Нежеланное путешествие в Сибирь

Глава семнадцатая КОНИ И КОРОВЫ

В конце июля, как сенокос кончился, я смог немного отдохнуть. Правда, бригадир давал мне наряд каждый день: то я ходил ставить столбы, то пилил их и подвозил, то ездил на элеватор, но, за немногими исключениями, работа эта отнимала мало времени. Одиннадцатого, как я помню, августа я получил наряд ехать в Новокривошеино за семенами. Когда я подошел к амбарам, где должна была ждать машина, я увидел, как в толпе мужиков бригадир спорил с одним из ссыльных, Санькой. Санька этот худой, горбоносый, с какими-то блеклыми свисающими волосами, выслан был откуда-то из-под Сочи, из Краснодарского края, вообще давшего самый высокий процент «тунеядцев». Рассказывал он мне потом о себе много, но как-то путано: он и шофером был, и плотником, и овец пас, и на Колыме был, и в тюрьме сидел… При случае, как я заметил, любил приврать, но без всякой выгоды для себя, а так просто. Сослали его, как он говорил, за то, что запил после смерти матери и сестры, и здесь он запивал частенько, но его подруга, Надя Кабанова, крепко держала его в руках. На словах он был человек очень решительный и храбрый, но в действительности, что называется, тряпка, положиться на него ни в чем было нельзя. Летом в колхозе он пас нетелей, то есть взрослых телок, еще не телившихся. Я во время сенокоса частенько встречал его со стадом, на коне, подобно техасскому ковбою, с бичом в руках и в накомарнике. «Я один пасти больше не буду, — кричал теперь Санька бригадиру, — ставьте второго пастуха, или пусть коровы в загоне стоят!» Действительно, ему приходилось очень трудно: если сто дойных коров пасли двое пастухов, то сто нетелей, с которыми, конечно, труднее управиться, все время ему приходилось пасти одному. «Где ж я тебе возьму пастуха? — разводил руками бригадир. — Видишь, никого в бригаде народу нет». «А вот пастух», — сказал один из мужиков, указывая на меня. Все рассмеялись, однако мысль стать пастухом не показалась мне странной. В детстве моя мама, укоряя меня за плохое ученье в школе, постоянно говорила: «Ты будешь пасти коров». «Что ж, — сказал я, — я могу пасти». Все очень удивились. «А справишься?» — спросил обрадованный бригадир. Я пожал плечами, не зная еще, что это за работа. Так, ради красного словца своей матери, я надел себе такой хомут на шею, который мне до сих пор вспоминается.

— Бери мою Егориху, — сказал Санька, — а я пойду себе искать седло и другого коня, — и он протянул мне поводья.

С трудом взобрался я на Егориху: до этого мне с конями дела иметь не приходилось, как, впрочем, и с коровами. Медленно переступая ногами, Егориха пошла в низину, где паслись остальные кони, я стал осматриваться: где бригадир и Санька? Никого не было видно. «Но!» — крикнул я на Егориху и попытался пришпорить ее башмаками, так как читал, что лихие наездники пришпоривают коней. Но Егориха так же медленно вошла в пересохшее болотце посреди низины и на виду у всей деревни начала пощипывать травку. Сколько я ни кричал и ни тыкал в бок пяткой, она не двигалась. В довершение моего позора, к ней подошел жеребенок и начал сосать ее. Видя, что иного выхода нет, я слез с коня, взял Егориху под уздцы и пошел на гору, где увидел бригадира и Саньку. Тут я попросил другого коня, Санька дал мне молоденького мерина Бурого, и мы поехали выгонять коров.

Телки в этот день долго стояли в загоне, проголодались и, громко мыча, стучали рогами в ворота. Это были крупные уже телки, все они были покрыты быком и в следующую зиму почти все отелились. Стояли они в полуразвалившейся конюшне и пристроенном к ней невысоком загоне, чуть ли не по брюхо в густой грязи, смешанной с навозом. Санька, который был в сапогах, полез через жердину в загон подгонять их, а я верхом на коне следил, чтоб ни одна не свернула на пшеничное поле, которое шло сразу же за конюшней. Тяжело хлюпая копытами по грязи, коровы поодиночке вылезали из ворот конюшни. Мы их погнали задами по деревне, точнее, погнал Сань-ка, потому что я еще плохо понимал, что к чему. Строившие ясли студенты побросали топоры и пилы, удивленно смотрели на меня верхом на коне и кричали: «Ура!» Так я начал пасти коров.

Если теперь мне дали молодого, почти необученного коня, то зато старое, видавшее виды седло на одной подпруге. В лесочке седло съехало на слабой подпруге, я очутился на земле, а нога в стремени — хорошо, что Бурый проволок меня совсем немного и остановился. Хуже вышла история, когда мы вернулись в деревню на обед. Один из студентов попросил у меня Бурого съездить за хлебом в кладовую. Едва он сел на него, как тот, испугавшись, видимо, рюкзака, понесся галопом, опрокинул студента в грязь и вдребезги разнес седло. Два дня мне пришлось пасти пешком, пока один старик седло не наладил, с седлами в колхозе тоже трудно, на всю бригаду было пять седел, да и то старых. После этого я почти все время пас на Егорихе, а Санька на старом мерине Цыгане. Егориха была кобыла уродливая, вдобавок недолюбливала меня. В колхозе на коне сегодня работает один, завтра другой, послезавтра оседлывает или запрягает третий — отсюда у лошадей безразличие к своим хозяевам. Когда коням начали сыпать овес возле сушилки, она стала убегать от меня, если я иной раз слезал с нее в тайге и пускал пастись. Так же случалось, если я, напоровшись в тайге на сук, падал с седла. Не оглянувшись, что со мной, Егориха убегала с веселым ржаньем, как колхозница, которой удалось освободиться от тяжелой повинности. Проклиная ее в такие минуты, я все же утешал себя мыслью, что рано или поздно я уеду отсюда, а Егориха останется работать в колхозе до самой смерти. Все же я сохранил о ней теплые воспоминания. Ее имя — Егориха — объясняется вот чем. При основании колхоза, когда «обобществляли» коней, многим дали клички по имени прежнего владельца. Так, кобылу какого-нибудь Гаврилы назвали Гаврилиха, а кобылу Егора — Егориха. В Гурьевке был обычай называть молодую кобылу по имени ее матери, моя Егориха, была, вероятно, правнучкой или праправнучкой первой колхозной Егорихи.

Но вернусь к первому дню пастьбы. Еще до обеда нас застал дождь, и пришлось прятаться под деревом. Пастухам колхоз обязан был выдать плащи и сапоги. Плащ мне не был особенно нужен, у меня был хороший офицерский плащ, а потом один студент оставил свой старый плащ, но сапоги, хотя бы кирзовые, мне были очень нужны, у меня были только резиновые — и то дырявые. Я просил сапоги у бригадира, заведующей фермой, зоотехника и председателя. Все в один голос обещали мне их, но так я сапог в колхозе и не видел. Когда впоследствии зоотехник, девчонка, только что окончившая институт, предъявляла мне разные претензии, вроде того, что я поздно выгоняю коров и рано пригоняю, я всегда любезно отвечал ей: будут сапоги — тогда поговорим о коровах.

В первый же день я понял, что главная трудность — отсутствие выпасов. Мы пасли все время в каких-то узеньких коридорчиках, где слева была посеяна пшеница, а справа овес, и все время надо было следить, чтобы резвые телки не сделали потраву. Бич свой Санька где-то по пьянке потерял и управлял стадом с помощью непрерывного мата. Утром часть телок все же выскочила на пшеницу, а после обеда, когда мы стали пасти их на другой стороне пруда, на овес. Когда к концу дня мы начали подсчитывать телок, оказалось, что нескольких не хватает, пришлось мне на Егорихе ехать далеко в овес искать их.

Я подогнал нескольких телок, и мы двинулись домой. Когда мы были уже возле деревни, сверху увидели, как на другой стороне разгуливают еще несколько. Санька поехал за ними, а я пешком погнал стадо к загону. Едва мы достигли овсяного поля за деревней, телки сразу же бросились на овес. Я сгонял одних, тут же набегали другие. Авторитетом я у них еще не пользовался, и крика моего они не боялись. Уже следом гнали дойных коров, я боялся, что смешаются оба стада, но подскакал пастух, тот самый Крицкий, которого клеймили в «боевых листках», помахал бичем, гаркнул — и моих телок с овса словно ветром сдуло. По деревне они уже шли тесным стадом, и я думал, что осталось самое простое — загнать их в загон. Но, дойдя до загона, они мирно разбрелись по лужайке: сколько я ни бился, ни кричал, ни гонял их — ни одна не хотела идти в свой грязный загон. Я присел на пенек, что делать, хоть плачь! Но тут я слышу издали топот и матерщину: Санька гонит отставших телок.

Загонять телок в загон всегда было делом очень трудным, особенно, когда мы стали пасти через день поодиночке, тут нам всегда помогали деревенские мальчишки. Коровы, побегав вокруг загона, наконец начинали заходить в распахнутые ворота, тут мы, чтобы ускорить дело, с матерной руганью лупили их чем попало по спинам, начиналась давка, как в метро в часы пик, задние напирали на передних, те увязали в грязи и не хотели идти дальше, другие шарахались в сторону и бежали от загона и забегали куда-нибудь в пустой коровник, где их долго приходилось гонять, скользя по мокрому полу. Наконец, мы припирали шаткие ворота колом и, облегченно вздохнув, шли по домам.

Коров надо было пасти с девяти до девяти, но мы иной раз нарушали этот порядок, выгоняя позже и раньше пригоняя. И все же уставали мы основательно, а также мучали коней из-за скверного характера телок. Трава в августе уже неважная, а со всех сторон ветерок доносил то запахи пшеницы, то зреющего овса, и хитрые коровы устремлялись на этот запах, иногда просто-напросто отставая от стада, особенно, когда мы продирались сквозь таежные заросли, где не только за коровами невозможно углядеть, но и друг друга не видишь. Однажды, выйдя из лесу на луг, мы не досчитались половины стада. Я поехал искать — не нашел. Тогда поехал Санька, как более опытный. Пока мы с ним договаривались, где мы встретимся, ушло и остальное стадо. Я бросился за ним, набрел на двух отставших коров, поехал вперед — и потерял остатки стада окончательно. Вдобавок я плохо знал еще здешние места. Уже вечерело, до сих пор хорошо помню одинокое блужданье по угрюмой болотистой тайге, конь порой проваливался чуть ли не по брюхо. Насилу выехал я на большой луг и пустил Егориху, куда она хочет, надеясь, что она вывезет меня к дому. Вдруг вдали я услышал конский топот. Скорее погнал я Егориху галопом и увидел Саньку. Он сказал мне, что не нашел стада, а я ему — что и остальное потерял. Так и стояли мы, горе-пастухи, друг против друга, пока не услышали далекое мычание. Мы выехали на дорогу и увидели, как бригадир гонит всё наше стадо, которое он застиг на семенном клевере. Нам могли бы поставить потравленный клевер на счет, но хорошо, что бригадир не выдал.

Потравы, а так же падеж скота были той страшной опасностью, из-за которой никто не хотел пасти скот. Не потравить при существующей структуре посевов и выпасов было просто невозможно, а если какое-либо начальство застигло бы потраву, то весь возможный урожай с потравленного участка ставили на счет пастуху. Так же могли поставить на счет и сдохшую скотину, хотя это делали не всегда. Скотина подыхала, например, обожравшись клевера, если пустить ее сразу утром, голодную, на сырой клевер. Лезли же телки на клевер просто как оголтелые. У нас была еще одна трудность: возле нашего загона была сушилка, и перед ней насыпали все время кучи жмыха. Только мы выгоним нетелей — они сразу же на жмых. Сколько пришлось гоняться за ними и сколько нервов потрепать! Если бы поставили одну сдохшую корову на счет это превысило бы заработок пастуха за весь сезон пастьбы. У Саньки сдохли две коровы до меня, но ему их «простили», учитывая, что он пас сто голов один. Несколько голов пало в дойном стаде, и там на счет пастуху, Крицкому, поставили одну, там двое пастухов пасли через день. Едва правление колхоза приняло это решение, как у Крицкого сдохла еще одна корова. Крицкий напился, бегал за женой с ножом по деревне и кричал, что сначала жену зарежет, а потом сам повесится. Насилу его уняли. Конечно, все эти истории не прибавляли мне энтузиазма.

Мы тоже с самого начала договаривались пасти через день поодиночке, когда я немного привыкну, но я все боялся начать, видя, что у нас и вдвоем плохо получается. Делу помог случай. Как-то раз после обеда — а к обеду мы подгоняли коров в деревню, к пруду на водопой, потом загоняли их в загон для дойных коров у пруда, а сами шли обедать — я, подойдя к загону, увидел, что он пуст, возле на траве спит пьяный Санька, а коровы гуляют недалеко по пшенице. Насилу собрал я коров и погнал их, после чего мы стали уже чередоваться. Мне и раньше иногда приходилось пасти, по существу, одному, так как мертвецки пьяному Саньке едва удавалось в седле держаться. Хотя и хорошо было отдыхать через день, но и пасти одному было крайне сложно. Я строго следил, чтобы с утра у меня ни одна корова не вышла на клевер, и хотя к вечеру я мог потерять многих коров, все же за время моей пастьбы у меня ни одна корова не сдохла. А едва я бросил пасти, как в моем стаде сдохли две нетели, о чем я еще буду писать.

Пасти один я начал на десятый день. Теперь я хорошо узнал все окрестности деревни, в радиусе примерно километров пяти-шести. Так далеко заходили проклятые телки, больше бегали, чем паслись. В этом и пастухи виноваты. Пас я их обычно сначала на сжатом овсяном поле, потом на скошенных травяных и клеверных лугах по отаве. Луга эти тянутся хитрой цепочкой по тайге и очень красивы, проходишь один луг и сквозь узкий травяной коридорчик попадаешь на следующий, луг большой, а вдалеке уже виден проход в следующий луг, а кругом тайга — осины, березы, а местами кедры, других деревьев я не видел. Иногда попадались такие красивые и тонкие по цвету деревья, что невольно я вспоминал живопись и думал о Москве и своих картинах. Помню еще очень красивую дорогу в лесу, обсаженную старыми березами, она выводила на широкий травяной луг, обрывающийся оврагом, а дальше виднелось овсяное рыжее поле и узкая полоска тайги. Грибов было очень много: Егориха прямо-таки топтала их, никто их здесь не собирает, они разрастаются до невероятных размеров и почти все червивые.

Пока я мест еще не знал, я обычно ехал следом за коровами, иной раз они сворачивали с лугов и шли прямо через тайгу более часа, вытянувшись длинной цепочкой: откуда-то они почуяли запах овса. Согнать их с овса стоило неимоверных трудов, особенно сначала. Помню, как после долгого блуждания по лугам и тайге, они вывели меня на маленькое овсяное поле возле дороги, тогда как мне казалось, что мы идем совсем в другую сторону. Я погнал их с поля, и они перешли через лесок на второе; когда я погнал их со второго, они опять пошли на первое. Весь ужас положения был в том, что это происходило рядом с дорогой, раза два проезжали машины, и если бы проехал кто-нибудь из колхоза, меня сразу бы уличили в потраве. Весь измучившись, согнал я их, наконец, на другую сторону дороги и долго блуждал затем по совсем мне незнакомым новокривошеинским полям, едва разминулся с чужим стадом, и пригнал их домой только часам к одиннадцати, измочалив бедную Егориху. Помимо овса, норовили еще мои телки пощипать озимую рожь, которая только-только начала пробиваться, а также поворошить стога. Стога эти были расставлены на всех почти лугах, причем не кучно, а вразброс, так что уследить за коровами было невозможно еще тогда, когда мы пасли вдвоем с Санькой. Хотя колхозники это хорошо понимают, из года в год они ставят стога вразброс и не огораживают их, а потом зимой жалуются, что все стога пообтесаны. Дело в том, что коровы сено из стогов не едят, но любят почесаться о стог рогами, выдирают клочья сена и с взбрыкиваньем отбегают, неся сено на рогах. Так день за днем сено стесывается, стесывается, и стога превращаются к зиме в какие-то оплывшие грибы. Недостача сена подсчитывается и потом ставится на счет пастухам, мне, например, поставили три центнера сена по 2 рубля за центнер, а другим пастухам по восемь-десять; сена для тех же нетелей, однако, от этого не прибавилось.

Иной раз во время таких блужданий по тайге у меня пропадало две коровы, иной раз десять, а однажды полстада, причем как раз в тот день, когда приехали зоотехник и ветеринар выбраковывать нетелей на мясо. Глядят, а намеченных коров как раз и нет — попрятались где-то в лесочке. Зоотехник ко мне с проклятиями, а я ей свое: вот когда будут сапоги, тогда и поговорим! Хотя я терял коров, зато и к моему стаду приблуждались потерянные другими пастухами коровы, телята, а несколько раз даже стадо овец, которых растерял пьяный Федя. Овец пасти очень легко — они ходят плотной массой, и ни одна не отделяется в сторону. Обычно мои потерянные коровы или сами к вечеру приходили, или мне, загнав остальных, надо было ехать искать беглянок. Иной раз они даже ложились где-нибудь в лесу ночевать. В этом отношении с дойным стадом было легче: коровам надо было доиться — и отставшие всегда приходили к дойке. Тогда, когда я потерял полстада, очень многие не пришли к вечеру, и мне на следующий день пришлось, вместо того, чтобы отдыхать, ехать их искать. И тут не обошлось без происшествий. Отъехав довольно далеко от Гурьевки, я увидел: в ложбине пасется небольшое стадо. Несколько коров показались мне вроде бы знакомыми, другие нет, вообще их было больше, чем я потерял. Я осмотрелся: пастуха нигде не было, коровы паслись одни. Я решил, что это, видимо, мои потерявшиеся коровы, к которым приблудилось несколько чужих и, не долго думая, погнал все стадо в сторону Гурьевки. Вдруг за мной следом впопыхах бежит пастух и кричит: «Постой! Постой! Что ты делаешь!» Он, оказывается, куда-то отлучился не надолго, а тут я его стадо погнал, это было стадо вовсе чужого колхоза. Об этом случае еще зимой вспоминали колхозники с удивлением. А что удивляться — не надо ставить горожан пасти скот. Однако, хотя я пас коров с такими происшествиями, но всех своих коров нашел и ни одна у меня не сдохла, их потому еще было трудно пасти, что Санька за сезон не смог один приучить их ходить кучно. За время пастьбы я постепенно кое-чему научился, а главное научился тому, чтобы больше ни при каких условиях не соглашаться пасти скот. В деревне много посмеивались надо мной, как я пасу и как езжу на коне. Даже зимой один из пастухов, Пашка Кабанов, все время вспоминал, как я кричал на Егориху: «Пойдешь ты или не пойдешь?!» Что, дескать, кричать, стегануть раз — и хорошо.

Я так и не сумел до конца различать многих своих коров, но это вовсе не значит, что все стадо представляло собой неразличимую массу. У телок была довольно сложная иерархия, всегда можно было видеть, как одна корова поддает рогом другой, которая ей ответить боится, а порет еще более слабую, а та еще более слабую, так что каждая корова уже знает свое место в иерархии силы. Если же возникали спорные вопросы, они решались просто: кто кого перебодает. Две телки били друг друга рогами до тех пор, пока не решали, кто из них сильнее, и это было уже надолго. При виде же крови все они зверели: стоило какой-нибудь корове, продираясь сквозь кусты, разодрать в кровь бок, чуть не все стадо бросалось на нее, издавая страшные утробные звуки; больших усилий стоило разогнать их. Так же, когда коровы шли по дороге или паслись на лугу, у каждой было свое место, которое не зависело от силы или слабости. Одни всегда держались впереди стада, другие в середине, а третьи позади. И никакими силами нельзя было телок, которые ходили сзади, заставить идти впереди или хотя бы в середине: если я их подгонял, они тотчас же опять отставали и занимали свое место сзади. Особо опасными были коровы-заводилы, это были вовсе не самые сильные коровы и не те, кто шел обычно впереди стада, но стоило почуять какую-нибудь потраву, как они были первыми и на какие только хитрости и обходные пути не пускались при этом. Этих коров я всех хорошо знал, надо сказать, что вид у них всех при этом был самый лукаво-добродушный. К приятной категории относились коровы-лежебоки, которые, более или менее наевшись, любили прилечь на травку, так что и пастух мог немного отдохнуть, тогда как коровы-ходоки не только сами не ложились, но и своих прилегших товарок норовили поддеть рогом. Были коровы-подружки, которые всегда ходили рядом, нежно лизали друг друга и никогда не разлучались и, наоборот, были коровы, которые находились друг с другом в непримиримой вражде. Если где-нибудь в тайге мы встречались с чужим стадом, чаще всего с дойными коровами, то тут тоже обнаруживалось два активных типа телок: телки-патриотки, которые, почуяв издали чужое стадо, сами скорее сворачивали в сторону, и телки-перебежчицы; они с взбрыкиванием бежали в чужое стадо, как будто там их ожидало спасение, и никакими силами невозможно было их оттуда выгнать, только вечером, когда стадо гнали домой, они возвращались в свой загон. Одним из худших типов были коровы-индивидуалистки, они шли не вместе со стадом, а где-нибудь в стороне, особенно корова по кличке Чокнутая (так ее прозвал Санька), которая, пока стадо шло по лугу, продиралась где-то сбоку по кустам, так что я ее не видел, а слышал только треск. Хотя она и не была шкодливой коровой, но все время держала меня в напряжении, ведь я не знал, что она там одна выкинет. Так я понял, насколько вождям ненавистен индивидуализм, даже не сопряженный с активным протестом.

У меня в стаде ходил иногда молодой бычок Вермут, у телок он никаким авторитетом не пользовался, и они иной раз поддавали ему рогом, зато часто сами прыгали друг на друга. Вермут пасся очень мало, а больше отсиживался в коровнике, где скрывался от комаров. Один раз с нами ходил здоровый старый бык Гришка, который обычно пасся с дойными коровами. Он себя неуютно чувствовал в чужом стаде и, задирая морду, громко ревел, тоскуя по своим коровам. Зимой этот Гришка, до того смирный, «покатал», как говорят в деревне, несколько человек, в том числе и меня.

Пас я коров, действуя долгое время, как и Санька, только словом, лишь иногда приходилось слезать с коня, брать в руки палку и вразумлять непокорных коров. Потом Санька сплел бич, которым мы пользовались по очереди, но для меня в нем было мало проку; сидя на коне, я чаще попадал по себе или по Егорихе, чем по корове, так что для острастки мне опять приходилось слезать с коня, и коровы уже знали, что это дело плохо пахнет. С одной телкой, впрочем, у меня установились даже приятельские отношения. Я кормил ее из рук хлебом, а иногда мы играли в простую коровью игру: кто кого перебодает. Я упирался ей руками между рогов и давил со всей силы, а она в свою очередь упиралась.

Пастухам дойного гурта начисляли трудодни с надоя, а нам с привеса, шесть трудодней за центнер привеса, это выходило три с половиной трудодня за рабочий день, когда мы пасли поодиночке, и около двух, когда пасли вдвоем. В июне и июле заработок Саньки был несколько выше, потому что трава была свежей и привес больше; еще ему должны были заплатить за каждую покрытую и тельную корову, но заплатили меньше половины. Чтобы определить привес, в начале каждого месяца телок взвешивали, в сентябре в присутствии зоотехника и ветеринара из города. Для этого телок загоняли в пустой телятник и по одной выгоняли через тамбур, там были установлены весы, на которых стояло нечто вроде деревянной клетки. Испуганные коровы эту клетку по большей части опрокидывали, так что дело шло с большим трудом. Этот день вообще выдался очень тяжелый. Когда приехали зоотехник и ветеринар и нужно было скорее гнать стадо в деревню, к моей Егорихе привязался пасшийся поблизости молодой жеребец Серый. Прижав уши и скосив глаза, он со страстным ржаньем носился вокруг, а Егориха, жалобно взвигвивая, взбрыкивала ногами, так что я едва мог удержаться в седле. Если Егориха, которой не нужны были сейчас ухаживанья жеребца, поворачивалась к нему крупом, чтоб ударить его задними ногами, я наоборот, стремился развернуть ее мордой, чтоб хлестнуть жеребца прутом по ушам. Жеребенок Егорихи, тоже защищая мать, лихо взбрыкивал длинными ножками под самой мордой Серого. Наконец, подъехал Санька на Цыгане и мы заняли нечто вроде круговой обороны. Пока мы воевали с темпераментным жеребцом, телки наши разбрелись кто куда, и стоило больших усилий подогнать их к телятнику.

Выскакивая из клетки, они жалобно кричали: «Му-у-у…» — вытягивая вперед и слегка задирая морду, и бежали от этого страшного места подальше, потом я долго собирал их под дождем на кукурузе и пшенице. Едва мы их загнали, и я вернулся домой и снял просушить сапоги, плащ и пополам разорванные брюки, как вошел возбужденный бригадир и стал ругаться, что наши телки гуляют на кукурузе. Оказалось, они выломали загон и опять разбрелись, пришлось уже ночью собирать их снова. Вскоре после этого им огородили новый загон с другой стороны конюшни.

Пасут скот в Сибири примерно до середины октября, до первого снега, и я нетерпеливо подсчитывал, сколько дней мне еще осталось пасти. Спасение, однако, пришло раньше, чем я думал. Бригадир давно поговаривал, что в колхозе сейчас самая горячая пора, все на уборке льна, а тут каждый день один человек отдыхает, ничего не делает — нужно, чтоб нетелей по-прежнему пас один Санька, а мне он найдет другую работу. Когда в середине сентября началась уборка кукурузы на силос, бригадир, несмотря на протесты Саньки, поставил меня опять буртовщиком. Санька долго ругался и заочно бригадиру грозил с ним «расквитаться», но, как все безвольные люди, все же пошел пасти. Хотя я ему и сочувствовал, все же был откровенно доволен, что смогу отдохнуть несколько дней от коров.

Мне они снились даже во сне, мне казалось, что они куда-то разбрелись, нужно их скорее сгонять, и я, путая сон с действительностью, с криком вскакивал с постели, натыкаясь на стол и скамью.

Кукурузу начали косить на силос с большим опозданием, когда она вся уже засохла, початков здесь кукуруза вообще не дает и, видимо, дать не может. Косили ее двумя кукурузоуборочными комбайнами дня, кажется, четыре и подвозили к той же бурте недалеко от коровника, куда уже закладывали травяной силос, а также ко второй бурте рядом. Машины на уборку присылались с разных предприятий Томска, обычно на все время уборочных работ; сейчас грузчиками на них поставили студентов. У меня были прежние обязанности, вдобавок я отдельно должен был считать, сколько рейсов сделала каждая машина, и передавать эти данные учетчику. Со мной сразу же переговорил один из комбайнеров, что шоферам, мол, надо немного приписывать число рейсов, чтоб «не было обидно», и я сам от этого выгадаю, потому что мне тоже начисляются трудодни с числа машин. За каждую машину я получал 0,06 трудодня, а грузчики 0,1 трудодня. В день у меня получалось около двух, а у них немногим более половины трудодня, так как каждая машина делала не более 5–7 рейсов в день.

Когда кукурузу засилосовали, один день я лопатил зерно в амбаре, а один день просто отдохнул дома, потом, по Санькиной просьбе, бригадир поставил меня снова пастухом. За то время, что я стоял на бурте, Егориха вместе с жеребенком отбилась от коней и ушла в поля, и 23 сентября я погнал своих телок на скошенные кукурузные поля на Цыгане. Это был конь лучше Егорихи, но все время спотыкался, так что я чуть не вылетел из седла. Блуждая на Цыгане по желтозеленым, блеклым от опавших кукурузных листьев полям, я по-прежнему подсчитывал: сколько дней осталось до середины октября. Я не знал тогда, что пасу коров последний раз.

По дороге домой в деревне мне встретился сынишка почтальонши и сказал, что мне телеграмма.