Мой ангел злой, моя любовь…

Глава 54

Первое правило, которое с удовольствием нарушили молодые супруги — раздельные спальни. Это было то заветное желание, выполнение которого было так важно Анне. Ей более не хотелось возвращаться в свою спальню, в темных углах которой ей могло снова привидеться что-то худое и пугающее. А кроме этого, разве могло быть что-то прекраснее, чем заснуть в объятиях Андрея и пробудиться рядом с ним? Чтобы первое, с чего начинался день, был взгляд любимых глаз и нежный поцелуй…

Анна знала, что ее блажь еще долго будут обсуждать дворовые, пищу для толков которым была дана в день, когда Андрей согласился на ее просьбу. И возможно, даже в гостиных окрестных домов, ведь дворня может быть так болтлива. Но ее уже совсем не волновали пересуды за спиной. Анна смело встречала любопытные взгляды и шепотки, что волнами прокатывались за спиной с тех пор, едва она проходила мимо. Только снисходительно улыбалась всем этим знакам внимания, пусть и не совсем желанного и приятного, в ее сторону. Ведь всякий раз, когда она вдруг начинала ощущать по первости легкое волнение от происходящего вокруг, одно лишь мимолетное касание, едва заметное для остальных вносило тут же покой в ее мечущуюся в волнении душу.

Андрей всегда был подле нее, как и обещал ей когда-то. И осознание этого делало ее сильнее во сто крат той Анны, которая когда-то гордо несла голову перед всем миром. Эта новая Анна, мягкая и внимательная к окружающим, была иной, не той, что прежде. Но эта иная Анна ей даже больше была по душе.

— Ты изменилась, ma chere, — заметила мадам Элиза как-то, когда они пили чай в беседке у пруда, прячась от послеполуденного зноя за стенами, оплетенными зелеными ветвями. — Ты будто светом полна изнутри. И глаза твои так сияют, будто ты какую тайну скрываешь от всех… Неужто…?

— Нет, думаю, пока еще нет, — покачала головой Анна, понимая невысказанный вопрос мадам Элизы, а потом спустила с рук ерзающего на ее коленях Сашеньку, торопящегося погонять пичужек, что смело спустились с ветвей деревьев и искали в траве крошки булки. Но взгляда от его неровной походки по доскам беседки к лестнице не отводила, пока Сашенька с размаху не бухнулся в крепкие мужские руки. Легкий полет в воздухе, словно птица, раскинув руки в стороны и смеясь так счастливо, как только умеют дети, и мальчик снова на ногах — зашагал по траве в сторону птичек, держась доверчиво за руку Андрея.

— Андрей Павлович станет прекрасным отцом, — заметила мадам Элиза, наблюдая за прогуливающимися по лужайке возле беседки мужчиной и мальчиком. Анна улыбнулась с гордостью, услышав эти слова.

— Самым лучшим, что я могла пожелать для своих детей, — призналась она, а потом вздрогнула невольно, когда Сашенька завизжал от восторга, перепугав пичужек. Один из лакеев, карауливших птичек, все же исхитрился поймать одну из них, прельстившись на награду, которую обещал барин.

— … не так сильно, mon petit ami [700], ты сломаешь ей крылышко, — донесся до женщин голос Андрея, который уговаривал мальчика аккуратнее трогать хваткими пальчиками перепуганную пичужку. — Помнишь, наш с тобой уговор, mon petit ami? Мы только гладим и выпускаем на волю. Я тебе после канарейку прикуплю. Будет петь тебе песенки зимой.

Анна рассмеялась, видя забавное выражение личика Сашеньки — такое сосредоточенное, но в то же время восторженное прикосновением к мягким перышкам птички, а после ее полету, когда лакей разжал ладони, выпуская ее на волю. На ее смех к беседке обернулся Андрей и подмигнул ей.

Ей никогда не хватит слов, чтобы высказать свою признательность за его отношение к маленькому Сашеньке. За его непритворное отношение к тому, кого иной бы запер во флигеле, делая вид, что на самом деле мальчик не родственник вовсе. За его хлопоты по установлению дворянства для Саши, положенного ему по праву со стороны отца. За эту улыбку, в конце концов, и эти руки, подхватывающие ребенка и подбрасывающие того в воздух под восторженный визг Сашеньки.

Самое малое, что Анна могла сделать в ответ, это показать всем в округе то, что так тщательно скрывала по своей гордыне, позволяя трепать языками окружающим. Открыть то, что без лишних слов говорило о происхождении мальчика. Чтобы не говорили за спиной Андрея о том, что воспитывает нагулянное дитя. Чтобы даже имени его не касались…

Во время службы, когда прихожане принимали причастие, Анна, забравшая Сашеньку на руки и не отдавшая, несмотря на усталость, его ни Андрею, ни мадам Элизе, ни молодой няньке, сдернула с мальчика чепец, когда тот потянулся к ложечке, протянутой отцом Иоанном. Будто невзначай, показала соседям, собравшимся в церкви, огненно-рыжие кудряшки Сашеньки, доставшиеся ему от матери. И довольно улыбнулась, когда по храму тихим шелестом прошли шепотки.

— Ты могла застудить Сашу, ma chere Anni, — мягко укорит Анну после муж, когда будут возвращаться из церкви. Она видела по его глазам, что Андрей прекрасно понимает, отчего она поступила так. И улыбнулась, прочитав в их глубине, что ему приятно до глубины души та порывистость, с которой Анна бросилась на защиту его имени от сплетен иных. Собственного имени. Ведь отныне она носила его фамилию…

— Не желаете ли выехать на прогулку, ma madam femme, когда жара пойдет на убыль? — предложил Андрей, когда зашел в беседку с задремавшим на его плече Сашенькой, разморенным летним солнцепеком. И Анна с удовольствием кивнула в ответ на его предложение. Она обожала эти часы, когда они выезжали верхом в зеленые просторы, полные самых разнообразных красок луговых цветов. Он верхом на рослом жеребце, а она на белой лошадке, с которой успела познакомиться наперед того, как та была ей подарена в качестве свадебного подарка.

Анна тогда взвизгнула в конюшне совсем неподобающим теперь уже барыне образом, а потом бросилась на шею смеющемуся мужу и уже от него — к белоснежной лошади, чтобы коснуться ее гривы.

— Правило второе, которое нарушаем, — проговорил тогда Андрей. — Твое личное. Не гнать Снежку во время выезда или охоты без моего пригляда… Я помню каждое слово, что Петр мне сказал о твоей манере ездить, и помню наставление твоего отца. Я надеюсь, ты пойдешь мне навстречу в том. У одного из наших соседей молодая жена сломала себе шею, не удержавшись в седле во время прогулки. Я желаю умереть с тобой в один день, но только в старости… Я не требую, Анни, но прошу. Тем паче, Снежка внове для тебя покамест. Вам надо бы еще попривыкнуть друг к другу. D’accord? [701]

— D’accord, — прошептала Анна, видя неподдельную тревогу в его глазах. Понимая, как важно для него получить это обещание. — Никаких скачек сломя голову по лугам и полям. Я буду предельно осторожна.

Новая кобыла была резва, как Фудра, но Анна все же не гнала ее так, как, бывало ранее, скакала по знакомым лугам и дорогам на прежней своей лошадке. До этого времени ее толкало на то желание покрасоваться и эпатировать тех, кто рядом. Теперь, чтобы быть самой-самой из всех для того, кто был подле нее, Анне не надо было вовсе гнать лошадь во весь опор, не думая об опасностях. Она видела неподдельное восхищение в глазах Андрея своей посадкой и грацией, и теперь только его ей было достаточно, чтобы за спиной почувствовать крылья.

Давая отдых усталым и разгоряченным скачкой животным, супруги часто останавливались на лугу, особенно когда начался период уборки сена в стога, которые аккуратными шатрами были расставлены на бескрайних просторах земель имения. Анна обожала эти мгновения, когда они были настолько далеко от чужих глаз и ушей. Когда можно было смело касаться его так, как ей хотелось, в ту же минуту, как проснулось желание.

— Она безумно красива, эта кобыла, — произнесла Анна как-то, когда лежали в высокой еще не скошенной острым лезвием траве, наблюдая за лошадьми, что ходили неподалеку. — И так похожа на Фудру. Ее увели тогда… в тот день… мою красавицу Фудру.

— Я знаю, — Андрей протянул руку и убрал травинку, запутавшуюся в волосах жены. — Я видел ее. В ту ночь, когда Давыдов передал мне письма и портрет. Увы, прелестнейшее создание не было приспособлено для долгих переходов и бешеной скачки от казаков… Я помню, что смотрел на нее, едва живую, и думал о том, что что-то уходит вместе с ней из моей жизни. И вспоминал тебя. Такую яркую в том синем платье на фоне белого снега…

Анна улыбнулась, вспоминая, как улизнула от мадам Элизы в тот день, чтобы побывать на охоте и увидеть Андрея среди прочих гостей гона. Хотела поправить его, что не амазонка была василькового цвета, а только спенсер, но решила, что не стоит его прерывать. Ведь Анна так любила, когда он говорил о том, что чувствовал к ней и тогда, и в настоящие дни, упивалась каждым произнесенным словом. Как кошка в солнечных лучах, нежилась в его любви.

— У меня перед глазами стояла ты в те минуты. Как и тогда, когда на поле лежал. Меня тогда оглушило разрывом, духа лишило. Упал наземь и пролежал аж до сумерек. Чудом не задавили при атаках, коих в тот день было немало, да пулей лихой или осколком не задело. Конь укрыл своим боком, даже после смерти защищая от напастей разных. А когда пришел в себя, услышал речь французскую. Мародеры по полю ходили, обирая мертвых и добивая раненых. Я не мог им отдать ни фамильный перстень, ни твой дар. За него и пришлось схватиться с теми. Злость тогда обуяла неимоверная, когда едва не вырвали его из ладони. И снова тебя видел, когда в руки Господа душу готов был отдать, моя милая… как танцуешь ты мазурку, словно бабочка порхая вкруг партнера. И концы эшарпа за спиной, будто крыла ангела. Думал тогда — последнее, что вижу. Приложили меня отменно тогда, а коли б не подоспели егеря наши, пропал бы, ей-богу… Чудо, что остался в живых, потеряв многих на том поле, кого знал и любил.

Анна представила себе поле сражения, воскрешая перед взглядом своим страшный сон, увиденный в лето двенадцатого года, аккурат в преддверии боя при Бородино. Сердце сжалось от вспышки ужаса, пронзившей иглой. Как близко она была тогда к тому, что потерять его навсегда! Как близко от него и впоследствии ходила смерть, собирающая на полях сражений свой щедрый урожай! Прижалась к нему всем целом, обхватывая его лицо ладонями и покрывая любимые черты короткими поцелуями.

— Не смогла бы без тебя, верно… не было бы жизни тогда! — прошептала она, в ужасе думая, как бы действительно жила, если бы вести о его смерти оказались правдой. Слава Богу, Господь решил, что довольно с нее испытаний потерями! — И если бы увезли тогда, как Фудру… не смогла бы без тебя… не смогла!

— Ты думал обо мне? — спросила Анна позднее, когда тот горячий порыв ощутить под руками тепло его кожи, чтобы убедиться, что это не сон ее, а Андрей живой и здоровый под ее ладонями и губами. — После, когда уехал из Милорадово…

— Не проходило и ночи, чтобы ты не приходила в мои мысли. Днем было легче — переходы, усталость, грязь, биваки… а вот ночами… Если не приходил сон, ты вторгалась в мои мысли, невзирая на все мои усилия. По первости я все думал о возвращении в Милорадово и о нашем венчании. Я был готов открыть правду твоему отцу, что я попрал твое честное имя, и ныне нет пути иного для тебя, как под венец со мной. Я до последнего не мог поверить, что ты могла полюбить другого. Настолько, что готова была на scandale, лишь бы разорвать договоренность со мной.

И Анна краснела, вспоминая, как сама настояла на разрыве брачного договора, невзирая на уговоры брата.

— У меня не было иного пути. Необходимо было срочно выплатить Петрушины долги карточные. И я думала, что ты…, - Ах, злилась она на себя в который раз. Если бы знать, что Андрей в то время не был виновен в том, за что она проклинала бессонными ночами и его, и себя, и ту, другую, ставшую меж ними! Что то, о чем она думала, свершилось только спустя время, когда она сама окончательно разорвала все нити, соединяющие их. Впервые, когда Анна поняла это, захотелось надавать самой себе пощечин от злости. — Я знаю, что грудную подхватил в то время.

— Переходы долгие в сырость и холод добра не приносят, — произнес Андрей. — Я был на грани в те дни. И если бы не случайность, едва ли хворь отпустила бы из своих когтей.

Эта случайность носила имя, но Анна избегала любых упоминаний его, по прежнему ощущая легкий привкус горечи при воспоминании о том, как были близки когда-то Андрей и Мари. Ребенок… Плод пусть не любви, но плотской страсти. Свидетельство той самой наивысшей степени близости между мужчиной и женщиной, которая может быть меж ними.

Спустя некоторое время Анна отпустит от себя это воспоминание и злость на соперницу за все, что та сделала, пытаясь стать подле Андрея и удержаться на этом месте. Не Мари виновата в том, что размолвка была столь долгой, что чуть не погубила их любовь. Кроме этого, Анна вспоминала болезнь Андрея и помощь при той Мари, помимо своего желания, чувствовала признательность за это и даже несколько раз ставила свечи за здравие той, огонь неприязни к кому она все же сумела пригасить в своей душе. Может, этот огонь погасил и подслушанный ненароком разговор, который заставил Анну несколько изменить свое мнение касательно Мари и ее поступков?

— … убедить Марию Алексеевну…, - услышала Анна как-то вечером спустя два дня после дня венчания, когда подходила к курительной, полагая застать мужа одного за трубкой, как сказал ей один из лакеев. Но Андрей не в одиночестве, судя по голосам, тихие отголоски которых она услышала через неплотно прикрытую дверь.

Воспитание потребовало строгим голосом мадам Элизы уйти прочь. Любопытство и странная злость, вспыхнувшая в груди при упоминании Андреем имени Мари, удержали на месте.

— Ныне это удастся, — ответил ему неизвестный Анне собеседник. — Я недаром так гнал с почтовыми. Мне нужно самому привезти ей эту весть. Ведь она до сих пор питает надежды, что ты будешь свободен… все еще ждет.

— Прости, что я не открыл тебе правды сам да еще в то время, — сказал Андрей после минутного молчания. — Но это была не только моя правда. И не я имел право сказать обо всем. Прости меня за мое молчание… прости за все…

— Я не виню тебя, Андрей Павлович. По себе знаю, на какие безумства может толкать любовь. Я ненавидел тебя по минутной слабости и, будь ты в столице тогда, возможно и прислал бы картель. Но многое было передумано… я многое понял и принял. Жизнь совсем непростая штука, верно? Я никогда не думал, что отдам свое сердце женщине, обвенчанной с другим, но еще тем паче — любящей сосем иную персону. Но без надежды… я надеюсь, эта любовь умрет без надежды.

Анна устыдилась слушать далее чужие тайны, ушла от курительной, стараясь не выдать свое присутствие ничем. А после, когда уже лежала в постели и ждала прихода Андрея в покои, думала о Мари, впервые сочувствуя ей и не питая злости за содеянное той. Сейчас, когда от счастья так и шла голова кругом, Анна была готова простить все и всем, удивляясь подобной мягкости, вовсе не свойственной ей.

Наверное, оттого и чувствовала горечь от осознания прохлады между матерью и сыном Олениными, которое становилось все явственнее для нее с каждым днем. А после и сожаление от собственного поступка, который только уничтожил и без того худую видимость семейного покоя в их небольшом кружке домашних.

Анну буквально до слез доводило деланное равнодушие мадам Олениной и ее игнорирование Андрея. Эти странные реплики через иных лиц, когда ей требовалось обратиться к сыну. Эти взгляды поверх его головы, когда он отвечал матери.

Нет, никто не мог догадаться, что Андрею по-прежнему больно, спустя годы, подобные демонстрации холодной и презрительной отстраненности. Он умело скрывал эмоции и чувства за знакомым Анне вежливым выражением лица, только улыбался уголками губ всякий раз. Но Анна видела… о, она все видела! Потому и сдерживала свой норов, когда мадам Оленина стала, оставшись наедине с домашними после отъезда гостей, показывать характер и даже, как виделось Анне, завоевывать некие позиции в доме.

Следующее правило, которое было Анной нарушено — безукоризненная вежливость к старшим в семье и тихий тон при разговоре с теми. Особенно это касалось родственников супруга, которых наставляли не только уважать, но и принимать, как собственных кровных. И если по отношению к Софи, это правило Анне без особого труда удавалось соблюдать (более того, их привязанность друг к другу только росла день ото дня, проведенного вместе тем летом), то к belle-mere…. Анне даже иногда казалось, что она ошиблась в тот день, когда Алевтина Афанасьевна позвала ее к себе для разговора о будущем браке с Андреем. Что никаких масок та не носит, скрывая истинные чувства, как когда-то прятала от всех свои собственные Анна, а такова истинная суть этой женщины.

Анна после не могла вспомнить, отчего вдруг нарушила это правило в день, когда Алевтина Афанасьевна вдруг первой решилась на откровенный разговор с невесткой. До того момента женщины соблюдали неукоснительную вежливость при кратких и вынужденных беседах, которые могли возникнуть за трапезой в столовой или во время пути из церкви, когда возвращались со службы. Обычно эти беседы были краткими, а суть их сводилась к обыденным пустякам, которые только и можно было обсуждать без опаски.

Но в тот день все сложилось иначе. Анна тогда прогуливалась в саду в сопровождении Глаши, которая неотступно следовала за ней по привычке, готовая к любым поручениям, и старшего садовника. Садом толком никто не занимался с года войны, сосредоточившись в основном на восстановлении усадебного дома и иных построек. А Анна к тому же нашла среди книг, привезенных в Милорадово в дорожных сундуках Андрея, несколько книг, посвященных науке экономии и хозяйствованию. Скучные научные трактаты ее не особенно заинтересовали, а вот книга одного итальянца по планированию садов увлекла, благодаря красочным рисункам и невиданным ранее, а оттого незнакомым Анне цветам. Она в тот вечер долго сидела за столом в своем кабинете, увлеченно переписывая незнакомые названия и подчеркивая фразы перевод, которых позднее хотела спросить у мужа. И тщательно вычерчивая на бумаге план обновленного сада Милорадово.

— Тебе надо увидеть усадьбу под Москвой, Раздолье, — сказал тогда Андрей с легкой грустью в глазах. — Там tantine собственноручно планировала сады и парк… Ей бы определенно понравилась твоя задумка, ma chere. План изумителен. Не устаю поражаться твоим талантам. Есть ли им число?

— Позволяешь мне внести перемены? — спросила Анна, хотя уже с самого первого момента, как он увидел ее увлеченность этим проектом, прочитала по его глазам, что муж разрешит ей внести обновления. Он же только поцеловал ее в ответ и помогал ей после с необходимыми переводами. Кроме этого, поручил управляющему в подмосковном имении составить список растений, саженцы которых можно было доставить в Милорадово. И перенести те растения, доступные для того, что росли в уже заброшенном саду Святогорского, ставшего печальным памятником разрушений, которые принесла с собой война 1812 года.

Именно в парке, где с некоторых пор пропадала Анна, и нашла невестку Алевтина Афанасьевна в одно утро августа. Анна с легким удивлением наблюдала небольшую процессию с ней во главе, ступающую в ее сторону в направлении от усадебного дома. Девки, несущие большой зонт от солнца над барыней или сумочку с солями, платком и прочими вещицами, что могут той понадобиться на прогулке. Лакей, тащивший позади всех тяжелое курульское кресло, которое по знаку Алевтины Афанасьевны поставили на траве в тени раскидистой зелени сирени. И сама мать Андрея — в легком капоте поверх летнего платья и чепце с широкими полосами оборок, скрывающими ее лицо от прямых лучей солнца.

— Вы звали меня, madam belle-mere? — опустилась перед ней, сидящей важно в раскладном кресле, Анна, которую привела сюда одна из девок Алевтины Афанасьевны. Та важно кивнула, а после махнула рукой дворовым, прогоняя прочь от себя, чтобы не услышали ни слова из разговора, который предстоял ныне ей и невестке.

Анна не могла не отметить каждую деталь из этой мизансцены, тщательно продуманной Алевтиной Афанасьевной — снова та сидит, гордо подняв голову, а Анна же вынуждена стоять напротив, словно провинившаяся в чем-то девка перед барыней.

— Вы, верно, ведаете, что нынче грядут перемены для кое-кого в усадьбе, — начала издалека мать Андрея, и Анна сразу же поняла, зачем та нашла ее для беседы. — Ваш мальчик. Я думала, что Андрей не дойдет до этой глупости, но ныне! И эти работы в комнатах мезонина… Неслыханное дело взять в дом этого мальчика! О чем вы только думали, когда просили о том моего сына? Я знала, что этим и закончится дело!

— Решение о том, что Александр Петрович и мадам Элиза будут жить в комнатах мезонина после летней поры, принадлежит не мне, — ответила Анна, ни в одном слове не обманывая свою собеседницу. Она твердо решила еще до дня венчания, что ее племянник останется с бабушкой жить во флигеле, понимая, что смелостью для нее будет просьба об ином. Но однажды за завтраком около седмицы назад, Андрей вдруг удивил всех домашних, когда объявил, что покои в мезонине будут под работами до конца лета, а когда эти работы закончатся, их займут Сашенька и мадам Элиза.

— И прошу не возражать мне не единым словом, — проговорил Андрей, переводя взгляд с жены на мать, уже готовых для ответа ему. — Отбрасывая в сторону суть родственных отношений, даже простая экономия дров холодным временем говорит, что это наиразумнейшее решение. Александр Петрович будет жить в усадебном доме и разделит детские покои с моими будущими детьми, коли в Милорадово будут те. Препон для иного я не вижу.

Тон его голоса говорил, что решение окончательное и не подлежит обсуждению, и никто за столом не осмелился возразить ему. Только после Анна попыталась уговорить мужа, когда они остались наедине, понимая, как неприятно может быть его матери присутствие Саши, и какие толки снова поползут в отношении Андрея по округе. Тогда она впервые поняла, что Андрей может быть так тверд в своих решениях, что ничем, даже лаской и обещаниями невозможно было сдвинуть его с намеченного. Быть может, еще и оттого и стянула чепчик с Сашеньки в церкви на следующий день — защищая Андрея от возможных сплетен и толков, которые он вызывал своим решением.

И нынче утром, спустя некоторое время после того объявления за завтраком, в мезонине начались работы. Потому и решилась Алевтина Афанасьевна на этот разговор.

— Неужто? — едко спросила Анну мать Андрея. — Все едино! Даже если не было и просьбы вашей о том, Андрей творит безумие сущее. Вера Александровна со мной бы согласилась.

— Быть может, — не стала спорить Анна.

— Вы должны убедить Андрея, что это решение неверное, — требовательно произнесла Алевтина Афанасьевна. — Вы просто обязаны это сделать. Вашего поступка в церкви недостаточно для того, чтобы заставить шепотки умолкнуть. Пока этот мальчик вхож в круг наш, они никогда не прекратятся…

— Я уже говорила с Андреем. Он не желает менять решения.

— Так принудите его к тому! — вспылила вдруг Алевтина Афанасьевна. — Я знаю, вам это по силам! Вы завладели им всем без остатка, что он ныне как слепой у поводыря на привязи! Что не слушает никого и не видит очевидного!

Когда эмоции овладевают человеком, трудно удержать привычную маску на лице, Анна понимала это, как никто иной. И если бы не знала этого, вряд ли бы успела увидеть на лице своей собеседницы целую гамму эмоций, мимолетно мелькнувших. Снова почувствовала отчего-то так близко к этой женщине, как была тогда, в тот единственный день, когда почувствовала по наитию ее слабости, отменно скрываемые за маской холодного равнодушия и презрительной злорадности.

— Вы боитесь потерять его… боитесь, что он может кого-то принять в свою жизнь, и этот кто-то вытеснит вас из нее, — медленно проговорила Анна, словно прощупывая путь, по которому ей надлежит ступать сейчас в разговоре. — Любая мать боится этого, я полагаю…

— Вздор! — оборвала ее Алевтина Афанасьевна. — Никому не под силу вытеснить мать из жизни сына!

— Если только она сама не способствует тому.

— Да как вы смеете говорить со мной в подобном тоне! — как и ожидала Анна, буря, последовавшая за ее словами, произнесенными холодным и резким тоном, не заставила себя ждать. — Вы младше меня годами едва ли не вдвое! Ваш тон неподобающ вовсе для разговора со мной! Вас надо было сечь в детстве, выбивая всю дерзость, что так и не сойдет до сих пор ни с языка, ни из глаз ваших! Что вы понимаете, в ваши-то годы и по вашему уму?!

— Я понимаю, что вы своими поступками рушите то, что даровано вам Господом — любовь вашего сына к вам. Единственного сына! И вы делаете ему больно, упиваетесь его страданиями. Словно вам удовольствие она приносит… словно вы караете его за некий проступок.

— Вы не знаете много, моя дорогая, — отрезала Алевтина Афанасьевна. — Вам ли судить о том, кара это или нет…

— Вы ошибаетесь, — возразила Анна, с трудом сохраняя хладнокровие сейчас, когда схлестнулись меж собой два упрямых нрава, в чем-то даже схожих. И пытаясь не показать той, насколько ей важен этот разговор, и как она сама страдает от отношения Алевтины Афанасьевны к сыну. — Я знаю вашего сына. Андрей — самый лучший человек из всех, кого мне довелось повстречать на своем жизненном пути. И я знаю все. Он сказал мне. Меж истинно любящими не может быть тайн и недосказанностей.

— Какое заблуждение! — фыркнула та. — Милочка, не уверена, что это так.

А потом замолчала, заметив в глазах Анны, что она вполне уверена в том, что говорит. И даже последующих слов Анны, что она знает о том злополучном утре, расколовшем семью на две половины. А значит, и о том кушаке… Что меж ней и мужем нет тайн.

— Глупо доверять свои самые сокровенные тайны иной персоне. Особенно супругу, милочка, — проговорила Алевтина Афанасьевна, пытаясь собраться с силами для очередной атаки. — Разве таково правило семейного счастья? Коли вы станете книгой открытой для супруга, так и наскучите вскорости. Кто ж пожелает перечитывать роман, коли известна каждая строка? И потом — неужто вы истинно уверены, что с вами были столь же откровенны, сколь и вы? переспросила Алевтина Афанасьевна, и Анну обдало холодом в этот летний жаркий день от того, что она распознала в голосе, который она слушала сейчас. — Вы истинно думали, что он был с вами откровенен? Helas! [702] Я не хотела вас разочаровывать, милочка, но вы же сами желали знать правду… Слушайте, милочка, слушайте! А после еще раз повторите мне, что у вас нет тайн друг от друга. Причиной всему был кушак, я полагаю, вы знаете то. Что он вам сказал? Что это был новый кушак? Что pauvrette Nadin [703] могла угодить в ловушку, а он пожелал спасти от того краха, что назревал в семье, назвавшись любовником ее? Нет! Нет и нет! Кушак был стар. Кушак был офицерский. Второй. Их было два! Вы слышите? Один был нов. Другой был ношен.

Алевтина Афанасьевна скривила губы некрасиво, словно удерживалась в этот момент от слез, вспоминая то утро и дни, что произошли после. Дни, когда она воскрешала в памяти былое, анализировала и пыталась понять, что послужило той самой отправной точкой, после которой уже ничего было не изменить.

— В тот момент я возненавидела люто. Сильнее ненависти не было, верно, даже прежде во мне, которая имела мало причин для любви к тем, кто подле меня, — Алевтина Афанасьевна взглянула искоса на бледную Анну, словно пытаясь определить эффект, который произвели ее слова на ту. А потом спросила отрывисто и прямо. — Вы по-прежнему готовы повторить то, что сказали мне недавно? Вы по-прежнему верите ему?

Анна распознала насмешку в ее голосе и заставила себя распрямить плечи, гордо вскидывая голову. А еще ее ухо уловило в голосе Алевтины Афанасьевны какую-то странную нотку, которая все время ускользала от осознания Анны, как бы та ни пыталась сейчас узнать ее, отвлекаясь на это занятие от горьких мыслей, что Андрей сказал ей не все в тот день. Почему? Почему не открылся ей полностью, хотя она чувствовала совсем иное? Почему утаил от нее? Обманул…? Его кушак или нет? И если его, то это означало только, что…

— Я готова повторить каждое слово из сказанного, — твердо произнесла Анна, озвучивая в этот момент то, что рвалось из души. — Он сказал мне, что честен перед братом, и я знаю, что это так, мадам. И если бы вы знали его, если бы любили его, если бы верили ему хотя бы в сотой доли, как я…

— En voilà assez! [704] — прервала Анну Алевтина Афанасьевна резко. — Вы снова ступаете по грани, что идет меж оскорблением и красноречием. Вам, милочка, следовало бы учиться полемике. Мне и сестре моей покойнице, помнится, давали уроки ведения искусной беседы. Но признать следует, что я ленилась слушать учителя, хотя, как вижу, перед вами мастерицей смело назовусь… Искуснее, милочка, искуснее, тем паче, когда будете в сезон выезжать. Вам следует прежде реплики провести счет мысленный до пяти единиц. Это вам совет из моего былого учения. Добрый совет, заметьте! Вы слишком provinciale, Андрей будет только краснеть за вас в Москве или в столице…

— Мы говорили не о том, — напомнила Анна своей собеседнице. Не давая увести в сторону беседу, что ты пыталась сделать ныне, упоминая возможный отъезд из Милорадово. Ведь знала, что Анна невольно встревожится этой вести, помня о том, как бежала несколько лет из Москвы, сопровождаемая шепотками и смешками.

— D'accord, — произнесла belle-mere. — Об ином. Вы говорили, что верите своему супругу… несмотря на то, что ныне вам открыта сущая истина.

— Верю, — подтвердила Анна также твердо, как и ранее, глядя прямо в глаза Алевтине Афанасьевне. Можно было промолчать. Не рисковать чужим именем, которое по-прежнему оберегал Андрей, опасаясь ответной реакции матери. Но Анна внезапно поймала себя на мысли, что ей все едино до судьбы вдовы Бориса, так опрометчиво разыгравшей карты своей жизни и когда-то предавшей Андрея. О девочке, маленькой племяннице Андрея, она же забыла вовсе, когда ее захлестнул порыв злости на женщину, сидящую перед ней по-королевски в кресле. На то, как та может быть несправедлива к собственному сыну, не зная, как полагала Анна, всей правды, как должна была.

— Он не делал этого, — сорвалось с губ прежде, чем Анна успела хорошенько подумать, уязвленная поведением своей собеседницы и в какой-то мере — даже ее уколами. — Он не делал того, что вы ставите ему в вину. Не было предательства брата единоутробного! Андрей слишком благороден и слишком честен, дабы совершить грех под кровом своей семьи и тем паче — по отношению к своему брату. Вы же знаете, что он не способен на предательство! Вы же знаете…!

А после замолчала, вдруг прочитав по лицу Алевтины Афанасьевны, что не ошиблась в своих утверждениях. Мать прекрасно знала собственного сына. И знала то, что Андрей не виноват ни в чем — ни перед братом, ни перед честью семьи.

— Вы знаете, — уже растерянно повторила Анна, не понимая, как дальше вести разговор. Теперь, когда она утратила последний козырь, который имела перед этой женщиной в стремлении оправдать Андрея в ее глазах. — Тогда почему…?

— Почему? Я скажу вам, раз откровения начались… Да, я знаю, что Андрей не виновен пред братом. Знаю, потому что всю свою жизнь провела подле такого человека, как он. Он никогда не предаст, даже когда душа и тело будут просить обратного. Требовать этого! Никогда! Честь и благородство! Даже в ущерб своему ego, своему будущности. Таков Андрей! Хоть и видела я, как он тянется к этой femme, и какая пытка для него быть с ней рядом и не с ней! И как он слабину готов был дать, я тоже видела. Потому и удалился вон из дома — лишь бы далее от соблазна. От нее! А ведь он все-таки позволил себе вольность, да, ma chere. Было то! Легкое касание, которое могло распалить пожар страсти, но которое заморозило благородство.

Алевтина Афанасьевна выделила последнее слово. Словно плюнула его с языка, настолько она не любила его с некоторых пор.

— Он остался честен по отношению к своему брату. Но предал меня. Дивитесь? Меня он предал, а этого предательства я простить и принять не в силах…! В то утро решалось на чьей стороне ему быть. И он выбрал ее. Зная, что я en opposition [705]. Он выбрал ее! Не мать!

— Как вы можете говорить так? — изумилась Анна этой жестокой слепоте матери. — Теперь мне многое ясно после ваших слов. Да, вы были правы. Андрей открыл не всю правду. Он до последнего как мог, даже от меня скрывал от меня то, что могло бросить тень на женщин, которых он когда-то решил беречь от любых невзгод. И это не только Надин. Это вы! Ведь это вы — начало всей этой интриги с кушаком! — и по дернувшемуся в мимолетном удивлении, отразившемся на лице, уголку губ поняла, что попала в точку со своим смелым предположением, которое пришло ей в голову еще тогда, когда Андрей рассказал ей эту историю.

— Вы решили убрать Надин из вашего дома, выслать в деревню прочь от вас и старшего сына. Я не хочу даже думать о причинах этого поступка. И не хочу думать о нем вовсе. Потому что единственное, что меня волнует при этом — это Андрей. Его чувства и его душевный покой. А вы тревожите его… своим нежеланием простить и забыть былое. Карая его за его собственные грехи и за грехи того, кого вы до сих пор не можете простить…

— Знать, не только у вашего супруга был миг откровенности внезапной! — прошипела уязвленная Алевтина Афанасьевна тем фактом, что Анне, стоящей перед ней, известно то многое, что она безуспешно пыталась забыть и что разъело ей душу ненавистью за эти годы.

Анна подавила в себе укол совести при этих словах и той горечи, что почувствовала при них. Да, какая-то часть ее жалела сейчас женщину, сидящую напротив, растерявшую под гнетом прошлого, навалившегося внезапно при упоминании того, что она и не планировала услышать от Анны. К этой жалости примешивалось и чувство вины перед Марьей Афанасьевной, что заговорила о той откровенности, которую ей когда-то доверили. Хотя утешала себя, что слова молчать с Анны Марья Афанасьевна не брала.

А еще Анну мучило осознание того, что этот разговор, обнажающий старые раны, навсегда лишит ее возможности иметь с belle-mere те отношения, что положено иметь, вступая в новый род супруга. Но и промолчать не могла, имея на весах цель, к которой стремилась сейчас, заводя разговор о прошлом. Пусть ее возненавидит еще пуще Алевтина Афанасьевна, пусть лучше на нее перекинет всю свою ненависть, которую столько времени подпитывала в душе. Но Андрей…

— Я видела рисунок в медальоне Марьи Афанасьевны. Андрей удивительно схож чертами с покойным отцом. А глаза у него — теткины, верно? И это сходство… именно это сходство причина вашей нелюбви к нему. Я готова биться с вами об заклад, что Борис Павлович не имел подобного сходства или лишь в малейшей степени. И Софи… она тоже не особо схожа. А вот Андрей… И дело не только во внешнем виде. Он самой сущностью является воплощением своего отца, насколько я поняла из слов Марьи Афанасьевны. И именно это стало его проклятием! Потому что вы перенесли на него все обиды, что носите в душе своей. А тот случай… Он лишь подарил вам причину для оправдания вашей холодности к сыну. Вы сами сотворили ее… И сами питаете ее каждый Божий день. Алевтина Афанасьевна, неужто вы не видите, что Андрей вовсе не тот, каким вы видите его?! Он же ваш сын. Довольно чинить ему боль! Если не можете любить его, то хотя бы держите себя в рамках благочиния и вежливости. Вы говорите, что вас тревожат глаза и уши иные, так для чего вы сами даете пищу для толков? Неужто не в силах хотя бы вежливую беседу вести? Хотя бы короткими репликами поддержать ту? Ведь даже того ему было бы достаточно ныне, поверьте мне. Он ваш сын, и питает к вам нежность, не оглядываясь на обиды. И всегда будет защищать вас. Даже передо мной. Как всегда будет защищать тех, кого любит от любых напастей и бед, от дурного слова и обид. Как же вы можете говорить, что он en opposition к вам?

А потом смягчила тон голоса, видя по лицу Алевтины Афанасьевны, насколько ныне пробита ее привычная броня из равнодушия и высокомерия. И насколько она стала выглядеть мягче и беззащитнее, когда растеряна и не знает, как ей следует реагировать на то, что слышит.

— Отпустите свое прошлое. Да, быть может, есть вина и тех, кого вы вините, что так сложилось в вашей жизни, но и вы сами виновны в том не меньше. Ведь большая часть творится нашими руками, и лишь толика в иных. Отпустите обиды, что гложут вашу душу поныне. Их груз способен разрушить то прекрасное, что только может случиться в вашей жизни, поверьте мне. Я как никто понимаю, насколько то, что застит глаза, может повлиять на судьбу нашу… всего лишь шаг навстречу… лишь одна попытка отпустить прошлое и забыть обиды…

Алевтина Афанасьевна тряхнула головой, словно пробудилась от сна наяву, в котором пребывала во время всей речи Анны, а потом резко поднялась, опираясь с усилием на подлокотники кресла. Анна шагнула к ней, желая предложить свою помощь, но мать Андрея выставила против нее руку, ограждая себя этим жестом от ее нежеланной для нее помощи.

— Laissez-moi![706] Я доволь выслушала нынче! Я не ошиблась — вы дурно воспитаны, в вас столько provincial, что я даже рада отставке Андрея Павловича от двора. Видит Бог, даже думать боязно, сколько бед вы принесете в копилку тех, что уже подарили, — бледная в тон белоснежным оборкам чепца, Алевтина Афанасьевна хлестала словами наотмашь, пытаясь нападением защититься от той, кто вторглась в ее жизнь и в ее душу без позволения на то. — Я надеюсь, что вы все же оставите свои привычки и свою непосредственность provincial. Для блага нашей семьи… И вам не стоить так яро радеть о благополучии ее. Как супруга сына моего, вы должны только о той стороне жизни его хлопотать, коя вам отведена. Остальное вне ваших хлопот! Не смейте забывать о том!

Анна не стала в этот миг удерживать ее. К барыне подскочила одна из девушек, подала руку, чтобы барыня оперлась на нее. А затем постепенно вокруг них собрались и остальные девушки, что ждали в отдалении, потянулись хвостом за Алевтиной Афанасьевной к дому. Высокий лакей без особого труда поднял кресло и унес его. Все стало, как прежде — солнечный день, пение птиц, наслаждающихся летним теплом, тихий шелест листвы над головой и за спиной Анны, дивный аромат цветов. Словно и не было этого разговора, а мадам Оленина не сидела перед Анной недавно.

Но Анна ясно видела примятую траву в том месте, где стояло кресло той, платок, нечаянно оброненный из широкого рукава легкого капота и сиротливо лежащий среди зелени лета. Уходя, Алевтина Афанасьевна наступила на него, чуть вдавливая его, оставляя след от каблука на ослепительной белизне тонкого полотна. И Анна стояла еще долго на этом месте, глядя на этот след, думала о том, что зря, скорее всего, поддалась соблазну переубедить ту, что столько лет лелеяла в себе ненависть и тщательно запоминала все причиненные ей обиды.

Когда она вернулась в дом из парка, то застала удивительную суматоху среди домашних слуг, суетящихся за приготовлениями к отъезду. Алевтина Афанасьевна уезжала, забирая с собой Софи и свою компаньонку, как сообщили Анне. Еще до рассвета должны путницы покинуть Милорадово, чтобы успеть до жары покрыть наибольшее расстояние. То, что не успеют упаковать в дорогу, по распоряжению Андрея отправят в Агапилово, которое принадлежало его матери по его воле еще с 1811 года, позднее с необходимыми запасами, которые на подводах повезут в Калужскую губернию через несколько недель, по началу осенней поры.

— Это я виновата. Это только моя вина, что так вышло, — плакала тогда Анна на плече Андрея. Тот гладил ее по растрепанным локонам, по плечам и спине, пытаясь успокоить.

— Нет, моя милая, не твоя в том вина, — уговаривал он ее. — Порой не соединить то, что разбито, как ни прикладывай. И как ты можешь навредить в том, что уже давно было неладно? И потом — разве ж ты не добилась своего? Maman не писала своей рукой ко мне уже несколько лет, а тут записка…

Но он не скажет ей подробно, не желая огорчать еще больше, что было в том письме, которое ему написала мать. В том послании Алевтина Афанасьевна в подробностях написала, насколько недостойную супругу Андрей выбрал себе в жены, насколько невоспитанную и без того лоска, что должен быть у истинной женщины их круга. Кроме этого, она просила, чтобы Андрей приложил усилия придержать свою супругу от некоторых дел, особенно если они касаются семьи Олениных.

«…Будущность Софи исключительно в моих руках, и никому не позволю вмешиваться в сие дело. Я видела все попытки вашей супруги вести сводничество в отношении monsieur Kuzakov, будто купчихи какой, но до поры позволяла ей это, полагая, что зайти далее положенных рамок для нее не должно. А ныне вижу, как опасно безрассудна ваша супруга, как дурно воспитана она… Вы обязаны взять ее в руки ради всеобщего покоя и мира в семье», упирала Алевтина Афанасьевна, намекая на возможный путь, которым Андрей сможет заслужить ее благосклонность. «Добрый муж всегда должен учить свою жену, как неразумное дитя, коим я ныне вижу вашу супругу».

«Я люблю ее и принимаю таковой, каковой она является. Я люблю всю ее сущность, мадам, со всей ее неразумностью дитя и горячностью», написал тогда Андрей в ответ в короткой записке, полной вежливых сожалений, что мать приняла решение покинуть его дом. И только получив эту записку, Алевтина Афанасьевна приказала начать сборы.

— О Господи! Ну, почему я не смогла промолчать? Почему мне надобно было все это? — не унималась Анна и тут же отвечала сама. — Не могла смотреть на то, как она день за днем мучает тебя, мой милый… терзает твое сердце. Ведь самое дорогое для меня — твой покой душевный, благодать и радость…

И приникала к нему с готовностью, когда Андрей горячо обнимал ее, тронутый ее очередным признанием.

— Ты позволишь ей уехать? — спросила Анна той же ночью, когда лежала в его объятиях не в силах уснуть, невзирая на усталость в теле.

— Позволю, — ответил Андрей. — Так будет лучше, моя милая, поверь мне. Я уже не младенец, не отрок неоперившийся. Уже давно вылетел из гнезда.

Все едино, упрямо думала Анна, утыкаясь носом в его широкое плечо. Разве Богом не заведено, что с самого рождения мать заботится о своих малышах? Разве нет в ее сердце той искры, которую Анна сама вдруг почувствовала нынче утром, когда Пантелеевна наконец заговорила о том, чего ее питомица ждала уже два месяца?

— Милочка моя, касаточка моя, — улыбнулась хитро Пантелеевна, заговорщицки шепча едва ли не в ухо ей, чтобы не услышали другие. — Я за бельем-то послеживаю… Глашке-то можно ль то доверить? Еще деньков с троицу подождем, а потом и супружника-то можно обрадовать. Ой, касаточка моя, детонька… махонькая моя голубка… как же ты да с дитем-то уже? Ведь только сама недавно, кажись, в люльке-то была!

Хранить молчание Анна никогда не умела, и первой же мыслью было вернуться обратно в спальню, где Андрей облачался в костюм для верховой езды, планируя выехать нынче в поля понаблюдать за жатвой. Анна с той минуты словно на крыльях парила. Да только тот выехал уже, и ей пришлось только улыбаться всем загадочно, пытаясь изо всех сил молчать. И словно на крыльях парила, одухотворенная этой тихой радостью и ожиданием момента, когда скажет Андрею о предположении Пантелеевны. Парила, пока не нашла ее в саду Алевтина Афанасьевна…

Вернется ли belle-mere к ним в дом, или этот отъезд окончательный? Андрей уже давно соскользнул в глубины сна, а Анна все лежала рядом с ним, борясь с соблазном разбудить его и открыть тайну, которую так бережно хранила весь день. Чтобы хоть как-то сгладить все тревоги и напасти, что свалились на них. И чтобы ушла та морщинка, пересекающая его лоб, словно даже во сне Андрей был чем-то озабочен.

Она не сумеет промолчать. Еще до рассветного часа, когда стукнет в двери спальни Глаша, пришедшая будить хозяев, чтобы те успели проводить уезжающих из Милорадово близких, Анна снова заметит эту морщинку на лбу и, прижав его к себе изо всех своих силенок, прошепчет в ухо свою новость. И улыбнется довольно, купаясь в том свете, который прольется на нее из его глаз, когда Андрей сначала с неверием, а после с нежностью заглянет в ее сияющие от счастья глаза…

А позднее проводит свою belle-mere в долгий путь до Москвы и далее в Агапилово, ощущая покой в душе, которого была лишена с момента того разговора. И странную уверенность, что она непременно отыщет пути к заветной цели, которую поставила перед собой. Алевтина Афанасьевна должна ради семьи усмирить свою гордыню. Мать должна снять груз былых обид, что взвалила на плечи сына… «Не мытьем так катаньем», говаривала о знаменитом упрямстве Анны Пантелеевна. Алевтине Афанасьевне только предстояло познакомиться с натурой Анны, не признающей поражений в своих задумках…

— Осторожнее с залпами, ma chere Anni, — прошепчет ей в ухо муж, когда поезд из двух карет покатится по тенистой аллее прочь от Милорадово. — Я, конечно, всегда готов залечить твои раны, ma petite flame, но хотелось бы от всей души, чтобы их было поменьше… и чтобы слез было поменьше…

И уже на ступенях дома, готовясь увести жену в прохладу усадебного дома, коснется губами ее ушка, шепча тихо:

— Я люблю тебя, моя милая…

— Не больше, чем я тебя, — так же тихо ответит Анна, глядя в его глаза. И нахмурится недовольно, когда он кивнет ей в ответ:

— Верно, ты любишь больше…

— Ах, неужто?! — тут же вспыхнет она от недовольства, досадуя на этот ответ. Только когда он рассмеется, поймет, что он ее дразнит, от души забавляясь ее вспыльчивостью. Поймает ее кулачок, которым она ткнет его в плечо. Зацелует каждый маленький пальчик ее, которые спустя некоторое время в тишине спальни за задернутыми шторами будут играючи бегать по его коже.

И никогда не отпустит их из своей ладони. Эти тонкие маленькие пальчики, такие хрупкие в его большой ладони…