. Она сама никогда не смогла бы объяснить, что на нее вдруг нашло, когда они сели за стол. Стала игрива с поручиком Брановым, флиртовала, путь и невинно, но явно забавляясь его неожиданному смущению. Кто бы мог подумать, что этот бравый вояка, этот громкоголосый гусар, что вскружил в Гжатске не одну девичью головку, способен так алеть щеками? Стала ироничной, даже злой в своих шутках над теми, кто был с ней масками ныне, заставляя их на миг терять улыбки, опускать смущенно глаза.

Но особо досталось несчастному Павлу Родионовичу — она стала вдруг говорить, что его маска не удалась, что ни в жизнь не видела гусара, который бы не попал и с десяти шагов в цель и прочее. Близорукий Павлишин краснел и бледнел молча, а потом вдруг заблестели его глаза под стеклами очков, резко поднялся с места и вышел из-за стола, извинившись. Все неловко замолчали, пряча глаза, кусая губы от неловкости. Только графиня невозмутимо продолжала разрезать ветчину у себя в тарелке да Андрей холодно бросил в ее сторону через стол:

— Vous voilà content? [81] — его взгляд был таким, что только сейчас Анна поняла выражение, что встречалось ей порой в книгах: «убивающий взор». Этот взгляд был именно таким — пронзительным, полным ледяного презрения. Ей только и осталось, что вздернуть подбородок повыше да послать ответную улыбку, ту самую, которая так не нравилась ему. Он отвел тогда первым глаза, но отчего же тогда она чувствовала себя проигравшей в этом поединке?

Анна знала, что Павел Родионович не станет долго злиться на нее, недолго продержится розно. Она даже плакала после, когда вернулась в свои покои, вспоминая, как Павлишин поцеловал ее руку, помогая спуститься из саней у подъезда ее дома, как тихо прошептал слова извинения за свой непозволительный поступок, что поставил ее в неловкое положение. Ну, отчего он таков, думала она, глотая слезы, отчего терпит ее капризы и ее гадости? Гадкая она, злая. Нащупает слабину в ком-либо и будет пользовать, Анна знала это. Слабости — вот, что делает человека легкой добычей для боли. Потому она никогда не будет слабой.

Анне не хотелось никого видеть, даже несмотря на то, что болезнь отступила уже к вечеру следующего дня. Визитеры, что приезжали в дом Шепелевых проведать больную, с сожалением узнавали, что барышня не достаточно выправилась, чтобы принимать гостей. Только записки поднимались в ее комнаты и многочисленные карточки, корзины с фруктами, что доставляли от знакомых, с пожеланиями скорейшего выздоровления больной.

И даже в день премьеры «Орфея и Эвридики» не было известно будет ли присутствовать в театральной зале барышня Шепелева, а после и на ужине в честь долгожданного представления, что крепостная труппа репетировала еще с Филипова дня. В парадной гостиной, где собирались к назначенному часу приглашенные специальными билетами на действо, Анны не было. Было сказано, что она не вполне здорова, чтобы быть в обществе нынче вечером. Это явно огорчило многих — Андрей ясно видел это по лицам. Даже у бравого поручика, казалось, голос пропал от разочарования, по крайней мере, его громкого смеха более не было слышно в гостиной.

После того, как в гостиную вошел дворецкий и важно прозвонил в колокольчик, давая сигнал гостям проследовать в театральную залу и занять свои места, Андрей провел тетушку и Машу в отведенную им ложу, сел чуть позади них, спрятался от лишних взоров за бархатной занавесью. Он видел уже эту оперу пару раз, оттого не был особо внимателен к действу на площадке (хотя надо признать, пели довольно неплохо для крепостного театра!), предпочел мысленно унестись в Московскую губернию, куда ему предстояло выехать вскоре, думать о том, что должен обсудить с управителем имения.

На сцене Орфей уже умолял демонов и фурий, когда Андрей вернулся к действу из своих мыслей, стал вслушиваться в пение актеров. На виске одной из хористок вдруг бросилось в глаза темное пятнышко родимого пятна, впрочем ничуть не портившего привлекательность милого личика. Но не его видел ныне перед собой Андрей, а черную мушку в уголке губ.

— Знаешь, что означает сия мушка у рта? — обратилась к нему тогда Марья Афанасьевна, когда mademoiselle Annett увел лакей из салона, чтобы той поправили наряд. — «Prêt a baiser» [82], вот что. Интересно вот мне, с умыслом ту мушку налепили али нет? Думаю, нет — лепила девка ей мушки, куда красивее бы встали. А занятно вышло, n'est-ce-pas? [83] В наше время о том ведала каждая девица, а нынче ж и впросак попасть вся недолга!

Когда Анна вернулась в салон, Андрей с трудом заставил себя не смотреть на эту клятую мушку у уголка рта и тем паче на ее губы. Хорошо хоть, сидела она к нему спиной, пока Маша старательно выводила romance Попова [84]. Но потом его взор невольно коснулся ее тонкой шеи, направился вниз по хрупким позвонкам к краю глубокого выреза, прошелся после по шнуровке платья.

Анна переменила позу, дернула плечиками, словно от сквозняка, скользнувшего по едва прикрытой коже. Лопатки шевельнулись в вырезе платья. Лукаво подмигнуло при том движении уже истинное, еле заметное пятнышко на спине, ниже шеи, у самых позвонков под тонким газом. А потом Андрей заметил, что шелк уж чересчур плотно прилегает к ее стану, без складок или неровностей. Сорочку так аккуратно не расправить, да и швы… а это значит…

Андрей усмехнулся, вспомнив, как ударило тогда в жар от этого осознания. Словно в груди разрастался постепенно огненный шар, заполнявший целиком его. Высокий ворот мундира резко сдавил вдруг горло, захотелось расстегнуться, да позволительно ли при дамах? Анна снова повела плечами, словно нарочно, приковывая его взгляд к родинке между лопаток. И он не сумел долее выдержать, вышел вон, чтобы глотнуть морозного воздуха вместо спертого, полного ароматов духов, пудры, кожи сапог и курений.

Слишком знаком ему этот вихрь эмоций, слишком знакома та ночная бессонница, когда боишься сомкнуть веки, чтобы увидеть то, что не должен, что не желаешь видеть. Слишком знаком. Как знакомы последствия этой хвори, что терзает душу. Теперь он знал, что сердечный покой чересчур дорогая вещица, чтобы размениваться им. Даже ради той дивной прелести, что манит его ныне. И тем паче, ради того, что скрывается под этой прелестью.

На сцене появилась тем временем Эвридика, взяла слишком высокую ноту, чем нужно, и Андрей снова невольно обратился к действу. А потом чуть склонился вперед, заскользил взглядом по зрителям в импровизированном партере в десяток рядов. Тут же наткнулся на пристальный взгляд усатого гусара. Тяжелый, исподлобья. Дурно, очень дурно воспитан офицер, раз позволяет себе подобные взгляды. Верно, не из столичных пансионов выпускался. Интересно, понимает ли тот арии актеров? [85] Андрей склонил голову, поприветствовав того с легкой ироничной улыбкой. Гусар тут же отвернул голову.

Только это и может развлекать. Страсти Гжатского уезда. Он усмехнулся, вздохнул устало. Надобно бы ехать в Москву. Откладывать уже нельзя. Надобно бы… да нет желания вовсе. А потом взглядом приметил в партере и Павлишина в неизменных маленьких очках с круглыми линзами, вспомнил ужин и то, как легко слетали с женских губ слова, за которые иные мужчины расставались с жизнью. Жаль этого Павлишина, она его всенепременно сломает, сделает рабом своих капризов и настроений. Но замуж за него, конечно же, не пойдет, нет. Будет держать на расстоянии, изредка одаривая ручкой на поцелуй или ласковым взглядом. А потом разозлился на себя — снова вернулись мысли к ней. И к былому. Неизменно эти мысли шли рука об руку, ведь он не мог вспоминать… Павлишин, pauvre homme [86] Павлишин… Как ты схож ныне во многом с тем корнетом, которым когда-то был Андрей!

А потом Павел Родионович в который раз обернулся на хозяйскую ложу, блеснув в свете свечей стеклами очков, и Андрей невольно затаил дыхание, украдкой выглянул из своего укрытия за занавесью, отодвинув чуть бархат. Когда она успела прийти сюда? Ведь когда лакеи гасили большинство свеч в зале, когда на сцену вышел Орфей к гробнице Эвридики, Анны в ложе еще не было, он точно помнил это. Ныне же она сидела между отцом и теткой, Верой Александровной, прижав ладони ко рту, напряженная, замершая, отдавшись силе оперного действа. И — он готов в том поклясться, хотя и сидел чуть в отдалении, через ложу — на ее глазах блестели слезы при виде горя Орфея, потерявшего своего супругу в который раз. Такая трогательная, такая по-девичьи милая, такая мягкая… обманчиво-мягкая… Сдавило отчего-то в горле при виде того, как она сильнее прижала пальцы ко рту, блеснула на щеке бриллиантом одинокая слезинка.

Андрей заметил, как навела на него лорнет Вера Александровна, и поспешил отвернуться. Сжал пару раз пальцы в кулак, стараясь унять тот приступ злости, что вмиг вспыхнул в его груди. За последнее время он бывал так часто раздражен, что сам себя не узнавал. Того, каким привык быть, не узнавал. Plus on aime une femme, et plus on est près de la haïr [87], вспомнил Андрей, перефразируя то, что прочитал давеча во французской книге в одну из ночей без сна. Если возможно обратное, то ему определенно пора покидать этот demeure céleste [88] с его богиней.

— Что я сотворил, несчастный? — пел Орфей. — В безнадежную пропасть увлекла меня любовь моя…

Верно, подумал тут же Андрей, снова укрываясь за занавесью, любовь влечет в пропасть, откуда невозможно выбраться невредимым. Он рад приветствовать влюбленность, но любовь… Нет, решено — il est temps de revenir à Moscou [89]. Тут же после псовой охоты, что назначена на начало следующей седмицы. Он мог бы и далее продолжать эту игру, что затеяла с ним mademoiselle Шепелева, и даже, возможно, одержать победу над этой прелестницей, преподать ей урок, но слишком высоки были риски в той игре. Чересчур высоки. Pour ce genre d'affaires ne comptez pas sur moi! [90]

— Как тебе опера, mon cher? — обратилась к нему графиня, когда актеры вышли на поклоны, и публика рукоплескала тем, сопровождая апплодисменты восторженными восклицаниями. Усатый гусар даже громко свистнул, что вызвало скользнувшую по губам Андрея усмешку.

— Актеры были недурны, но вот само действо… La fortune et l'humeur gouvernent le monde. Причем, une humeur de femme [91], - улыбнулся он тетушке.

Графиня довольно рассмеялась, легко тронула его плечо, а он помимо воли бросил взгляд в хозяйскую ложу. Кланялся, принимая благодарности за игру актеров, довольный Михаил Львович, рукоплескала изящно Вера Александровна, что-то шепча прямо в ухо своей некрасиво краснеющей дочери, Петр смотрел пристально в хор фурий, прищурив глаза. Анны не было. Ускользнула так же незаметно, как пришла.

На бал, что давали в доме предводителя в канун нового 1812 года Андрей не пошел, сославшись на боль в горле и мигрень, остался в одиночестве и тишине библиотеки просматривать старые журналы.

— Ведаю я эту хворь, — сказала тогда Марья Афанасьевна, целуя его перед уходом в голову, и он едва сдержался, чтобы не взглянуть на нее удивленно, с легкой тревогой в глазах. — Это сызнова твое humeur maussade [92] навалилось, а не мигрень. Не думай о будущности, mon cher, все образуется, вот поглядишь на то. Нам так мало осталось дней, не хочу тебя видеть таким в них! Обещайся мне!

Андрей слышал о том бале после из обрывков сплетен, что передавали друг другу в церкви на службе или приезжая с визитом к его тетушке. Mademoiselle Шепелева, как всегда, была удивительно хороша, доставила удовольствие гостям своего папеньки своим пением, была усладой их глаз во время танцев. Говорили еще, что едва не вспыхнула ссора между поручиком Бруновым и представителем уездного суда, господином Ефрениным из-за неразборчивости почерка гусара, что оставил запись в карточке mademoiselle Annett.

— Вы не рассказывали мне того, ma tantine, — заметил Андрей после ухода визитеров. Графиня пожала плечами, ни на миг не отрывая взгляда от своей болонки, которую гладила.

— Ничего из ряда вон, право, — сказала она то. — Все как обычно, mon cher. Одно только — жаль этого jeune homme, господина Павлишина. Она была на редкость холодна на том балу и с ним также. Он был у нее на посылках весь вечер, подумай только. Его имя вскорости будет на языках всех злых шутников уезда.

— На самом злейшем из всех оно уже побывало, — заметил Андрей, захлопывая книгу. — Хуже уже быть для него не может. Полно о том, я не желаю говорить о господине Павлишине.

— Когда ты едешь? — подчинилась графиня его просьбе. Маша, что сидела за рукоделием у окна, тут же чуть развернула голову в их сторону.

— Через день после охоты. Не могу себе отказать в той забаве, хотя и задерживаюсь на несколько дней к тому сроку, что писал maman.

Графиня вдруг сбросила с колен болонку, потом повернулась к Маше и попросила ту выйти, чтобы без особых помех переговорить с Андреем о делах и о его положении. Когда за воспитанницей закрылась дверь, она тут же кинулась в бой:

— Я настаиваю, слышишь ли? Настаиваю, чтобы ты, mon cher, принял помощь от меня в деле с опекунским советом и векселями, что оставил твой брат. Отчего бы и не принять ее?

— Vous savez, ma tantine [93], что я желал бы сам решить эти трудности, — снова окаменели черты лица вмиг, заходили желваки.

— Знаю, от кого у тебя эта щепетильность! Это упрямство глупое! Весь в отца, Павла Петровича, упокой Господь его душу, — графиня размашисто перекрестилась, но после снова продолжила свою атаку. — Andre, отбрось все это в сторону! Сколько целковых жалованье твое? Две сотни? Три? Как будешь тысячи по закладным отдавать? Тысячи! Это не одна, не две и даже не десяток! А есть еще и векселя! И ты, я знаю, милостью своей не оставил даже Надин. Ты думал, не проведаю, куда ассигнации от заклада часов, что я подарила, пошли? О, mon petit garcon [94], ты не сможешь так долго продолжать!

— Разве у меня есть иной выбор? — устало спросил Андрей, поднимаясь с места и отходя к окну, выглядывая через стекло на темные стволы деревьев в парке, на ветви в белоснежном одеянии. — Я ныне глава семьи, по нраву то maman или нет. Я не могу быть таким беспечным, как Борис, не имею права, ведь на попечении моем четыре женщины.

— Возьми у меня в долг, mon cher, коли так не желаешь. Заплати по векселям сперва, чтоб более не гоняли, как зайца на гоне. А после и по процентам что-нибудь решим, — графиня даже склонилась чуть вперед, угадывая по фигуре Андрея, что он уже на грани того, чтобы решиться на ее предложение. — Поедешь и разберешься с управителем и старостой. Решишь с оброком. Да только уже на покойную голову, mon cher, не думая о долгах срочных. А покойная голова приносит добрые решения. Только она…

— Bien [95], - наконец сдался Андрей. Чуть поникли плечи вниз, словно на них легла дополнительная ноша. — Я возьму долг у вас, tantine. Но только с распиской. S’il en est ainsi, j'y consens [96].

— Бумажки так бумажки, — бросила Марья Афанасьевна раздраженно. Она не могла понять этой щепетильности племянника, но расписки ее поверенный выпишет тому, коли так решил. Лишние бумажки получит в наследство от нее, когда придет время. — Еще одно, mon cher, прошу от души, не желая обиды нанесть. Желаешь ассигнаций получить, отпиши моему поверенному, не отдавай в заклад. Или думай, что в заклад ему отдаешь с последующим выкупом. Обижаешь меня тем, душа моя, ой, как обижаешь!

Андрей вдруг резко отошел от окна, опустился на колени перед Марьей Афанасьевной, поднес ее руки к своим губам.

— Pardonnez-moi, ma chere tantine [97], - он взглянул в ее глаза с искренним раскаянием. — Я не подумал, что причиню вам этим обиду или тревоги.

— Моя душа всегда неспокойна за тебя, мой мальчик, — поцеловала его в лоб тетка, ласково провела рукой по его волосам. — Оттого что ты в ней, mon cher. Тебе не покойно, и она мучится. Дозволь еще спрошу. Ты Надин по совести помощь оказываешь или от сердца?

— L’un et l'autre [98], - ответил Андрей уклончиво, но Марья Афанасьевна решила идти до конца в своем желании хотя бы слегка заглянуть в его сердце.

— Тогда по-иному спрошу: коли б не брата вдова была, возможно ли…demande en mariage?

Они долго смотрели друг другу в глаза — пристально, внимательно. После Андрей молча склонил голову к ее ладони, опять коснулся губами ее руки, прежде чем подняться на ноги и спросить позволения уйти. У самой двери он задержался, оглянулся на тетушку.

— Мы оба знаем, ma tantine, что есть то, что я никогда не прощу. Никому. Jamais de la vie! [99] К чему говорить о том браке, когда в сердце уже давно пусто?

Разговор с тетушкой заставил старую, уже давно затянувшуюся рану заныть тихонько, напоминая о том шраме, что останется на всю жизнь на сердце. Шрамы нельзя стереть. Они лишь остаются пусть едва заметными со временем, но напоминаниями о ранах. Воспоминания уже не причиняли боли, что терзала его первое время — мучительно долго, разрывая душу. Милые, славные деньки, когда ему казалось, что весь мир у него в руках вместе с этим тонким станом. Вместе с ее сердцем. Он думал, что она отдала его взамен его собственного, которое Андрей вручил Надин без особых раздумий. А на самом деле, в его руках была пустота и только.

Надин. Андрей думал о ней долгое время после разговора с тетушкой, вспоминал и вспоминал былое. Даже ныне, этим солнечным морозным утром, в которое выезжали на гон, мысли о ней вернулись, мешая с восторгом прислушиваться к лаю собак, которых выводили из псарни Шепелевых.

Надин, повторил он мысленно. Словно перекатил на языке ее имя, как круглую конфету, что так любила Марья Афанасьевна. Надин. Само имя говорило уже о том, что его обладательница нежная и мягкая, хрупкое и воздушное создание. Не то, что резкое и холодное — Аннет…

— Вы позволите составить вам компанию, Андрей Павлович? — к нему подъехал Петр в высокой бобровой шапке под стать воротнику на казакине. — Могу показать вам место, куда гнать будут, к обрыву. Прибудем туда первыми в обход остальных. А то нет мочи слушать мне ни бахвальство поручика Бравина, ни стенания господина Павлишина. Да и гнать ныне будут недолго, никакого довольства! Логово волчье уж слишком близко.

Андрей не отказал. Поехали рядом, чуть ли не касаясь коленями, в этой толпе охотников, что с трудом помещалась на узкой сельской улочке. После, когда выехали за пределы села, на снежный простор, стегнули молодежь лошадей, погнали галопом по рассыпчатому снегу под снисходительные улыбки охотников в возрасте.

Петр после подал знак уйти чуть правее остальных, пересечь чуть наискось отъезжее [100], а после редкий лесок. Выехали из него на берег неширокой и часто мелеющей в летнюю пору речки, что спускался резко от края леса — высоким и крутым песчаным обрывом. Высота была приличная, прикинул Андрей, чуть приподнявшись в седле, свалившись вниз определенно можно было переломать все кости, если не свернуть шею. У волков, что пригонят в это место, не было не малейших шансов избежать выпавшей им в то утро участи — будут метаться по берегу, пока охотники не перебьют из ружей или пока псы не перегрызут горло.

Петр снял с головы шапку и махнул показавшимся вдалеке на берегу холопам с рогатинами, что они заняли свои места, будут следить, чтобы волки не ушли вдоль обрыва. А потом повернулся к Андрею.

— Люблю на красных [101] зверей ходить, — улыбнулся он широко и располагающе. — А вот Аннет зайцев любит гнать. Скачет на своей Фудре [102] по полям, чистая Артемида — не угнаться за ней. Папенька не любит с ней выезжать, боится за нее, а мне по душе такая езда, — и тут же, без перехода, наотмашь. — Она вам не по нраву, n'est-ce pas?

— Помилуйте, Петр Михайлович…, - смутился Андрей от неожиданности и откровенности подобного вопроса. Петр махнул рукой, мол, не стоит смущаться.

— Ненадобно только любезностей, Андрей Павлович. Я чуток к настроениям людей, приучен службой в адъютантах у моего генерала. Вижу и слышу то, что мимо другого пройдет. А натура моя такова, что кого полюблю, так откровенно с ним, dire la vérité toute crue [103] тому буду. А вы мне по нраву, без лукавства говорю то. И не желаю оттого, чтобы дурно об Аннет думали. Я вижу же, что не знаете… не поняли…

— Петр Михайлович, — начал снова Андрей, но Петр снова махнул рукой, заслышав из-за леска лай борзых, уже пущенных на преследование небольшой стаи волков, что грызла скот в ближней деревне.

— Вам что-нибудь говорит имя Александр Васильевич Караташев? — перебил он Андрея. — Вы должны знать его. Он ваш сослуживец по полку. По крайней мере, был им почти четыре года назад.

Имя Андрею было знакомо. Офицеры кавалергардского полка, как и любого гвардейского, делились на две категории: те, кто был завсегдатаем салонов, и те, кто предпочитал светским условностям немецкие трактиры на Васильчиковом, бузотеры и задиры, пьяницы и злые шутники. По молодости лет все новички в полку попадали во вторую категорию, но только по склонности оставались в ней в дальнейшем.

Караташев был аккурат на стыке этих двух категорий. Ему не жилось покойно после возвращения из прусской кампании в петербургские казармы. Душа требовала бурных страстей и рисков. Он был насмешлив, злой языком, любил вино, дочерей трактирщиков на Васильчиковом и драки на кулаках со студентами или офицерами других полков. Был несколько раз понижен в звании и едва не отставлен, но высокий покровитель, благодаря которому Караташев попал в кавалергарды, сумел замять эти дела.

Караташев был красив как херувим — высокий, светловолосый, с большими синими глазами и тонкими чертами лица, был остроумен, обладал хорошо подвешенным языком, а потому умел обаять любого человека, независимо от пола и возраста, потому его любили и в свете, прощали его шалости, закрывали на них глаза.

— К чему вы заговорили о нем? — спросил Андрей. — Какое имеет отношение Караташев к теме нашего разговора?

— Наипрямейшее, Андрей Павлович. Une petite provincial [104]. Знакомо ли вам это выражение? Слыхали ли вы его из уст Каратышева? — Петр вдруг сжал сильнее поводья коня, отчего тот переступил с ноги на ногу, заволновался, почувствовав напряжение всадника.

И Андрей стал припоминать: полная табачного дыма передняя комната в квартире Караташева, круглый стол под грязной скатертью, на котором стоят или лежат пустые бутылки из-под вина, полупустые бокалы, грязные тарелки с остатками обеда, развалившиеся на софе или на стульях офицеры кавалергардского полка, расстегнувшие расслабленно мундиры, закинувшие ногу на ногу фривольно.

— Une petite provincial, — кривятся губы на красивом лице Караташева, что с удовольствием, смакуя детали, в который раз повторяет анекдот, который случился с ним в его вынужденном отпуске в Москве. — Никто не смеет так поступить со мной! Уж тем паче — petite provincial!

Жестокая, некрасивая история, по мнению Андрея. Даже тогда, в алкогольном угаре, она задела его своей жестокостью, а Караташев стал резко неприятен своей злобой. Он ушел тогда из той прокуренной квартиры, едва держась на ногах от выпитого, долго бродил вдоль мостовых, вдыхая холодный воздух ноября. Une petite provincial…

— Это была mademoiselle Annett? Je vous assure que je ne le savais pas [105], - какой-то комок застрял в горле от осознания того, какой стыд и какую боль она, должно быть, пережила в те дни. Не каждый мужчина сумел бы поднять голову вверх после подобного происшествия, немудрено, что она не смогла тогда, что убежала сюда, в Гжатск из Москвы, сопровождаемая жалостью, холодным равнодушием, смешками и шепотками. Анекдот о том происшествии еще месяцев пять смаковал Караташев, с удовольствием пересказывая его тем, кто желал слушать его, запуская его в гостиные Петербурга, где он стал обрастать разными подробностями.

— Я узнал всю правду слишком поздно, — произнес Петр сквозь зубы. По всему было видно, что ему до сих пор не давала покоя эта история. — Аннет, когда пожелает, будет хранить в себе тайное, как в могиле. Я до последнего (так глупо!) полагал, что то было случайное происшествие. Пока cousine Натали, сестра Катиш, не написала мне, какой анекдот ходит по столице. Конечно, без имен, но мы все знали… Знали! Жаль, кто-то сделал то, что должен был сделать я, с Караташевым. Я бы убил его, клянусь вам, коли б его не прирезали тогда, на Васильчиковом, в хмельной драке. Псу песья смерть! Знать, Бог верно судит.

Борзые уже лаяли совсем близко, но, казалось, всадники у обрыва не слышали их.

— Она не выезжала никуда и никого не принимала уже тут, в Милорадово, где-то с полгода. Год не могла танцевать, боялась. Только на Рождество мне удалось переломить ее страх. И именно мазуркой, сами понимаете. С тех пор мы танцуем ее на ежегодном балу. И будем это делать всегда. Даже, когда она уйдет из этого дома женой. Это традиция наша отныне, вы понимаете, Андрей Павлович?

Теперь он понимал, кивнул в ответ Андрей. Он многое понимал ныне, после этого рассказа, где несчастная героиня того анекдота вдруг обрела имя и лицо. И ее злость, ее холодность, ее первичную неприязнь к нему, как к офицеру того ненавистного ей с тех пор полка. Она имела полное на это право. Для нее он стал явным напоминанием о тех днях, когда она так жестоко была унижена, когда ей так зло отомстили.

Андрей вспомнил, как намеренно унизил Анну на Рождественском балу. Теперь он понимал, отчего она так взглянула на него тогда, что он разгадал ее чувства верно. Ей было больно, и тому был только он причиной.

— Волки! Волки! — вдруг громко закричал Петр и, стегнув коня, направил того на нескольких волков, что выгнали к обрыву борзые. Одна пара борзых уже настигла свою жертву — собаки вцепились в бок одного из хищников, повалили на снег, вгрызаясь в плоть яростно. Андрей вскинул ружье и выстрелил в самого крупного, видно, вожака, который уже целился для прыжка на коня Петра, въехавшего чуть ли не в середину стаи.

— О-го-го! О-го-го! — донеслось совсем близко. Один за другим к обрыву стали выезжать охотники, выбежали, едва не путаясь под копытами лошадей, борзые, без страха прыгавшие на растерянных волков.

— Твою мать! — крикнул кто-то из толпы. — Где борзятник? Пусть псов отзовет, передавим!

Выстрелы, крики, громкий лай собак и предсмертное рычание волков. Возмущенный возглас Бранова, который хотел кинуться только с кинжалом на волка, испытывая судьбу, да только не успел он к обрыву вовремя — всех перестреляли до того. Свист борзятника, отзывающего собак, скаливших зубы при запахе свежей крови.

— Отличная охота! — снова появился возле Андрея, когда охотники двинулись в обратный путь, Петр. Глаза его сверкали, он едва ли сидел в седле спокойно, чтобы не пустить коня галопом по снегу, а держаться подле остальных, едущих легкой рысью по заснеженному полю. — Allons [106], вы ныне примиритесь с Аннет? Прошлый раз простились в такой неприязни и холоде, что право, можно было замерзнуть подле вас. Едемте к нам на обед, там и решим сей вопрос.

— Не могу, pardonnez-moi, — покачал головой Андрей. — Я завтра поутру выезжаю. Обещался ныне Марье Афанасьевне на вечер быть подле.

— Жаль, что вы так скоро покидаете нас, — произнес Петр, но Андрей успел заметить некое облегчение, что мелькнуло в тот миг по лицу его собеседника, скрытое довольство его отъездом. — Ну, раз не можете вы к нам, тогда мы к вам! Я кликну, позволите?

— Кого же? — переспросил Андрей, а сердце при том вдруг забилось в груди быстрее обычного. Петр ничего не ответил, только ткнул кнутом в направлении поля впереди. Андрей медленно проследил за его движением и заметил маленькую фигурку на белой лошадке, ехавшую им навстречу со стороны усадьбы Шепелевых в сопровождении берейтора. Длинный подол светлой амазонки развевался полотнищем от скачки, яркое пятно жакета и шляпки василькового цвета на фоне белоснежного поля. Это была Анна. Еще сложно было разглядеть с такого расстояния черты лица всадницы, но и Петр, угадавший сестру по лошадке, и Андрей знали, что это она.

— Выехала-таки, — усмехнулся Петр, наблюдая, как приближается сестра. — Знать, ускользнула от мадам…

Он повернулся в сторону Андрея, открыл уже рот, чтобы сказать тому, да так и застыл на миг с открытым ртом. После усмехнулся, не в силах сдержать уголки губ, что так и растянулись ныне. Оглянулся назад, к всадникам, но шапки из светло-рыжей лисы, что была на Оленине, не заметил. Как сквозь землю провалился кавалергард, едва только увидел Анну, дал сигнал к отступлению и скрылся незаметно.

— Занятно, — протянул Петр. — Весьма занятно.

А потом стегнул коня и направил его навстречу всаднице, что остановила свою Фудру, ожидая его приближения, помахала ему рукой, обтянутой белой перчаткой, засмеялась тихо, подставляя с наслаждением личико под теплые лучи зимнего солнца.

Как хорошо на этом снежном просторе, думала та, как хорошо под этим ярко-голубым небом с белыми пятнами облаков! Ну, а слезы… это оттого, что ярко солнце бьет прямо в глаза. Только и всего!