Мой ангел злой, моя любовь…

Глава 32

Недалеко от Парижа, весна 1814 года

— Au plus vite [505], - поторопила Мария человека, что запрягал ее коляску на постоялом дворе в нескольких десятках верст от расположений русской армии под Парижем. Она уже несколько раз прошлась от порога станции до ворот и обратно, сторонясь грязную старуху, что каждый раз с надеждой поднимала голову от своей кружки и смотрела в ее глаза. Мария уже подавала ей («S'il vous plait, madam, ayez la bonté de vieille femme et pauvrette orpheline de père et de mere» [506], тронутая скорее не ее старостью, а перепачканным личиком, что выглядывало с любопытством из-за юбок старухи. Она насмотрелась немало на калеченных и убогих, на сирых и обездоленных, пока следовала по пути русской, а потом и союзной армии от Вильны до этого места. Отчего-то чем ближе к Парижу, тем их становилось все больше и больше — несчастных французов, разоренных бесконечными наполеоновскими войнами, оставившими сиротами столько детей.

Но эта сиротка на постоялом дворе… Ее голубые глаза, такие ясные на этом перепачканном грязью лице, словно обожгли душу. Снова вспомнила то, что потеряла более полугода назад. Кого носила она тогда под сердцем — мальчика или такую же кроху-девочку? Теперь она вряд ли узнает это, с грустью думала Мария, когда коляска наконец тронулась в путь по дороге, ведущей к предместью Парижа. Все-таки надо было послушать Андрея и оставить армию, вернуться в Россию или переждать в арендованном домике близ Дрездена. Она бы, верно, сейчас ходила последние дни тягости, а быть может, уже держала на руках свое дитя.

Но у нее не стало бы Андрея. В том нет никаких сомнений. Мария не смогла бы так долго удерживать его подле себя, не будь с ним так часто, не будь так близко к нему. И не сделай то, что она сделала. Нет, вздохнула Мария, поправляя перчатку, пурпурно-бордовую, в тон рединготу и перьям на капоре, не стоит жалеть о потере. Все только к лучшему, тем паче, то печальное событие так сблизило ее и Андрея. А значит, все только к лучшему.

Последний раз Мария исповедовалась еще в Польше, худому суровому иерею с широкой, как у купца, бородой. Она смотрела на эту бороду и отчего-то вспоминала Москву, где они жили с Марьей Афанасьевной короткие два месяца до переезда в Милорадово. И вспоминала дворника в городском доме. У него была такая же широкая борода, которой, по слухам среди дворни, он очень гордился, как и блеском позолоты на гербе ворот, что протирал тряпкой каждый Божий день.

Марья Афанасьевна… единственное сожаление, единственный укор совести Марии. Только за то, что она бросила графиню в деревеньке на полпути до Москвы, где, видно, сама судьба подарила им встречу с тем посланцем, каялась тогда Мария в Польше от души. Он шел едва ли не по следу графини, этот гонец, и само Небо было на стороне Марии, что глупые дворовые в Милорадово не стали расспрашивать, отчего тот ищет ее сиятельство, а послали по следу уехавших женщин.

Она до сих пор помнила, как ступил в темную горницу высокий человек в заметенной снегом шинели, как бухнулся в ноги оторопевшей графине, полулежавшей на перине, принесенной из дормеза, протянул ей письмо. Они все — и Марья Афанасьевна, и Мария, накидывающая шаль на плечи графини, и Катиш, устраивавшаяся на ночлег в другом углу горницы — замерли в каком-то странном напряжении, заметив эту бумагу и печать на нем.

— Он жив? — только и спросила графиня, а потом, когда человек кивнул, вырвала из его пальцев письмо, прогнала легким пинком прочь. — Ну же! Читать! Немедля! — и Мария спешно развернула поданное ей письмо, поднесла к огню свечи в плошке.

— Ах! — после только и упала назад на перину графиня, рванув завязки сорочки у горла. Катиш тихонько заскулила в своем уголке, спрятавшись под одеяло и так и не высунувшись из-под него до самого утра. Мария же даже думать не стала. Сперва, правда, склонилась над графиней, пощупала, бьется ли жилка на запястье и как скоро. Потом набросала несколько строк на бумаге, что оставила на столе, а потом быстро склонилась к сундучку, что стоял под лавкой, возле перины Марьи Афанасьевны, повернула в замке ключ маленький, который сняла с шеи. В этом коробе из толстого дерева хранила графиня документы и деньги, что брала с собой в дорогу. Сейчас там было мало — довольно потрясли французы и поляки в Милорадово, но и этих ассигнаций хватило бы добраться до окраин неведомого Марии Красного, где умирал Андрей, как говорил полковой писарь в послании к графине.

— Мария Алексеевна! — окликнули ее от дверей, и она резко выпрямилась, гневно взглянула на Григория, стоявшего в темном проеме, ведущем в холодные сени.

— Что ты холод-то пускаешь? Ее сиятельство застудить желаешь? — прошипела ему Мария, кладя ключ на стол, пряча свернутые в рулон ассигнации в рукаве платья. Она еще не ложилась, замешкалась, оттого ей оставалось только спрятать в суму пару платьев своих и рубах, накинуть редингот, подбитый мехом для тепла, и выйти вон из избы. Посланец торопился обратно в полк, и она твердо решила ехать вместе с ним.

Оттолкнула Григория в сени, заглянула в темные глаза старого лакея, так и горевшие огнем подозрения.

— Марья Афанасьевна в обмороке. Прикажи воды студеной принести чистой — виски б ей обтереть, — сумела распорядиться твердым голосом, устраняя последнее препятствие на своем пути. — И пусть капель сердечных Настасья принесет из дормеза. Я же посланцу передам письмо и тотчас прослежу за всем. Не стой тут столбом! Пошел!

Посланцу хватило пяти рублей, чтобы он взял ее в спутницы, усадив позади себя и наказав держаться как можно крепче. При этой посадке так неприлично задралась юбка, скривилась Мария, а потом обняла человека как можно сильнее, когда он пустил коня по еле видной в свете молодого месяца дороге. Закрыла глаза, но все равно из-под век текла влага, застывая на ночном морозе. Подожди меня, мой милый, плакало ее сердце, подожди меня… только не уходи…

Она так боялась не успеть тогда, что была готова сама вмешиваться в споры насчет свежих лошадей на замену, когда не пожелали им те подавать в деревнях и на былых станциях у тракта. Бумаги в ее рукаве имели силу, и она готова была раздать их все, лишь бы скорее достичь места назначения. Особенно проведя более полудня в одной из разоренных деревень, ожидая, пока лошади отдохнут с долгого пути. Каждая задержка в пути, каждый такой отдых сводили ее с ума, ей казалось, что она не успеет, не приедет вовремя. И тогда все зря…

Но снова ей помог кто-то свыше — через три дня пути Марию и ее молчаливого спутника нагнали сани, в которых ехал… господин Павлишин, торопящийся вернуться в полк. Именно он и привез ее в ту самую деревеньку, где в одной из изб медленно сгорал в болезни Андрей.

— Je vous remercie. Pour tout! [507], - Мария была готова расцеловать этого нескладного мужчину в очках, но не стала задерживаться — почти выпрыгнула из саней, когда те замедляли ход, торопясь ступить в ту избу, которую описал им один из солдат поста возле деревни. Оттолкнула Прошку, вышедшего на стук двери в темные сени, вбежала в горницу, где на перине лежал Андрей, мечущийся в горячке.

— О mon Dieu! Andre! — тут же бросилась Мария к его постели, на ходу расстегивая заметенный снегом редингот, развязывая бант шляпки. Он неожиданно открыл глаза на ее голос, захрипел что-то и тут же зашелся кашлем, перепугавшим ее — настолько хриплым тот был, настолько душащим его. Склонилась над ним, когда он застонал от боли в груди после этого приступа кашля, схватив из миски на столе мокрую тряпицу, стала стирать пот с его лица.

Позади нее скрипнула дверь из сеней, и она распорядилась Прошке голосом, не терпящим возражений, даже не оборачиваясь:

— Принесите чистой воды холодной. И полотна! Надобно бы сбить жар, — и уже ласково и тихо Андрею, глядящему на нее каким-то странным взглядом, словно он вошел из тьмы на свет. — Vous êtes tout en sueur. Je vous aiderai, je ferai tout mon possible … [508]

— Cela est trop beau pour être vrai [509], - прошептал вдруг Андрей, трогая ее растрепанный локон, выбившийся из-под капора, скользнув пальцами в мимолетной ласке по ее щеке. — Я писал тебе… но не сумел отправить… но ты здесь… милая… милая… мой ангел…

И она поймала его руку, прижала к губам под улыбку Андрея, пряча свои слезы от его невидящего взгляда, направленного в ту реальность, которую видел только он. Даже умирая, он думал о ней. О той, другой! О, он никогда не достанется Шепелевой, поклялась нежданно для самой себя в тот миг.

А после обернулась на тихий шелест за ее спиной, заметила только спину, обтянутую сукном шинели, прежде чем дверь в сени затворилась. Кто-то видел и слезы Марии, и эти ласки, кто-то слышал интимный шепот, встревожилась Мария, а потом вдруг ее охватило какое-то странное облегчение. Все едино отныне. Пусть будут толки, пусть бросят в нее камни, как в последнюю грешницу, но она выходит его, вернет его из тех видений на эту землю.

Андрей почти весь день до сумерек был в каком-то странном забытьи. То открывал глаза, то метался с сомкнутыми веками. То что-то шептал себе под нос, то громко кричал «Аппель! Аппель!», скача снова по полю Бородина в своем мороке хвори. Каждое это движение, каждый крик и шепот резали Марию сильнее ножа. Ведь она видела, какие муки он переживает там, куда никогда не проникнуть ей.

Она никогда не лечила прежде. Никогда. Только капли подавала графине при приступах да компрессы для нее готовила. Но интуитивно почувствовала, что полковой лекарь скорее убивает Андрея, чем лечит.

— Как он хрипит, — она хмурилась, когда заметила, что тот только проверил пульс больного зрачки. — Отчего он хрипит так? И этот кашель… Он душит его!

— Вестимо, отчего, — лекарь кивнул сам себе. — Все холода эти, будь неладны. Все время верхом и в снег, и в дождь, в любую непогоду. Тут не грех простудную ухватить, а простудная за собой и свою пособницу тащит — грудную. Грудь болит, вот и хрипит.

— Так отчего же тогда на грудь лед, коли она болит?

— Надо же горячку сбить, — покачал головой доктор, поражаясь неосведомленности этой женщины, бледной и растерянной. — Всем вестимо, в аккурат восьмой день после того, как грудная хватилась, кризис наступает. Коли сбить жар, больной на поправку пойдет. Коли нет… увы, мадам! Следующей ночью аккурат будет кризис сей. Давайте полковнику средство мое по-прежнему на ночь и поутру. Бог даст, выживет…

Но Мария не стала ни средства из толченной скорлупы давать Андрею, ни класть завернутый в полотно лед на грудь. Приказала Прошке привести ей кого из деревни, желательно бабу в летах, а сама принялась обтирать лицо, руки и ноги холодным полотном. Благо, Андрей утих на тот момент, заснул.

Крестьянка была в грязном платке и в рваных лаптях и вызвала сперва в Марии только желание прогнать ту прочь из-за скотного запаха, который вошел в горницу вместе с женщиной. Но спустя несколько дней Прошка снова разыскал ту бабу, передал ей серебряное кольцо с маленьким камушком от Марии — в благодарность за помощь. Средства, что знала крестьянка от бабки — тепло на грудь и спину, сок из редьки, отвар из молока и овса, настой на листьях малины — сделали свое дело. Кризисную ночь Андрей, правда, метался в постели под действием жара, пожирающего его изнутри. Но на утро вдруг открыл глаза, впервые взглянул на Марию, сидящую у его постели, не остекленевшим взглядом.

— Мария Алексеевна… что вы…? — тихо проговорил он, и она впервые за все время рассмеялась вдруг, заметив удивление в его глазах. А потом смолкла, прочитав в его глазах то, что знала сама. Едва он выяснит, что Мария здесь одна, без компаньонки, будет настаивать на том, чтобы она уехала, не была возле него. И пусть он не забудет то, что она сделала для него, но даже благодарность не заставит Андрея переменить решения. Но пока он слаб, как котенок, после болезни, у нее есть карты в руках, которые она должна разыграть во имя собственного будущего. Того, которое так хотела для себя, о котором давно мечтала. Само Провидение помогало ей в том, разве нет?

Эти письмо от графини, что попало именно ей в руки, пока Андрей спал, восстанавливая силы, спустя день после кризиса. Видимо, написано оно было в те же дни, как Мария уехала из Московской губернии, торопясь в эту деревеньку близ Красного. Она вскрыла это письмо, над паром чайника, что принес с огня Прошка, собираясь заваривать чай, аккуратно поддела край бумаги.

«…Andre, mon fils [510], заклинаю вас, выполните волю старухи… mademoiselle Annette… вспомните о ваших обязательствах по отношению к этой девочке, если не можете воскресить хотя бы толику вашего былого чувства к ней. Ибо вам хватит и толики вашей при том пожаре, что пылает в ее сердце…. Она вас любит, Andre, любит! Будьте стойки к яду, коим готовы отравить вашу душу. Иного сказать на сей счет не могу… Нет нужды напоминать вам, что madam Arndt не должна находиться подле вас ради своего же доброго имени. Заверьте ее, что я готова уладить все возможные недоразумения, все препоны для ее возвращения к foyer domestique [511] …»

Вернуться к старику Арндту? Когда она ныне знала, как может быть привлекательно мужское тело, при касании к которому кровь так и кипит в жилах? Когда она была так близко к тому, кем жило ее сердце? Только безумный пойдет на это! И Мария сожгла это письмо в печи, больно обжегшись притом о заслонку. Успокоилась только тогда, когда оно превратилось в пепел.

И не пустила на порог никого, кто так рвался в избу полковника Оленина, пользуясь своей неограниченной властью. Скоро встанет на ноги Андрей, и тогда ей придет конец, но ныне… ныне Мария выходила из сеней к тем офицерам и посыльным, что стучались к ним, узнавала, что те желают, ссылаясь на болезнь полковника, а после на слабость после той. Особенно Павлишина, этого petite ami [512] Шепелевой. Хорошо, что Андрей разгадал ее хитрости не так быстро, хотя и скорее чем она планировала, как была вынуждена признать в итоге.

— Вы не должны здесь оставаться без компаньонки, — твердо сказал Андрей Марии в первый же день, вызывая в ней глухую ярость. — Прохор позаботился об отдельном жилье для вас в соседней избе.

— Вы позволите мне остаться без защиты? — деланно вскидывала брови она. — Мало кто приедет в деревеньку эту. Да и солдаты…

— Помилуйте, никто не тронет вас, Мария Алексеевна! Здесь вы под защитой моего имени. Но неужто вы не понимаете, как губите свое собственное, оставаясь под одним кровом со мной? Вы обязаны перейти в соседнюю избу. И написать ее сиятельству, как это сделал я.

— Вы писали Марье Афанасьевне? — Мария даже пошатнулась на миг, пытаясь изо всех сил сохранить самообладание. Как? Когда? Отчего она не видела? Она думала, он слаб и не может самостоятельно держать перо, думала, попросит ее об этой услуге.

— Она пришлет сюда людей и дормез, и вы уедете, Мария Алексеевна, — хотя и был он по-прежнему слаб, Мария без труда поняла, что он намерен сделать так, как пожелает. У него не было лишних средств нанять сани или дормез, чтобы отправить ее обратно, оттого и просил тетку о помощи. Покамест та выполнит его просьбу, пройдет седмица или более. Так мало, но в то же время довольно для того, чтобы заставить его переменить свое решение, как она надеялась.

— Я безмерно благодарен вам, — голос Андрея уже смягчился, глаза потеплели. — Безмерно. Я буду до конца своих дней возносить молитвы о вашем здравии. Но поймите меня, милая Мария Алексеевна, вы обязаны подумать о себе…

— Я уже подумала. Я хорошо подумала. Полагаю, что мой муж уже получил письмо, в котором я сообщаю о разрыве с ним. Я никогда не хотела этого брака, вы знаете. Все, чего я хочу…

— …mon Dieu!

И Мария только улыбалась, когда он откидывался на подушки, бледнея от злости и собственного временного бессилия. Пусть она и теряла власть над ним день ото дня, но пока они все же были на равных! Да, она согласилась перейти в соседнюю избу, стала ночевать там, отдельно от Андрея, и приняла в качестве компаньонки какую-то офицерскую вдову, что привезли из Красного по просьбе полковника. Но проигравшей себя совсем не чувствовала. Делала все, чтобы он привык к той заботе и теплу, которыми она окружала его. И ей, верно, помогал Всевышний в эти дни…

— Беса сии творения. Токмо бесы блуду благоволят, — сурово прервал Марию тогда на исповеди в польском храме иерей, и она не стала с ним спорить. Но все равно осталась при своем мнении. Разве не Небо помогло ей, когда спустя седмицу в деревеньку привезли письмо из Москвы?

Аккурат тогда, когда Андрей, еще толком не отошедший от болезни, собирался нагонять свой полк, ушедший за эти дни к Борисову. Она тогда смотрела на него, на размах широких плеч, обтянутых светлым сукном, на его холодное, похудевшее за долгие дни болезни лицо, и понимала, что проиграла. Вот-вот прибудут от графини лакеи, что затолкают ее в дормез и увезут к ненавистному ей мужу. Андрей только и задержался здесь, чтобы передать ее из рук в руки.

За корсажем жгло кожу огнем то, что Мария приберегла в качестве козыря на последний розыгрыш. Не позволит она никогда, чтобы он сделал то, что она ясно читала в его глазах ныне.

— Неужто и верно, вы вернетесь к ней? — глухо произнесла, откидываясь на спинку стула. — После всего, что было. После всего, чему она позволила случиться. И особенно после того дня, когда…

— Не стоит, — тихо проговорил в ответ Андрей. Ее компаньонка, что разделяла с ними обеденную трапезу, напряглась, расслышав странные нотки в этой короткой фразе.

— Pourriez-vous, s'il vous plaît, laissez-nous seul à seul? [513] — обратилась Мария к той, не желая говорить то, что намеревалась при свидетелях. Та сначала взглянула на Андрея и, только получив его короткий кивок, вышла из избы, закутавшись с головой в шерстяной платок.

— Но это ведь правда. И вы, и я знаем, что она была неверна вам. Сколько могло быть rendez-vous amoureux [514]? У пана улана были все к тому возможности! Подумать только!

— Я бы не хотел, чтобы бы вы продолжали подобный разговор о моей невесте!

— Невесте? Невесте?! — она не скрывала своего удивления. Неужто? Неужто он действительно намерен простить той все ее проступки, простить то оскорбление, что она нанесла ему?

Мария уже кожей чувствовала приближение людей графини, она готова была поклясться в том. Оттого и не стала скрывать ныне ничего из того, что на душе было. Довольно с нее молчать! Довольно быть тихой безмолвной тенью, к которой все привыкли в доме графини! Она будет биться руками и ногами за свою долю, вгрызаться зубами. Даже с ним будет биться…

— А помните, Андрей Павлович, как вы спасли моего котенка с яблони в петербургском доме ее сиятельства? Нет, верно, не помните, ведь столько лет прошло. Я же помню! Каждое мгновение из того дня. Вы прибыли тогда с маневров. Вы выглядели таким довольным, так улыбались. А я плакала, потому что мой котенок убежал и залез на яблоню. Лакеи тогда принимали подводы из деревни и были заняты. «Attendez!», сказала тогда графиня, и я ждала. Плакала и ждала. Я чувствовала себя такой одинокой, ведь я толком никого не знала в том доме, только седмицу прожила под кровом графини. И пришли вы. Такой светлый, такой красивый… И пошли со мной в сад, так легко подтянулись на ветках, так быстро избавили Божью тварь от невольного плена, а меня от слез. Именно тогда я полюбила вас. Вы ведь знаете, что я люблю вас…

Мария с грустной улыбкой наблюдала, как Андрей медленно встает со своего места за столом, идет к ней и опускается на корточки подле нее. О, как теплы его ладони! Как хорошо же на душе, когда он вот так целует ее руку!

— Машенька, — прошептал он тихо, и ее сердце дрогнуло в груди. Он называл ее так в те дни. Именно так. Значит, он помнит. — Позвольте мне так назвать вас ныне. Чтобы вы услышали меня… Я прошу вас. Вас, ту милую девочку, которую я знал, которую я помню, которой безмерно благодарен за все, что она сделала для меня. Я уже говорил вам, что никогда не забуду этого. Но я не могу полюбить вас той самой любовью, которой достойна любая женщина, тем паче вы. Пожалейте себя, не терзайте себя более… не губите свою жизнь. Я люблю вас, как близкого мне человека, но никогда не сумею полюбить так, как было бы довольно вам. И я бы не желал, чтобы вы губили себя ради призрачных надежд…

— Тогда вы поймете меня. И простите, — Мария одним движением достала из-за корсажа платья тонкую стопку писем, перевязанную ленточкой. Положила на уголок стола, так аккуратно, словно в любой момент письма могли вспыхнуть огнем в ее руках. Хотя, по сути, так и было — ей казалось, что они настолько обжигающе горячи, что отогни она корсаж платья, то увидит красные пятна на нежной коже груди.

— Что это? — холодно спросил Андрей, хотя сам в тот же миг понял, из чьей переписки бумаги ныне легли на стол. Она вдруг испугалась тона его голоса, но сумела взять себя в руки и выровнять дыхание, чуть успокоить бешено колотящееся сердце в груди.

— Это письма mademoiselle votre fiancée [515] и господина капитана. Полагаю, вам стоит все же взглянуть на это. Чтобы не было более иллюзий касательно того, что случилось тогда в Милорадово. Чтобы вы не обманывались более…

— Мне отрадна подобная забота о моей персоне, мадам, — глухо проговорил Андрей с легкой иронией, отпуская ее руку. Тут же ушло тепло, которое она ощущала от его прикосновения. Словно солнце зашло за тучи. — Но, увы, я не могу позволить себе читать писем, адресованных не мне.

Потом он встал и отошел от нее к печи, встал, оперся ладонями о теплую глину. Она видела по этой напряженной позе, что посеяла бурю в его душе сейчас, но и остановиться не могла, не хотела. Всего в шаге от того, чтобы навсегда разорвать те нити, которые могли привести его обратно к Шепелевой.

— Вы не читаете, а я себе позволяю подобное. Вот, извольте, — Мария развернула одно из писем, написанное резким мужским почерком, стала быстро читать фразы, что заучила почти наизусть за те дни, что хранила у себя эти письма, подобранные среди прочих на полу будуара в покоях Шепелевой.

«…Я не могу не думать о том, что случилось вчера ночью. Держать вас в своих объятиях, чувствовать трепет вашего тела, несмелую дрожь ваших губ — это ли не счастье? До конца своих дней я буду помнить запах вашей кожи и волос, ее тепло под моими губами. Вы скажете, что я безумен писать вам об этом? Да, я безумец! Безумец, лишившийся души и сердца, ибо они в ваших руках! Вы моя, Аннеля! Моя! И я готов крикнуть о том всему миру вкруг…»

Мария увидела, как сжались ладони в кулаки. Теперь Андрей уперся еще и лбом о побеленную глину печи, плечи напряглись так, что казалось, мундир лопнет по швам. Она видела, как ему больно, и сама страдала сейчас вместе с ним. Но разве могла она остановиться? Гниль надо выжечь, как выжигают, вырывают больные розовые кусты усадебные садовники в парке, чтобы на их месте посадить новые, здоровые, что расцветут пышным цветом со временем.

— Вы можете не верить мне. Но эти rendez-vous amoureux… они были! Тайком, ночью! Спросите у вашей тетушки. Ее сиятельство была осведомлена о том. С самого начала, с той ночи, как mademoiselle votre fiancée застали торопящейся вернуть в свои покои. С меня взяли слово молчать… и я молчала. Потому что думала, что вы увидели тогда, какова она на самом деле, оттого и разорвали… а ныне вижу — нет. Вы еще в ее власти, вы готовы простить ей оскорбление, что она вам нанесла, простить все те шепотки о вашем имени. Так вот это правда, как видите, все те шепотки и толки! Она была неверна вам и слову своему! …с тем поляком! — она задыхалась от слез, вдруг полившихся из глаз разом — одной за другой.

— Прошу вас, оставьте меня, — тихо проговорил Андрей, по-прежнему не поворачиваясь к ней. Пальцы уже жгло теплом, идущим от глиняной печи, но он не отрывал их. Разве этот огонь мог сравниться с тем, которым горело до сих пор то место между лопаток, куда более месяца назад Анна метко попала брошенным кольцом?

А потом Мария снова развернула очередное послание, но он не услышал ее голоса. В горницу, освещенную скудным светом, идущим через маленькие оконца, ступила незримая Анна и заговорила, зашептала слова, написанные в письме, больно ударяя каждым в самое сердце.

«… ныне я понимаю, что спала. Спала беспробудным сном, скучным сном. Но вот в моей жизни появились вы, и я проснулась. Заиграл красками весь мир вокруг, словно некий творец взял кисть и принялся за новые яркие оттенки, даже птахи садовые стали петь по-иному — их трели стали дивной усладой для ушей. Я не любила до вас. И только ныне мое сердце бьется. Бьется ради вас, только ради вас…»

Андрей так резко развернулся к ней от печи, что Мария вздрогнула, прервала чтение письма. Она вдруг испугалась выражения его лица, аккуратно положила письмо поверх остальных и медленно встала, словно перед диким зверем была, боясь его потревожить.

— Андрей Павлович…, - но не договорила — он поднял руку, призывая ее молчать, и она подчинилась этому немому приказу.

— Я прошу вас, Мария Алексеевна, оставьте меня одного.

— Оставлю, коли дадите слово, что переговорите со мной после, — сказала она, едва переводя дыхание от страха перед его гневом.

— Неужто вы еще что имеете мне сказать? — едко проговорил Андрей. — Неужто еще что припрятано вами? Выйдите же! Слышите? Оставьте меня одного!

И она поспешила выйти в прохладные сени, но не ушла из избы, а осталась в темноте наблюдать за тем, что происходит в горнице через щель незакрытой до конца двери. Видела, как Андрей недолго постоял у печи, глядя на письма на столе таким взглядом, словно хотел испепелить те. Потом резко подошел и поднял то самое, что она читала последним.

Мария даже испугалась на миг — так вдруг смягчились черты лица Андрея, когда он узнал почерк и манеру письма. А потом он перевел взгляд на дату, стоящую под написанным, и снова помрачнел, бросил письмо на стол. Закрыл глаза и так стоял, пока не стукнула дверь избы, ведущая в сени. Мария едва успела укрыться за развешанными на крючках травами, как мимо нее прошли двое — Прошка, денщик Андрея, и… Григорий, верный лакей графини.

Ах, зажала себе рот ладонью Мария, недаром она чувствовала, что времени совсем не осталось! Увезут ее от Андрея, увезут! Она быстро прокралась к двери и снова приоткрыла ее, чтобы видеть и слышать, что происходит в горнице.

— … день и ночь, чтобы уведомить вас… передать… раба Божья…, - бубнил тихо усталый с дороги Григорий, и Мария не поняла сперва, о чем он говорит Андрею. А потом вдруг едва не села прямо на холодный пол, внезапно поняв, что случилось там, в далекой от этих мест Москве, когда трое мужчин повернулись к образам в углу горницы, перекрестились. «Упокой Господе рабу Твою Марию», перекрестилась сама, отступая спешно в свое укрытие, когда Прохор с Григорием выходили из избы.

А после хотела зайти в горницу, чтобы разделить с Андреем то горе, что свалилось на него нежданно. Единственный родной по крови человек, кроме сестры, который принимал и понимал его, который любил его без оговорок и условностей, ушел ныне навсегда из его жизни. И именно ныне он узнал о том, когда Мария без раздумий так жестоко разрушила его мнение о другом. Том, кого он впервые за долгие годы пустил в душу.

Но не зашла, замерла на пороге, так до конца и не отворив дверь. Потому что Андрей вдруг взревел глухо и, схватившись за край скатерти, дернул ту со стола, сбрасывая на пол и посуду с неоконченным обедом, и приборы, и письма, с тихим шелестом упавшие на сотканные хозяйкой избы нитяные половики. А потом закрыл лицо руками и долго стоял посреди избы, не шевелясь, словно уснул стоя. Не убрал ладони от лица, ни когда услышал тихий шелест платья в горнице, ни когда ее пальцы легли на его плечо.

— О Боже мой, какая потеря! Позвольте мне выразить вам мое сожаление и сочувствие вашей утрате, — прошептала Мария. Он даже не шевельнулся при эти словах. Но и руку ее не стряхнул, и она осмелела — прижалась на миг лбом к его широкой спине, с трудом сдерживая желание обхватить его руками в крепкое объятие, прижаться к нему щекой, наслаждаясь его столь близким присутствием.

Я утолю твою боль, говорила она ему мысленно. Я исцелю твою душу, как исцелила недавно тело. Только позволь мне быть рядом…

— Ваше высокоблагородие, — раздалось вдруг в тишине. Это Прохор вернулся в горницу и стоял у двери в сени, не зная, как поступить ему ныне, удивляясь тому беспорядку, что наблюдал, и той сцены, свидетелем которой стал.

Андрей только тогда убрал ладони от лица, такого спокойного, будто ничего и не стряслось за последние полчаса.

— Приберись тут. И будь готов выезжать со временем в полк. На сборы тебе час.

— В ночь что ль поедем? — спросил Прохор и едва не сжался от взгляда Оленина, брошенного вскользь. Торопливо стал выполнять приказ.

— Куда вы едете? — Мария с тревогой наблюдала, как Андрей прошелся от маленьких окошек к печи и обратно. — Вы же не совсем выправились от болезни.

— Бог даст — не помру! — резко ответил тот. — А если помру — знать, судьба такая. Григорий вас отвезет, куда пожелаете.

— Мне иной дороги, кроме как с вами, Андрей Павлович, неужто не понимаете того? Супруг не примет меня — бояться ему ныне некого. Куда мне деваться? Мне нет пути назад…

— Я дам вам денег, вы сможете снять квартиру в Петербурге или ином месте по желанию, если не желаете просить супруга о возвращении. А после непременно позабочусь о вас, обещаю. В армии вам не место. Да и кто позволит вам, Мария Алексеевна, при армии быть? Вестимо ли?

— Тогда я поеду за армией! Ехать по тем же местам мне никто не может запретить! — резко ответила Мария. Она никак не могла отпустить его. Не могла! Пусть и боялась того холода и той отстраненности, что слышала в его голосе. Он никогда ранее не говорил с ней так…

Андрей взглянул на нее впервые за это время, и Мария замерла на миг, поразившись пустоте, что видела в его глазах. Ни боли, ни тепла, ни сочувствия… ничего… Она добилась, чего хотела — выжгла дотла его душу, уничтожая те ростки, которые считала сорняками. Но почему-то впервые испугалась того, что натворила.

— Воля ваша, Мария Алексеевна. Желаете ехать за армией — езжайте, — в его тоне ясно слышалось, насколько ему безразлично происходящее ныне. — Хотите сунуть голову в петлю — воля ваша. Но я бы настоятельно просил вас уехать… настоятельно! avec votre permission! [516]

Андрей тогда вышел вон из горницы, оставляя ее одну, несколько растерянную и перепуганную тем, что произошло за этот день. Она бросилась к оконцу и сквозь морозные узоры наблюдала за ним, стоящим во дворе избы у плетня. Разве могла она уехать от него в те дни? Когда в душе еще была надежда, что на том пепелище, в которое она тогда превратила его душу, можно было вырастить нечто новое и не менее чудесное, чем было? Разве могла она оставить его? И она осталась…

— А ну, стоять! Стоять, кому говорю, хранцузина! — Мария вздрогнула от этого резкого оклика. Солдат в мундире пехотинца остановил лошадей, запряженных в ее коляску. Другой уже шел, чтобы взглянуть на пассажиров.

— До Парижу, мадамы? — проговорил он, улыбаясь ртом с неровными рядами редких пожелтевших зубов. Мария вмиг презрительно подняла голову повыше, качнув перьями на шляпке. Неужто дурень этот не видит по ее наряду, что она далеко не простая француженка, приехавшая в столицу из окрестностей полюбоваться на офицеров союзной армии? Она молча подала знак своей компаньонке, той самой вдове из-под Красного, и та поспешила достать из сумочки бумаги, протянула их солдату. Тот замер подозрительно, узнав русскую грамоту, которой были написаны бумаги, но все же стер улыбку с лица, чуть поклонился пассажиркам, прежде чем отойти к своему офицеру.

Бумаги к ним вернулись не с солдатом. Их уже поднес офицер, молоденький поручик, отдал с легким поклоном.

— Мадам Арндт. Спешите разделить вместе с кузеном радость от взятия Парижа?

— Как? Уже? Я даже не слыхала о том! — воскликнула Мария обрадовано. — Последнее, что слышала — о битве при Фер-Шампенуазе…[517] потому и рискнула ехать. Чтобы первой узнать все вести о кузене. Не слыхали часом?

— Не доводилось, увы. Вы можете ехать, — а потом коротко объяснил Марии, как проехать к расположению гвардейских войск русской армии. — Вы сильно рисковали… сражение за Париж только давеча окончено было. Зато завтрашнего дня разделите с нами радость от торжественного въезда в Париж. С вашего позволения, мадам.

Коляска тронулась в дальнейший путь. Все чаще и чаще стали попадаться солдатские биваки, в которых вместе с заходом солнца все ярче разгорались огоньки костров. Отовсюду летела речь, громкий смех, звуки музыки и песен, треск ломаемых на дрова ставень и дверей домов соседнего селения, оставленного жителями с приходом армий. Сновали туда-сюда маркитантки в перепачканных передниках и с большими корзинами в руках, торгуя вином и прочими напитками, что расходились тут же между солдатами и нижними чинами.

Проезжали верхом адъютанты и посыльные, торопясь по своим делам, проходили мимо офицеры, пробираясь через толчею. Они искали своих знакомцев по полкам, имея наконец возможность разузнать об их судьбе. Знакомые и незнакомые останавливали друг друга, расцеловывались как в Светлое Воскресенье Христово, поздравляя с миром, которого так ждали. Многие из них шли сюда, под Париж, от самой Москвы, сожженной и разрушенной, многие знали горечь отступления и потери товарищей.

— Мадам! Мадам Арндт! — окликнул кто-то из того мельтешения лиц Марию. Спустя несколько мгновений на подножку коляски вскочил офицер в мундире лейб-гвардии Конного полка, знакомец Андрея, ротмистр Бурмин. — Вы здесь? Мои поздравления, мадам, с долгожданным миром, что непременно вскорости будет! Разгромили мы-таки Наполеона, мадам!

Он пожал ее ладонь, хотя она ясно видела по его глазам, что он предпочел бы коснуться губами нежной кожи. Она ему нравилась, и эта симпатия льстила ей, ласкала ее самолюбие. Как и другие, которые Мария сумела завоевать за это время. Она изменилась, она видела это сама в отражении зеркала. Больше не было той скромной девочки, что пыталась быть незаметной и тихой. Теперь она стала иной — привлекательной, яркой, обворожительной.

Бурмин лично сопроводил Марию до расположения Кавалергардского полка, до самой палатки Оленина, где с сожалением был вынужден ее оставить, следуя ее просьбе. Зато Прошка, чистивший сапоги у входа в палатку, был явно не так рад увидеть Марию, как были рады ее приветствовать знакомые офицеры, пока ее коляска пробиралась по лагерям.

— Его высокоблагородия нету, — коротко проговорил он, а потом пригласил ее войти внутрь, чтобы скрыться от посторонних глаз. — Он вас не ждет, мадам, ныне. Он же не писал. Что ж вы?! Сами-то… да еще в биваки! Его высокоблагородие недоволен будет.

Мария с трудом сдержалась, чтобы не крикнуть на денщика. Какое его дело, в конце-то концов! Что он позволяет себе?! Но промолчала все же о том, только попросила подать им поесть и приготовить место, где может отдохнуть ее компаньонка. Они ехали с самого утра и притомились. Прохор, вздохнув, поспешил ей послужить — накрыл холодный ужин на узком раскладном столе, сложив все бумаги в стопку на правый угол от салфетки, разложил перины, отгородив импровизированную спальню для женщин от остального помещения широким куском полотна. А потом вышел вон, мол, ему почистить сапоги и одежду полковника надо к завтрашнему параду. Но Мария знала, что он тотчас же пошлет кого из солдат на поиски Андрея.

Что ж, то только к лучшему! Поскорее увидятся после более чем двухмесячной разлуки, на протяжении которой она едва не сошла с ума от тоски по нему. И от странных мыслей, что одолевали ее в последнее время, и которые она безуспешно гнала прочь.

Вдова улеглась спать, наскоро перекусив стоя (присесть в палатке можно было только на курульское кресло, и его заняла Мария), а вот Мария осталась ждать прихода Андрея. Полотно палатки плохо скрывало звуки лагеря, но тех самых шагов у полога, которых она так долго ждала, все не было. Отчего он так долго не идет? Пусть даже будет недоволен ее приездом сюда, в армию, пусть даже будет зол! «Как можно мне сохранить то, что вы сами же разрушаете?», горячился он когда-то. Но что ей до толков и косых взглядов, когда он рядом?

А потом заметила письмо, лежащее среди остальных бумаг на столе. Почерк нового управителя, который взял дела после того, как господин Арндт оставил службу. Того самого, кто ранее служил у Шепелевых. Очередное напоминание о том прошлом, из пут которого Мария безуспешно пыталась вырвать Андрея. Ведь каждое такое письмо содержало вести о той, кого она так ненавидела. И она была уверена, что ответное послание Андрея содержало хотя бы несколько строк об Анне. Ах, если б те можно было прочесть, как она порой делала то с письмами управителя. А потом попыталась утешить себя мыслью, что о мадам Надин он так же печется, чувствуя некую ответственность за ее судьбу. Быть может, это то же самое? Это должно быть то же самое!

Она уже почти ухватилась кончиками пальцев за краешек листа, чтобы достать письмо немца из стопки бумаг, как полог палатки внезапно был отведен в сторону мужской рукой. Андрей успел заметить, как она, краснея от собственной неосторожности, отдернула руку, и усмехнулся.

— Мари, — кивнул он ей, и она поспешно поднялась с кресла, едва отыскав одну из туфелек, что сбросила со ступни недавно, качая ногой от скуки. Она, затаив дыхание, наблюдала, как он подходит к ней, стягивая с рук уже запачканные перчатки, а потом берет ее ладони в свои большие и крепкие, подносит к губам.

Короткий и скорее вежливый поцелуй. И она была уверена, что его кровь не струится от этого прикосновения по жилам так же быстро, как и ее. Ведь в голубых глазах, что взглянули на нее, была все та же пустота, что и в деревеньке в смоленских землях империи близ Красного. Ничего не выросло на том пепелище, что устроила Мария когда-то, ни единого ростка…