Невидимый человек

Глава одиннадцатая

Я сидел в белом кресле, жёстком и холодном, пока кто-то рассматривал меня сквозь прозрачный третий глаз, светящийся у него на лбу. Склонившись, он осторожно прощупывал мою голову и что-то приговаривал успокаивающим тоном, словно обращался к ребенку. Потом его манипуляции прекратились.

— Прими-ка, — произнес он. — Должно полегчать.

Я сделал глоток. Неожиданно все тело начало зудеть и чесаться. На мне новый комбинезон, странный, белый. Во рту разливалась горечь. Пальцы дрожали.

Тонкий голос с лобным рефлектором спросил:

— Что с ним?

— Похоже, ничего серьезного. Всего-навсего шок.

— Будем выписывать?

— Нет, для уверенности подержим пару деньков. Хочу за ним понаблюдать. Потом отпустим домой.

Меня уложили в койку, а надо мной по-прежнему ярко горел глаз, хотя незнакомец ушел. Было тихо, и я онемел. Смежил веки, но меня тут же разбудили.

— Имя? — спросил голос.

— Моя голова… — заныл я.

— Ага, можете назвать имя? Где живете?

— Голова… и этот пылающий глаз, — выдавил я.

— Глаз?

— Внутри, — сказал я.

— Отправьте его на рентген, — сказал другой голос.

— Голова…

— Осторожней!

Где-то загудел аппарат, и я проникся недоверием к мужчине и женщине, склонившимся надо мной.

Они держали меня крепко, и это жгло огнем, и поверх всего этого я непрестанно слышал вступительные аккорды Пятой симфонии Бетховена — три коротких, один длинный, вновь и вновь, разной громкости; я отбивался, вырывался, поднимался, но все равно лежал на спине, прижатый хохотом двух розовощеких амбалов.

— Ну-ну, тише, — твердо сказал один из них. — Все будет в порядке.

Подняв веки, я различил расплывчатые очертания двух девушек в белом, смотревших на меня сверху вниз. Третья, на расстоянии пустыни тепловых волн, сидела за панелью управления с катушками и циферблатами. Куда я попал? Откуда-то из-под земли доносился скрип механизма парикмахерского кресла, и с каждым звуком я как будто приподнимался все выше над полом. Передо мной замаячило чье-то лицо, которое не сводило с меня взгляда и бубнило что-то нечленораздельное. Вновь послышались гул и щелчки, похожие на разряды статического электричества, и меня вдруг будто бы расплющило между полом и потолком. Дикая сила одновременно терзала и спину, и живот. Вспышка холодного света обволокла мое тело. Меня колотило от сокрушительной мощи электрических разрядов, а в окружении живых электродов штормило, как аккордеон в руках музыканта. Легкие сжимались, как мехи́, и, когда возвращалось дыхание, я каждый раз вскрикивал в такт ритмичным импульсам.

— Проклятье… угомонись, — приказало лицо. — Мы пытаемся поставить тебя на ноги. Да замолчи ты!

Голос пульсировал ледяной властностью, и я затихал и старался унять боль. Ледяной тон властного голоса заставил меня успокоиться и не концентрироваться на боли. И тут я понял, что мою голову обхватил холодный металл, как обхватывает железный колпак голову сидящего на электрическом стуле. Я и кричал, и брыкался — все без толку. Люди были так далеко, а боль — здесь и сейчас. В круге света проявилось чье-то лицо, какое-то время испытующе посверлило меня взглядом и опять исчезло. Появилась рябая женщина с золотым пенсне на носу, а за ней — мужчина с круглым налобным зеркалом, по всей вероятности, доктор. Ну конечно, мужчина — доктор, а женщины — медицинские сестры: все понемногу вставало на свои места. Я в больнице. Здесь обо мне позаботятся. Их действия направлены на облегчение боли. Меня переполняла благодарность.

Я безуспешно пытался вспомнить, как здесь очутился. В голове пустота, словно у новорожденного. Возникло еще одно лицо в очках с толстыми линзами; этот очкарик удивленно моргал, будто впервые меня видел.

— Все в порядке, парень. Все хорошо. Немного терпения, — произнес невыразительный, безразличный голос.

Казалось, я ухожу; огни отдалились, как задние фары автомобиля, что мчится по темной проселочной дороге. А я не мог последовать за ним. Боль острым ножом резанула ключицу. Я корчился на спине, сражаясь с чем-то невидимым. Потом, через некоторое время зрение мое прояснилось.

Сидящий ко мне спиной незнакомец возится с тумблерами на панели управления. Окликнул бы его, но безумный ритм Пятой симфонии довел меня до изнеможения, а существо на стуле казалось таким безмятежным, таким далеким. Нас разделяла решетка из сверкающего металла, и я, вытянув шею, увидел себя не на операционном столе, а в каком-то укрепленном никелированными ребрами стеклянном ящике с откинутой крышкой. Почему я здесь?

— Доктор! Доктор! — крикнул я.

Никакого ответа. Может, не услышал, подумалось мне, позвал его еще раз, когда аппарат снова пронзил меня чередой импульсов, и я как будто ушел на дно, сопротивлялся, но всплыл на поверхность, чтобы услышать, как у меня за головой кто-то переговаривается. Трескотня и звуки переросли в тихое монотонное жужжание. Издалека доносились звуки музыки, воскресной мелодии. С закрытыми глазами я превозмогал боль, еле переводя дыхание. Мелодично гудели голоса. Доносились звуки радио… это патефонная запись? Регистр vox humana в потайном органе? Если так, что за орган и где он? Жарко. Перед глазами зеленая пелена — изящная дуга живой изгороди с ослепительно красными цветами шиповника, — изгибаясь, уносилась в бесконечность, пустоту, прозрачную синеву комнаты. Мелькали картинки тенистых лужаек в летнюю пору; я видел военный оркестр: набриолиненные музыканты в мундирах чинно выстроились в одну шеренгу; слышал сладкоголосую трубу и приглушенные расстоянием рожки, выводившие под сурдинку мотив «Священного города», а поверх звучало смешливое облигато пересмешника. У меня закружилась голова. Воздух сгустился, будто кишмя кишел мелкими белыми мошками, которые застили мне глаза, а темный трубач вдыхал и выпускал обратно через золотистый раструб белое живое облако, и в ленивом воздухе оно вплеталось в музыку.

Я вернулся. Все так же раздражающе гудели голоса. Почему они не исчезли? Такие самодовольные. Эй, доктор, сонно подумал я, вы когда-нибудь перед завтраком плескались в ручье? А сахарный тростник жевали? Знаете, док, в тот осенний день, когда я впервые увидел, как черных мужчин в полосатых робах и в кандалах окружают сторожевые псы, рядом со мной сидела моя бабушка; глаза ее сияли, и она напевала:

Или вот вы, медсестра, разве могли вообразить, когда прогуливались в соломенной шляпке и платье из розовой органзы между рядами жасмина и томно ворковали со своим кавалером, а речь ваша текла густым сорговым сиропом, что мы, черные мальчишки, рядком затаившись в кустах, орали во всю глотку такое, что вы не смели даже слышать:

Но вот музыка превратилась в женский жалобный вой. Я открыл глаза. Надо мной парили металл и стекло.

— Как себя чувствуешь, парень? — спросил голос.

Сквозь толстые, как донышко бутылки кока-колы, линзы очков на меня глядели выпученные, светящиеся, испещренные прожилками глаза, наподобие тех, что заспиртованы в старых лабораторных склянках.

— Здесь слишком тесно, — заворчал я.

— О, это важная часть лечения.

— Но мне нужно больше места — я буквально зажат.

— Не волнуйся, парень. Привыкнешь со временем. Как голова и живот?

— Живот?

— Да, и голова?

— Даже не знаю.

Я ощущал только давление на голову и мягкое место. Но все реакции вроде бы восстановились полностью.

— Живота вообще не чувствую, — крикнул я с волнением.

— Ага, видишь! Мой приборчик творит чудеса, — горячо произнес он.

— Не уверен, — встрял другой голос. — Лично я за операцию. Особенно в данном случае, с учетом… эээ… происхождения, легче поверить в эффективность простой молитвы.

— Чушь, с этой минуты обратите ваши молитвы на мой приборчик. А я обеспечу лечение.

— Не знаю наверняка, но считаю ошибкой, что решения… то есть методы лечения, применяемые к… э-э-э… организмам на более высокой ступени развития, столь же действенны для… эээ… примитивной ступени. Допустим, перед нами был бы выходец из Новой Англии с дипломом Гарварда.

— Перенесем обсуждение в область политики? — добродушно заметил первый голос.

— Да нет, но… проблема существует.

С нарастающим беспокойством я прислушивался к разговору, перетекающему в шепот. Самые простые слова, казалось, относились к чему-то еще, как и мысли, крутившиеся в моей голове. Непонятно, говорят ли они обо мне или о ком другом. Иногда они даже углублялись в обсуждение истории…

— Использование устройства приводит к тем же результатам, что и префронтальная лоботомия, только без скальпеля и негативных последствий, — сказал первый. — Видите, мы не иссекаем префронтальную область коры головного мозга, то есть не отделяем одну из долей, а оказываем необходимое давление на основные центры нервной системы — метод гештальта — и полностью меняем личность, как в известных сказочных историях про преступников, превратившихся после кровавых операций на мозге в добродушных парней. И, кроме того, — тут голос зазвучал триумфально, — пациент и его нейронные связи целы.

— А психика?

— Совершенно неважно! — заверил первый. — Пациент будет жить как ему подобает, не терзаясь сомнениями. О чем еще мечтать? Больше никаких мотивационных конфликтов, и куда лучше — общество может перестать тревожиться на его счет.

Пауза. Ручка царапала бумагу. Затем:

— Доктор, почему не кастрация? — шутливо спросил второй, а меня прошибла болезненная дрожь.

— Ну, опять вам крови подавай, — фыркнул первый. — Знаете определение хирурга: «мясник с нечистой совестью»?

Оба хохотнули.

— Не вижу ничего смешного. С научной точки зрения было бы верным сначала поставить диагноз. Вот уже триста лет диагностика…

— Диагноз? Какого дьявола, нам все это давным-давно известно.

— Тогда, может, стоит попробовать увеличить напряжение?

— Думаете?

— Разумеется, почему бы нет?

— А как же опасность?.. — голос становился тише.

Я услышал, как они отошли; скрипнуло кресло. Загудела машина, теперь понятно, что говорили они обо мне; я приготовился к новым разрядам, но все равно был взорван. Пульс стучал быстро и отрывисто и постепенно нарастал, пока я не начал буквально плясать меж двух электродов. У меня клацали челюсти. Я зажмурился и закусил губу, чтобы не заорать во все горло. Рот наполнился теплой кровью. Сквозь веки я видел сияющий круг из чьих-то рук и физиономий. Кто-то делает пометки на ленте самописца.

— Поглядите-ка, пляшет! — услышал я.

— Серьезно?

Появилось лоснящееся лицо.

— У них и правда есть ритм, так ведь? Жарь, парень, давай! — сказало оно со смехом.

И вот моя оторопь отступила, и я захотел разозлиться, воспылать гневом. Но необъяснимым образом мне мешали импульсные токи, проходящие сквозь тело. Что-то отключилось. Я редко выходил из себя и возмущался, хотя без сомнения был на это способен; и как любой мужик, который непременно, по злобе или нет, ввяжется в драку, если его обозвали сукиным сыном, я стал себя накручивать, но в итоге унесся куда-то далеко. Гнева не было. Лишь оторопь. И те, наверху, видимо, это почувствовали. Новый разряд был неизбежен; подхваченный бурным потоком, я погрузился во тьму.

Когда я вновь всплыл на поверхность, огни еще горели. Лежа под стеклянной плитой, я словно сдулся. Будто все конечности ампутированы. Было очень тепло. Высоко надо мною простирался тусклый белый потолок. Глаза тонули в слезах. Почему — я не знал. Меня это чрезвычайно тревожило. Я хотел постучать по стеклу, чтобы привлечь внимание, но не мог шевельнуться. Малейшее усилие сверх простого желания забирало остатки сил. В теле ощущались смутные процессы. Казалось, я напрочь утратил чувство соразмерности. Где заканчивается мое тело и начинается кристально-белый мир? Мысли ускользали, прятались в необъятной больничной белизне, с которой меня связывала, пожалуй, лишь вся гамма отступающего серого цвета. Ни шороха, только звук кровотока… Глаз не разлепить. Я существовал в другом измерении и в абсолютном одиночестве, пока медсестра не наклонилась ко мне и насильно не влила в приоткрытые губы теплую жидкость. Поперхнувшись, я все же сглотнул, и она медленно сползла в мое бесформенное нутро. Меня точно обтянул огромный пузырь, переливающийся всеми цветами радуги. Скользившие по мне заботливые руки будили смутные воспоминания. Меня обмывали теплой жидкостью, и я чувствовал, как нежные руки проникают в неопределенные пределы моей плоти. Стерильная и невесомая ткань простыни обволакивала меня целиком. Казалось, я подпрыгнул как мячик, переброшенный в тумане через крышу, исчезнувший из виду, ударился о стену, скрытую за грудой списанной техники, и ускакал обратно. Не знаю, сколько это продолжалось. Но теперь поверх движения рук дружелюбный голос произносил знакомые слова, однако смысл их от меня ускользал. Я напряг слух: последовательность и ритм предложений были мне понятны, как и любое изменение интонации во фразах тех, кто задавал вопросы, и тех, кто на них отвечал. Но значение слов по-прежнему скрывала поглотившая меня, необъятная белизна.

Зазвучали другие голоса. Надо мной, как непостижимые разуму рыбешки, подслеповато глядящие через стеклянные стенки аквариума, зависали лица. Вот они неподвижно застыли, потом от них отделилось две физиономии: сначала уплыли их головы, затем, вяло оттолкнувшись от крышки ящика, — кончики похожих на плавники пальцев. Таинственное во всех отношениях движение, схожее с мягким покачиванием вод во время приливов и отливов. Я смотрел, как те двое в исступлении шевелят губами. Разобрать я ничего не смог. Они опять стали переговариваться, но я так и не уловил о чем. Мне стало не по себе. У меня перед носом появился исписанный листок бумаги. С какой-то абракадаброй. Двое страстно совещались. Неизвестно почему, но я чувствовал, что ответствен за происходящее. Меня накрыло жуткое чувство одиночества; казалось, они разыгрывали диковинную пантомиму. С тревогой наблюдал я за ними с этого ракурса. Их глупый вид мне определенно не нравился. Так быть не должно. В носу одного врача я видел подсохшую слизь, у медсестры свисало два дряблых подбородка. Всплыли другие лица и в беззвучной ярости захлопали ртами. Все мы люди, подумал я и сам не понял, что имел в виду.

Появился одетый в черное мужчина, с длинными волосами, напряженным, но дружелюбным лицом и пронзительным взглядом. Пока он внимательно изучал меня и мою историю болезни, все остальные со страхом в глазах топтались рядом. Потом он стал быстро писать на большой картонке и сунул мне под нос:

ВАШЕ ИМЯ?

По телу пробежала дрожь; он словно бы назвал имя, упорядочил царивший у меня в голове хаос, и меня охватил резкий стыд. Я осознал, что не помню собственного имени. Закрыл глаза, печально помотал головой. Первая дружеская попытка наладить общение — а я подкачал. Пробую снова, погружаюсь в черные глубины памяти. Тщетно: там нет ничего, кроме боли. Он опять показал мне ту же картонку, медленно провел пальцем по каждому слову.

ВАШЕ… ИМЯ

Я отчаянно старался, нырял в черноту, пока не обмяк от усталости. Словно мне вскрыли вену и выкачали всю силу; я был способен только беззвучно глазеть в ответ. К досаде моей, он проявил невероятную активность, сделал знак передать ему еще одну картонку и написал:

КТО ВЫ?

Внутри у меня что-то отозвалось вялым возбуждением. От этих слов точно затеплились слабые, тусклые огоньки там, где раньше мельтешили только искры. «Кто я?» — спрашиваю себя. Это как попытка разглядеть одну вполне определенную клетку крови, бегущую по онемевшим жилам. Думаю, я весь — чернота, оторопь и боль, но, скорее, это не самый подходящий ответ, а просто некогда прочитанные слова.

И снова картонка:

ИМЯ ВАШЕЙ МАТЕРИ?

Моей матери… кто такая мать? Та, что взвизгивает, когда тебе делают больно, но кто она? Глупо, имя матери не забывают. Кто издавал эти звуки? Мама? Но визжала машина. Машина — мне мать?.. У меня однозначно не все дома.

Вопросы поступали безостановочно: Место рождения? Постарайтесь вспомнить имя.

Я напрягся: в памяти всплывали разные имена, но ни одно не подходило; мне стало казаться, что частичка меня есть в каждом из них; окончательно увязнув, я совсем растерялся.

Надо вспомнить, — гласила следующая картонка. Но это никак не помогло. Снова и снова я возвращался в белый липкий туман, а собственное имя ускользало между пальцев. Я мотнул головой и стал смотреть, как молодой человек на минуту исчез и вернулся в сопровождении коллеги — интеллигентного вида коротышки с пустыми глазами. Тот достал грифельную доску и вывел мелком:

КЕМ БЫЛА ВАША МАТЬ?

Один взгляд на него вызывал резкую неприязнь, и я решил, не без удовольствия, что в эту игру не играю, не хочу посылать подальше ни его самого, ни его родственников, хотя мог бы спросить: а твоя-то мать чем промышляет?

ДУМАЙТЕ

Я смотрел на него: он морщил лоб и что-то долго писал. Грифельную доску испещрили ничего не значащие имена.

Прочтя в его глазах раздражение, я улыбнулся. Первый врач, тот, дружелюбный, что-то сказал. А коротышка написал вопрос, на который я воззрился с недоумением:

КТО ТАКОЙ БРАТЕЦ КРОЛИК?

Я пребывал в полном замешательстве. С чего вдруг именно такой вопрос пришел ему в голову? Он ткнул пальцем в каждое слово. Где-то внутри, очень глубоко, я расхохотался, аж голова пошла кругом: от радости, что понял самого себя, и от желания это скрыть. Можно сказать, что я и есть Братец Кролик… или был, когда с окрестной ребятней босиком плясал на пыльных улицах и распевал:

Да, признать такое невозможно: уж слишком нелепо, даже в некоторой степени — опасно это звучало. Однако меня сильно задело, что он решил затронуть извечную проблему идентичности; я отрицательно покачал головой, а он, поджав губу, испепеляет меня острым, жестоким взглядом.

ПАРЕНЬ, КТО ТАКОЙ БРАТ КРОЛИК?

Твоей мамки хахаль, вот кто. Всем известно: они, по сути, одно и то же: «братец» — вроде как младенец с большими невинными глазками-каштанчиками, а «брат» — кто постарше. Зачем валять дурака с разными детскими прозвищами? Я что, ребенок? Почему бы им попросту не оставить меня в покое? Выпустите меня из этой машины, и я сразу все вспомню… Ладонь ударила по стеклу… надоели до чертиков! Я сосредоточился на враче с дружелюбным лицом, чем явно его порадовал. Он улыбнулся и отошел в сторону вместе с новым ассистентом; я так ничего и не понял.

Оставшись один, я лежал и размышлял о своей сущности. Я как будто играл сам с собою в игру, в которую включаются другие. Игра в противостояние. Правила были им известны, как и мне, но почему-то я предпочел их игнорировать. Это раздражало, настораживало и заставляло меня чувствовать себя прохиндеем. До разгадки мне не хватало буквально одного хода. Представлял, как кружусь и верчусь, точно старик, пытающийся поймать расшалившегося мальчонку, и задавался вопросом: «Кто я?» Все впустую. Заделался каким-то клоуном. Не мог же я быть одновременно и преступником и сыщиком… не знаю, почему вдруг подумалось о преступнике.

Задумался над тем, чтобы устроить короткое замыкание. Что, если переместить тело так, чтобы сомкнулись два электрода — нет, исключено: слишком тут тесно, да и током могло шандарахнуть. Меня передернуло. Не знаю, кто я, но точно не Самсон. Самоликвидация не входила в мои намерения, даже если при этом будет ликвидирована машина; я за свободу и против ликвидации. Меня окончательно покинули силы: какую бы схему ни изобретал, всегда оставалось одно слабое место — я сам. Ничего не попишешь. Не получалось ни улизнуть, ни определиться со своей сущностью. И тогда я решил, что здесь, возможно, прослеживается взаимосвязь: как только пойму, кто я есть, — обрету свободу.

Не иначе как их насторожили мои мысли о побеге. Когда надо мной склонились обеспокоенные лица врачей и медсестры, я решил: все, время упущено, поэтому лежал себе в испарине и наблюдал, как они возятся с переключателями. Замер в ожидании уже привычного разряда, но ничего не произошло. Напротив, их руки раскручивали болты наверху ящика, и, прежде чем я успел опомниться, они откинули крышку и помогли мне принять вертикальное положение.

— Что случилось? — спросил я сестру, недоуменно взиравшую на меня.

— Да как тебе сказать? — спросила она в ответ.

Я беззвучно пошевелил губами.

— Не томи, давай уже, — подбодрила сестра.

— Что это за больница? — выдавливаю я.

— Фабричный стационар, — ответила она. — Теперь помолчи.

Они осматривали меня, а я все более терялся в догадках и недоумевал, что такое фабричный стационар?

Я почувствовал какой-то рывок наружу в области желудка и, опустив глаза, увидел, как один из врачей тянет за провод, прикрепленный к электроду на моем животе, и дергает меня вперед.

— Что это? — поинтересовался я.

— Ножницы мне, — попросил врач.

— Пожалуйста, — ответил ему другой. — Не будем терять время.

Я невольно содрогнулся, словно провод рос из моего нутра. Его убрали, после чего медсестра перерезала шнуры на поясе и открепила тяжелый электрод. Я открыл было рот, чтобы заговорить, но один из врачей покачал головой. Работали они слаженно. Как только отсоединили электроды, медсестра протерла мое тело медицинским спиртом. Потом мне предложили вылезти из ящика. В нерешительности я перебегал глазами от лица к лицу. Кажется, меня выпускали на волю, но я все еще не отваживался им поверить. А ну как перетащат в еще более чудовищную машину? Вот я и сидел, не желая двигаться. Может, стоит начать брыкаться?

— Подайте ему руку, — сказал один из них.

— Я сам, — возразил я и с опаской вылез из ящика.

По их просьбе я остался стоять, пока они прослушивали меня стетоскопом.

— Как плечевой сустав? — спросил врач с медкартой в руке своего коллегу, проводившего осмотр.

— Великолепно, — ответил тот.

Боли я не чувствовал, только скованность.

— Если вдуматься, он поразительно вынослив, — отметил первый.

— Вызовем Дрекселя? Довольно странно, что он полон сил.

— Не будем. Просто сделайте пометку в анамнезе.

— Хорошо; сестра, выдайте ему одежду.

— Как вы намерены со мной поступить? — спросил я.

Сестра передала мне чистое нижнее белье и белый комбинезон.

— Никаких расспросов, — сказала она. — Одевайся поскорее.

Мне показалось, что вне ящика воздух куда более разреженный. Я наклонился завязать ботинки, и все поплыло перед глазами, но мне удалось устоять на ногах. Я слегка покачивался, а они не сводили с меня глаз.

— Что ж, юноша, похоже, вы исцелились, — сообщил один из них. — Совсем другой человек. Молодцом, перенесли отлично. Пойдемте, — добавил он.

Мы вышли и неспешно направились по длинному белому коридору к лифту, спустились на три этажа вниз и оказались в приемном покое, где в несколько рядов стояли стулья. У входа было несколько кабинетов со стенами и дверьми из матового стекла.

— Присядьте, — сказали мне. — Сейчас подойдет директор.

Я сидел и смотрел, как они на миг исчезают в одном из кабинетов и вновь появляются, чтобы без единого слова прошагать мимо. Меня трясло. Неужели действительно выпустят? Голова кружилась. Я посмотрел на свой белый комбинезон. Сестра сказала, что это фабричный стационар… Почему я не мог вспомнить, о какой фабрике речь? С чего вдруг фабричный стационар? Да… что-то такое про фабрику припоминаю, возможно, меня сюда направили. Да, он говорил о директоре, а не о главном враче; может статься, это одно лицо? Наверное, меня уже на фабрику доставили. Я прислушался, но не уловил шума машинного оборудования.

В другом конце приемной на стуле лежала газета, но сходить за ней мешало охватившее меня беспокойство. Где-то гудел вентилятор. Распахнулась одна из дверей матового стекла, откуда какой-то суровый на вид рослый мужчина в белом халате призывно помахал мне историей болезни.

— Заходим, — пригласил он.

Встал и мимо него зашел в большой, скромно обставленный кабинет с мыслью: сейчас все узнаю, сию же минуту.

— Присаживайтесь, — сказал он.

Я уселся в кресло рядом с его рабочим столом. Он изучал меня спокойным взглядом естествоиспытателя.

— Как вас зовут? Ах, вот, здесь написано, — говорит он, изучая историю болезни. И словно бы кто-то внутри меня пытается остановить его, но имя произнесено, и я слышу свой голос, охаю от острой боли в голове, вскакиваю на ноги, дико озираюсь, снова сажусь, встаю, и так несколько раз, припоминая. Не знаю, почему я все это проделываю, но внезапно ловлю на себе его внимательный взгляд и на сей раз остаюсь сидеть.

Я слышал свои бойкие ответы на его вопросы, хотя во мне кружился вихрь рожденных эмоциями образов, которые визжали и стрекотали, точно магнитофонная лента, прокручиваемая назад на высокой скорости.

— Что ж, друг мой, — обратился он ко мне, — вы практически здоровы. Будем вас отпускать. Как вы на это смотрите?

Да кто ж знал, как я на это смотрю? Заметил рядом со стетоскопом корпоративный календарь и миниатюрную серебряную кисть для рисования. Что он хотел этим сказать: меня выписывают из стационара или освобождают от работы?

— То есть, сэр? — переспросил я.

— Я спрашиваю, как вы на это смотрите?

— Положительно, сэр, — ответил я каким-то чужим голосом. — С радостью вернусь к работе.

Просмотрев историю болезни, он нахмурился.

— Выписать-то мы вас выпишем, а насчет работы, боюсь, это вы зря, — сказал он.

— Как это понимать, сэр?

— Вы прошли через непростое испытание, — объяснил он. — И пока не готовы к суровым условиям производства. Отдыхайте, восстанавливайтесь. Вам необходимо перестроиться, набраться сил.

— Но, сэр…

— Постарайтесь не слишком усердствовать. Вы же рады, что вас выписывают, не так ли?

— О, бесспорно. Но на что мне жить?

— На что жить? — Брови на его лице вскинулись и опустились. — Найдите другую работу, — присоветовал он. — Попроще, поспокойнее. Что-нибудь по своим способностям.

— По способностям? — Я смотрел на него и думал: а не внес ли и он свою лепту в происходящее? — Я не чураюсь никакой работы, сэр.

— Речь не об этом, мой друг. Просто вы не можете работать именно у нас на производстве. Возможно, со временем, но не сейчас. Не забывайте: вам полагается компенсация за полученные травмы.

— Компенсация, сэр?

— Да-да, — сказал он. — Мы придерживаемся политики просвещенного гуманизма: все наши сотрудники застрахованы. Вам необходимо лишь подписать кое-какие из документов.

— Какого рода, сэр?

— Требуется письменное заявление с вашей стороны об освобождении фабрики от ответственности, — пояснил он. — Признаю, у вас трудный случай, мы были вынуждены привлечь нескольких специалистов. Но хочешь не хочешь, а в каждом начинании есть свои факторы риска. Это издержки роста и адаптации, так сказать. Кто-то готов испытать судьбу и рискнуть, а кто-то нет.

Я смотрел на его морщинистое лицо. Доктор, официальный представитель фабрики или все сразу? Не мог разобраться; а теперь еще он периодически выпадал из моего поля зрения, хотя по-прежнему спокойно сидел на месте.

Слова сами вырвались:

— Вам знаком господин Нортон, сэр?

— Нортон? — Он нахмурился. — О каком Нортоне вы говорите?

Потом мне показалось, что я не задавал этого вопроса; имя прозвучало не к месту. Я провел рукой по глазам.

— Извините, — сказал я. — Подумалось, а вдруг? Это мой знакомый.

— Понятно. Ну что ж, — он поднял со стола бумаги, — пока дела обстоят таким образом, мой друг. Возможно, позднее нам удастся что-нибудь для вас сделать. Если угодно, возьмите эти бумаги с собой. Потом вернете их нам почтой. Когда получим документы, выпишем вам чек. Не торопитесь, хорошенько все взвесьте. Вы еще оцените наши выгодные условия.

Я взял сложенные листы бумаги и посмотрел на него, как мне показалось, долгим взором. Похоже, он пребывал в нерешительности. И тут я услышал свой громкий голос:

— Вы его знаете?

— Кого?

— Мистера Нортона, — повторил я, — мистера Нортона!

— Да нет же, откуда.

— Да нет же, откуда, — передразнил я, — вот никто никого не знает, а времени-то прошло ух как много.

Он нахмурился, а я хохотнул.

— Да птенца зарянки ощипали догола, — бормотал я. — Может, вы знакомы с Бледом?

Он наклонил голову и впился в меня взглядом.

— Вы друзей своих перечисляете?

— Друзей? Ну конечно, и очень хороших. Дружки-приятели из детства. Но думаю, у нас с вами разный круг общения.

Его глаза округлились.

— Да, — произнес он, — думаю, что так. В любом случае хорошие друзья — большая жизненная ценность.

Я почувствовал легкое головокружение и залился смехом, а он снова замолчал в нерешительности, и тогда мне пришло в голову спросить его об Эмерсоне, но он кашлянул, давая понять, что разговор окончен.

Я положил свернутые бумаги в карман комбинезона и направился к порогу. От выхода меня отделяли длинные ряды стульев.

— Берегите себя, — сказал он.

— И вам не хворать, — отозвался я, решив для себя, что уже пора.

Круто развернувшись, я вялой походкой приблизился к его рабочему столу и поймал на себе все тот же пристальный взгляд естествоиспытателя. Торжественность момента мешала мне подобрать нужные слова. Я закашлялся, чтобы погасить смех, и выразительным жестом протянул руку.

— Не без приятности поболтал с вами, сэр, — сказал я. Услышал и себя, и его ответ.

— Да, взаимно, — отреагировал он.

И крепко пожал мне руку, без удивления или неприязни. Я смотрел на него сверху вниз: он как будто прятался за морщинистым лицом и протянутой для рукопожатия ладонью.

— Пора и честь знать, — сказал я. — До свидания!

Он поднял руку.

— До свидания! — попрощался он нейтральным тоном.

Я вышел от него на пропитанный запахом краски воздух с таким ощущением, будто вел беседу помимо своей воли, говорил чужими словами и выражал чужое мнение, словно от имени незнакомой личности, которая проникла внутрь и поглотила мое человеческое естество. Это напомнило мне об одной служанке, про которую нам рассказывали на лекции по психологии: за работой она случайно услышала отрывки из произведений греческих философов и впоследствии под гипнозом могла цитировать их по памяти. Вот и я словно повторил сцену из какого-то безумного фильма. Или накрутил себя так, что решил выразить словами чувства, которые до сего дня подавлял. Иду и думаю: может, все потому, что я больше не боюсь? Остановился, посмотрел на залитые солнцем дома, на испещренную пятнами света и тени улицу. Я больше не боюсь. Ни важных господ, ни попечителей, ни им подобных; теперь, когда мне нечего от них ждать, нет причины их бояться. В этом дело? Меня одолевали звон в ушах и головокружение. Я шел дальше.

По обеим сторонам улицы теснились однообразные здания. День близился к завершению, флаги на крышах домов бились на ветру и, обессилев, опускались. Казалось, я вот-вот упаду или уже упал, а теперь двигаюсь против течения стремительного потока, бегущего мне навстречу. Покинув фабричную территорию, я зашагал по улице и увидел мост, по которому сюда пришел, но ведущая вверх к трамвайным путям лестница оказалась слишком крутой — ни вскарабкаться, ни взлететь, ни всплыть, и вместо этого я спустился в метро.

Все вокруг меня неслось с бешеной скоростью. Мое сознание попеременно то вспыхивало, то пустело, то накатывало медленными волнами. Я же мало-помалу избавился от размышлений и достиг ясности сознания. Мы, он, оно… мое сознание и я… вращались теперь в разных сферах. Как и моя плоть. Через проход от меня грызла красное яблоко девушка с платиновыми волосами, а за ее спиной проплывали огни платформы метро. Поезд нырнул в темноту. В голове туман и кружение, под шум колес я провалился в забытье, меня куда-то утянуло и выбросило наружу, в вечерний Гарлем.