Мой ангел злой, моя любовь…

Глава 31

Петра хоронили в непогоду. С утра было солнечно — так и блестело в лучах снежное полотно разноцветьем искр, но только вынесли гроб из передней, как небо заволокло нежданно пришедшей откуда-то из-за парка серой тучей, посыпалась мелкая морось, больно и неприятно холодившая лицо. Люди кутались в эшарпы, поднимали вороты шинелей и рединготов, пряча лица от снега. Тихо пели церковные певчие, которых позвали проводить молодого барина из дома, не сбиваясь ни в едином слове, как ни пытался ветер подвигнуть их на то. Оттого и оставалось ему только полотнищами хоругвей играть, с которыми провожали молодого Шепелева к церкви.

Анна же шла за гробом, не замечая ни снега, ни ветра, что стал играть с креповой вуалью на ее шляпке. Она словно облаком была окутана каким-то странным спокойствием, ни одна черта ее лица не дрогнула за эти три дня, что читали над телом псалтырь.

— …верию, надеждию и любовию упокой Господи раба Твоего Петра, — произносила нараспев специально позванная в читательницы дьячиха, не отрывая глаз от открытого перед ней псалтыря, который по обычаю читали над усопшим три дня. А Анна не слышала ее, только смотрела на брата, лежащего на столе [489], на черты его лица, становившиеся с каждым днем все острее, на сомкнутые на груди руки, державшие образ Спасителя. Ей хотелось склониться над ним, заглянуть в его лицо и прошипеть: «Отчего? Как так могло случиться, что ты ушел от нас? Почему? И как мне быть? Как мне теперь одной быть?». Схватить за ворот мундира и трясти, выплескивая свою злость, кричать до тех пор, пока он не откроет глаза.

Но Анна тихонько сидела в уголке, выпрямив спину, не замечая неудобств этого положения. В черном платье с высоким воротом, в тонком газовом эшарпе, прикрывающим голову, одетая по правилам строгого траура. Почти не шевелилась за эти три дня на этом месте, только изредка выходила вон из дома глотнуть чистого морозного воздуха, ведь в комнате было жарко и душно от горящих свечей, пахло еловым ароматом смолки и сладким запахом фимиама. Дважды падала оттого в обморок Полин, и ее уносили лакеи под тихое причитание мадам Элизы. Она больше не рыдала и билась в приступе истерики, как это было в первый день, когда она рвалась в комнату, где обмывали тело, и мешала этому, цепляя за руки покойного, твердя в исступлении, что Петр только спит, чтобы его оставили в покое.

— Дайте ей опия! — не выдержала этого крика Анна тогда, опасаясь, что он заставит волноваться отца. — Дайте опия и заприте в покоях! Разве ж должно то?

Потому и боялась Анна присутствия Полин на отпевании в церкви и на погребении — пристало ли так убиваться? Даже жене стыдно так голосить по мужу усопшему. Была готова даже отдать приказ, чтобы Полин не пускали из дома в тот день, не допустили к панихиде и погребению. Но на удивление Анны, Полин, шатаясь, сошла вниз в это утро хладнокровная и спокойная, встала в уголке комнаты, где собирались соседи посидеть немного у гроба, прощаясь с покойным. А заплакала она тихонько в платок только тогда, когда подняли гроб на руки, когда понесли к выходу и далее с крыльца, когда запели певчие тихо и печально «Святый Боже, Святый Крепкий». Так и роняла слезы в комок тонкого полотна, прижимая его к лицу, не обращая внимания на то, как стали украдкой коситься на нее окружающие.

За то время, что были в церкви, непогода еще только усилилась, Анна видела это, когда поднимала глаза к окнам. Ветер швырял снег с силой в высокие узкие переплеты, словно злился, что его не пускают внутрь. И снова, глядя на лицо Петра, такое спокойное ныне, такое одухотворенное, Анна почувствовала приступ злости и боли. Почему? Почему так случилось? Почему ты ушел? По своей воле ли оставил ты нас, или роковая случайность оборвала твою жизнь? Для чего ты брал с собой ружье, которое после нашли у обрыва заряженным? Кто даст ответы на эти вопросы?

Анна вдруг встретилась взглядом над гробом с отцом Иоанном, что тут же отвел глаза от ее взора. Она не могла не вспомнить тотчас, как отводил он так же взгляд, когда завел разговор о погребении, попросив ее выйти в комнату, соседнюю той, где лежал усопший.

— Что за странный вопрос? — у Анны даже не было сил повысить голос на иерея в возмущении от услышанных слов. — Где хоронить барина… как это?

— Вполне достойный вопрос при таких неясных обстоятельствах…, - начал издалека отец Иоанн. — Люди говорят многое. У барина молодого долги были, говорят. Оттого многие, прости Господи, решают за Него, по плечу ли им ноша или нет. Тут определится надобно бы — к пращурам ли усопшего али и вовсе… на иную землю… и служба поминальная. Что с ней-то?

Как она удержалась тогда, чтобы не закричать в голос, не сорваться в громкий плач или не сбросить с ближайшего столика канделябр, переворачивая тот на пол вместе с горящими свечами? Не топнуть ногой, визжа в полную силу? Где только силы нашлись, удивлялась Анна потом. Ничего она не сделала, даже голоса не повысила — все тем же спокойным и размеренным тоном ответила:

— Не вы ли давеча говорили мне, что слушать толки не должно? Так вот, я повторю вам ваши же слова — не должно слушать толки! То, что… случилось, есть несчастье и только. Мой брат ни за что и никогда не лишил бы себя жизни!

Каждое слово отчеканила твердо, сама не зная, кого убеждает в том, что говорила — отца Иоанна или себя. Глаза сверкали огнем злости, руки сжаты, а сама поза выражала убежденность и превосходство, словно напоминала, что иерей всего лишь служит при церкви, которая стоит на землях отца. Но в этот раз отец Иоанн не отвел глаза, смело встретил ее взгляд.

— Коли вы, Анна Михайловна, убеждены в том… но вы должны понимать. Коли есть такой грех, коли смертоубийство… Надо бы в епархию отписать…

— Греха нет! — отрезала Анна. — Я распоряжусь насчет могилы, а дьякон пусть место укажет, где ее должно разместить, — а потом добавила, видя его неуверенность. — Петр Михайлович обещался помочь в восстановлении убранства церковного. После скажите мне, в чем нужда есть по-прежнему. Я помогу в том. Просите смело!

После минутного размышления отец Иоанн кивнул, соглашаясь, отступил в сторону, позволяя ей вернуться в комнату, где чтица тихо произносила слова псалтыря. Хотя попросил, чтобы барина отчитывали именно в доме, не в церкви, упирая на то, чтобы из дома уходил усопший в последний путь. Анна не стала спорить, согласилась с ним, понимая, что едва ли он поверил ей в ненамеренную смерть. Да и едва она ступила обратно в комнату, где лежал Петр, ее уверенность в собственных словах, что поддерживала в том коротком противостоянии, куда-то испарилась. Снова в голове закружились в хороводе вопросы, сомнения и страхи, снова стали вспоминаться слова Петра, сказанные накануне.

Как и сейчас, когда Анна под тихий хор певчих стояла возле гроба, не обращая внимания, что воск с тонкой свечи, которую держала в руках, каплями несколько раз упал на тыльную сторону ладони. Права ли она была в том споре со священником, права ли была, когда запретила хотя бы малейшее следствие чинить по этому делу, опасаясь получить совсем не тот результат, который устроил бы ее семью? Даже подумать было страшно и больно о том, что Петр мог убить себя сам, как слышала Анна, делали некоторые должники не в силах расплатиться по векселям и заемным письмам. Ведь это означало, что из-за собственного упорства Анна довела брата к тому краю… Девицы часто выходят замуж без особого расположения, что уж говорить о сердечной склонности. Могла бы она хотя бы раз забыть о собственном самолюбии ради семьи, ради брата. Хотя бы раз в жизни переступить через свою гордыню, через свое «Я».

— Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшим рабом Твоим Петром и сотвори им вечную память! — завершили панихиду. Отец Иоанн подал знак, что можно прощаться с усопшим. Певчие тихо запели «Вечную память». Кто-то громко всхлипнул не в силах сдержать эмоций, тяжело вздохнули позади Анны.

Анна первой — по положению и родству — шагнула к гробу, погасив свечу, склонилась над Петром, но замешкалась с прощанием, взглянула в любимые черты, в глаза с сомкнутыми веками, которые более никогда не распахнутся. Тяжело было проститься и отпустить его. Отпустить, не зная, не винит ли он ее за то, что она не смогла помочь ему, как могла бы.

— Прости меня, — прошептала она, целуя его в холодный лоб, прямо над венчиком. С трудом удержалась от того, чтобы не вцепиться в стенки гроба, не задержать с прощанием. Коснулась в последний раз ладонью его груди, обтянутой мундиром. Ее обаятельный Петруша, солнце на балах и обедах в Милорадово, огонек, что заражал всегда своей жизнерадостностью окружающих.

Анна думала, что не выдержит, когда лицо брата закроют белым покровом, а на гроб опустят крышку, навсегда отгораживая Петра от живых. Но ошиблась — сумела устоять на ногах, даже не качнулась. Только глаза закрыла, когда забивали гвозди с таким ужасающим стуком молотка по дереву. Открыла тогда, когда ахнули за спиной ее, засуетились вокруг упавшей в обморок Полин, не вынесшей напряжения прощания.

— О, как она сочувствует вашей семье! — прошептал Анне чей-то женский голос, и она обернулась к говорившей, распознав в голосе той нотки яда, бросила на нее холодный презрительный взгляд, который заставил ту спрятаться среди остальных соседей. Но разве можно было закрыть чужие рты, прервать те толки, что непременно покатятся после из дома в дом, из имения в имение? «Чужой рот не мешок», говорила Пантелеевна порой, «разве ж зашьешь по воле своей?»

Анна смотрела на людей, сидящих за столом за поминальным обедом, и думала, что же они будут говорить после друг другу, возвращаясь попарно домой в санях или возках или встречаясь после при случае. Как будут обсуждать горе, что постигло Шепелевых. И как будут долго обсуждать весть, что их состояние уже не то, что прежде, и более никогда не будет ни балов в этом доме, ни блестящих музыкальных вечеров или театральных представлений. Ведь несмотря на роскошь обеда, не скрыть от взгляда скудность обстановки в доме, малое число людей при комнатах.

Кто-то тихонько засмеялся на другом конце стола, и Анна вздрогнула от этого смеха, затряслись руки. Уж видимо, забыли они, по какой причине сидят за этим столом, для которого Татьяна старалась с самой ночи, столько перемен подготовила, как в былое время! Этот обед едва ли отличался бы от иных — те же довольные едой лица, те же неспешные беседы и даже тихий смех, если б не темных оттенков платья и чепцы дам и не траурные повязки на рукавах мужских сюртуков. И если бы Анна не понимала, отчего они все тут, за этим столом…

Ах, поскорей бы все они удалились! Поскорей бы окончить этот обед! Анна уже хотела подать знак Ивану Фомичу, чтобы подавали кисель с сытою [490], да только заметила, как он сам вдруг направился к ней, склонился и прошептал:

— Анна Михайловна, прибыла Вера Александровна, тетушка ваша. В гостиной синей ждут-с. Прикажете проводить сюда или изволите встретить самолично?

— Сама выйду, — решила Анна, благодарная возможности выйти из столовой, от этих людей и лиц, что тут же и сделала, извинившись предварительно перед гостями. Удивительно, но Вера Александровна действительно была в синей гостиной, грела изрядно закоченевшие за время путешествия ноги у печки, покрытой сине-белыми изразцами. Она поднялась с кресла, когда Анна вошла в комнату, распахнула ей объятия, в которые та тут же ступила, благодарная за этот жест.

— Quel malheur,ma chere, quel malheur! [491] — проговорила, погладив Анну по плечам и спине. — Кто бы мог подумать, что такое возможное… Петр и сие происшествие… Мы проведали только в уезде о том! Но дом в трауре… О бедный Петр!

— Увы! Откуда вы, ma tantine? Так нежданно! Так дивно видеть вас ныне! О благодарение небесам за подобный визит! — Анна расслышала за своей спиной тихий шорох и резко обернулась на этот звук. Замерла в руках тетушки, заметив того, кого не увидела сразу, ступив в гостиную. У окна стоял князь Чаговский-Вольный, который не решался до этого момента напомнить о своем присутствии, молча наблюдал за встречей родственниц, такой интимной для чужих глаз. Теперь же, когда Анна увидела его, отступила от растерянной ее видом Веры Александровны, он поспешил приблизиться, чтобы поприветствовать девушку.

— О нет, ma chere, благодарите не только небо, но и иную персону. Полагаю, вы знакомы с Адамом Романовичем, ma chere, — проговорила тетка Анны, когда он подошел к ним. — Он был так любезен, что пригласил меня стать его спутницей в дороге в Милорадово. Вы ведь знаете, как нынче непокойно в местах, где побывал француз.

— Анна Михайловна, мое почтение. Примите мои глубочайшие соболезнования, — Чаговский-Вольный протянул руку Анне, чтобы принять ее ладонь для поцелуя, но та ее не подала, переплела пальцы, намеренно показывая, что не желает приветствовать князя. Вера Александровна ахнула тихонько подобной демонстрации неуважения, поспешила извиниться перед ничуть не удивившимся такому приему Чаговским-Вольным.

— Простите ее, Адам Романович, Анна ныне не в себе. Сами понимаете, такое горе пережить…

— Я отдаю отчет своим поступкам, нет нужды извиняться за меня, Вера Александровна, — холодно произнесла Анна. Мадам Элиза, в этот момент входившая в гостиную, даже растерялась на миг от подобного тона своей подопечной, замерла на пороге. А Вера Александровна снова попыталась растопить лед, который явственно ощущался ныне между племянницей и тем, кого она с таким удовольствием видела уже в своих родственниках через брак.

— Помилуйте, Анна, разве ж так должно поступать с визитером в такой день? В день погребения даже самых заклятых врагов принято пускать в дом! Адам Романович проделал такой путь! Он был так любезен проводить меня, так добр! Вы должны быть благодарны ему…

— А как быть с тем, за что я никак не могу отблагодарить князя? — Анна испугалась взгляда темных глаз Чаговского-Вольного, которым тот вдруг наградил ее, этого огня, который вспыхнул в тех, но все же не отвела своего взора. — И позвольте мне поинтересоваться, с какой целью князь посетил сей дом? Не только дабы принесть свои соболезнования, n’est ce pas?

— Полагаю, Анна Михайловна ведет речь о неких обязательствах, что были у покойного передо мною. Смею ответить на это, что ныне не время для того, чтобы говорить на подобные темы, — обманчиво мягко проговорил князь.

— Ранее вас не волновали обстоятельства, князь, — заметила Анна.

— Увольте, Анна Михайловна, не говорите обо мне, будто у меня нет души. Коли б ведал, что с Петром Михайловичем такое ранение случилось…, - но ему не дала договорить Анна. Под удивленные вскрики мадам и тетушки прервала его на полуслове, резко бросила в лицо:

— И что тогда? Что было бы тогда?

— Я никогда не стою против слабых в полной мере, — ответил ей Чаговский-Вольный. И Анна не сдержалась от неожиданного приступа ярости, который скрутил при этих словах ее тело, застучал в висках горячей кровью. Хотела шагнуть вперед к нему, вцепиться в его сюртук, сорвать траурную повязку с рукава. Ведь притворство то, лишь притворство! Как и у тех, что в столовой остались. Да только вдруг потемнело в глазах при первом же резком шаге, а ноги стали слабыми.

— O mon Dieu! Адам Романович! Мадам! Человек! — привала на помощь всех, кто был в комнате Вера Александровна, когда Анна пошатнулась, стала оседать. Чаговский-Вольный добежал до Анны скорее, чем лакей, подхватил на руки, не допустив падения. Но был вынужден передать свою ношу подошедшему лакею, который и отнес барышню в ее покои в сопровождении мадам Элизы. Вера Александровна под руку с князем поспешила в столовую к гостям, перед которыми была вынуждена извиниться за отсутствие хозяйки дома.

— Вы сами понимаете ее состояние, потому, смею надеяться, извините ее, — говорила она. — Такое несчастье не под силу перенесть легко… Ах! Quel malheur, quel malheur!

Она же провожала после обеда гостей, принимая слова соболезнования, поражаясь тому, как поредели ряды в дворянском круге уезда. Тут были только те, кто оставался в этих землях под неприятелем, и те, кто успел вернуться из-под Москвы, куда бежали от француза. Как и в Москве, с грустью подумала Вера Александровна, вздыхая.

Затем она распорядилась Ивану Фомичу насчет размещения Чаговского-Вольного и его слуг, поднялась к Михаилу Львовичу. Но комердин впустил ее только в передние комнаты покоев, попросил ее зайти попозже — барин спал. Оттого Вера Александровна поспешила в покои Анны, где та спала, выпив успокоительных капель.

— Как она, pauvrette [492]? — спросила, войдя в спальню Анны, у мадам Элизы, сидевшей в кресле у окна. Склонилась над спавшей Анной, отвела упавший на лицо локон, выбившийся из прически. — Бедняжка! Столько несчастий за минувшие полгода! Да и с нашей стороны вести не особо хорошие. Муж моей Натали, упокой Господи его душу, преставился в конце сентября. От гнилой горячки [493] сгорел в лазарете… Дите свое так и не увидел, не довелось. Не будет знать сын отца, так уж сошлось… Год-то какой страшный, мадам! Уж на что и високосный! Сколько семей потеряло родных и близких! Сколько семей разорено! Мы в Москву прибыли, а в городе одни руины вместо былых улиц. Наш-то дом, что достался Натали от родственника по мужу, на Поварской, целехонек, слава Богу. Даже дворня на месте. А сколько ведь погорело? Долгорукова дворец на Никитской, говорят, полностью выгорел. Собрание погорело. И театр на площади Арбатской… Пуста Москва ныне. Только обгорелые стены остались да церкви кое-где. Но многим повезло, как Натали, не скрою. Те дома, где стоял неприятель постоем, целы — только пограблены сильно да разбиты. Нескоро возродится былая первопрестольная из того пожарища, нескоро…

Вера Александровна оглянулась на постель, проверяя, спит ли по-прежнему Анна, а потом продолжила уже тише, чем прежде, спеша поделиться тем, что знала:

— Мы ведь в землях близ Коломны имение получили по воле во владение. А оно недалече от имения Олениных, Агапилово. Заезжали с визитом к тем, как к будущим родственникам, перед тем, как отбыть в Москву, проведать дом. Говорили в свете про мадам Оленину — tyran familial [494], то сущая правда, скажу я вам! А Софи Павловна уж в летах да лицом некрасива, это тоже верно. Там-то, в Агапилово, и прослышали от разрыве помолвки… Что стряслось меж ними-то, мадам? Думалось, уже определено все, и тут такая оказия… Мадам Оленина показалась мне весьма довольной сим разрывом. Но глаза ее злые были, холодные глаза. Шибко она зла на Аннет за сей выпад. Вот ведь — не уведомив предварительно, en l'absence [495]. В дурном свете выставила и жениха, и семью его тем. Да еще мадам Оленина после прознала о том, как Анна с полковником объяснилась, — Вера Александровна предпочла умолчать, что вести эти дошли к Алевтине Афанасьевне через Софи, а та узнала от Катиш, рассказавшей, что видела в тот день в Милорадово. — Это же надо удумать! Я всегда знала, что подобное свободное воспитание Михаила Львовича ничего хорошего не принесет. Уж разум потеряла, не иначе, такое-то вытворять! И этот капитан… Уж голова-то где была? Вот и ныне. На князя волком глядит, когда он к ней так расположен! Только о ней и выспрашивал меня, когда в Москве с ним повстречались, уговорил меня ехать сюда, в Милорадово, с визитом. Все свидетельство тому, что князю по сердцу Анна еще с зимы той, когда с визитом был. А она? Что нос-то воротит? Кто еще свататься к ней будет после всех толков, что пустила в гостиные? Кого ждет все?

— Анне не по нраву его сиятельство, увы, — ответила мадам Элиза, опуская взгляд к вышивке, лежащей у нее на коленях. Лучше уж работать, чем так явно видеть в глазах осуждение и явное неприятие той, о ком вели речь. А потом, сперва оглянувшись на постель, на лежащую Анну, вдруг неожиданно для самой себя поинтересовалась. — Вы заезжали к Олениным… скажите, вы ведь, должно быть, ведаете о полковнике Оленине?

— Ведаю, — недовольно поджала губы Вера Александровна. — И Анна недалека умом, коли из-за frasque [496] обычной разворот Оленину от дома дала. Это ведь, верно, из-за того случилось? Ах, нет такого мужчины, какой бы проказы на стороне не имел! Такова уж сущность его. А жены назначение — сносить терпеливо все, что натура мужская требует. Но тут уж как вышло-то. Бедная графиня! Пригреть такую змею на груди своей. А она ведь и кормила, и одевала ее, как дочь родную! А мадам Арндт вон как хвостом своим вильнула, бесстыжая! Как письмо получили из полка, так и убежала от графини. Благо хоть с ней Катиш была моя в те дни в дороге, не оставила старуху! Немудрено, что не вынесла графиня… и племянника хворь, и предательство воспитанницы — все сразу ведь свалилось! Вот и привело к разрыве сердечной, как доктора сказали после. Мадам Арндт же так и осталась при полковнике в армии, так и следует за ним compagne на позор супружнику своему. Благое дело сделала — выходила полковника-то, да только ныне-то что творит! Позор! Какой позор!

— Андрей Павлович был нездоров? — переспросила мадам Элиза, хмурясь, косясь на постель, с которой по-прежнему не доносилось ни шороха. Вера Александровна с готовностью кивнула, заговорила тихонько, чтобы не разбудить Анну:

— В конце октября, как сказала мадам Оленина, подхватил грудную. Да дело-то какое! В полях в палатках на ночлег становятся, у тепла-то и не бывают особо. Да еще и погода не радовала теплом. Вот так и вышло! Едва не сгинул, вы ведаете верно, как грудная-то опасна. Был бы старше годами, ни в жизнь бы не выправился. А что до того, что после случилось, то я так скажу — при его нынешних капиталах да землях он может себе позволить любую frasque, — чуть назидательным тоном проговорила Вера Александровна. — Анна еще не раз пожалеет, помяните мое слово! Да поздно уж! После такого возврата не бывает! Как мы давеча читали с Катиш в книге одной французской — честь у мужчины одна, а возлюбленных может быть много!

И Анна с трудом удержалась, чтобы не закрыть ладонями уши, не повернуться к ним, не подать знака, что не спит уже. Только еще сильнее прикусила кружево подушки, продолжила вслушиваться в тихий рассказ тетки, изредка прерываемый редкими и короткими репликами мадам Элизы. Слушала, как, по словам тетки, пришлась по нраву мадам Олениной тихая и скромная Катиш, которую та весь вечер продержала подле себя, как тетя надеется на то, что возможно, Оленины и их род все же породнятся, пусть и через другую невесту.

Он был болен, думала Анна потом, когда Вера Александровна заговорила о знакомцах общих, когда тихая беседа у окна ее спальни больше не интересовала ее. Он был между жизнью и смертью, а она даже не ведала о том. Другая спасла его, удержала на этом свете. Другая вымолила его жизнь у Господа. И как же завидовала Анна ныне той, другой — что это она, а не Анна вытирала пот со лба Андрея, что подавала ему лекарства или просто сидела возле его постели! Что она просто была с ним, рядом, могла коснуться его… И как же Анна ненавидела ее за это!

Анна не сразу спустилась к ужину в столовую, когда стемнело за окном, и все домашние, за исключением отца и Полин, собрались к трапезе. Зашла в холодную образную, где опустилась на колени перед ликами, не обращая внимания на то, насколько промерз деревянный пол. С легкой грустью в глазах и пониманием смотрела на нее Богородица с семейного образа, тускло освещенного светом лампадки.

— Благодарю тебя, что хранишь его. Благодарю, что он жив и здоров. Пусть он будет счастлив, прошу… и пусть вернется! Умоляю, пусть вернется! — шептала она в исступлении, раскачиваясь, сдерживая плач, что рвался изнутри. — Пусть только вернется!

Смотрела на лик, а видела только его лицо. Такое разное в зависимости от обстоятельств — то вежливо-отстраненное, то злое, с яростью в глазах, то с улыбкой на устах. И такое любимое, такое родное… Каждая черточка лица. Каждый поворот головы. Его глаза, улыбку…

— Vous venez trop tard, Annette [497], - заметила Вера Александровна шепотом, поджимая губы, когда Анна заняла место подле нее за столом. — Это непозволительно. Прошу вас помнить о манерах, ma chere!

Но Анна пропустила ее слова мимо ушей, только деланно кротко произнесла: «Pardonnez-moi!», принялась за легкий ужин, ко второй перемене которого присоединилась к сидящим за столом. Она толком не участвовала в разговоре, что завели князь и тетя о предстоящем походе русской армии за границы империи и о возможных действиях былых союзников. Только отметила, что Чаговский-Вольный уезжает вслед за армией и намерен следовать за ней.

— Спешите получить свою долю славы? — спросила Анна, не удержавшись, чтобы не задеть князя, но, казалось, тот вовсе не обиделся. Только улыбнулся ей, как несмышленому ребенку.

— Ну, что вы, Анна Михайловна, какая слава может быть у того, кто не в первых рядах? Исключительно по доброй воле буду помогать нашим бравым воинам, чем в силах моих. Но все возможно — глядишь, к славе всеобщей примкну за благие дела свои. Орден, быть может, выпрошу. Ваша правда, чего зря труды свои творить?

И Анна снова опустила взгляд к тарелке, впрочем, ничуть не сожалея о сказанных словах, как бы ни делала обратного вида. После в беседе не участвовала и спешила побыстрее уйти к себе, ссылаясь на усталость. Да только остановили ее тут же, как только приподнялась со стула.

— Прошу, Вера Александровна, вашего дозволения переговорить с Анной Михайловной наедине, — произнес вдруг князь, тоже поднимаясь из-за стола согласно правилам, и Анна замерла на месте, пытаясь скрыть свою растерянность, взглянула на мадам, а потом на тетю, умоляя взглядом не давать подобного разрешения. Но мадам ныне уступала Вере Александровне свое старшинство, а та так обрадовалась этой просьбе, так просияла лицом, что было ясно, каков будет ее ответ. Конечно же, она позволила.

Прошли для разговора в синюю гостиную, где еще нынче во время обеда Анна столкнулась лицом к лицу с нежданным гостем. Вера Александровна же встала у окна в соседней комнате так, чтобы видеть через распахнутые двери князя и Анну, соблюдая приличия и в то же время создавая видимость уединения.

— Анна Михайловна…, - начал князь, но она тут же покачала головой под неодобрительный взгляд своей тетки из соседней комнаты.

— Прежде чем вы скажете что-то, я должна уведомить вас, что у меня нет ни малейшего желания обсуждать с вами иные обязательства, чем долговые. Мы так и не сумели внести первоначальный платеж, как вы выставили в своем требовании к Петру. Но, возможно, если вы позволите уменьшить его сумму до тридцати тысяч, то я могла бы расплатиться с вами нынче же. Оставшуюся сумму вы непременно получите впоследствии, слово Шепелевых в том. Отчего вы так улыбаетесь? — возмутилась она, заметив легкую улыбку на его губах.

— Забавно обсуждать подобные вопросы с девицей, — честно ответил он. — Да и потом — я уже обговорил все детали по выплате долга с Михаилом Львовичем.

При этой короткой реплике Анна едва устояла на ногах, настолько велико было потрясение, обрушившееся на нее при этих словах.

— О Бог мой! Вы сказали ему! Вы сказали ему…! Что вы сказали ему?! Неужто не понимаете, что эти вести убьют его? — Анна хотела развернуться и бежать в покои отца, но князь не позволил ей этого, удержал возле себя, обхватив пальцами ее локоть.

— Отчего вы так взволновались? Не оттого ли, что у вас некие тайны от вашего отца? К примеру, что вы более не связаны обязательствами с Олениным. Ваш отец, судя по всему, единственный, кто не ведает истинное положение дел о том. Но отчего вы так уверены, что это известие убьет его? Мало ли что случается — люди иногда онимают, что не желают связывать себя узами. Что с того?

— Вы не понимаете, не можете понять! Его здравие… его сердце такое слабое, что он не вынесет вестей о долге… о долгах Петруши… о его кончине, — ее голова шла кругом, руки дрожали. Если бы князь не удерживал ее, Анна была уверена, что упала бы в этот момент.

— С чего вы взяли, что Михаил Львович не осведомлен о долгах сына? — нахмурился недоуменно князь, глядя в ее глаза, в которых плескалась паника и страх. — Он знает о том, и ныне мы обсудили размеры выплат и сроки погашения. И о том, что стал основным должником за смертью сына, знает. И это не я просил его о встрече, не думайте то, он сам позвал меня нынче после обеда. Послушайте меня, Анна, — чуть встряхнул он ее руку, когда отвела взгляд от его лица в темноту зимнего вечера за окном. Явное неверие без особого труда читалось на ее лице. — Послушайте! Я действительно не знал ни об увечье, что случилось с вашим братом, ни о чем ином. И о смерти его я узнал лишь, когда прибыли с вашей тетушкой в Гжатск! Je vous assure que je ne le savais pas! [498]

— Прошу вас…. Я должна идти к отцу… тотчас! — в лице Анны не было ни кровинки, когда она взглянула на него, и князь отступил, выпустил ее руку из своих пальцев. В конце концов, впереди еще было много времени, а как сказал один французский написатель — кто выиграл время, тот выиграл в итоге.

— Я хочу, чтобы вы знали, Анна Михайловна, — вдруг произнес он твердо. — Я не готов отступиться от того, что намечено. И рано или поздно мы непременно переговорим о будущих днях и о том, что сулят они нам. Та девица, что прельстила мой взор в Москве… она стала иной. И эта иная стала приятна не только взгляду, но и сердцу…

— О, je vous prie [499], - с сарказмом, не свойственным девице, проговорила Анна. — Только не говорите, что влюблены в меня! Ибо в это поверить…

— Нет, я не влюблен, упаси Боже! — проговорил князь. — Тот глупец, кто доверит самое сокровенное свое чужому человеку. А я не глуп. Вы привлекаете меня. Вы изумляете меня… Я видел в вас еще тогда в Москве то, что ныне открывается, как бутон цветочный. Вы были прекрасны и девочкой. Но женщина, что рождается на свет… Подобной еще не видели мои глаза. Что может быть волнительнее, чем обладание ею?

Внезапно при последних словах в темных глазах князя вдруг вспыхнул огонь, перепугавший Анну, заставивший ее отступить от него на пару шагов. Чаговский-Вольный заметил это, поспешил снова вернуть на лицо выражение холодного спокойствия.

— Я задержу вас, Анна Михайловна, только на пару минут. Чтобы сказать вам, что эта женщина, в которую превращаетесь вы, это удивительное создание природы, не должна влачить жалкое существование. Она должна жить той жизнью, которая ей предназначена от рождения. Именно жить! Позвольте мне подарить вам все то, что вы обязаны иметь… позвольте вернуть вам прежнюю жизнь. Ибо война разрушила многие судьбы, разоряя, уничтожая, разрушая. И ныне вы ступили на путь, о котором даже не помышляли еще этой зимой. В нищету, в прозябание, в годы сожалений и воспоминаний. Судя по всему, ваш отец твердо намерен продать или отдать в заклад последнее, что имеет. Прямой путь к разорению, будем честными. Позвольте мне предотвратить сие, позвольте помочь вам, Анна Михайловна. Позвольте мне…

— Благодарю за ваше предложение, князь, — Анна сделала быстрый реверанс, не силах более слушать его слов. Страшась их правоты. И той тени, что вдруг вошла в комнату вместе с ними и встала возле ее плеча. Тени ее мрачного будущего. — Позвольте же мне удалиться к отцу.

Князь склонил голову в коротком поклоне, но не мог не заметить ей, когда она уже уходила из гостиной:

— Я могу помочь вам во всем, Анна Михайловна. И я готов это сделать. Обещайте подумать надо всем, что ныне сказано в этой гостиной.

Потому что есть только два пути, и один из них слишком страшен для той, кто не привыкла еще к своему новому положению. И верно, никогда не сможет привыкнуть. Они оба подумали об этом и прочитали мысли друг друга, заглянув в глаза. А потом Анна еще раз присела в реверансе и вышла вон, пытаясь унять бешено колотящее сердце в груди.

Ей открыли двери покоев отца по первому же стуку, словно ждали именно ее. И она шагнула через порог, едва дыша от волнения перед тем, что ей предстояло услышать. Отец все знал. Чаговский-Вольный не обманул ее. Задрожали колени от этого взгляда, брошенного через всю спальню от окна, у которого Шепелев полулежал в кресле, обложенный подушками и укрытый по грудь плотным покрывалом.

— Mon pere [500], - Анна с трудом разомкнула пересохшие губы. Отец подал ладонью знак приблизиться, и она не смела ослушаться, хотя вдруг испугалась того, какими резкими вдруг показались ей ныне черты лица отца. Она опустилась на колени подле кресла, хотела коснуться губами сухой ладони отца, но тот вдруг резко поднял руку с подлокотника. Вдруг замахнулся, и Анна невольно прикрыла глаза в ожидании пощечины.

— Вы поступили как последняя… как лживая…, - спустя минуту раздался голос отца, и Анна поняла, что тот так и не решился поднять на нее руку. Открыла глаза и увидела, что тот отвернулся от нее к окну, не в силах смотреть на дочь, так жестоко обманувшую его. — Я не имею слов, чтобы описать свои чувства. Скрыть от отца смерть сына! Подумать только! И когда бы, скажите на милость, вы бы сообщили мне о том? На Рождество подарком? Или далее скрывали бы от меня? Я всегда полагал, что воспитал детей, для которых честь и совесть это не просто слова. Я ошибался. Я ожидал многого от Петра, прости Господи мне слова нынешние и мысли худые, но вы! Вы, mademoiselle! Одно дело творить за моей спиной не пойми что, совсем иное — укрыть то, что никак не должно от отца держать в тайне! Как можно? Как вам позволила совесть?

— Я лишь пеклась о вашем здравии…, - Анна попыталась снова взять ладонь отца, но тот отодвинул руку, а потом и вовсе спрятал под покрывало, уходя от ее прикосновения. И не глядя на нее, потому что один только взгляд на ее слезы мог растопить его злость. А он не хотел этого сейчас. Никак не хотел. И забывать пока не желал.

— L'enfer est pavé de bonnes intention [501]. Странно, что вы забыли эту простую истину, mademoiselle! Меня больнее убивает осознание того, какой я ныне знаю вас, чем то, что вы скрывали от меня. И что за demande en mariage [502]? Вы совсем потеряли свою честь? Что вы могли сделать такого, что князь решился просить у меня руки вашей при женихе-то живом?! Оставьте ваше кокетство, Анна, оно принесет вам немало бед, коли не оставите! Я вас не узнаю… не узнаю…

Шепелев замолчал, закрывая глаза, пряча за опущенными веками свою боль и свое разочарование в детях, которое познал на склоне лет. Они должны были стать его утешением. Должны были бы. А они лгали ему, проворачивали худые дела за его спиной, привели к тому краху, который он переживал ныне. И эта смерть… Даже думать не хотелось о ней!

— В ваших же интересах ныне думать о своем слове, некогда данном Оленину! Я предупреждаю вас, Анна! — голос отца был резок, хлестал кнутом, заставляя сжаться в комок от стыда и осознания того непоправимого, что ныне случилось. Впервые за свою жизнь она обманула отца. Не слукавила игриво, шутя, а обманула! Не смогла открыть рта в этот момент, чтобы признаться еще в одной лжи, которую видимо, так еще и не открыл никто Михаилу Львовичу. — Сделка меж нами — моя единственная возможность на расплату по векселям и заемным Петра. Я отдаю ему в залог Милорадово и земли. При моей кончине он станет полновластным владельцем здесь в усадьбе и окрест. Достойная сделка — так будут объединены два крупных имения… как и ваши судьбы в будущем, Анна. Ему все резоны дать мне согласие на эту сделку, что я предлагаю ему. Так что сделай милость — никаких более твоих штучек и вывертов! Твой дед по матери, упокой Господи его душу, в гробу перевернется, коли Милорадово станет кому принадлежать чужому по крови. Помни о том! Хоть помру в покое, что честь соблюдена Шепелевых… что нет грехов на Петре, нет пятен на имени его…

Разве могла Анна, слыша горечь и боль в голосе отца, видя его повлажневшие глаза, сказать иное, чем покорно согласиться на его слова? Разве могла признаться, что нет у отца возможности расплатиться по долгам и сохранить при том семейное имение за кровью покойного графа Туманина, земли, которыми владела фамилия того еще с давних времен? О, Господи, думала она позднее в тишине своей спальни, сидя в постели и слушая, как тихо стучится метель в стекло мелким снегом. О Господи, какой же я стала!

Тихо стукнула дверь в будуаре. Светлая фигура метнулась из соседней комнаты к кровати Анны, и та подвинулась, освобождая место подле себя. Полин быстро юркнула в теплоту постели, под пуховое одеяло, как раньше, в прежние ночи, когда они вот так лежали рядышком и шептались по-девичьи. Легли и сейчас на соседние подушки, лицом друг к другу, скорее памятью, чем глазами видя черты соседки в скудном свете луны, льющемся в комнату через стекло.

— Он мне не снится, — тихо сказала Полин. — Я так хочу увидеть его, а он не приходит…а обещался мне. Сказал когда-то, что будет рядом, даже когда между нами будут версты и годы. Через ночные грезы придет ко мне. Обманул, верно…

Анна не знала, что сказать ей в ответ на это. Она чувствовала себя ныне такой неуклюжей в словах и в поступках, во всем. Ведь что бы она ни творила, все становилось только хуже!

— Он не делал этого! Ты ведь знаешь, да? Знаешь? Они все думают, что он сам. Даже отец Иоанн… Я ведь слышала ваш разговор. И даже Михаил Львович… Но Петруша не сам… не мог. Мы ведь венчаться хотели после Рождества. Чтобы никто и никогда не встал меж нами… Не верь поэтому. И знай, что он не мог сам… не мог! Ты ведь знаешь, какой он!

Полин вдруг заплакала, пряча лицо в подушке, и Анна коснулась легко ее головы через тонкую ткань чепца, провела пальцами по ее плечу.

— Как мы будем жить дальше? — глухо проговорила Полин в подушку, и Анна скривилась, пытаясь сдержать слезы, готовые пролиться из глаз при этом вопросе. Потому что он волновал ее сейчас, как никакой иной. Как они все будут жить дальше? Как, на что и где…

— Помнишь, — Полин вдруг повернула к ней заплаканное лицо. Тускло сверкнули в свете луны глаза. — Помнишь, то гадание? О mon Dieu! У нас у обеих выпало одно — гроб, помнишь? Ты еще говорила, что корабль был то. Нет! Нет же! Отчего мы не поняли этого? Отчего не остановили его?

— О чем ты говоришь, ma petite amie [503]? Разве ж можно предугадать…? Разве же можно поменять судьбу? — говорила и вспоминала бледный воск на воде в фарфоровом тазу. Высокие стенки гроба и профиль в нем. Теперь уже ей казалось, что тогда тот был так схож с профилем брата. Неужто, Полин права, и судьба давала ей подсказку? Еще в те дни, когда весь мир, как ей казалось, был у ее ног, когда все осуществлялось только по ее желанию… Давала ей возможность перемениться, стать более жертвенной, слушать нужды и желания другого человека и понимать их. Неужто она могла бы все исправить, разгадай тогда этот намек со стороны Провидения?

А потом Анна вспомнила, как сидела перед зеркалом в пустой и темной спальне флигеля. Тяжелая немерная поступь на ступенях лестницы. И в отражении зеркала мужской силуэт в темном фраке с белизной галстука прямо под шеей. Ее суженый, пришедший на ее просьбу отужинать вместе, посланный самой судьбой в ту ночь подсказок, в ночь крещенского гадания.

Полин уже спала, выплакав частичку боли и горя, что ныне томили ее душу, мешали вольно дышать, когда Анна выскользнула из-под одеяла. Холодный пол неприятно прохолодил ступни, когда она медленно, стараясь не толкнуть ничего из мебели, чтобы не разбудить подругу, пошла в будуар. Тихо посапывала простуженная на сквозняках, ходивших в доме, Глаша, положив ладонь под щеку, свернувшись клубком на нешироком диване. Она даже не шевельнулась на тихий скрип крышки бюро, когда Анна открыла то, оглянувшись испуганно на спящую девушку.

Кольцо мигнуло ей из глубины бюро. Она готова была поклясться, что оно действительно мигнуло в свете луны. Мистика, ведь никакого отблеска и быть не могло — небо было ясное, несмотря на мелкую крупу снега, что сыпало с вышины, луну ничто не могло закрыть даже на миг.

Анна протянула руку и аккуратно взяла пальцами холодный ободок серебра. Вихрь воспоминаний помимо воли закружил голову, заставил вернуться в прошлое. Ее взгляд через прихожан на него в церкви. Их совместные фигуры в экосезе на балу следующим вечером и огонь его касания даже через шелк перчатки. Присутствие за ее креслом на святочных ряженьях, которое она ощущала затылком и спиной, и та нервная дрожь, которую он вызывал тем самым в ее теле. Их разговор в оранжерее, короткая ласка мужских пальцев мягких лепестков светло-розового цветка. Те поцелуи в лесу при свете начинающегося дня, когда солнце так мягко обнимало их своими лучами, пробиравшимися через густые кроны деревьев. Его объятия и ласки, от которых по жилам бежал жидкий огонь, и кругом шла голова. Сладость его поцелуев, тепло его рук, запах его кожи, нежность его глаз…. Она будет хранить это в памяти вечно, перебирая те по одному в тишине будущих ночей. Она будет помнить. Но простит ли его, простит ли его предательство и ту боль, которую оно причинило ей? Едва ли…

— Милый друг, всему конец; что прошло — невозвратимо, небо к нам неумолимо…

Анна долго сидела за столом перед пустым листом бумаги. То брала, то откладывала перо в сторону, чтобы после схватиться за него снова, замереть на миг над бумагой, склонив голову. Тонко трещал фитилек свечи, едва слышно сыпалась с небес белая крупа за окном, застилая окрестности еще одним покрывалом из снега, надежно укрывая темно-зеленый от ветвей ели свежий холм, выросший на церковном погосте фамилии Шепелевых. Сопела Глаша, приоткрыв рот, а иногда редко вздыхала в спальне Полин — тяжело, с надрывом, будто на груди у нее лежал огромный камень.

— Милый друг, всему конец; что прошло — невозвратимо, небо к нам неумолимо…

Когда небо стало сереть за стеклом окон будуара, строки легли на бумагу ровными рядами чернильных полосок. Потом бумага была аккуратно свернута, а послание надежно запечатано воском, который надежно скроет написанное от чужого взгляда, доверив это только адресату, которого указали на обороте. После белый прямоугольник письма лег на поднос для корреспонденции, стоявший на столике, чтобы поутру его нашла Глаша и, спустившись вниз, передала далее по назначению. До самого адресата…

В последний раз Анна взглянула на гранаты на своем пальце, поднеся руку поближе к кругу света, что дарила догорающая свеча. О, как же тяжело было снимать кольцо с руки! И как же тяжело будет расстаться с ним после, хороня свои надежды и мечты!

— On n'échappe pas à son destin [504], - прошептала она, укрывая кольцо снова за орехом бюро, закрывая крышку. Отныне она не будет следовать только своим желаниям. Отныне она должна думать о тех, кто рядом, кто так близок ей и дорог. Судьба давала ей очередную возможность, вдруг неожиданно даровав такой подарок этой ночью, открыв глаза на многое… И она сделает все, чтобы сохранить его, чтобы более не было несчастий и бед в этой семье. Она сделает для этого все, даже хороня свое будущее, то, которое могло бы быть, но так и не случится отныне…