Мой ангел злой, моя любовь…

Глава 52

Даже дар речи пропал на миг, когда Анна обернулась к Лозинскому, стоявшему на пороге. От неожиданности его появления, от непристойности этого визита, все еще способного разрушить ее будущую жизнь. А потом, прежде, чем она успела что-либо сказать или крикнуть на помощь, Лозинский шагнул за порог и резко захлопнул дверь ее спальни, повернув замок.

— По какому праву…? — только при звуке поворота замка к Анне вернулся дар речи. А вместе с тем пришел и страх, когда поняла, что в доме слишком мало людей, способных прийти ей на помощь. Да и как докричаться до тех, когда они совсем в иной половине дома, а кто и вовсе — в кухнях?

Она взглянула на решительную линию подбородка Лозинского, прислонившегося спиной к дверям, на упрямо поджатые губы, заметила, как ушла из глаз теплота, которая вспыхнула в тех при виде нее. И при этом взгляде поняла, что впереди ее ждут совсем нелегкие минуты…

— Выйдите вон! — коротко сказала Анна, пытаясь подавить страх, разрастающийся в душе. И отчаянье, когда вспомнила предыдущее возвращение Лозинского в усадьбу. Он снова вернулся за ней, но на этот раз бежать было некуда… негде укрыться…

— И… и не смейте говорить мне «ты»!

В ответ на ее резкий приказ он только рассмеялся как-то издевательски зло, и Анна едва удержала на лице маску деланного безразличия к его появлению в этой комнате.

— Что вы здесь делаете? Вы разума лишились? — спросила Анна, позволяя себе пустить в голос нотки злости и раздражения.

— Делаю — где? В вашей комнате или в усадьбе? — переспросил он снова прежним, так раздражающим Анну тоном, и она махнула рукой, словно показывая, что это практически одно и то же.

— Вы чересчур опрометчивы, Лозинский, — проговорила Анна, намеренно опуская слова вежливости. Разве могла она быть с ним вежлива, когда он так поступал по отношению к ней? Раз уже карты вскрывались ныне, то и маски прочь с лица! От наплыва злости, перехватившей горло, даже страх куда-то в сторону отступил. Как он смел?! Как он мог вторгнуться в ее жизнь и именно сейчас, в этот день!

— Я полагаю, каждый в окрестных землях с превеликим удовольствием пустит вам кровь за то, что творили вы и ваши люди когда-то здесь. У людей долгая память на творимое зло. И слишком велик урон, каков был принесен…

— В таком случае, вы должны оценить степень риска, на который я пошел, чтобы появиться здесь, — ответил он ей, скрещивая руки на груди. Чтобы удержать те при себе и не коснуться ее в этот миг, настолько Анна была маняще привлекательна сейчас в этом белоснежном платье и кружеве вуали на ее хорошенькой головке. Такая красивая и такая чужая…! От ярости снова даже дыхание перехватило, как тогда, когда он узнал несколько дней назад о ее предстоящем замужестве. С ним!

— Вы зря прибыли сюда, — отрезала Анна и обернулась через плечо на открытые в парк окна. Что, если подбежать к ним и крикнуть в голос, чтобы на помощь барышне пришли, что чужой в доме?

И тут же обожгла мысль, что весть об этом визите разлетится по окрестностям быстрее пожара лесного. А что может быть хуже для девицы такой славы — быть застигнутой наедине с посторонним мужчиной да еще с тем, с которым ее имя связывали в толках и шепотках? О, зачем только она не пыталась пресечь их ранее? Зачем сама своим поведением позволяла людям думать все, что их душам было угодно? Гордыня расставила силки на ее пути, и Анна со всего маху ныне угодила в те, запутавшись в сетях своего собственного обмана и недоговоренностей.

— Вы получали мои письма? — спросил Лозинский в ответ на ее реплику, и она невольно взглянула в сторону столика у зеркала, на котором еще прошлой ночью сожгла его послания. А потом снова посмотрела на него и поняла, что обмануть не удастся на этот счет, что сама выдала себя с головой. — Я вижу, что получали… разве вы не читали, что я приеду за вами, где бы вы ни были? И чье бы имя не собирались получить…

— Что это значит? — от решительности его тона у Анны задрожали колени. Надо кричать! Все едино, что она погубит тем самым себя. А в душе снова сплелся клубок из эмоций и чувств, который вернул Анну невольно в тот осенний день, когда она пряталась от пришлых в темном углу сарая для сена. Только теперь для нее было определенно одно — сомнений в том, что она пустит в ход и руки, и зубы, чтобы отбиться от Лозинского, что она готова причинить ему вред, уже не было.

— Это значит, что я приехал за вами, Аннеля, — уже мягче произнес Влодзимир, по-прежнему стоя спиной к двери, будто готовый задержать всех, кто будет ломиться в закрытые створки. — Как я писал вам…

— Я не читала ваших писем! — оборвала его Анна. — Я не понимаю, по какому праву вы снова вторгаетесь в мою жизнь. Я без меры благодарна вам за помощь, некогда оказанную, но только и всего.

— Это неправда! — повысил невольно голос Лозинский, и Анна напряглась тут же, обдумывая пути отступления, если он вдруг бросится к ней, решив применить силу. — Это неправда, и вы знаете это. Иначе отчего вы столь долго были здесь, в этой усадьбе? Кого вы так долго ждали все это время, не решаясь покинуть эти земли, даже когда они стали принадлежать ему.

— Я ждала его, — ответила Анна на это, делая шаг назад, ближе к столику, и выставляя перед собой стул, словно щит. Готовая бросить этот стул в Лозинского, если хватит сил. — Я ждала его. Все это время. И даже когда он был рядом, я ждала именно его. Андрея.

— Вы не понимаете, что говорите… Мыслимо ли ждать человека, находясь столь близко к нему? — стараясь не показать ей неуверенности, мелькнувшей в душе, спросил Лозинский.

Затянувшийся разговор начинал действовать ему на нервы, и без того натянутые опасностью быть обнаруженным здесь, в усадьбе. Анна была права, крестьяне не простили бы ему того, что творилось здесь несколько лет назад. Той крови и боли, того огня, с которым прошлись его люди по этой земле. А то, какими безжалостными и ненасытными до крови обидчиков могут те быть, он видел собственными глазами во время отступления из России. Звери, не знающие жалости, глухие к мольбам о милосердии. Хотя справедливости ради следовало признать, что и они не знали жалости, когда были в русских землях.

Даже его землю не пощадили при отступлении былые союзники, люди Бонапарта. Лозинский обнаружил по возвращении, что отец ни единым словом не обманул его, когда писал к нему в Европу всегда опаздывающие до адресата, кочующего из страны в страну, письма. В некоторых залах его родового замка устроили конюшни, глумились над портретами предков в картинной галерее, забрали с собой все, что можно было забрать.

«Возвращайтесь, мой сын», требовал отец от Влодзимира. «Император выказывает ныне милость даже к тем, кто ходил к Москве под знаменами французской армии. Довольно пытаться ухватить tromperie [687] за хвост… возвращайтесь, чтобы выполнить иной долг. Попроситесь под длань императора, пользуясь его милостью и прощением…»

Влодзимира буквально крутило, когда он читал эти строки. «Под длань императора…». Признать его подданство, покориться воле человека, чья бабка уничтожила вольность его страны, стала одной из виновниц того, что та ныне разорвана на части. Нет, пока жив Наполеон, не будет покоя Европе, празднующей победу. Именно так уверял его кузен, офицер некогда славной гвардии Бонапарта.

«Ты нам нужен, Влодзимир. Еще не все кончено», писал ему тот, когда Лозинский оправлялся от раны в комнате одного постоялого двора в предместье Парижа, ускользнув от ищеек русского императора, вынюхивающих соперника полковника русской армии по дуэли, слава о которой громко прокатилась среди союзников и французской знати. Он тогда был неимоверно зол на Оленина за все: и за боль, терзающую его тело, и за недуг душевный, мучающий его пуще прежнего, за то, что вынужден скрываться в городе, за ту славу защитника чести русского офицера, которая после дуэли досталась Оленину… отчего он не убил его тогда? Почему не сошлось?

И снова и снова возвращался тогда, в Париже, мыслями к Анне, живущей где-то в русских землях. Неужто эта рыжая компаньонка старой стервы графини не обманула его? Неужто возможно, что Анна отвергла своего жениха, расторгла помолвку? Он не мог не думать о том, какие причины толкнули ее на подобный разрыв, вспоминая все взгляды, слова, жесты, некогда обращенные к нему со стороны Анны. И тот прощальный дар, такой интимный, такой говорящий без любых слов… Проклятые казаки, потрепавшие его обозный отряд! Ни добра, ни славы, ни того прощального дара…

Но тогда Лозинский проигнорировал и настойчивые письма отца, и зов сердца, упрямо тянущий его вернуться в смоленские земли. Не поддался его настойчивому требованию. «Можешь смело располагать моей саблей», написал он кузену, который вошел в число тех, кто был осведомлен о предстоящем заговоре побега Бонапарта с Эльбы.

В феврале заговорщикам удалось невозможное по мнению союзников, разбившим великого императора Франции — Наполеон бежал с острова и начал свое победоносное шествие к Парижу, который был готов встретить его с радостью. Но в сердце Лозинского уже разрослось сомнение в правильности того, что он делал сейчас. Да, его кузен был предан Бонапарту до самого нутра и готов был жизнь за него отдать (что впоследствии и случится в бою при Мон-сен-жан [688], но Влодзимир…

Влодзимир уже не нес в себе былое пламя восторга этим французом, который так жестоко предал его мечты о единой и свободной Речи Посполитой, которой та когда-то была. А описание несчастий, которым подверглась родная земля Лозинского, со временем подточило былую уверенность в том, что он делал. Что держит его сейчас подле былого императора, идущего на столицу Франции? Разве это его земля? Разве есть у него долг по отношению к этому человеку? Да, когда-то он давал присягу служить ему до последней капли крови, но это был всего лишь договор, по мыслям Влодзимира, и Бонапарт первым нарушил это соглашение.

К тому же, он получил ответное письмо от той, кто мог бы открыть Влодзимиру истинное положение его личных дел в России, с трудом разыскав ее в Петербурге. Единственное, на что он мог рассчитывать, написав это письмо по осени 1814 года — что ненависть к сопернице пересилит любовь, и Мари все же рискнет снова выступить на его стороне.

Так и вышло. Мари откликнулась, написав, что, несмотря на возвращение Оленина в Россию, отношения между бывшим женихом и Анной так и не потеплели. Что она по-прежнему ждет чего-то, не выезжая из Милорадово ни в Москву, ни в имение родной тетки, как требовалось бы по правилам после того, как умер ее отец. Влодзимир тогда читал это письмо, в котором описывались все несчастья, которые случились в жизни Анны, и понимал, что более нет никаких препон, способных разделить их, как в те годы. Никто не встанет против их брака. Никто не сможет помешать ему, даже если он, вернувшись-таки в Россию, решит увезти ее. Даже помимо ее воли.

И он покинул ряды союзников Наполеона, шедшего к Парижу, в начале марта, направившись в сторону страны, которую покинул почти три года назад. Полный решимости получить то, что считал уже своим.

С первой же станции, едва пересек границы империи, Влодзимир отправил письмо в Милорадово, надеясь, если не на дающий надежду ответ от самой Анны, то хотя бы не жесткий отказ, который мог быть послан от ее опекунов. Но в родных землях, куда он прибыл спустя время, его не ждало ни единого послания со стороны Москвы. Как и после, спустя несколько писем, в которых он написал, что если не получит отказа, то когда дороги станут пригодными для путешествия, когда сойдет весенняя распутица, приедет в Милорадово, чтобы просить руки Анны.

Влодзимир тогда считал дни, тянущиеся столь медленно, что для него они стали схожи с месяцами. Он выезжал в окрестные леса на верховые прогулки или ездил в соседние фольварки с визитами, пытаясь унять странную тревогу, поселившуюся вместе с томительным ожиданием в его душе. Откровенно скучал среди болотистых земель, тоскуя по прежним полным приключений дням, не зная чем себя занять. Сельские работы, за которыми Влодзимир стал наблюдать по просьбе отца, тяготили его. Замок, требующий всем своим видом работ, нагонял тоску и злость за содеянное французами.

Влодзимир взялся за составление планов по восстановлению и даже сам лично контролировал ход работ по началу, но вскоре и это ему наскучило, а дороговизна материалов, которые расходовали с неимоверной быстротой, по его мнению, выводила из себя. Быть может, то, что произошло после, случилось по вине той злости, которая копилась в нем день ото дня. То пренебрежение манерами и его явное неприятие окружающих, таких слепых, по его мнению, в своем преклонении перед тем, кто не заслуживал вовсе простирать руку над местными землями. И то откровение, которое случилось между отцом и сыном, так больно ранившее отчего-то Влодзимира частичкой правоты с тех словах, которую он вынужден был признать.

Злость эта пришла от ежедневной рутины скучной жизни. От вида далеко не богатой собственной земли, которую вконец разорила война, прокатившаяся волной несколько лет назад. При разговорах в гостиных о планах императора Александра дать некие иллюзорные свободы его земле, которыми уже заранее восхищались и которых ждали. Глупцы! Какие же они все глупцы, смеялся зло про себя Влодзимир, не возражая, впрочем, открыто никому из собеседников, как требовал того знаками отец, видевший вспыхнувшую в сыне ярость при услышанном разговоре. Но люди ясно видели, как он презрительно кривит губы, как ухмыляется при упоминании императора. И это совсем им не нравилось…

— Вы же понимаете, отец, что этого не будет, — горячился Влодзимир, пытаясь оправдаться перед родителями, когда Лозинские после ужина у соседей возвращались в замок. — Я не понимаю… неужто вы, верно, верите в то, что обещает вам русский царь? Верите отцеубийце?!

— Оставь свой тон, прошу тебя, Влодзимир! — резко ответил Лозинский-старший. — Ты — его поданный, смею напомнить тебе.

— По вашему требованию! — отрезал Влодзимир. — Не по своей воле. Будь моя воля, я бы все иначе…

— Что иначе? Что? Пока ты пытался ухватить свою иллюзию за хвост, следуя по пятам Бонапарта, рискуя собственной шеей ради чужих амбиций, наша земля скудела с каждым днем. Я стар… мне не под силу уследить за всем. Ты — мой сын, мой единственный наследник, и меня не может не огорчать то, что ты делаешь.

— Я думал, что вы должны гордиться мной. Мной, который сделает все для свободы нашей земли, — возразил ему Влодзимир. — Или вы предпочли бы, чтобы ваш сын, как кузен Димировский, в гусарах под русскими ходил? Или как у Олежских уланом в отставку вышел, потеряв руку под Смоленском? Ради чего рука та потеряна?

— Ты можешь не верить мне, Влодзимир, — тише прежнего ответил ему на то Лозинский-старший, отвернув лицо к полям, с которых только недавно сошел снег полностью и которые уже были частично распаханы под сев. — Но для меня все же лучше тот, кто на деле радеет о чем-то, а не гоняет мечту годами. Французы прошлись по нашей земле не с добром. И пришли они сюда вовсе не с намерениями дружескими. Разве я не предрекал тебе, когда ты записался в уланы, что Бонапарт идет под знаменем собственных желаний, а не свободы для нашей земли? Разве не говорил, что ты не получишь желаемого в рядах французской армии? Ты спрашиваешь, каким сыном я бы гордился? Тем, кто встал бы на защиту родной земли. Неважно, под каким знаменем… под чьей рукой. И Олежский, и Димировский гнали французов прочь из наших земель. Тех, что изрядно поживились за наш счет в 1812 году, несмотря на то, что ты в союзники к ним пошел. Юношеские грезы свойственны каждому, но в каждом должно быть довольно разума, чтобы остановиться, пытаясь ухватить их. У тебя есть долг по отношению к этой земле. Иной долг, не тот, что поставил ты себе целью. Наша земля довольно страдала в усобицах, что велись из столетия в столетие. Но только от нас зависит, какой она достанется нашим потомкам — разоренной или процветающей. Подумай о том, мой мальчик. У шляхтича в крови должно быть не только желание свободы, но и забота о земле, которая ему принадлежит.

Они недолго ехали молча, каждый погруженный в собственные мысли, а после Лозинский-старший произнес, отчетливо выделяя каждое слово:

— Ты должен взяться за разум, Влодзимир. Ты должен стать хозяином, истинным хозяином наших земель. И ты, как хозяин этих земель, должен отдать ей еще один долг. Наследник, Влодзимир. Ты должен жениться. И остаться здесь. На земле!

— Ваше желание полностью отвечает моим чаяниям, отец, — ответил на это Влодзимир, и Лозинский-старший внезапно повернулся к нему и спросил после того, как долго и пристально смотрел в глаза сына.

— Это ведь не одна из здешних паненок, верно? И не из Гродно. Вряд ли кто-то в городе мог запомниться тебе, судя по тому ровному интересу, что ты выказывал тогда к паннам городским. Encore tromperie…? [689]

И ныне Влодзимир смотрел на подвенечный наряд Анны, на ее бледное от волнения лицо, но при этом решительно поджатые губы и понимал всю истинность слов отца. Еще одна иллюзия, которая ускользнула от него. А потом вдруг разозлился, сжал пальцы крепче в кулаки. Особенно, когда Анна повторила упрямо:

— Я ждала его. И прошлым летом, и все эти месяцы. И даже тогда, когда вы были здесь. Я ждала только его всегда.

— И даже под моими губами? — не мог не спросить Влодзимир, напоминая о той единственной ночи, когда она сама шагнула в его объятия. Помнила ли Анна о ней, как бережно хранил в памяти он сам? Думала ли, как думал он о тех коротких мгновениях блаженства, которое он познал от ее губ и рук? Иногда Влодзимир жалел, что позволил Анне уйти в ту ночь. Ведь все могло быть решено еще тогда, несколько лет назад.

Она помнила. Иначе при всей ее невозмутимости не появились бы красные пятна в глубоком вырезе ее платья, такие явные на фоне белоснежной ткани подвенечного наряда. Сводя на нет видимость невозмутимости и отстраненности.

Анна помнила, Влодзимир был прав в своей догадке. И будет вспоминать об этом до конца своих дней. Как о моменте, когда мимолетный каприз быстротечной страсти едва не повел ее судьбу совсем по иному пути.

— Ты помнишь, Аннеля, — мягко сказал он, переходя снова на интимное «ты». — Ты помнишь и понимаешь, что все случилось совсем не просто так…. И твое расположение ко мне, и твой дар на память, и та самая ночь. Что было бы, коли не приехал бы твой брат…

— Ничего, если в ваших жилах довольно благородной крови. Ничего бы не произошло, ибо не должно тому произойти, — отметила Анна. — Если благородной крови в вас довольно, то вы отступите от двери и дадите мне дорогу…

— У нас с тобой одна дорога нынче! — перебил Влодзимир, и Анна отступила еще на шаг назад, кожей ощущая опасность, разлившуюся в воздухе после этих слов. Она видела его злость, вспыхнувшую огнем в его глазах, и пожалела, что была так безрассудна ранее.

— Мой путь идет врозь с вашим, — упрямо повторила она, сжимая спинку стула сильнее, пытаясь унять сердце, бешено колотящееся в груди от страха. — Они сошлись лишь на единое мгновение однажды и снова пошли каждый своей стороной. Моя жизнь связана только с его жизнью… и я не смогу… не сумею без него… прошу вас… Он в сердце моем глубоко. И никому не под силу сделать иначе…

— Любую причину можно устранить… даже ту, что в сердце впилась шипом, — каким-то странным тоном произнес Лозинский, и Анна прочитала в его глазах скрытую угрозу. Этому дню. Своему будущему. И даже, возможно, Андрею. Замерла после, когда вдруг Лозинский с горечью произнес, переворачивая ее память верх дном, когда воспоминания обожгли болью осознания. — Отчего это не случилось тогда еще, в Париже?

— Дуэль… это были вы…? — ошеломленно проговорила Анна, и Влодзимир понял по тону ее голоса, что совершил невольно очередную промашку.

А потом все произошло в один миг. Лозинский, понимая, что совсем потерял ее, сорвался с места и резким шагом направился к Анне, чтобы схватить ее, задержать подле себя. И к тому же не дать даже знака подать для горничной, чьи шаги он услышал в будуаре в тот момент. А Анна, заметив это движение, протянула руку и схватила то, что давно приметила на столике возле зеркала, готовая биться с ним, пусть даже неровны совсем их силы.

И замерли оба. Она — при звуке резко дернувшейся ручки дверной, а после стука в створку и голоса Глаши, недоумевающей, отчего барышня вдруг закрылась в спальне на замок. Он — при виде лезвия знакомого ножа для книг, который она выставила против него. Тонкое лезвие, с помощью которого Лозинский уберег ее от зла, что едва не сомкнулось тучами над ее головой. И которое Анна без раздумий пустит в ход против него, как он видел по ее глазам. Из-за того, другого, столь ненавистному ему.

— Ты не сделаешь этого, — прошептал Влодзимир, глядя в глаза, что так часто представлял себе вдали от нее. Отчаянье волнами захлестывало его все больше и больше. Стало все едино ныне, что и дверь могут сейчас взломать, когда испуганная и не дождавшаяся ответа барышни призовет людей, что разорвут его на куски холопы, когда признают в нем предводителя отряда, щедро полившего кровью эти земли. Все едино, когда она была готова ударить его, убить его ради того, чтобы быть с другим…

— Не принуждайте меня…, - только и прошептала Анна, умоляя взглядом отступить в сторону. Отступиться от нее. И сильнее сжала пальцами рукоятку ножа для книги.

Тихо шелестели занавеси оконные от легкого ветерка, который проникал в комнату через распахнутые створки. Мягко шевельнулось кружево фаты, тронув при этом упругий завитый локон, до которого так и хотелось коснуться пальцами. Снова повторила из-за закрытой двери в тревоге девушка Анны:

— Барышня… Анна Михайловна… Что с вами? Вера Александровна уже ждут…

Он мог бы шутя и без особых усилий выбить этот игрушечный нож из ее руки. Или сжать ее хрупкое, обтянутое щелком перчатки, запястье до той степени боли, когда не станет сил держать рукоять. Заставить ее бросить нож на пол, зажать рукой рот, чтобы не смогла даже звука издать. Вывести из усадьбы, угрожая любому, кто бросится ей на помощь, выстрелить барышне в грудь. Увезти в карете, что ожидала за лесом в полусотне версты от усадьбы, в родные земли, а если потребуется — и далее, за границы империи, чтобы никто даже следа отыскал.

Или вызвать сюда его соперника, вынудить того приехать в Милорадово, чтобы снова сойтись с ним в поединке и стреляться до тех пор, пока судьба своим выбором не определит того, кому суждено стать счастливым и взять в свою ладонь маленькую ладошку Анны.

Только смерть могла примирить Влодзимира с несправедливостью, которую ему в очередной раз посылала судьба. Смерть его самого или этого светловолосого русского, даже воспоминание об имени которого комком вставало в горле от ослепляющей ненависти. Он стал для него символом краха, этот русский. Как тогда в Париже. Только теперь этот крах иллюзий Влодзимира был наиболее очевиден. И от этой ненависти даже голова шла кругом, кипела огнем кровь в жилах.

Влодзимир мог бы пойти на этот риск, как смело шагнул, выбирая, на чьей стороне он примет события 1812 года, разворачивающиеся перед его глазами. Шансы равны как на проигрыш, так и на удачу при ставке в жизнь. Но глядя сейчас в глаза Анны, Влодзимир понял, что его выигрыш означает ее утрату, ее горе… О, что же изменилось в нем за эти годы? Ведь тогда, той осенью он ни за что бы не остановился, видит Бог!

— Ответь девке, а то людей призовет, — тихо проговорил он, а потом отошел на шаг от нее, подняв руки, показывая тем самым, что не причинит ей вреда. Отступил снова к двери, но уже не прислонился к ней спиной, встал так, чтобы вошедший не заметил его за открытой створкой двери.

Около минуты они смотрели друг на друга — пристально, не в силах каждый отвести взгляд от глаз напротив. А после Анна двинулась к двери, по-прежнему сжимая в руке нож для книг, совсем ненужный сейчас, когда он провожал каждое ее движение взглядом, не желая хотя бы взор отпускать ее от себя. Она резко повернула ручку замка, открывая дверь, но Глашу внутрь не пустила, решив скрыть появление Лозинского в усадьбе от всех.

— Ты чего раскричалась? Замечталась я… не услышала, — улыбнулась так, что у Лозинского, не отводящего взгляда от ее лица, даже дух перехватило. — Идем…

Последний короткий миг, когда он еще мог вдохнуть воздух и ощутить аромат ее кожи и волос, так близко она стояла сейчас к нему. Протянуть руку и коснуться ее — лопатки со знакомой родинкой, которую Влодзимир видел через фату в вырезе платья, ее длинной шеи, хрупких ключиц, тонкого стана, который обтягивала расшитая жемчугом лента. Его несбывшаяся мечта, его tromperie…

Только воздух поймали пальцы, когда Анна двинулась с места и скрылась за створкой двери, навсегда уходя из его жизни. Даже кружева фаты не удалось коснуться. Она еще что-то говорила Глаше, которая пошла следом из будуара, поправляя вуаль на голове барышни, и Лозинский прикрыл глаза, пытаясь заключить звук ее голоса в ольстр [690] своей памяти.

Как и ее облик. Он в несколько шагов пересек комнату и, скрываясь тогда за занавесью, выглянул из окна, чтобы посмотреть на Анну в последний раз. Как она, хрупкая и такая воздушная в этом белоснежном платье, занимает место в коляске подле своей тетушки, которую угадал он в ее спутнице в палевом платье и такого же цвета шелковой шляпке с множеством белых роз на широких полях. Как поправляют ей складки платья и длинной кружевной вуали, чтобы не измялись по пути к церкви, где ее, должно быть, заждался жених — этот светловолосый русский офицер…

— Взгляни на меня, — прошептал тогда Лозинский, сжимая с силой занавесь. — Взгляни на меня! Allons!

Но Анна не поднимала головы на окна, хотя знала, чувствовала кожей его взгляд. Смотрела на сложенные на коленях руки так пристально, будто отыскивая пятнышки маленькие на белом шелке.

— Волнуешься, моя душенька? — улыбнулась Вера Александровна, а потом положила ладонь на руки Анны и пожала те, подбадривая ее. — Ну, припозднились… бывает же! Никуда ему не деться из церкви-то. Раз в храм прибыл, то и дело, почитай, уже сделано.

И только когда коляска тронулась с места, когда покатила прочь от усадебного дома по тенистой аллее, только тогда змея тревоги и страха, свернувшаяся кольцами в груди Анны, стала разворачиваться медленно. Ей хотелось обернуться, чтобы убедиться, что Лозинский не следует за ней в церковь, что нет его позади, как он появился в ее спальне. Но Анна сдерживала себя, боясь, что он сможет расценить этот взгляд совсем иначе. И только в церкви, когда увидела Андрея, когда ступила под своды храма невестой, чтобы выйти женой, забыла о своих тревогах и страхе. До этого момента, когда вернулась в усадьбу…

— Андрей! — Анна снова сжала руку, и тут он уже совсем по-иному заглянул в ее широко распахнутые глаза. А потом резко пересел в коляске, заставив ту качнуться, и только когда Андрей закрыл ее своей спиной от распахнутых окон, Анна поняла, зачем он переменил место.

— Он все еще здесь? — и прежде чем она ответила, метнул быстрый взгляд в сторону Прошки, встречающего среди прочих на крыльце молодых. А затем такой же — на окна покоев Анны. Тот кивнул понимающе и скрылся в доме.

— Я не знаю, — растерянно ответила Анна, желая сейчас только одного — чтобы любые опасности и тревоги ушли из их жизни. А еще — чтобы Андрей наконец-то сошел с коляски и ушел из возможного обзора того, кто мог наблюдать за ними из окон второго этажа. — Он появился так нежданно… я не знала вовсе…

Но Андрей положил палец на ее губы, вынуждая ее утаить при себе слова извинения. Покачал головой, мол, не надо, не говори ничего.

— Он не причинил тебе вреда? — только одно и волновало Андрея сейчас, глядя в ее отчего-то виноватые глаза. Он совсем забыл, что в Милорадово был Лозинский, под наплывом чувств, захлестнувших его, когда Анна произнесла те самые слова, которых ждал столько времени. И только сейчас его самого захватил на миг в свой плен ужас от того, что могло произойти здесь, пока он ждал в церкви. Пока был так далеко от нее.

Анна покачала головой, а потом вдруг обняла его, прижавшись всем телом, обхватила руками. Загомонили одобрительно стоявшие на крыльце дворовые, улыбаясь такой несдержанности, такой несвойственной господам. Нахмурилась недовольно Алевтина Афанасьевна, приехавшая из церкви еще до конца службы, чтобы успеть подготовиться к благословению молодоженов, и наблюдающая за их подъездом к дому из окна. Какая открытость! Какая невоспитанность…!

— Он сказал, что дуэль в Париже… Андрей, mon Dieu! C'est ma faute![691] Во всем! И в твоей отставке, и в твоем…, - она хотела сказать увечье, но не смогла даже произнести это слово, так пугающее ее, до сих пор отдающееся в душе почти физической болью, которую отныне было суждено испытывать Андрею. Сбилось дыхание от слез, вставших в горле от осознания того, что было истинной причиной дуэли, о которой думала со злостью еще недавно в Москве.

Представляя ту женщину, которая послужила виной всех этих бед, что произошли с Андреем. Она даже подумать не могла, что эта женщина — она сама…

— Зря он сказал тебе, — прошептал Андрей, гладя ее локоны через кружево фаты. — И твоей вины здесь нет.

— Прости меня… прости…

— Все…все! Твоей вины нет! — он поймал ее лицо в ладони и заставил взглянуть в свои глаза, пытаясь взглядом унять ее страх и тревоги. — А если б и была… Faute avouée à demi pardonnée [692]. И ты же знаешь — я прощу тебе все. Истинно так…

Андрей оглянулся на Прошку, подошедшего к коляске, и, поймав его взгляд, коснулся легким поцелуем лба невесты, а после легко спрыгнул из коляски и протянул той руку, помогая сойти.

— Поспешим в дом. Вскорости прибудут из церкви остальные. Негоже их встретить на крыльце, верно?

На аллее действительно уже виднелись коляски, которыми ехали из церкви приглашенные на торжество гости. Первые из них уже были на самом подъезде к усадебному дому, заворачивали на площадку. И Анна поспешила сойти с коляски, готовая нынче во всем стремиться получить расположение belle-mere, уже ожидающей молодую пару в одном из салонов первого этажа.

Оперлась на руку Андрея, вложила доверчиво пальчики в его ладонь, которая тут же сжала те в легком и ласковом пожатии. И так и не выпускала. Ни когда пошли вместе к Алевтине Афанасьевне, стоявшей посреди салона, величаво выпрямив спину. Ни когда опустились перед той на колени на время благословения и слов родительского напутствия на будущую совместную жизнь. Ни после, когда принимали поздравления гостей, присутствовавших на венчании или прибывших непосредственно к торжественному обеду, который был дан в парадной столовой.

Только когда рассаживались на положенные рангу места за столом, разомкнули они руки, и Анна словно была лишена какой-то опоры в тот же миг. Снова отчего-то стало чуть неспокойно на душе без тепла его руки.

Тихим ручейком текла неспешная беседа за столом, то и дело прерываемая вежливым смехом или звяканьем приборов о фарфор на фоне плавных нот, которые выводили смычки домашних музыкантов по струнам. Шелестел за распахнутыми в парк окнами легкий летний дождь, принося прохладу после жаркого дня. Анна изредка косилась поверх головы сидящего напротив нее предводителя дворянства на эти капли, так ярко сверкающие в солнечных лучах нынче, и не могла не думать о том беспокойстве, что изредка волной поднималось в груди.

Нет, не от того, что внезапно небеса разверзлись дождем.

— К счастью! К счастливой доле! — пронеслось по столовой в тот же миг, когда неожиданно с ясного неба при ярком солнечном свете хлынул дождь, на короткий миг заглушая звуки струнных. И Анна знала эту примету, которой довольно улыбнулась Вера Александровна, поймав взгляд племянницы. Нет, дело было вовсе не в дожде.

Быть может, в том, что Анне так сильно хотелось сейчас протянуть руку и накрыть ладонь Андрея, чтобы он в который раз пожал ее пальчики, вселяя покой в ее истомившуюся отчего-то душу. Или быть может, от того, что она замечала эту складку, которая изредка появлялась на лбу Андрея. То странное выражение в его глазах, которое он тут же прятал, ослепляя Анну своей нежной улыбкой. Она чувствовала его озабоченность, и от того вмиг теряла покой и тепло счастья, переполняющее ее в этот день. Что это? Отчего? Что отравляет ему эти минуты, когда за обедом поднимают бокалы в пожеланиях молодоженам счастливой доли и славного продолжения рода? Неужто то, что стряслось этим утром тому виной?

Прошлое… Его не вырвешь из книги, как ненужную и негодную более страницу, не скомкаешь и не выбросишь вон. И не сожжешь, превращая в пепел, превращая в труху, рассыпающуюся в руках, как прошлой ночью сожгла Анна письма Лозинского. Оно все равно настигает тебя в те моменты, когда ты не ждешь этого совсем, и пусть не переворачивая твой путь в иную сторону, но оставляя неприятное послевкусие ошибок. Не это ли послевкусие вносит горечь ныне для Андрея в ту сладость, которой должен был быть наполнен этот день?

— … если только вы не устали, ma chere madam femme, — неожиданно вторгся в мысли Анны голос Андрея, и только тогда она поняла, что все внимание собравшихся за столом отчего-то приковано к ней. Даже смутилась неожиданно для себя самой этим устремленным на нее взглядам, любопытным и внимательным.

— Если вы не слишком устали, ma chere madam, то гости просят позвать домашних музыкантов, да устроить bal improvisé [693], - мягко произнес Андрей. — Если прошедший день не утомил вас…

Или может, ее беспокойство было от того, что насторожило по какой-то причине лицо одного из шаферов, показавшееся ей смутно знакомым. Это неясное ощущение узнавания будоражило душу. Она то и дело возвращалась взглядом к этому офицеру, который с явным удовольствием поднимал бокал с вином на каждую здравицу и особенно громко крикнул «A santé!» [694] в финале первой, по обычаю произнесенной в честь государя.

— Прошу любить и жаловать, madam ma femme [695], - представил Анне еще до обеда этого офицера Андрей. — Мой дорогой друг, не единожды спасавший мою жизнь от смерти, а душу от уныния греховного — ротмистр полка конной гвардии Его Императорского Величества Кузаков Александр Иванович…

Но в тот момент Анна толком не обращала внимания на имена, а кланялась и улыбалась по привычке, в душе наслаждаясь новым статусом и тем, как звучит произносимые его голосом слова. «Madam ma femme…» Жена! А ведь вслушайся она тогда, еще в момент представления этого офицера, Анна бы без труда узнала того, она сейчас была уверена в этом.

И Анна не признала это лицо ни при представлении, ни за обедом, который длился немало времени. И даже после, когда пошли медленным и степенным шагом под звуки полонеза, доносящегося чрез распахнутые двери комнат анфилады, в залу, где планировали завершить этот такой длинный и такой короткий для Анны день. Признаться, Анна даже забыла об этом офицере, и обо всем остальном, когда ступала за Андреем, шедшим в ведущей паре. Смотрела в его спину и думала только о том, что ни единого раза ей не довелось пройтись с ним в танце. И вряд ли отныне доведется, не могла не думать с тоской Анна, понимая, что мужу с женой совсем не по правилам идти по паркету залы в паре.

Смогла улыбнуться не деланной улыбкой, такой привычной по прежним временам, только тогда, когда пройдя по периметру залы в первом туре, танцоры делали круг. Анна тогда встретилась взглядом с Андреем, прошедшим столь близко от нее в тот момент, что выправи она пальцы, сжимающие шлейф платья и кружево длинной фаты, могла бы коснуться его. Да и как она могла не улыбнуться, когда он так задорно подмигнул ей, тут же снова становясь серьезным, как и прежде, когда повернулся к своей партнерше?

— Vous etes espiègle, monsieur mon homme [696], - не могла не шепнуть Анна ему украдкой, когда завершили полонез, раскланявшись со своими партнерами и теми, кто шел в паре по соседству. И сердце несколько раз чаще стукнуло в груди, когда Андрей совсем по-особому взглянул на нее. Как тогда, в спальне флигеля, прощаясь и обещая блаженство через какое-то время. До наступления которого оставались считанные часы, судя по сумеркам, опускающимся за высокими окнами.

На удивление Андрея, державшегося рядом с женой во время всего вечера, Анна приняла лишь часть приглашений пройтись по паркету в туре танца. Отказывала с такой очаровательной улыбкой, что незадачливые кавалеры вовсе не чувствовали себя в чем-то обиженными или оскорбленными ее отказами в нарушение правил.

— Вы не желаете танцевать? — наконец спросил он, когда они в очередной раз раскланялись с теми, кто совершая круг по зале от одного кружка знакомых к другому, задержались на несколько минут у молодоженов и новоявленной belle-mere, принося поздравления. — Зная вашу склонность и ваш талант к ним, эдак вы мне странную славу подарите.

— Славу? — Анна удивленно взглянула него.

— Люди решат, что я уже выказал свой норов ревнивого супруга и запретил вам даже думать о танцах, — при этом Андрей так забавно нахмурил лоб, пытаясь придать себе недовольный вид, что Анна все же рассмеялась, несмотря на недовольный взгляд belle-mere такой открытой непосредственности. А потом он склонился к ней поближе и прошептал тихонько, едва ли не в ушко, вызывая в ней странную волну дрожи. — Ступай, моя милая. Не думай, что обязана быть при мне весь вечер. Не тягость мне, а преимущество в том, что свободен от обязанности на паркет выходить. По глазам вижу, что желаешь выйти в кадриль…

— А вы просто желаете пойти к мужчинам и обсудить побег Буонапарте с острова, признайтесь, — ответила ему, улыбаясь, Анна. Он улыбнулся ей в ответ, а после оба повернулись к очередным подошедшим к ним гостям, один из которых приблизился к их кружку с целью пригласить невесту на кадриль, которую готовились грянуть музыканты.

Блеск свечей, отраженный в зеркалах залы. Шелест платьев и стук каблуков по отменно начищенному паркету. Легкий ветерок, без труда проникающий через опущенные шторы и играющий в пышных перьях эспри и тюрбанов дам. Все было так привычно для Анны. И в тоже время было все по-иному нынче. При звуках экосеза, в котором ее повел Павлишин, ее верный рыцарь, необычно молчаливый сегодня вечером и неуклюжий по обыкновению, Анна вдруг вспомнила, как танцевала его здесь же, на Рождество 1811 года. Когда впервые вложила свои ладони в крепкие руки Андрея. И снова чуть-чуть загрустила, что никогда не доведется ей встать в пару с Андреем.

Она ошибалась. Спустя минуту после этой мысли, когда Павлишин отвел Анну к belle-mere, беседующей о чем-то с дамой в лазуревом берете с длинными белыми перьями, она поняла это. Когда Андрей, принявший руку Анны у Павла Родионовича, вдруг повел ее обратно — на паркет, где уже строились пары, чтобы начать дивный и плавный танец, к которому готовились приступить после короткой передышки музыканты.

— Андрей…, - только и смогла произнести Анна, успевшая заметить, как десятки глаз устремились на них, как склонились головы, чтобы обменяться шепотками украдкой. И как округлились глаза Алевтины Афанасьевны и ее собственной тетушки при таком явном пренебрежении правилами.

— Ты позволишь мне? Нарушить правила, — прошептал он, и Анна кивнула в ответ, не скрывая своей счастливой улыбки, вмиг воцарившейся на лице. О, она бы позволила ему все! И сама бы смело встала подле, как смело вышла сейчас в центр залы, отдала руку в плен его ладони и положила другую на его плечо.

Об этих коротких минутах, которые промелькнули будто миг для нее, Анна мечтала с того самого дня, как их руки соприкоснулись в туре экосеза в 1811 году. Порой она видела их во сне. Именно эти самые минуты, когда Андрей кружит ее по зале, освещенной множеством огоньков свечей, а она сжимает в руке шлейф белоснежного платья. И эти глаза она видела в своих грезах. Голубые глаза, полные нежности и любви, от которой даже дыхание перехватывает. Это было так схоже с ее сном: та же зала, тот же блеск позолоты лепнины и дивный аромат цветов, белоснежное подвенечное платье и его глаза…

Анна была бы готова поклясться в тот миг, что взгляни она на наблюдающих за ними гостей, то среди лиц увидела бы до боли знакомые и любимые черты отца и брата. Настолько для нее вдруг создалась иллюзия того самого ночного видения. Но когда она мельком взглянула на лица вокруг, то, разумеется, не было среди них ни Петруши, ни папеньки, радующихся ее счастью. Зато взглядом отчего-то снова зацепилась за одного из шаферов Андрея, в тот момент кланяющегося Софи, которой мать не позволила принять приглашение на valse. Он так знакомо склонил непокрытую голову, щелкнув каблуками, и Анна вдруг ясно услышала шелест летнего дождя в тот же миг. И вспомнила… она вспомнила!

Всего на короткий миг тут же сбилась с шага, выпуская из пальцев шлейф платья, в котором тут же запуталась, наступив на шелковый подол. Попыталась удержать равновесие, выправив шаг, но ненароком задела поврежденное колено Андрея, заставив и его в этот миг нарушить плавный ход танца.

«Падаю!», мелькнула в голове страшная мысль, от которой сжалось горло, затрудняя дыхание. Зала пошла для нее кругом в бешеной круговерти лиц и света. Совсем как тогда, в уже давно позабытый день в послерождественской довоенной Москвы. «Господи! Господи, падаю…!»