Невидимый человек

Глава седьмая

На автобусном вокзале было безлюдно, однако билетная касса работала; служитель в серой униформе ходил со шваброй. Купив билет, я поднялся в автобус. Пассажиров оказалось только двое: они сидели в задней части салона с красной обивкой и никелированными поручнями, и мне вдруг почудилось, что это сон. В сопровождении санитара там расположился ветеран, который, узнав меня, улыбнулся.

— Добро пожаловать, молодой человек, — выкрикнул ветеран. — Вообразите, мистер Креншоу, — обратился он к санитару, — у нас будет попутчик!

— Доброе утро, — с неохотой ответил я.

И прикинул, куда бы сесть, чтобы только подальше от них, но нашему брату, несмотря на пустой автобус, отводился только задний ряд сидений, и мне волей-неволей пришлось устроиться рядом с попутчиками. Так себе начало; с ветераном у меня были связаны неприятные эпизоды, которые я пытался вычеркнуть из памяти. Манера его беседы с мистером Нортоном стала предвестием моих бед — я как чувствовал. Теперь, понеся наказание, я не хотел припоминать ни Трублада, ни «Золотой день».

Креншоу, более щуплый, чем Суперкарго, помалкивал. Он был не из тех, кому обычно поручают сопровождать буйных пациентов, и я было порадовался, но вспомнил, что единственная опасная черта ветерана — это его язык. Его речи уже навлекли на меня неприятности, и теперь оставалось надеяться, что он не начнет досаждать белому водителю — за такое можно и жизнью поплатиться. Как этот тип вообще оказался в автобусе? И как, интересно знать, доктор Бледсоу сумел так быстро все устроить? Я уставился на толстяка.

— Как там твой дружбан мистер Нортон — оправился? — спросил он.

— С ним все нормально, — ответил я.

— Больше в обморок не падает?

— Нет.

— Отчехвостил тебя за ту заваруху?

— Он не считает меня виновным, — сказал я.

— Вот и славно. Думаю, я один ошарашил его сильнее, чем весь «Золотой день». Тебе, надеюсь, этим не навредил. У тебя ведь каникулы на носу, да?

— Не совсем, — беззаботно сказал я. — Мне удалось закруглиться досрочно — хочу подработать.

— Отлично. Домой поедешь?

— Нет, я подумал, что в Нью-Йорке смогу заработать больше.

— Нью-Йорк! — воскликнул он. — Не город, а мечта. Для меня в твоем возрасте мечтой был Чикаго. А нынче все черные мальчишки бегут в Нью-Йорк. Из огня да в плавильный котел. Так и вижу тебя после трех месяцев, проведенных в Гарлеме. Ты даже заговоришь иначе: с языка то и дело будет слетать «колледж», начнешь посещать лекции в «Мужском пансионе»… глядишь, и с парочкой белых познакомишься. Чем черт не шутит, — он придвинулся поближе и перешел на шепот, — тебе, быть может, доведется потанцевать с белой девушкой!

— Я еду в Нью-Йорк работать, — сказал я, оглядываясь по сторонам. — У меня не будет времени на всякую ерунду.

— Еще как будет, — поддразнил он. — Втихаря ты постоянно думаешь о свободе, которая, по слухам, царит на Севере, и непременно решишь ее вкусить, просто чтобы убедиться в правдивости слухов.

— Свобода не только в том заключается, чтобы белых девок снимать, — отметил Креншоу. — Возможно, он захочет в кабаре заглянуть или в шикарном ресторане поужинать.

Ветеран усмехнулся.

— Само собой, только не забывайте, Креншоу: он туда едет лишь на пару месяцев. Почти все время ему предстоит работать, и свобода, по большому счету, окажется для него чисто символической. А каков для парня самый доступный символ свободы? Естественно, женщина. Минут за двадцать он сможет вдуть этому символу со всей свободой, которую даст ему краткий досуг, — все остальное время будет плотно занято работой. Он сам убедится.

Я попытался сменить тему:

— А вы куда направляетесь?

— В Вашингтон, — отвечал он.

— Значит, вылечились?

— Вылечился? Это не лечится…

— Его переводят, — пояснил Креншоу.

— Дали направление в лечебницу Святой Елизаветы, — сообщил ветеран. — Неисповедимы пути начальства. Целый год я пытался перевестись, а сегодня утром вдруг получил приказ собираться. Интересно, не связано ли это с кратеньким разговором между мною и твоим другом мистером Нортоном.

— А он-то каким боком к этому причастен? — удивился я, припомнив угрозу доктора Бледсоу.

— А каким боком он причастен к этой твоей автобусной поездке? — парировал он.

И подмигнул. В глазах у него мелькнул огонек.

— Ладно, забудь, что я сейчас сказал. Только ради Бога, зри в корень, — поучал он. — Выйди из тумана, юноша. И заруби себе на носу: чтобы добиться успеха, необязательно быть конченым идиотом. Играй в игру, но не принимай ее за чистую монету — тебе же на пользу пойдет. Даже если окажешься в смирительной рубашке или в палате, обитой войлоком. Играй в игру, но играй по-своему, хотя бы какое-то время. Играй в игру, но повышай ставку, дружок. Узнай, как это действует, узнай, как действуешь ты сам, — жаль, у меня нет времени расписать хотя бы один фрагмент. Впрочем, у нашего народа все шиворот-навыворот. Возможно, ты даже выиграешь. Игра на самом-то деле очень жесткая. Возникла еще до эпохи Возрождения, была проанализирована, описана в книгах. Но здесь, на Юге, книги задвинуты в дальний угол, и это твой шанс. Ты прячешься у всех на виду… точнее, мог бы спрятаться, если б усвоил правила. Тебя никто не разглядит, поскольку не ожидает от тебя такой смекалки — считается, что об этом уже позаботились те, кому следует…

— Дружище, кто такие они? О ком ты вообще? — перебил Креншоу.

Ветеран взорвался.

— Они? — повторил он. — Они? Да те, о ком у нас вечно идет речь: белые люди, власти, боги, судьба, обстоятельства — силы, которые будут дергать тебя за ниточки до тех пор, пока ты не откажешься быть марионеткой. Большой человек никогда не бывает там, где ты рассчитываешь его найти.

Креншоу поморщился.

— Черт возьми, ты слишком много болтаешь, мэн, — бросил он. — Болтаешь, болтаешь, а ничего дельного не сказал.

— Мне есть что сказать, Креншоу, и немало. Я выражаю словами то, что чувствует большинство мужиков, пусть и не в полной мере. Наверняка у меня в некотором роде недержание речи, но я скорее клоун, чем дурак. Впрочем, Креншоу, — продолжал он, сворачивая трубочку из газеты, лежавшей у него на коленях, — тебе не понять, что происходит. Наш юный друг впервые отправляется на Север! Впервые же?

— Вы правы, — сказал я.

— Еще бы. А вы-то бывали на Севере, Креншоу?

— Я всю страну исколесил, — ответил Креншоу. — Знаю, как они действуют, независимо от того, где находятся. И знаю, как с ними держаться. Впрочем, ты едешь не на подлинный Север. Ты едешь в Вашингтон. Это всего лишь очередной южный город.

— Так-то оно так, — сказал ветеран, — но вообрази, что это будет означать для такого вот парня. Он глотнет свободы, причем средь бела дня, да еще в одиночку. Помню времена, когда молодым, прежде чем такое испробовать, приходилось вначале сделаться преступниками или хотя бы подозреваемыми. Вместо того чтобы отправиться в путь на рассвете, ребята дожидались кромешной тьмы. А потом запрыгивали в автобус, который, как нарочно, тащился еле-еле, разве не так, Креншоу?

Креншоу перестал разворачивать шоколадку и пристально посмотрел на своего подопечного, сощурив глаза.

— Мне-то откуда знать, черт подери? — возмутился санитар.

— Простите, Креншоу, — сказал ветеран. — Я думал, человек с опытом…

— Не знаю, у меня такого опыта не было. Я отправился на Север по собственной воле.

— Но может, вы слыхали о таких случаях?

— Одно дело — слыхал ухом, а другое — испытал брюхом, — указал Креншоу.

— Допустим. Но поскольку свобода всегда предполагает элемент преступления…

— Но за мной-то не тянется никаких преступлений!

— Я не так выразился, — сказал ветеран. — Извиняюсь. Проехали.

Креншоу сердито надкусил шоколадку, бормоча:

— Чтоб тебя депресняк накрыл — может, словесный понос прекратится.

— Да, доктор, — насмешливо бросил ветеран. — Меня скоро накроет депресняк, но вы кушайте шоколадку, а мне рот не затыкайте; в каждом безумии есть своя логика.

— Вот только не надо образованностью своей кичиться, — сказал Креншоу. — Сам-то, как и я, место в хвосте занимаешь, куда нас Джим Кроу затолкал. И если уж на то пошло, ты в самом деле безумен.

Ветеран мне подмигнул, и с отправлением автобуса поток речи продолжился. Наконец-то мы поехали, и, когда автобус вывернул на шоссе, огибавшее кампус, я в последний раз окинул его взглядом. Я развернулся и смотрел сквозь заднее окно, как он удаляется; солнце освещало верхушки деревьев, невысокие здания и ухоженную территорию. А потом колледж скрылся из виду. Меньше чем через пять минут кусочек земли, который для меня был лучшим из миров, исчез, затерявшись в дикой природе сельской местности. Какое-то движение у обочины привлекло мое внимание: я разглядел щитомордника, который, извиваясь, стремительно двинулся по серому бетону и исчез в железной трубе, лежащей у дороги. Глядя на быстро сменяющиеся картины природы, хлопковые поля и домики, я чувствовал приближение к неизвестности.

Мои попутчики готовились к пересадке; выйдя из автобуса, ветеран положил руку мне на плечо, окинул меня добрым взглядом и, как всегда, улыбнулся.

— Сейчас самое время дать тебе отеческий совет, — сказал он, — но я избавлю тебя от этого, поскольку, кажется, не прихожусь никому отцом, кроме себя самого. Наверное, лучше я дам тебе другой совет. Будь сам себе отцом, юноша. И помни, мир — возможность, но только сперва ее надо разглядеть. Ну и наконец: держись подальше от всяких мистеров Нортонов, а если не понимаешь, о чем я, то пораскинь мозгами. Прощай.

Я смотрел, как он пробивается вслед за Креншоу сквозь группу пассажиров, ожидающих пересадки: комичная приземистая фигура повернулась, чтобы помахать рукой, и вскоре исчезла за дверью краснокирпичного здания автовокзала. Наконец, облегченно вздохнув, я откинулся на спинку сиденья, но как только пассажиры заняли места и автобус возобновил движение, мне стало грустно и невыносимо одиноко.

Только когда мы проезжали сельский ландшафт Джерси, я взбодрился. Ко мне вернулись прежняя уверенность и оптимизм, и я взялся планировать свое пребывание на Севере. Работать буду в поте лица, служить своему боссу верой и правдой, чтобы он похвалил меня доктору Бледсоу. Накоплю деньжат и осенью вернусь культурным человеком, с нью-йоркским лоском. В кампусе, без сомнения, стану ключевой фигурой. Например, буду посещать городское собрание, о котором слышал по радио. Перейму выигрышные приемы публичной речи у ведущих ораторов. Научусь извлекать выгоду из новых знакомств. А когда буду встречаться с важными шишками, которым адресованы письма доктора Бледсоу, постараюсь проявить себя в самом выгодном свете. Говорить надо негромко, с изысканными интонациями, приветливо улыбаться и выказывать предельную учтивость; а также помнить: если он (то есть кто-либо из важных господ-адресатов) затронет незнакомую мне тему разговора (мне самому поднимать новые темы не пристало), буду улыбаться и кивать. Возьму за правило на каждую встречу являться в надраенных ботинках и в отутюженном костюме, с ухоженными волосами (без лишнего блеска), разделенными на пробор с правой стороны; с чистыми ногтями, побрызгав подмышки дезодорантом, — последнее особенно важно. Пусть не думают, что от нас от всех дурно пахнет. Сама мысль о предстоящих знакомствах внушала мне ощущение искушенности, светскости; перебирая в кармане семь судьбоносных писем, я воспарил духом и порадовался своим перспективам.

Предаваясь этим мечтам, я рассеянно смотрел на проплывающий за окном пейзаж, пока не поймал на себе хмурый взгляд кондуктора.

— Приятель, следующая — не твоя ли остановка? — спросил он. — Если твоя, готовься заранее.

— Да, конечно, — сказал я и начал собираться. — А как мне добраться до Гарлема?

— Очень просто, — ответил он. — Все время на север.

Пока я доставал сумки и наградной портфель, все такой же блестящий, как в день баталии, кондуктор объяснил, как проехать на метро, и я стал пробиваться вперед.

Под землей меня со всех сторон толкала черно-белая толпа, сзади облапал здоровенный, с габаритами Суперкарго, дежурный в синей униформе, и людской поток внес меня вместе с сумками и всем прочим в вагон поезда, настолько переполненный, что все пассажиры, как мне показалось, невольно запрокинули головы и выпучили глаза, как цыплята, оцепеневшие в момент опасности. За моей спиной с грохотом захлопнулась дверь вагона, и меня прижали к дородной женщине в черном, которая покачала головой и улыбнулась, а я с ужасом таращился на выпирающую, как черная гора на мокрой от дождя равнине, родинку на жирной коже. И все это время ощущал упругость ее тела по всей длине своего. Не мог ни повернуться боком, ни отодвинуться, ни даже опустить свой багаж. Вместе с нею я оказался в ловушке: на столь близком расстоянии одним кивком мог коснуться ее губ своими. У меня возникло желание поднять руки вверх, чтобы показать ей: я не виноват. Я все ждал, что она разорется, но поезд наконец-то дернулся, и у меня появилась возможность высвободить левую руку. Закрыв глаза, я отчаянно цеплялся за лацкан пиджака. Поезд взревел и качнулся, меня сильно прижало к той же пассажирке, но, когда я исподволь огляделся, никто не обращал на меня ни малейшего внимания. И даже она, судя по всему, погрузилась в свои мысли. Поезд, казалось, стремительно несся вниз по склону, только чтобы внезапно остановиться, выбросив меня на платформу как нечто, извергнутое из чрева бешеного кита. Пока я пытался совладать с багажом, толпа вынесла меня вверх по лестнице на жаркую улицу. Мне было все равно, где я нахожусь: остаток пути я всяко мог проделать пешком.

Буквально на секунду я задержался перед витриной магазина и стал разглядывать в стекле свое отражение, приходя в себя после тесного соприкосновения с женщиной. Лица на мне не было, одежда взмокла.

— Но сейчас ты на Севере, — твердил я себе, — на Севере.

Да, но что, если бы она закричала… Когда в следующий раз окажусь в метро, при заходе в вагон цепко ухвачусь за лацканы своего пальто и не отпущу, пока не выйду на платформу. Боже мой, у них, должно быть, частенько случаются беспорядки из-за такого рода ситуаций. И почему я не читал об этом?

Я никогда не видел такого количества чернокожих на фоне кирпичных стен, неоновых вывесок, витрин и потоков уличного движения — даже во время поездок с дискуссионным клубом в Новый Орлеан, Даллас или Бирмингем. Чернокожие присутствовали повсюду. Их было так много, и двигались они с таким напором и шумом, что я уже не знал, собирались ли они отметить знаменательную дату или же ввязаться в уличную драку. Даже за прилавками сетевых магазинов — я успел заметить — стояли темнокожие девушки. На перекрестке меня потряс вид темнокожего регулировщика: в потоке машин преобладали белые водители, которые подчинялись его сигналам, как будто так и надо. Конечно, я слышал о таких чудесах, но сейчас увидел их наяву. И немного приободрился. Это действительно был Гарлем, город в городе, и теперь в моем сознании ожило все, что я о нем слышал. Ветеран оказался прав: мне открылся город не реальности, но мечты; возможно, потому, что ни с чем, кроме Юга, свою жизнь я не отождествлял.

Но теперь, когда я пробивался сквозь вереницу людей, новый мир возможностей был едва заметен, как слабый голос в какофонии городских звуков. С выпученными глазами я пытался переварить бомбардировку от впечатлений. А потом остановился как вкопанный.

Передо мной гремело нечто пронзительно-гневное, и я испытал то же потрясение, смешанное со страхом, какое охватывало меня в детстве при звуках отцовского голоса. У меня внутри разверзлась бездна. Тротуар на моем пути почти полностью перекрывало какое-то сборище, а сверху, со стремянки, увешанной гирляндой с американскими флагами, вещал приземистый квадратный субъект.

— Скажем им: «Пошли вон!» — надрывался он. — Вон!

— Так им и передай, Рас, мэн, — поддержал чей-то голос.

И я увидел, как приземистый субъект злобно грозит кулаком поверх воздетых кверху лиц, и услышал, как он с отрывистым ямайским акцентом выкрикивает какие-то фразы, которые воинственно подхватывает толпа. Все это действо выглядело так, будто с минуты на минуту здесь разгорится бунт — незнамо против кого. Меня озадачило и воздействие этого голоса, и явное злобствование толпы. Никогда еще мне не доводилось видеть такого скопления разгневанных черных, но в то же время прохожие равнодушно шли мимо, даже не оборачиваясь в сторону этого сборища. Поравнявшись с толпой, я заметил двух белых полицейских, которые спокойно переговаривались, травя друг другу какие-то байки. Они не проявляли признаков беспокойства даже тогда, когда толпа в простых рубашках своими гневными возгласами вторила заявлениям оратора. Я был ошеломлен. Бросив свою поклажу посреди тротуара, я таращился на этих полицейских, пока не привлек внимания одного из них, который ткнул локтем другого, не вынимавшего изо рта жвачку.

— Чем помочь, приятель? — спросил тот.

— Просто хотел спросить… — начал я, не успев прикусить язык.

— Чего?

— Просто хотел спросить, как пройти к «Мужскому пансиону», сэр, — ответил я.

— И все?

— Да, сэр, — пробормотал я.

— Точно?

— Да, сэр.

— Не местный, — определил его напарник. — Только приехал, что ли?

— Да, сэр, — подтвердил я, — только что из подземки вышел.

— Вот как? Ну, смотри, не зевай тут.

— Да, конечно, сэр.

— Это главное. Без глупостей, — предупредил он и направил меня в «Мужской пансион».

Поблагодарив, я поспешил дальше. Оратор распалялся все сильней, допуская резкие выпады в адрес правительства. Контраст между спокойствием улицы и горячностью выступления привносил в эту сцену какую-то напряженность, и я боялся оглянуться: кабы за моей спиной не разгорелся бунт.

В «Мужской пансион» я пришел весь потный и сразу заселился в свою комнату. С Гарлемом следовало знакомиться поэтапно.