На литературных перекрестках

ИСТОРИЯ ДВУХ ПИСЕМ

Впервые я увидел Александра Александровича Фадеева в тысяча девятьсот двадцать пятом году в редакции ростовской краевой газеты «Советский юг». Возвращаясь из Сочи, зашел навестить старого друга журналиста Георгия Ивановича Петрова. Застал его в большой редакционной комнате. Один из сотрудников, высокий, стройный юноша в рубашке с открытой грудью, рассказывал что-то веселое товарищам по работе. Увидев меня, мой друг изумился — мы не виделись несколько лет — и направился к двери.

— Кто это? — спросил я, когда мы вышли в коридор.

— Ростовский писатель Саша Фадеев. Бывший дальневосточный партизан, у нас в партотделе работает.

Никак не думал я тогда, что через шесть лет судьба сведет меня в Москве с Фадеевым. Его «Разгром» прогремит на всю Россию, и вместе со славой войдет в советскую литературу талантливый писатель Александр Фадеев.

Работать с ним мне пришлось в «Красной нови», первом литературно-художественном журнале, созданном при участии Владимира Ильича Ленина в 1921 году.

Помню первое появление Александра Александровича в редакции в начале тысяча девятьсот тридцать первого года. Хотя о предстоящей смене начальства и было известно, он появился неожиданно, только что вернувшись из Ленинграда. На конференции ленинградских писателей происходила ожесточенная борьба двух литературных направлений. Фадеев выступал с докладом и, видимо, имел большой успех: вышел победителем. Жизнь ему улыбалась, он был молод, красив, счастлив. Он сразу сообщил, что ЦК назначил его редактором «Красной нови».

— Вы секретарь редакции, — обратился он ко мне. — Я о вас слышал. Завтра в двенадцать будет заседание редколлегии. Состав ее остается прежний, только добавятся два новых члена — Сутырин и Горохов. Созвонитесь со всеми. Я приду на полчаса раньше, подготовьте список, что имеется в портфеле редакции. Ну, как будто все? Вот и познакомились, товарищи. Будем дружно работать.

Кроме меня было еще три «товарища», весь аппарат редакции: поэт Санников ведал отделом поэзии, два студента-практиканта — будущий прозаик Василий Барахвостов и будущий литературовед Евгения Таратута.

Фадеев взглянул на часы, что-то вспомнив.

— Тороплюсь, товарищи, завтра поговорим обо всем подробно.

Новый редактор пробыл не более десяти минут, успел позвонить в два места по телефону и так же внезапно исчез, как и появился.

За все время, пока я работал с Фадеевым, он всегда торопился, нагрузка была большая, много времени отнимала РАПП, — он являлся одним из руководителей ассоциации. Свою квартиру он отдал брату, постоянного адреса и домашнего телефона, насколько я помню, не имел. Когда ему нужно было видеть меня по делам редакции в неприемные дни, он звонил и назначал свидание в чужом доме, в Союзе писателей или в издательстве.

После Воронского в «Красной нови» были редакторы, люди большой культуры, но не писатели. Двух предшественников Фадеева я застал. Они пользовались авторитетом, но далеко не таким, какой выпал на долю Александра Александровича. Фадеев был настоящий художник-прозаик. К нему тянулась не только молодежь. Писатели его любили, за глаза ласково называли Саша. Великолепный организатор, он умел создавать хорошие отношения не только с признанными литераторами. После беседы с ним «начинающие» уходили из редакции, унося непринятую рукопись и не испытывая обиды. Когда же в его руки попадала талантливая вещь, он загорался. Так получилось с повестью молодого автора Шалвы Сослани. Он начал ее править и настолько увлекся, что почти заново переписал рукопись Повесть появилась в «Красной нови» и стала началом профессионального пути грузинского писателя.

Фадеева ценили как стойкого, высокоидейного коммуниста.

Я был на узком совещании писательского актива «Красной нови» на квартире Всеволода Иванова. Открыл его Александр Александрович.

— Товарищи, — начал он мягким голосом, — меня вызвали в Цека и посоветовали поговорить с писателями со всей откровенностью, что называется, по душам. Почему на страницах наших журналов не появляются полноценные художественные произведения, отражающие нашу жизнь? Цека обеспокоен таким положением вещей. Журнальный и книжный рынок заполнены серятиной, скучной, никому не нужной. Что же мешает творчеству писателей? Цека хочет знать, чтобы принять соответствующие меры. Мы здесь в своем кругу. Давайте говорить со всей прямотой!

Несмотря на задушевный тон голоса Фадеева писатели насторожились и откликнулись не сразу.

Наконец поднялся драматург, чьи пьесы шли и у нас и за рубежом.

— Что же, — сказал он, — если от нас хотят знать правду, зачем ее скрывать? Мы действительно перестали понимать, где кончается яркость произведения и начинается серятина. Вот МХАТ поставил пьесу молодого, но плодовитого автора. Критика подняла ее на щит — жгучая современность, прямо Шекспир! Но не следует забывать — живущие в Москве иностранные корреспонденты посещают все премьеры МХАТа. Думаю, Александр Александрович, такая безответственная критика вредит не только театру, но и всей нашей советской литературе.

Лед был сломлен. Писатели стали выступать, рассказывать, что у кого наболело. Совещание затянулось до поздней ночи. Мы возвращались с приятелем, он говорил:

— Фадеев молодец, своего добился, писатели разговорились. Пьеса, с которой начался откровенный разговор, конечно, плохая. Все прекрасно понимают, почему МХАТ ее поставил, а Фадеев тем более. — Мой спутник остановился и закурил папиросу. — Скажу, не скрывая, — мне Александр Александрович очень нравится. Сам рапповец, он к рапповским лозунгам «призыв ударников в литературу», «одемьянивание поэзии» и прочей демагогии относится весьма неодобрительно. Нет у него узости, не делит писателей на две категории — это свои, пролетарские, а это чужие…

Последнее соответствовало действительности. Главная забота Фадеева была — сделать журнал интересным. Он искал рукописи известных писателей и радовался, когда они к нему попадали.

Алексей Николаевич Толстой предложил «Красной нови» повесть «Записки Мосолова» — о белогвардейцах, обосновавшихся в Омске, в столице Колчака.

— Пожалуйста! Будем очень рады! — ответил по телефону Фадеев, весьма высоко ценивший творчество Толстого. Александр Александрович поспешил обрадовать Всеволода Иванова, члена редколлегии, ведавшего отделом прозы.

Помню, в тот же день Всеволод сказал мне:

— Надо полагать, Толстой даст хорошую повесть. Его тема. Талантливый писатель!

Когда соавтор Толстого Павел Сухотин принес в редакцию рукопись первых глав повести, Всеволод прочитал и процедил сквозь зубы:

— Н-да, влипли мы с этой вещью. Мороженая халтура!

Рукопись прочитали Фадеев, Леонид Леонов и другие члены редколлегии. Первые главы никого не привели в восторг, но повесть печатать начали с майской книжки.

Помню, незадолго до этого произошла небольшая реконструкция во взаимоотношениях редакции с типографией, выпускавшей кроме «Красной нови» целый ряд ежемесячных журналов. Редакция подписала договор, взяв обязательство сдавать рукописи в номер в строго определенные по графику числа. Опоздание со сдачей хотя бы на один день задерживало выпуск книжки журнала недели на три и больше. Волей-неволей надо было приноравливаться к типографскому графику. Главная трудность была с большими вещами, идущими с продолжением. Их необходимо было иметь в портфеле редакции заблаговременно.

Поначалу «Записки Мосолова» поступали аккуратно, затем пришлось звонить Сухотину, жившему в Москве, и напоминать о приближающемся сроке (Алексей Толстой жил в Детском Селе под Ленинградом). С восьмой книжкой получился скандал — сдавать в набор было нечего.

— Безобразие! — рассердился Всеволод. — Пошлите Толстому телеграмму. Составьте более внушительно. Нечего церемониться!

В то время я был ответственным секретарем. Мне приходилось обеспечивать своевременный выпуск журнала. Я отправил Толстому телеграмму, предупредив, что восьмой номер журнала выйдет без продолжения «Записок Мосолова». В ответ пришло письмо от разъяренного автора. Оно было адресовано лично мне и пролежало в моем архиве сорок два года.

Я разыскал четыре пожелтевших от времени страницы большого формата, заполненные крупным почерком Алексея Толстого, и привожу их полностью.

Я показал это письмо Фадееву. Он читал, крепко сжав зубы.

— Ничего не пойму. При чем тут роман «Черное золото?» К нам он не имеет никакого отношения. Его печатает «Новый мир»…

— Оставьте мне письмо, — сказал Фадеев. — Я отвечу ему сам.

И Фадеев подсел к машинистке и продиктовал целую страницу.

Что-то помешало мне в тот день прочесть ответ Фадеева. Письмо отправили без меня. Я прочитал его спустя сорок два года, перелистывая только что полученный том «Писем» Александра Фадеева («Советский писатель», 1973 г.).

Алексей Толстой через два месяца встретился в Ленинграде с Фадеевым и, как ни в чем не бывало, бросился к нему с объятьями.

— Саша, милый, не сердись! Уверен, недоразумение с «Записками Мосолова» и твое письмо не отразятся на нашей дружбе. Прости, моя вина. Честно сознаюсь: заработался тогда до обалдения. Одна редакция торопит, другая торопит. Что мне, на части разорваться, что ли? Голова кругом шла. А тут еще Анов со своими письмами и телеграммой. Должно быть, в своем письме я ему много ерунды написал. Правда?

— Правда. Зачем ты на него накинулся, да еще поучать вздумал, что такое светоч пролетарской литературы. Он ведь сам пролетарский писатель.

— Вот как! Честное слово, хоть убей, ничего не помню. Туман в голове! Неужели он обиделся?

— А ты как думаешь?

— Вот это совсем неприятно. Так глупо все вышло. Даже стыдно! Ты ему скажи, пусть извинит.

— Сам нахамил, а я за тебя извиняться буду?

— Понимаешь, Сухотин подвел. Ей-богу!

Фадеев, вернувшись в Москву, об этом разговоре очень подробно рассказал мне сам.

Я встречался с Александром Александровичем, когда он был генеральным секретарем Союза писателей. Но особенно запомнился он мне как редактор «Красной нови». Я рассказал историю двух писем. По фадеевскому письму можно судить, как нетерпимо относился он к писателям, даже именитым, если они теряли необходимую требовательность к своему творчеству.