Мой ангел злой, моя любовь…

Глава 45

— Lilas, ma chere, [641] — мадам Элиза показала рукой на атласное платье, которое лежало сред прочих на кровати Анны. — Вполне неплох выбор для бала. А поверх чехол из газа… вон тот с крупной вышивкой по подолу. И к нему будет хорош веер, что ты выбрала.

Анна с легким щелчком сложила веер из крупных белоснежных перьев, который когда-то привез в подарок брат из Петербурга, куда ездил по вызову императора его генерал. Она превосходно разбиралась в интонациях и мимике лица, приучилась за эти годы игры, которую вела с окружающими ее на балах, раутах, прогулках, светских визитах. Но более всех она научилась читать настроения тех, кто был подле нее чаще остальных. Вот и ныне без особого труда разгадала, что мадам Элиза не совсем довольна.

— Вам не по нраву платье? — легкий вопрос, который прояснил бы для нее многое ныне. Мадам Элизе могло не понравиться, что Глаша по распоряжению Анны сняла все кружево с сиреневого атласного платья, убрала всю лишнюю отделку для того, чтобы платье казалось новым. Оттого вырез стал выглядеть еще глубже, а плечи были почти обнажены — довольно смелый наряд для девицы. Хотя, пожала плечами Анна, разве ж девица она в ее-то годы? Скоро и до «кандидатки» [642] недалеко. А в этом возрасте уже глупо носить только белый цвет на выход, совсем не по годам.

— Платье? — переспросила мадам Элиза, а потом покачала головой. — Мне не по душе все происходящее ныне en gros [643].

— Знать, вы тоже полагаете, что я должна была быть тихой, сидеть в уголке и не привлекать внимания лишнего, как убеждала тетушка? Или вообще отказаться от приглашения, быть может? А я буду привлекать к себе внимание! И буду петь, коли решила! Я уже сказала Софи о том, она обещалась давеча похлопотать. Я переговорила с Павлом Родионовичем.

— Зачем тебе это, дитя мое? Неужто мало горестей и слез? Я боюсь, что ты, как Полин… сожжешь себя без остатка, поддаваясь своему безумству, — прошептала мадам Элиза. — Ведь есть же определенность… Есть путь, по которому грех не пойти.

О да, чуть не рассмеялась Анна нервно и зло. Есть такой путь. Тетушка о нем проговорила почти весь день, который провела с Анной по приезде в Милорадово, и даже после. Она привечала князя сверх меры, как привечают нареченного, посему обязана принять во внимание, что только его кандидатура и есть для обдумывания ее будущности. Она обязана выйти замуж за князя этой осенью во спасение собственного доброго имени и имени всего рода.

— Довольно я терпела, — резко бросала словами Вера Александровна во время этого тяжелого для всех — ее самой, Анны и сидящей тихонько в уголке гостиной мадам Элизы — разговора. — Довольно я терпела твои вольности! Ты совсем забылась, Аннет, что тебе пристало, а что ни под каким предлогом и ни при каких обстоятельствах не может быть сделано. Ты пустила князя к себе в дом. В отсутствие старшей родственницы. Более того, ты приняла от него подношения! Ты понимаешь, к чему это обязало тебя?

— Я ничем не связана с его сиятельством и не имею ныне ни малейшего для того желания, — ответила Анна твердо, хотя внутри все так и дрожало от этой суровой, но вполне справедливой отповеди.

— Ты уже сделала это, принимая его! Наедине! Да еще так! — казалось, тетушку хватит удар при этих словах. — Довольно игр, Анна. Ты уже не столь юна, чтобы не понимать их последствий.

— Вы правы, ma tantine, правы во всем, — склоняла голову покорно Анна. — Более не будет никаких игр.

И Вера Александровна впервые улыбнулась с явным облегчением в глазах, полагая, что одержала верх в той дуэли, к которой готовилась за время своего путешествия из Москвы. Думая, что Анна сдалась перед напором ее доводов и убеждений.

— Я рада, ma bonne [644], что ты признала мою правоту. Нынче же прикажем Глаше и Ивану Фомичу паковать то, что тебе понадобится по первым дням. За остальным после пришлем. Мы все вместе поедем в наше имение под Калугой, а после и в Петербург. И даже мальчик, ma chere. В конце концов, не мне решать его судьбу дальнейшую по осени. Полагаю, что ты пожелаешь оставить дитя при себе по-прежнему, по твоему упрямству. Хотя я бы советовала тебе подумать о том хорошенько. В мужа ведь дом войдешь… будет ли он рад такому дару невольному? Насколько я осведомлена, его сиятельство…

— Madam ma tantine, ça suffit! S'il vous plaît, ça suffit! [645] — вдруг прервала ее речь Анна, и Вера Александровна даже на миг дара речи лишилась от подобной дерзости. — Я понимаю, вы искренне убеждены, что его сиятельство наиболее предпочтительная кандидатура для моей будущности. Я и сама была убеждена в том еще недавно. Но, мадам, я не могу… я просто не могу стать его супругой.

— Разве у тебя есть выбор, ma chere? После всего, что сотворено тобой. После того, что позволила думать, — холодно осведомилась Вера Александровна, разозленная упорством Анны.

О Бог! Неужели она не видит всех преимуществ брака, который предлагался ей? Ведь судя по тому, что узнала в Милорадово Вера Александровна, она ошиблась в Москве, когда так спешно открыла Оленину планы князя Чаговского-Вольного в отношении Анны. Коли б было что, то мадам Павлишина тотчас проведала бы. А так… За месяц проживания бок о бок в одном имении — il n'en est rien [646]! Только себе боль сердечную заработала да мигрень из-за переживаний…

И потом — Анна ничуть не переменилась, как обратила внимание на прогулке Вера Александровна. Сперва, верно, была тиха на удивление, и глаз не поднимала лишний раз, но чем дальше отъезжала от Милорадово их коляска, тем больше менялась Анна. Она уже не скрывала своей радости от ветерка, бьющего ей в лицо, засверкали глаза, расправила плечи и спину и привычным уже Вере Александровне взглядом («вон я какая, смотрите-ка на меня») то и дело окидывала едущих вровень поезду из колясок всадников.

Даже Софи, сидящая возле той, отчего-то стала взбудораженной этой поездкой, отбросив привычное спокойствие и степенность. Они вместе рассмеялись, когда ветер, будто играя с Анной, сбросил у нее шляпку с головы, ленты которой та ослабила. Катиш же была хмурой и неразговорчивой по обыкновению, только краснела, когда встречалась ненароком взглядами с кем-то из всадников, то и дело бросающих взоры на их коляску. Вера Александровна понимала, что она может быть не в духе еще и от того, что та, которую Катиш полагала своей близкой подругой, ныне подле Анны, и, судя по виду их, тем было вполне достаточно общества друг друга.

— Вы должны сказать Аннет, маменька, — прошептала Катиш Вере Александровне, когда коляски уже прибыли на луг, и все спешивались, чтобы размять ноги после поездки. — Она ведет себя неподобающе вовсе…

В это время Аннет сходила из коляски, приняв руку одного из приглашенных в Милорадово офицеров, поблагодарила того взмахом ресниц и благодарной улыбкой с легкой ноткой кокетства, скользнувшей в той. Будто сызнова вернулась та знакомая Вере Александровне Анна, очнувшись от того морока печали, который неизменно читался в глазах племянницы последние годы.

— Ma chere, — сказала в ответ дочери тогда Вера Александровна. — У вашей кузины было прежде столь мало поводов радоваться, pas? Так не грешно лишать ее ныне их? Вы бы лучше тоже улыбнулись, ma bonne, а то недовольство ваше вовсе не к месту… а складки вот эти, на челе вашем, до последнего дня останутся…

Но все же, невзирая на отповедь дочери, решилась переговорить с племянницей о том, чтобы та чуть пригасила тепло улыбок, которыми одаривала окружающих так щедро ныне. От греха подальше! Мало ли толков ныне? Мало ли будет их в будущем? Девице всегда следует быть осторожной на людях, подобная живость лишь к худу ведет. Вон как мадам Оленина косит взглядом недовольным! Вера Александровна недолго думала — подала знак лакею поставить кресло в кружке дам, что спешили рассесться не на покрывала на траве, как молодежь, а в креслах на мягких подушках. Причем поставить так, чтобы закрыть от этого злого взгляда племянницу, уже призывающую к себе знаками господина Павлишина, переминавшегося с ноги на ногу у одной из колясок.

— Вы слышали, маменька? — обратилась к мадам Крупицкой дочь, когда они уже возвращались в Милорадово. Нарочито громко, чтобы слышала Анна, что сидела напротив и в задумчивости теребила кончик перчатки на одном из пальчиков. — Анна желает петь на предстоящем бале! Сама вызвалась!

— Ma chere, — смутилась Вера Александровна, уже заранее представляя, как будет недовольна хозяйка подобным выступлением. И как можно было — самой проситься? — Я понимаю, что у тебя превосходный голос… но перед таким числом гостей… и ныне…

— Я, бывало, пела и перед большим числом, — пожала плечами Анна. Ей самой показалась удачной затея с исполнением арии, которую когда-то пела на новогоднем бале в той же самой зале. Тем паче, с теми словами, с которыми обращалась героиня оперы к отсутствующему герою и к небесам. Она каким-то внутренним чутьем понимала, что эти дни дают ей последние возможности, чтобы все вернуть. Иначе — ее ждет Петербург и княжеский венец парадный на голову…

— Я не понимаю твоей склонности извечно выставлять себя напоказ, — недовольная очередной дерзостью племянницы, заметила Вера Александровна, уже жалея обо всем. О том, что поехала на эту прогулку и вообще в Милорадово, что завела знакомство близкое с Олениными и с князем, что пообещала то, чего нет, нечаянно обманувшись. И что даром только поспешила с Олениным самим. Она все вспоминала и вспоминала тот проклятый визит, и во рту тут же становилось горько, а сердце больно кололо иглой. — Только не ныне, когда все так шатко… разве ж можно себе позволить ныне…?

— Не вижу причин для иного, — ответила Анна. — Следующего вечера будут давать оперу в домашнем театре. Мы заговорили о музыке в том числе, и я вспомнила, что господин Павлишин как-то сочинил перевод одной итальянской оперы. Одну из арий я пела на новогоднем бале несколько лет назад, о чем и сказала. Софья Павловна весьма была заинтересована тем переводом и оперой, я предложила исполнить. Софья Павловна пообещалась устроить все на бале. C’est tout [647].

Так-то оно так. Но все же… И Катиш удивленно взглянула на мать, когда та смирилась, не стала настаивать, чтобы Анна отказалась от своей затеи, которую так ловко осуществила, будто завзятый игрок расставив игроков в нужном порядке. И Павлишина, и Софи, и остальных, чей восторженный хор только утвердил mademoiselle Оленину в правильности своего решения.

А Анна в продолжение всего пути, когда утомленные прогулкой пассажиры экипажей либо молчали устало, либо вовсе дремали, как Вера Александровна, исподтишка рассматривала Катиш, сидящую возле маменьки и задумчиво наблюдающую окрестности, которые миновала их коляска. Как же изменилась petite cousine за то время, что Анна ее не видела! Некрасивая складка угрюмо поджатого рта, нахмуренный лоб, нервно сжатые руки и пристальный взгляд на кузину, отмечающий каждый шаг. Верно, не прошла та глупая влюбленность, которая так забавляла Анну тем летом. А это означало, при всей расположенности, причем явной, мадам Олениной неприятность в виде соперницы. Хотя…

Анна вспоминала, как смотрел на нее Андрей тогда, в передней при прощании. При том, что было в его глазах, она все еще выше любой из этих девиц, за которыми она наблюдала на прогулке аккуратно, стараясь не показать своего интереса. Надо было только… только… И сбилась в мыслях, как всякий раз путалась, пытаясь отыскать верный способ решить все одним легким движением или одним словом. Тут мало будет красы и ее очарования. Тут надобно нечто иное, способное завлечь в свои сети, намертво привязать без единого пути отступления. И снова на ум шел тот сон, при воспоминании о котором до сих пор теплело тело, и внутри возникала томительная жажда прикосновения. Отчего-то наливалась грудь, и становилось труднее дышать в тесном корсаже платья. Единственный путь только в одном направлении, у которого нет пути назад для двоих. И уж точно для девицы!

Один только намек на прошлые обстоятельства, что едва не привели Анну и Андрея к аналою ранее срока, привели мадам Элизу буквально в состояние ужаса. Она сразу же стала серьезной как никогда ранее (а может, отповедь, которую прочитала Вера Александровна прошлым днем, так повлияла на мадам), поджала губы недовольно и снова вернула взгляд к кружевному шитью, которым украшала одно из платьев Анны. Они вовсю работали в утро после прогулки, пытаясь придать старым платьям Анны вид новых в ее гардеробе.

— К лучшему все же, что никто не прознал тогда, — тихо проговорила она, кладя незаметные глазу стежки. — А при желании — можно и обмануть супруга в ту самую ночь… При умелости особой.

И Анна тогда уставилась на нее, пораженная тем, что услышала, а мадам, сделав вид, что не заметила этого взгляда, и покраснев уголком носа от волнения и стыда, продолжила, запинаясь на некоторых словах:

— Может статься, madam tantine права. Может статься, и следовало устроить свою судьбу по тому пути, что послал Господь. Ты же сама понимаешь — брак с Олениным весьма далек ныне… а вот его сиятельство…

— И слышать не желаю! — отрезала Анна резко, разозленная сватовством даже той персоны, от которой никак не ожидала услышать это. Да, вполне вероятно, что когда-то она бы и согласилась на этот брак с превеликой радостью. Но ранее, еще до того, как поняла, что только одним рукам она готова отдаться полностью, только одному человеку доверить самое сокровенное, что у нее осталось — свою душу и свое сердце.

Когда же ты приедешь, водила она пальцем тем же вечером по запотевшему стеклу, выписывая аккуратными завитушками имя «Andre». Уж столько дней прошло, а тебя все нет и нет. И все не так… и все совсем не то… Анна недолго смотрела на имя на стекле, а потом без малейших раздумий добавила одно-единственное слово. «Mon» [648]. И поставила жирную точку, будто утверждая написанное.

А следующим утром, казалось, мир заиграл совсем иными красками, и солнце засветило ярче, щедро даря лучи изумрудно-зеленому миру под ним. Или это просто редкие тонкие облака, что вчера то и дело ходили по небу, разошлись на рассвете, обнажая яркую лазурь неба? Или это ей только показалось в том приступе удивительного восторга, который захлестнул душу, при одном известии.

— Барин приехал давеча в усадьбу, — тихо шепнула Глаша Анне, наливая шоколада в чашку, и сердце Анны совершило кувырок в груди при этом шепоте. А потом кольнуло острым сожалением оттого, что отказалась от ужина вчера и от сегодняшнего гона, потакая очередному своему капризу. Да и что ей было делать, когда ей там было неинтересно вовсе? Это, будучи хозяйкой, она должна была неизменно присутствовать на всех ужинах и вечерах, а гостьей могла позволить себе и на усталость сослаться. А охота… Она могла бы выбрать лошадь для себя в усадебных конюшнях, как делали это гости Милорадово намедни. Но вытерпеть лишнее подтверждение того, что отныне она здесь только гостья…

Но все же пошла к конюшням, не усидела на скамье возле флигеля с книгой в руках, когда Глаша шепнула о новых приобретениях барина, которые доставили пару дней назад. Две отменные лошадки арабских кровей. Одна, для сестры барина, каурая, с тонким длинным темно-рыжим хвостом, а другая… «Вам стоит ее увидеть, барышня!», так твердо проговорила Глаша, что Анна не могла не заинтересоваться.

В конюшнях было на удивление пусто — ни конюхов на расчистке, пользуясь тем, что большинство животных на охоте, ни мальчиков-помощников, выполняющих мелкие поручения господ или выезжающих грумами порой. Да и стойла были почти пусты, и это вдруг снова напомнило Анне прежние страшные дни, когда так же ступила сюда однажды после разбоя, что сотворили в усадьбе. Так же было пусто и темно внутри конюшни, только тогда на земляном полу валялась упряжи, хомуты, перевернутые бадьи, доски от сломанных перегородок стойл. И ворота, ныне широко распахнутые во двор, залитый солнечным светом, висели на одном гвозде…

Каурая заржала громко, подняв голову, заметив Анну в конюшне, и она вернулась из неприятных воспоминаний. Подошла несмело к стойлу и погладила медленно морду, ткнувшуюся доверчиво в ее ладонь. Сжалось сердце от того, что вспомнилась Фудра с ее ласками, когда Анна частенько приходила в конюшню проведать свою лошадку, папенькин подарок к семнадцатилетию.

А потом Анна подумала, что сошла с ума, когда из соседнего стойла, показалась белая мордочка кобылы, словно та тоже решила получить свою порцию ласки. Или просто от любопытства высунулась. Черные большие глаза в обрамлении длинных ресниц, острые аккуратные ушки, редкие жемчужные полосы в длинной челке, спадающей на лоб. И Анна, забыв об осторожности, с которой следовало бы подходить к лошадям, вдруг шагнула к этой кобыле, так похожей на ее любимую Фудру, обняла ее за шею, пряча слезы в ее короткой шерсти.

Лошадь чуть заволновалась под ее руками от этих слез, от муки, которую тонко почувствовала в Анне, и та спешно отстранилась, не желая тревожить животное. Но не могла все же не провести ладонью в ласке по шее, между глаз, по носу с широко раздуваемыми темными ноздрями. Фудра… Как символ ее прежней жизни в Милорадово, который забрали с собой поляки с другими животными, покидая имение…

— Как похожа, а? — неслышно подошел со спины Анны старший конюх, Захар, и, поклонившись барышне, тоже погладил морду лошади, с восторгом глядя на животное. — У меня аж поджилки затряслись, когда увидал ее. Аки Фудра ваша, барышня! Даже грива та же! А Фудру-то, барин сказал… не вынесла Фудра наша перехода тогда. Она ж не привыкшая, нежная барышня… была, — и тут же пожалел, когда увидел, как участились ручейки слез, струившиеся по лицу Анны, поспешил барышню хоть как утешить. — А желаете, Анна Михална, я вам ее под седло? Опробуете лошадку, давно ведь не выезжали… Мальцов, правда, всех моих забрали на гон, но я могу с вами поехать, коли пожелаете в седло.

— Барыня…

— Да барыня с остальными барынями в саду, чаи попивают в беседке. Они ж даже не поймут, что к чему. А барин на гоне… Да и не будет он супротив, крест в том! — правда, Захар предпочел промолчать о том, что Андрей запретил давать для выбора гостям и каурую, и белую лошадей категорически. — Скажите, что согласные, и полетим мы с вами, аки птицы! Она ж тоскует нынче в стойле… ей бы на поле да галопом!

— Седлай! — вдруг решилась Анна и выбежала из конюшни под радостное Захара: «Эт я вмиг!», чтобы не передумать. Кровь струилась по жилам так быстро, что ей стало жарко, будто солнце уже вовсю стояло по центру небосвода, как в полдень. Голова шла кругом от возбуждения при мысли о предстоящей поездке.

Она не стала слушать возражений мадам Элизы, перепуганной такой вольностью Анны, все гнала торопящуюся помочь с переменой платья Глашу и даже сама порвала платье, пытаясь побыстрее скинуть его и облачиться в амазонку, которая столько времени была не при деле. Анна заметно похудела с последнего лета 1812 года, когда доводилось выезжать в последний раз, потому пришлось затянуть туже шнуровку на спине, натянув ткань до предела.

Ах, какое это было блаженство — скакать галопом, сминая травы на лугу! Легкий ветерок бил в лицо, развевая длинную белоснежную гриву лошади и шелковую ленту эшарпа на шляпке Анны. Совсем, как ранее! И если на миг закрыть глаза, то можно представить, что она в том самом лете, когда еще были живы родные, когда Милорадово было во владении отца, и можно было не опасаться гнева за поспешное решение о выезде. Когда в любую минуту на луг мог выскочить на своем коне наперерез брат и устроить с сестрой гонку, соревнуясь в скорости. Когда по возвращении их встретил бы отец, стоя на широком балконе над портиком подъезда. Когда бы после пили чай в беседке у пруда все вместе: Михаил Львович, мадам, Полин, переглядывающаяся тайком с молодым барином, Вера Александровна, молчаливая petit cousine, Анна, разливающая в пары ароматный чай. О, иногда ей так хотелось повернуть время вспять!

Она старалась в своей самовольной прогулке держаться подальше от мест, где могли гнать зверя, от отъезжих полей, но все же пару раз придерживала расшалившуюся от скачки лошадь, когда ухо в дневной тишине улавливало лай собак и далекие крики охотников, не давала себе удалиться. И однажды охотники пошли прямо в параллель ей: сперва выкатились на зелень лугов мелкие комочки грязно-серого цвета, преследуемые статными гончими, а потом выехали всадники, подстегивающие коней.

Андрей шел среди первых, она сразу узнала его даже издали. В темно-синем казакине, без головного убора, он, чуть склонившись, к шее своего коня почти вровень скакал с собаками, не отставая от последних ни на шаг. Всего миг довелось ей полюбоваться им издали — так быстро пересекли луг охотники и скрылись среди редких деревьев, что росли на окраине отъезжего поля. Туда и спешили звери — через поле, пытаясь укрыться от преследователей в лесу, который шел густой полосой за широким пространством трав.

— Еть-еть, возьмут зверя! — присвистнул даже Захар, вытирая картузом пот со лба. А потом взглянул просительно на Анну, вспомнив о запрете давать кому-либо под седло белоснежную красавицу без особых распоряжений на сей счет. — Пора бы и до усадьбы, барышня… Вскорости воротаться охота будет. Нам бы — до них…

— Тогда возвращаемся, — решила Анна и тронула поводья, понукая лошадь развернуться в сторону усадебного дома, до которого без малого было около пяти верст ныне — так далеко она уехала, гоня галопом по высокой траве. Но не смогла удержаться, чтобы не завернуть в одно памятное для нее место, где только стояла, глядя в темноту земли, кое-где покрытую островками зелени.

Обгорелые доски в этом году убрали, полностью расчистив площадь, некогда занимаемую сараем для сена. Она слышала от Глаши, что этот луг решили распахать по осени, чтобы следующей весной засеять в нее яровые. Для нее это отчего-то прозвучало по-особому, словно прошлое кто-то стирал полностью, уничтожая любой след.

Анна спешилась с помощью Захара, прошлась, придерживая юбку, по черному периметру и зачем-то коснулась сухой земли, стянув перчатку с руки. На ум тотчас пришел шелест дождя за тонкими стенами из досок, через которые в сарай проникал легкий холод, аромат сена, жар кожи… А потом вспомнила другой жар — уже больно обжигающий лицо и руки, когда так торопилась уничтожить это место, поддаваясь минутному порыву. Легко сжечь сарай из досок, да только память ничем не уничтожить… на это только и могла ныне делать ставку.

Вернулись в усадьбу тайком и все же опоздали: в конюшнях и на дворе заднем уже суетились люди, обтирая животных, которые нынче вернулись после длительной скачки по лугам и полям.

— Захар, — тронула старшего конюха за рукав рубахи Анна, когда тот уже уводил лошадей к конюшне. — Ты, коли что, на меня ссылайся смело. Мол, я забылась, что не хозяйка тут уже. Приказала, а ты не смел отказать.

— Да что я?! За юбку баб… за вас, барышня, прятаться буду! — отверг ее предложение тот гневно. — Я ж первый вам сказал, мне и ответ держать. Ничего, барышня, вы не волновайтесь! Чай, не впервой спину-то подставлять!

Может, обойдется, думала Анна, аккуратно ступая по дорожкам парка, чтобы не наступить на подол амазонки, который зажала в руке. Может статься, и не приметили, что новой лошади не было в конюшнях.

Но первые же слова Веры Александровны, которая ждала возвращения Анны, сидя у открытого окна гостиной, ее надежды развеяли. Она быстро оглядела племянницу с ног до головы, а потом с тихим стоном опустилась в кресло, с которого привстала, едва Анна переступила порог комнаты.

— Что ты творишь, дитя мое? Что ты творишь? Порой мне мнится, что ты намеренно дерзишь и поступаешь наперекор, лишь бы вызвать злость к себе, зависть или иное внимание. Зачем ты взяла лошадь из конюшни? Мадам Оленина просто в ярости от того… я такой ее еще не видела… послали вас разыскивать, вернули охоту… И сызнова толки и шепотки! Для чего тебе они? Я понимаю, в тебе нет приязни к мадам Олениной, но, Анна, она ведь тут хозяйка!

— Насколько мне известно, хозяин в Милорадово и на окрестных землях — Андрей Павлович. А он… он мне позволил пользоваться лошадьми конюшни, — Анна только крепче сжала хлыст, который по-прежнему держала в руках.

— Да, — вдруг на ее удивление кивнула Вера Александровна. — Так он и сказал мадам Олениной. Что ты вольна пользоваться всем, что он имеет в имении, как и любой иной гость.

Вера Александровна до сих пор не могла отойти от того разговора, когда собеседники обращались друг к другу через иных лиц. Она не успела уйти, как планировала, от мадам Олениной, которая разыграла нездоровье показывая окружающим этим и своим молчанием, насколько она возмущена поведением Анны. Алевтина Афанасьевна удалилась к себе, позвав в покои мадам Крупицкую только, и все говорила и говорила об этом случае, коря воспитание и манеры Анны под слабые возражения Веры Александровны. Правда, мадам Оленина быстро сменила гнев на милость и весьма хвалила воспитание Катиш, но как-то только Андрей ступил на порог покоев матери, как и требовала та передать ему, гнев тут же вспыхнул с новой силой.

— Смею напомнить Андрею Павловичу про его собственный запрет брать эту лошадь под седло, — едко заметила Алевтина Афанасьевна, пытаясь загнать сына в угол и словно совсем забыв о присутствии посторонней при их разговоре. — Или mademoiselle Шепелева на особом счету в нашей усадьбе?

— В моей усадьбе — истинно так, — коротко ответил Андрей. — Я лично позволил Анне Михайловне распоряжаться той лошадью по своему усмотрению. Так что ваше возмущение, мадам, несколько необоснованно. Вера Александровна, — он поклонился смущенно опустившей глаза на протяжении всего разговора тете Анны. — Позвольте принести вам извинения за этот разговор, свидетелем которого вы были вынуждены стать. А также за все те неприятности, что могли быть доставлены вам этим происшествием. И прошу вас передать мои глубочайшие извинения Анне Михайловне. L'incident est clos. Avec votre permission! [649]

— Он так и сказал? — переспросила Анна тетю, жадно слушая каждое слово в ее речи о том разговоре в покоях мадам Олениной. — Так и сказал — на особом счету?

Вера Александровна только тихо вздохнула. За прошедшие несколько дней ее нервы натянулись до самого предела, а сердце только и болело и за дочь, тихо страдающую от душевных мук, и за племянницу. Она разрывалась между доводами рассудка, которые твердили, что вернее всего было бы, чтобы было так, как складывалось ранее, еще этой весной. И настойчивыми уговорами сердца, которое в голос говорило в бессонные ночи, что Анна не просто влюблена, а именно любит, несмотря на свое неподобающее тому поведение. Любит так, как сестра Веры Александровны полюбила скромного и неказистого на взгляд графа Туманина, как жениха, Шепелева. А это значило…

— Вам по сердцу Оленин, Аннет? — спросила тихо вдруг, переходя на отстраненное «вы», словно пытаясь выставить некую преграду между собой и племянницей. Чтобы подойти без пристрастной оценки родственных чувств, чтобы принять наконец-таки верное решение и пустить судьбы по тем путям, которые наиболее удовлетворяли бы всех связанных меж собой персон.

Анна взглянула пристально на тетку, по голосу почувствовав, что все разговоры, которые велись до того, были иные, что этот наиболее важен для ее будущности. И отбросила свое притворство, свою маску и смех, за которым бы привычно скрыла свои чувства от остальных. Пришла пора открывать свое сердце. Свое истинное лицо. Без масок…

— Я люблю его, — вот так коротко и ясно. Даже совсем не страшно было сказать это вслух, а наоборот — стало так легко отчего-то в душе, что улыбка скользнула по губам. И повторила под тихий вздох Веры Александровны. — Я его люблю.

— Это хорошо, дитя мое… вернее…, - и тетушка смутилась, но все же продолжила. — А что Андрей Павлович? Я спрашивала… ухаживаний нет… Что он к вам? Он намерен делать предложение вам? Ведь совсем недолжно вот так… вы понимаете, Аннет?

— Я понимаю. Полагаю, что время поспособствует…

— Время! — усмехнулась грустно Вера Александровна. — Ma chere, время иногда показывает вовсе не то, что желалось бы. А годы вспять не воротишь. Не принимайте за знаки расположения вежливость и верность долгу. А вы ведь понимаете, что натура Андрея Павловича никогда не позволит ему быть иным, — и Анна молча согласилась с доводами тетушки, вспоминая, слова Андрея о долге, сказанные в прошлых разговорах. Она знала, что он таков, и в душе гордилась его благородством по отношению к остальным. И даже если по велению этого благородства случится то, о чем она так мечтает… что ж, остальное она получит после. Непременно получит!

— Он расположен к вам? — спросила тетушка, и Анна ответила коротко:

— Я окончательно буду знать к концу дней увеселений, что ныне в Милорадово.

— Тогда я бы попросила тебя, ma chere, быть осторожнее, — снова возвращаясь к теплому и близкому «ты», сказала Вера Александровна. Да и можно ли было иначе? Ведь Анна своим упорством так напоминала ей сестру. — Честь девичья — истинное сокровище, которые мы должны вручить только будущему супругу. И, Анна, я должна признаться тебе… я умолчала, но более скрывать… Но и ты хороша! Ввела всех в заблуждение своими увертками и кокетством!

Вера Александровна с минуту молчала, собираясь с силами признаться в том, о чем должна была написать Анне сразу же, как узнала о венчальной грамоте. Как приняла от имени Анны предложение князя, полагая, что дело уже решенное. А потом все рассказала племяннице, не утаивая ничего. Даже о том, что рассказала о сговоре Андрею Павловичу в его последний визит в Москву, не признаваясь впрочем, в тех импульсивных побуждениях, которые толкнули ее на этот шаг.

— Я прошу, прости меня за этот поспешный шаг, за мое согласие. Я сделала это исключительно из блага. Твое положение… оно бы так изменилось! Я вовсе не думала… Оленин ведь уехал по осени из Милорадово. Я полагала, все кончено! Он сам говорил, что в смоленские земли не вернется более. И вот так…, - Вера Александровна закрыла лицо руками, пытаясь скрыть краску стыда, которая залила ее лицо. Она ведь поступила верно, по рассудку, следуя обстоятельствам. Но отчего же так тягостно-то ныне на душе?

— Я вас понимаю, ma tantine, — улыбнулась несмело Анна, а потом коснулась плеча тетушки, желая, чтобы та не терзала себя. — Я по весне сама была уверена, что стану княгиней еще до конца года, коли предложение от князя будет. А после все изменилось! Я не виню вас вовсе… вижу все ваши хлопоты, ваши заботы обо мне. Благодарю вас, что не оставили меня ими!

А потом решительно сказала, понимая, что пришла пора решать свою судьбу. И что от ее решений зависели судьбы многих людей, не только ее собственная. Только ранее она отчего-то совсем не думала об этом. Будущее Сашеньки и мадам Элизы, доброе имя Веры Александровны и ее дочерей. Долее оттягивать момент этот уже не стало никакой возможности…

— Коли не решится, что задумала, как желаю, то уеду с вами, ma tantine, из имения. И по собственной воле пойду под венец с князем, раз он так желает меня своей супругой видеть. Un tiens vaut mieux que deux tu l'auras … [650]

— Анна! — воскликнула Вера Александровна потрясенно, не понимая, что заставило племянницу вдруг переменить решение, которое не давалось ей несколько лет. А потом вспомнила, как решительно сестра определила свою судьбу, убежав из дома и тайно обвенчавшись с Шепелевым. Не приведи Господь второй раз такого скандала в семье! — Но уж коли что и будет, коли решится, то все в благочинии, обещайся! Тебе под венец, если и идти с Олениным, то только открыто, чтобы все рты тотчас позакрывали! — и Анна тихонько рассмеялась, в такое негодование тети толками нынешними и былыми о ней, что даже о приличиях позабыла, на грубость перешла.

— Я не стерплю позора, Анна! — проговорила Вера Александровна твердо. — Не будет его!

— Это полностью отвечает моим стремлениям, ma chere tantine, — хитро улыбнулась Анна в ответ, скрывая свои мысли за длинными ресницами, что опустила в тот же миг, дабы тетушка не догадалась о ее планах прежде срока.

Тот вечер был посвящен театру. Домашние актеры, часть из которых были приобретены уже со стороны и были незнакомы Анне, обещались усладить слух гостей имения оперой. Но само действо было решено дать не на сцене театральной залы, где ныне было душно из-за дневной жары, стоявшей прошлыми днями, а в парке, в естественных декорациях на широкой площадке на фоне одного из гротов.

Трепетало на легком ветерком ветерке пламя нескольких десятков факелов, расставленных для освещения действа или тех, что держали в руках лакеи, стоящие подле кресел господ и у оркестра. Эти же порывы приносили из глубины парка неповторимые запахи вечера поздней весны, когда уже отцветают одни, и только входят в силу другие цветы, когда воздух наполнен ароматом предвкушения лета. И это только помогало еще глубже погрузиться в действо, которое разыгрывали актеры, стараясь не обращать внимания на то, как неприятно порой ветер холодит тело под туниками.

Давали «Орфея». Быть может, потому, что Анна уже видела прежде эту оперу, она уже не настолько была поглощена эмоциями от разворачивающихся перед ней событий. И именно поэтому наблюдала со стороны, как медленно подводит Эвридика к краху свою любовь, свое возможное счастье с Орфеем, который спустился в мрачные глубины загробной жизни ради нее.

Ах, как жаль, что Андрей сидит нынче в первых рядах, подле края импровизированной сцены, и Анна не может видеть даже его профиль! Видит ли он некое сходство, как видела она сейчас? О чем думает, глядя на то, как настойчиво требует Эвридика доказательств любви, обрекая себя на смерть, а их любовь на разрушение через это? О, глупая Эвридика! Ты точно так же, как и Анна, слишком поздно поняла, что любви не надо никаких доказательств! Ты так слепа была, требуя их и совсем не замечая, на что пошел Орфей ради тебя…

Анна пыталась смотреть на сцену, но глаза помимо воли находили светловолосый затылок Андрея, который она с трудом видела из-за пышного эспри дамы, сидящей в следующем ряду. Они опоздали с Верой Александровной, пришли в салон, когда уже парами или небольшими группками выходили с парк, чтобы занять места в импровизированном партере. Оттого Вера Александровна хмурилась, а Катиш первую сцену даже тихонько проплакала — ведь мало того, что не успели даже словом обмолвиться с хозяевами вечера, так и кресла достались в последних рядах… А все она виновата, подумала с сожалением Анна, поправляя шаль, соскользнувшую с плеч. Все выбирала и выбирала пару перчаток, которые выглядели бы новее остальных, что остались от прежней жизни. Так и задержала остальных с выходом.

— Ты вечно привлекаешь к себе взгляды, — недовольно проговорила Катиш, когда рассаживались на свои места. А Анне наоборот впервые хотелось сделаться совсем незаметной для окружающих. Она потому и так долго тянула с выходом, потому что вдруг стало не по себе предстать перед взглядами остальных гостей после того представления, которое разыграла мадам Оленина. И разумеется, после ее такой непозволительной ныне выходки…

Анна шла через анфиладу комнат к салону, как по последнему своему пути, на подгибающихся от невольного страха ногах. Даже Вера Александровна была напряжена, судя по тому, как она сжала ручки ридикюля, расшитого бисером, и при взгляде на сжатые пальцы тетки у Анны сердце ухнуло куда-то вниз. А потом забилось так сильно, что казалось вот-вот прорвется через тонкую ткань шелка ее платья, когда лакеи с поклоном пропустили в салон их маленькую группку, и первые пары, уже направлявшиеся к выходу из комнаты, устремили пристальные взоры на вошедших. А за ними, замершими на полушаге, и все остальные. Смолкли голоса, смех, звук шагов и шелест платьев. Казалось, даже веера и перья головных украшений и уборов застыли на миг в этой напряженной тишине.

И Анна вдруг смешалась от этих взглядов. Ей тут же отчего-то вспомнилась московская зала, когда точно так же ее пожирали глазами, лукаво или снисходительно улыбаясь уголками губ, пряча свои шепотки за красивой росписью вееров. Нет, только не ныне, подумала с отчаяньем Анна, когда почувствовала, как сжимается от страха и волнения горло, мешая свободному доступу воздуха.

А потом встретилась с его взглядом… и словно через его глаза в нее по капле, по крупице вливалась уверенность, и отступал страх перед этими взглядами и шепотками. За то короткое время, что понадобилось Андрею подойти к Вере Александровне и ее подопечным, стоявшим у дверей и поприветствовать их, как и должно хозяину вечера. И пусть не было ни малейшей возможности продлить это короткое мгновение так близко к нему — уже пора было выходить в парк. Пусть он повел по анфиладе комнат одну из почетных гостий, малознакомую Анне графиню из столицы, согласно правилам этикета. И сидел так далеко от нее ныне во время оперного действа…

Но Анне отчего-то казалось, что не будь здесь всех гостей, сидящих в рядах кресел, разделяющих ее и Андрея, он смотрел бы только на нее. По крайней мере, ей бы очень этого хотелось сейчас. Чтобы куда-нибудь исчезли все эти головы и плечи, эти бархатные чепцы и перья эспри. Вот так сидеть и смотреть друг на друга со своих мест, не скрывая во взгляде того, о чем кричало сердце в голос…

Ей очень хотелось думать, что она не ошиблась, так опрометчиво ставя все, что у нее было за душой, на сукно игорного стола судьбы. Не нынче. Завтра будут розданы карты. Завтра она увидит, что приготовлено ей для розыгрыша, и кто останется в выигрыше, а кто уйдет от стола изменником фортуны. Впервые Анна сядет за стол игорный без привычных масок, позабыв о привычном притворстве. Рискнет всем, откроет все карты, которые будут на руках. И в то же время, повинуясь прежней привычке, оставит за собой козырь…

Опера подходила к финалу. Уже упала замертво Эвридика после взгляда Орфея, поддавшегося на ее уговоры. Уже пытался оборвать собственную жизнь ее супруг, чтобы и во тьме подземного мира не расставаться с любимой. Но вездесущий Эрос, бог любви, милостивый к такой верной любви, что была перед глазами зрителей, сжалился над ними и оживил Эвридику, заставляя многих сентиментальных особ женского пола приложить к уголку глаза край шали или платочек, смахивая слезу умиления и восторга.

— Дары любви вам милее, — пел полноватый Эрос, у которого так плотно натягивалась на груди от усилия тесная туника, что казалось, вот-вот лопнет по шву, являя конфуз. — Тем милее, чем горше яд моей стрелы…

О, пусть так и будет, пусть дар любви станет таким желанным после всех стрел, полных яда, подумала Анна, вместе с остальными зрителями аплодируя актерам, кланяющимся после того, как хор, стоявший в отдалении, спел совместно с ведущими актерами заключительную арию, оду всемогущему богу любви.

Орфей и Эвридика после первых поклонов по обычаю указали на хозяйские места, чтобы зрители поблагодарили за действо не только их, но и барина, которому принадлежал театр. Андрей поднялся со своего места и короткими благодарственными кивками принял аплодисменты. При этом так вышло, что он нашел взглядом Анну среди ровных рядов зрителей, и она улыбнулась ему открыто и без стеснения, пользуясь моментом, пока все взгляды были устремлены на актеров и на хозяина театра.

Мы с тобой выпили горькую чашу, мой любимый. Такую горькую, что до сих пор не забыт тот вкус, который так больно жег грудь изнутри. В наших душах эта любовь стала незаживающей раной, которой не дано затянуться со временем, не огрубеть шрамом. Я не знаю, смог ли ты залечить ее, но я не позволю этого исцеления… Я не хочу этого исцеления. Ведь оно будет означать, что я потеряла то, что стало смыслом бытия для меня. И я не смогу жить при твоем исцелении, ведь человек не может жить половинкой от целого. Так не позволь это — жить калекой… без тебя… Потому что я не позволю этого себе и тебе…!