Невидимый человек

Глава двадцать вторая

Увидев, что они уже все в сборе, сидят без пиджаков, слегка подавшись вперед и обхватив колени руками, я не удивился. Вот и хорошо, подумал я, что здесь все свои — сразу перейдем к делу, без сантиментов. Я как будто ожидал их там увидеть, как ожидал увидеть во снах моего деда, смотрящего из бескрайнего далека. Его взгляд я выдерживал без удивления, вообще без каких бы то ни было эмоций, хотя и знал, что удивление — нормальная реакция, отсутствие которой должно настораживать и предостерегать.

Я остановился у порога и, снимая пиджак, не отводил взгляда: они сидели за низким столиком, на котором стояли графин с водой, стакан и пара дымящихся пепельниц. Половина зала была погружена в темноту — горела единственная лампочка, прямо над столом. Все молча уставились на меня; брат Джек, слегка растянув губы в подобии улыбки, буквально сверлил меня взглядом; остальные сидели с каменными лицами, что, по их задумке, должно было повергнуть меня в тревогу. От их сигарет спиралями поднимался дым, а сами они просто выжидали, сдержанно и бесстрастно. Все-таки явились, подумал я и подсел к ним. Поставил локоть на столешницу, отметив ее прохладу.

— Ну, как прошло? — осведомился брат Джек, вытянув на столе сцепленные руки и по-прежнему не сводя с меня косого взгляда.

— Вы же видели, какая была толпа, — ответил я. — Нам все-таки удалось вывести народ на улицы.

— Нет, толпы мы не видели. Как все прошло?

— Люди были тронуты, — сказал я, — очень многие. А в остальном — не берусь утверждать. Они были с нами, но насколько — право, не знаю. — И на мгновение я услышал свой голос в тишине зала с высокими сводами.

— Та-а-а-ак! И это все, что имеет нам доложить великий тактик? — протянул брат Тобитт. — А в каком же направлении они тронулись?

Я перевел на него равнодушный взгляд: мои эмоции были исчерпаны — слишком долго они плыли по одному слишком глубокому руслу.

— Это пусть решит комитет. Нам удалось расшевелить людей — вот все, чего мы смогли добиться. Мы неоднократно пытались связаться с комитетом для получения инструкций, но безуспешно…

— Ну и?..

— И тогда запланировали акцию — под мою личную ответственность.

Брат Джек прищурился.

— Как ты сказал? Под твою… что?

— Под мою личную ответственность.

— Под его личную ответственность, — повторил брат Джек. — Я не ослышался? А откуда она у тебя взялась, брат? Поразительно, да и только: откуда же она у тебя взялась?

«Вот заср…», — чуть было не вырвалось у меня, но я вовремя спохватился:

— От комитета.

Повисла пауза. Я смотрел на брата Джека: тот на глазах багровел, и я попытался нащупать верный тон. У меня внутри бился какой-то нерв.

— Все вышли на улицы, — продолжил я, чтобы только заполнить паузу. — Мы увидели возможность, и жители района с нами согласились. Жаль, конечно, что вы не участвовали…

— Ему, видите, жаль, что мы не участвовали, — подхватил брат Джек.

Он поднял ладонь. Я видел, что она изрезана глубокими морщинами.

— Великий поборник личной ответственности сожалеет о нашем отсутствии…

Неужели он не видит, каково мне сейчас, думал я, неужели не понимает, почему я так поступил? К чему он клонит? Тобитт, понятное дело, болван, но этот-то что завелся?

— Вы могли бы сделать следующий шаг, — с усилием выдавил я. — Мы дошли до определенного предела…

— Под твою личную от-вет-ствен-ность, — отчеканил брат Джек, качая головой в такт каждому слогу.

Теперь уже я смотрел на него в упор.

— Мне поручили вернуть утраченные позиции; я сделал все, что мог. Единственным доступным мне способом. За что конкретно вы меня осуждаете? Что-то не так?

— Ага, — отреагировал брат Джек, потирая глаз нежными круговыми движениями стиснутого кулака, — великий тактик даже не понимает, что могло пойти не так. Мыслимо ли представить, что у него не все получилось? Нет, вы слышали это, братья?

Кто-то кашлянул. Кто-то налил себе воды, и я услышал, что стакан наполнился очень быстро, а следом туда еще стали падать последние капли из кувшина. Я смотрел на Джека, и мой рассудок пытался сосредоточиться на главном.

— Ты хочешь сказать, он допускает возможность своей неправоты? — встрял Тобитт.

— Разве что из скромности, брат. Из необыкновенной скромности. В наших рядах появился непревзойденный тактик, Наполеон стратегии и личной ответственности. «Куй железо, пока горячо» — вот его девиз. «Хватай возможность за горло», «Целься белым в глаз», «Гони их в шею, гони, гони, гони» и так далее.

Я встал.

— Не понимаю, о чем речь, брат. Что ты имеешь в виду?

— Хороший вопрос, братья. Не нависай над столом, сделай одолжение, тут и без тебя жарко. Он желает знать, что мы имеем в виду. Перед нами не только непревзойденный тактик, но и психолог, способный улавливать тончайшие оттенки выражения мыслей.

— Да, и сарказм тоже, особенно когда он уместен, — сказал я.

— А как насчет общей дисциплины? Сядь же, здесь и так духота.

— С дисциплиной тоже все в порядке. И с распоряжениями, и с инструкциями, когда удается их получить, — ответил я.

Брат Джек ухмыльнулся.

— Садись, садись… Ну, а выдержка присутствует?

— Конечно… если только не засыпаешь на ходу и не валишься с ног от усталости, — сказал я, — и не плавишься о жары.

— Ты научишься, — обнадежил меня брат Джек. — Научишься собой владеть — даже в таких условиях. Особенно в таких условиях, вот что самое ценное. Так формируется выдержка.

— Да, похоже, я уже учусь, — отозвался я. — Вот прямо сейчас.

— Брат, — сухо произнес Джек, — ты даже не представляешь, сколь многому ты здесь учишься… Сядь, прошу тебя.

— Хорошо. — Я сел. — И все же, отвлекаясь на минутку от вопросов моего обучения, позволю себе напомнить, что в отношении нас людское терпение на исходе. Оставшееся время можно использовать более рационально.

— А я мог бы тебе напомнить, что политики — не частные лица, — заявил брат Джек, — но не стану этого делать. И как же, по-твоему, нам следует использовать время?

— За счет направления народного гнева в нужное русло.

— Наш великий тактик еле успевает справить нужду. Нынче он у нас при деле. Утром речь держал над прахом Брута, теперь читаешь лекцию о долготерпении негритянского народа…

Тобитт отводил душу. Я видел, как дрожала у него в зубах сигарета, когда он поднес к ней спичку.

— Предлагаю издать его сентенции отдельной брошюрой. — Тобитт поглаживал подбородок указательным пальцем. — Они создадут естественный прецедент…

Ну, достаточно, подумалось мне. В голове у меня становилось все легче, а грудь словно сдавливали тисками.

— Послушайте, — сказал я, — совершено убийство безоружного человека. Наш брат, один из наших вожаков, застрелен полицейским. Наше влияние и без того упало так, что ниже некуда. Я счел, что у нас появился шанс объединить людей, и не стал отсиживаться в стороне. Если я действовал неправильно, если допустил ошибку, лучше сказать об этом прямо, чем так изгаляться. Когда нужно совладать с толпой, на одном сарказме далеко не уедешь.

Брата Джека вновь бросило в краску; остальные стали переглядываться.

— Он еще газет не читал, — бросил кто-то из присутствующих.

— Ты забываешь, — ответил ему брат Джек, — что у него нет такой необходимости; он же был в гуще событий.

— Да, я был в гуще событий, — повторил я за ним, — если ты имеешь в виду убийство.

— Ну вот видите, — не унимался брат Джек. — Он был аккурат на месте преступления.

Брат Тобитт оттолкнул от себя стол:

— Ты превратил похороны в балаган!

У меня непроизвольно дернулся нос. Выдавив улыбку, я медленно повернулся к брату Тобитту:

— Какой может быть балаган без тебя в главной роли; кто еще привлечет публику за два гроша, если не ты, Тоббит то бишь? Чем вам не угодили похороны?

— Ну вот, мы растем на глазах. — Брат Джек оседлал стул. — Наш стратег задал очень интересный вопрос: чем нам не угодили похороны. С готовностью отвечу. Предатель и провокатор, ставший слепым орудием в руках оголтелых расистов, был под твоим началом похоронен как настоящий герой. И ты еще спрашиваешь?

— Но никто не утверждал, что он предатель, — возразил я.

Джек даже привстал, вцепившись обеими руками в спинку стула.

— Ты при всех заявлял, что с этим согласен.

— Мы упирали на то, что был застрелен безоружный человек, и вдобавок чернокожий.

Он всплеснул руками. Да пошел ты, подумал я. Катись ко всем чертям. Мы хоронили человека!

— Этот чернокожий, как ты изволил выразиться, — предатель, — не унимался брат Джек. — Предатель!

— А что значит предатель, брат? — спросил я, внутренне усмехнувшись, и стал перечислять, загибая пальцы: — Это был человек, причем негр; человек, причем брат; затем он стал покойником; и при жизни, и после смерти в нем была бездна противоречий. Такая бездна, что хоронить его по нашему зову вышло пол-Гарлема, и все стояли под палящим солнцем. Так что давай определимся: как понимать слово «предатель»?

— Ага, теперь пошел на попятную, — обрадовался брат Джек. — Вы только посмотрите на него, братья. Сперва навязывает неграм предателя, чем наносит вред нашему движению, а потом ставит вопрос: что значит «предатель»?

— Да, — подтвердил я. — Вопрос ставится именно так, брат, и вопрос отнюдь не праздный. К слову, меня тоже некоторые считают предателем: одни — потому, что я работал в центре; другие — потому, что состоял на государственной службе; третьи — потому, что мне просто случалось отсиживаться в углу и помалкивать. Конечно, я много думал о проступке Клифтона…

— И теперь его выгораживаешь!

— Подожди. Его выкрутасы мне отвратительны так же, как и вам. Но, черт возьми, с политической точки зрения убийство безоружного человека все же перевесило его торговлю какими-то похабными куклами, разве нет?

— И по этому поводу ты пустил в ход личную ответственность, — съязвил Джек.

— Мне больше ничего не оставалось. И потом: в свое время меня даже не позвали на совещание по стратегическим вопросам…

— А сам ты не понимал, что играешь с огнем? — опять влез Тобитт. — Где твое уважение к своему народу?

— Предоставление тебе таких широких полномочий — опасный промах, — раздался чей-то голос.

Я посмотрел через стол на этого умника.

— Комитет при желании может отозвать любые полномочия. Но сейчас-то почему все так разволновались? Если хотя бы одна десятая часть населения расценивала историю с куклами так же, как мы, нам работалось бы намного легче. Куклы — это тьфу.

— «Тьфу», — передразнил Джек. — Такое «тьфу» может рвануть нам в лицо.

Я вздохнул.

— Вашим лицам ничто не угрожает, брат. Неужели ты не понимаешь, что люди не мыслят абстрактными категориями? В противном случае наша новая программа не провалилась бы с таким треском. Братство, равно как и любая другая организация, — это еще не весь негритянский народ. Гибель Клифтона вы рассматриваете однобоко: дескать, она может нанести ущерб престижу Братства. И в нем самом вы видите только предателя. Но Гарлем реагирует совсем не так.

— Теперь он читает нам лекцию на темы условных рефлексов негритянского народа, — выдал Тобитт.

Я посмотрел на него в упор. Меня подкашивала усталость.

— А каков источник твоего великого вклада в дело нашего движения, брат? Выступления в комедиях со стриптизом? А откуда ты черпаешь столь глубокие знания о неграх? Ты происходишь из старинного рода плантаторов? И тебе каждую ночь во сне является чернокожая нянюшка?

Он разинул рот — и тут же закрыл, как рыба.

— К твоему сведению: я взял в жены прекрасную, умную негритянскую девушку, — сообщил он.

Не потому ли ты — такое хамло, подумал я, разглядывая клиновидную тень у него под носом, куда сейчас падал свет. Вот, значит, где собака зарыта… я как чувствовал, что тут замешана женщина.

— Прости, брат, — сказал я. — Недооценил тебя. Ты — из наших. То есть сам практически негр. Что же дало такой эффект: погружение или инъекция?

— Послушай, ты, — начал он, отодвигая стул.

Ну, давай, подумал я, сделай следующий шаг. Всего один маленький шажок.

— Братья, — вмешался Джек, не сводя с меня глаз. — Давайте не будем уходить от темы. Ты меня, право, заинтриговал. Что ты хотел сказать?

Я наблюдал за Тобиттом. Он испепелял меня взглядом. Что вызвало у меня только ухмылку.

— Хотел сказать, что мы-то знаем: копу было плевать на взгляды Клифтона, его пристрелили за черный цвет кожи и за сопротивление полиции. Но в основном — за цвет кожи.

Брат Джек нахмурился.

— Опять ты переходишь к расовому вопросу. А как полиция отнеслась к этим куклам?

— Меня вынуждают переходить к расовому вопросу, — ответил я. — Что же до кукол, всем понятно, что с точки зрения полиции Клифтон с таким же успехом мог бы приторговывать текстами песен, Библиями или мацой. Будь он белым, остался бы в живых. Сноси он безропотно всякие унижения…

— Черный — белый, белый — черный, — взвился Тобитт. — Почему мы обязаны выслушивать этот расистский бред?

— Ты не обязан, Братец Негр, — сказал я. — У тебя есть личная копилка знаний. Эта копилка — мулаточка, да, брат? Можешь не отвечать. Загвоздка лишь в том, что этот источник чересчур скуден. Неужели ты всерьез думаешь, что такие толпы собрались сегодня из-за принадлежности Клифтона к Братству?

— А из-за чего же еще? — Джек изготовился, как будто для броска вперед.

— Из-за того, что мы предоставили людям возможность выразить свои чувства, самоутвердиться.

Брат Джек снова потер глаз:

— Ну и ну. Ты, кажется, стал настоящим теоретиком! Удивительное дело!

— Сомневаюсь, брат. Впрочем, оно и немудрено: ничто так не склоняет человека к размышлениям, как полная изоляция.

— Золотые слова! Многие из лучших идей, лежащих в основе нашего движения, зародились в тюрьме. Однако ты, брат, в тюрьме не сидел, и наняли мы тебя не для размышлений. Или ты забыл? Если так, то заруби себе на носу: тебя наняли не для того, чтобы думать.

Во время его нарочито медленной и веской тирады у меня в голове пронеслось: ну-ну, заговорили, стало быть, открытым текстом… все обнажено, старо и мерзко.

— Теперь ясно, на каком я свете, — сказал я вслух, — и с кем…

— Не передергивай. За всех нас думает комитет. За всех нас. А тебя наняли, чтобы говорить.

— Это точно. Меня наняли. Просто у нас тут такие братские отношения, что я совсем забыл, где мое место. А вдруг мне захочется выразить какую-нибудь идею?

— Мы высказываем самые разные идеи. Порой — даже весьма острые. Идеи — часть нашего инструментария. Но только подходящие идеи для подходящего случая.

— А если вы неверно расцениваете нынешний случай?

— Это вряд ли, но твое дело — помалкивать.

— Даже если я прав?

— Держи язык за зубами, пока комитет не вынесет свое решение. А до той поры советую тебе повторять то, что услышано ранее.

— А если народ призовет меня к ответу?

— Как отвечать — решит комитет!

Я впился в него взглядом. В зале было душно, тихо, накурено. Все смотрели на меня с каким-то странным выражением. Я услышал нервный звук: один из присутствующих нервно затушил сигарету в стеклянной пепельнице. Отодвинув стул, я сделал глубокий вдох и взял себя в руки. Я ступил на опасную тропу, то думая о Клифтоне, то прогоняя от себя эти мысли. Но помалкивал.

Вдруг Джек осклабился и вновь перешел на отеческий тон.

— Ты уж позволь нам заниматься теорией и разработкой стратегии, — заговорил он. — У нас есть опыт. Мы все — с образованием, а ты новичок, хотя и неглуп. Однако ты пропустил несколько этапов обучения. Но этапы эти оказались очень важными, особенно для накопления стратегических знаний. Чтобы ими обладать, необходимо видеть общую картину. А не только то, что лежит на поверхности. Кто видит долгосрочную перспективу, краткосрочную перспективу и способен проанализировать общее впечатление, тот, вероятно, не станет очернять политическую сознательность жителей Гарлема.

Неужели он не понимает, что я пытаюсь открыть им глаза, вертелось у меня в голове. Неужели работа в Братстве отстраняет меня от ощущения Гарлема?

— Ладно, — сказал я. — Оставайся при своих убеждениях, брат; но мне-то, поверь, кое-что известно о политической сознательности жителей Гарлема. Пропустить эту ступень образования мне не позволили. Я рассуждаю только о той части реальной действительности, которую знаю досконально.

— А вот это самое спорное заявление из всего, что здесь прозвучало, — вклинился Тобитт.

— Понимаю, — я провел большим пальцем по краю стола, — твой личный источник информации подсказывает тебе иное. История делается в постели, так ведь говорится, да, брат?

— Я тебя предупредил, — прошипел Тобитт.

— Рекомендую тебе, брат, как брат — брату, — сказал я, — чаще бывать среди наших людей. Следуя этому совету, ты, возможно, понял бы, что сегодня наши люди впервые за долгое время прислушались к нашим воззваниям. И еще: если мы не закрепим сегодняшний успех, то, вероятно, это будет последний…

— Подумать только: он уже берется предсказывать будущее, — отметил брат Джек.

— Возможно… хотя, надеюсь, до этого не дойдет.

— Он с Господом на дружеской ноге, — изрек Тобитт. — С чернокожим.

Я покосился на него с усмешкой. У него были серые глаза с широкой радужкой и мускулистые челюсти. Я притупил его бдительность, и он вызверился.

— С Господом — нет, и с твоей женушкой, брат, тоже нет, — возразил я. — Встречаться нам не доводилось. Но я здесь работаю среди людей. Попроси жену, брат: пусть покажет тебе, где производят джин, пусть проведет тебя по барбершопам и забегаловкам, по дешевым дансингам, по церквям. Да, и в салоны красоты загляните, где по субботам выпрямляют волосы. Только в таких местах и услышишь неписаную историю, брат. Может, тебе не верится, но это так. Попроси ее — пусть приведет тебя вечером в небогатый жилой квартал: постой во дворах и послушай, что люди говорят. А ее поставь на углу, и пусть она тебе расскажет, что там пишут. Ты узнаешь, что многие озлоблены из-за того, что мы не возглавили их акции протеста. Я руководствуюсь тем, что видел, слышал, пропустил через себя и усвоил.

— Нет, — отрезал Джек, поднявшись из-за стола. — Ты будешь руководствоваться только решениями комитета. Хватит с нас твоих фокусов. Твои решения — это решения, принятые комитетом, а в его практику не входит раздувать ошибочные народные представления. Куда подевалась твоя дисциплина?

— Я не против дисциплины. Мне лишь хочется быть полезным. Я стараюсь высвечивать те аспекты объективной реальности, которые, сдается мне, упускает из виду комитет. Нам сейчас достаточно организовать одну демонстрацию…

— Комитет выступает против демонстраций, — не дал мне договорить брат Джек. — Такие методы более неэффективны.

Мне показалось, что пол уходит у меня из-под ног, и краем глаза я с поразительной отчетливостью стал различать предметы в неосвещенной части зала.

— Неужели вы не понимаете, что сегодня произошло? — спросил я. — Или мне все это приснилось? С какой стати участие многотысячной толпы объявляется «неэффективным»?

— Толпа для нас — только сырой материал, причем один из многих; его необходимо обработать в соответствии с нашей программой.

Я обвел глазами стол и только покачал головой.

— Стоит ли удивляться, что на меня сыпались ругательства и обвинения в предательстве их интересов…

За столом началось неожиданное шевеление.

— Что ты сказал? Повтори, — прокричал брат Джек, выступая вперед.

— И повторю — ведь это чистая правда. До сегодняшнего вечера люди мне твердили, что Братство их предало. Я лишь воспроизвожу то, что говорится мне, но ведь из-за этого и сгинул брат Клифтон.

— Бессовестный лжец, — вскинулся брат Джек.

Теперь я смерил его неспешным взглядом, говоря про себя: раз так, получи…

— А вот этого не надо, — без надрыва произнес я вслух. — Я никому не позволю так меня называть. А передаю вам лишь то, что слышал сам.

Рука сама собой скользнула в карман. Цепное звено от кандалов брата Тарпа удобно легло вокруг костяшек пальцев. Я задержал взгляд на каждом из присутствующих в отдельности, стараясь сдерживаться, но чувствуя, что это дается мне все труднее. У меня кружилась голова, как от катания на сверхзвуковой карусели. Джек, подавшись вперед, не сводил с меня глаз, в которых теперь читался новый интерес.

— Значит, ты все это слышал сам, — начал он. — А теперь выслушай то, что скажу тебе я: наша политическая программа определяется не тем, что говорят невежественные, инфантильные обыватели. Наша задача — не спрашивать, что они думают, а диктовать, что они должны думать!

— Вот ты и высказался, — процедил я, — а теперь попробуй сказать это им в лицо. Да кто ты такой, в самом-то деле? Белый отец черного народа?

— Я им не отец. Я — вожак. И твой тоже. Запомни это.

— Мой вожак — да, согласен. Но им-то кем ты приходишься?

Рыжая голова Джека ощетинилась.

— Вожаком. Вожаком всему Братству: для него я вождь.

— Может, все-таки великий белый отец? — не сдавался я, удерживая на нем взгляд; над столом повисло жаркое, напряженное молчание, и я вдруг почувствовал, как ноги свело судорогой.

— А может, им лучше звать тебя не брат Джек, а хозяин Джек?

— Вот что… — начал он, вскакивая, чтобы опереться на стол, и я крутанул свой стул на задних ножках, а он оказался между мной и лампочкой и ухватился за край стола, бормоча и переходя на иностранный язык, задыхаясь, кашляя и тряся головой, а я уже балансировал на цыпочках, готовый броситься вперед, видел его над собой и остальных — за ним, как вдруг из его лица словно нечто вырвалось. Тебе мерещится, подумал я, слыша, как оно со стуком ударилось о столешницу и покатилось, и тут рука его вытянулась, схватила предмет размером с игровой шарик, опустила — плюх! — в стакан, и я увидел, как вода взмыла вверх в неровном, взрывающем свет узоре и разлетелась стремительными брызгами по лакированной поверхности стола. Зал, казалось, сплющился. Я вознесся на высокое плато надо всеми, потом опустился вниз, ощутив толчок внизу позвоночника, когда ножки стула ударились об пол. Карусель у меня в голове завертелась с бешеной скоростью, я слышал голос Джека, но больше не вслушивался. Я уставился на стакан, видя, как сквозь него пробивается свет, отбрасывая прозрачную, точно рифленую тень на темную столешницу: там, на дне стекла, лежал глаз. Стеклянный глаз. Молочно-белый, искаженный преломляющимися лучами света. Глаз, уставившийся на меня, словно из темных вод колодца. Затем я посмотрел на Джека: тот возвышался надо мной, и его освещенная фигура четко вырисовывалась на фоне темной стены.

— …ты должен соблюдать дисциплину. Или ты подчиняешься решениям комитета, или выходишь из наших рядов…

Я перевел взгляд с его лица на стакан, думая: это увечье он нанес себе нарочно, чтобы сбить меня с толку — другие-то, конечно, знали… Они даже не удивились. Я таращился на глаз, чувствуя, что Джек расхаживает туда-сюда и продолжает что-то выкрикивать.

— Ты меня слышишь, брат? — Он резко остановился, щурясь, как раздосадованный циклоп. — Что с тобой такое?

Я молча смотрел на него снизу вверх, не в силах выдавить ни слова. Тут до него дошло, и губы его тронула недобрая улыбка.

— Ах, вот оно что. Тебя это смущает, да? Надо же, какой чувствительный!

Резким движением он схватил со стола стакан и покрутил в руке; глаз перевернулся в воде и теперь, казалось, вперился в меня сквозь круглое дно стакана. Ухмыльнувшись, Джек подержал стакан на уровне пустой глазницы, а потом еще и покрутил. — Ты, выходит, не знал?

— Не знал и знать не хочу.

Кто-то хохотнул.

— Теперь сам понимаешь: среди нас ты еще новичок. — Он опустил стакан. — А глаза я лишился на ответственном задании. Ну, что ты теперь скажешь? — У него в голосе зазвенела гордость, и от этого я разозлился еще сильнее.

— Да мне плевать, лишь бы ты не выставлял этого напоказ.

— Ты потому так говоришь, что неспособен оценить жертву, принесенную во имя общего дела. Мне поставили задачу, и я ее выполнил. Понятно? Выполнил ценой потери глаза.

И он с торжествующим видом поднял перед собой глаз в стакане, как будто это был орден за заслуги.

— Предателю Клифтону такое не снилось, правда? — заговорил Тобитт.

Эта сцена многих позабавила.

— Допустим, — сказал я. — Допустим! Брат Джек совершил героический подвиг. Он спас мир, а теперь нельзя ли прикрыть эту кровоточащую рану?

— Не будем переоценивать, — Джек немного успокоился. — Герои обычно погибают. А это — ничто, безделка, так уж вышло. Небольшой урок дисциплины. А знаешь ли ты, что такое дисциплина, брат Поборник Личной Ответственности? Это жертвы, жертвы и еще раз ЖЕРТВЫ!

Он со стуком вернул стакан на стол, плеснув водой мне на руку. Меня затрясло мелкой дрожью. Вот, оказывается, что такое дисциплина, подумал я: жертвы… Да, и еще слепота; он же меня не видит. В упор не видит. Задушить его, что ли? Не знаю. Он-то не сможет. А я — не знаю. Вот так-то! Дисциплина есть жертвенность. Да, вкупе со слепотой. Да. Я тут сижу, а он пыжится — хочет меня запугать. Вот именно: своим треклятым стеклянным глазом… Может, показать ему, что намек понят? Показать? Или не нужно? Шевели мозгами! Не показывать? Ты погляди: ювелирная работа, почти идеальная копия, прямо живая… Показать ему или не стоит? Может, он ослеп на один глаз в тех краях, где нахватался слов на чужом языке. Показать ему или не стоит? Пусть лопочет на чужом языке, на языке будущего. Тебе-то какое дело? Ну как же: дисциплина. Это обучение, разве он не так сказал? Разве? Я сижу или стою? Вы-то все сидите, а я? Вы держитесь, а я? Он же сказал, что ты научишься, вот ты и учишься, а стало быть, он с самого начала это знал. Ишь, в загадки поиграть решил, не проучить ли нам его? А пока сиди на стуле ровно и учись, и пускай глаз на тебя пялится, он ведь мертвый. Ну так и быть, посмотри на одноглазого, глянь, как он разворачивается, как подкрадывается к тебе на коротких ножках. Смотри: топ-топ! Ну ладно, ладно… Наставник коротконогий. Решено! Пригвоздить его! Краткоменяющийся диалектический дьякон… Ладно. Вот видишь, ты учишься… Следи за собой… Терпение… Да…

Я смотрел на него, будто впервые видя: низкорослый человечек… нет… бойцовый петух! Высокий крутой лоб, красная щель меж несмыкающихся век. Вглядывался я напряженно, и некоторые из красных мушек перед глазами уже исчезали, а у меня было такое ощущение, будто я только что пробудился ото сна. И бумерангом вернулся в исходную точку.

— Твои чувства мне понятны, — заговорил он совсем другим тоном: как актер, который, отыграв роль на сцене, переходит на свой естественный голос. — Помню, как я впервые таким увидел себя — тоже приятного было мало. Не думай, что у меня не возникает желания вернуть свой настоящий глаз.

С этими словами он нащупал в воде свой глаз, и я увидел, как гладкий полусферический, полуаморфный кругляш выскользнул у него из пальцев и закружился в стакане, будто ища способ вырваться наружу. После нескольких попыток Джек все же выудил глаз из стакана, стряхнул воду, пару раз на него подул и удалился в темную половину зала.

— Как знать, братья, — продолжил он, стоя к нам спиной, — быть может, если наши труды увенчаются успехом, построенное нами новое общество подарит мне настоящий живой глаз. Это не такая уж несбыточная мечта, хотя своего я лишился давно… Кстати, который час?

Интересно, какое общество позволит ему наконец увидеть меня, подумал я, слыша, как Тобитт отвечает: «Восемнадцать пятнадцать».

— Пора ехать, братья. Путь предстоит неблизкий, — напомнил Джек, подходя к столу. Око его теперь угнездилось в глазнице. С улыбкой он обратился ко мне: — Ну, так лучше?

Я кивнул. Меня сморила усталость — я просто кивнул.

— Вот и славно, — сказал он. — От всей души желаю, чтобы с тобой ничего подобного не случилось. От всей души.

— А если вдруг случится, попрошусь к твоему окулисту, — сказал я. — Тогда, быть может, я и сам себя видеть не буду, как другие меня в упор не видят.

Пристально посмотрев на меня, он неожиданно рассмеялся.

— Смотрите, братья, ему не изменяет чувство юмора. Он вновь проникся братскими чувствами. И все-таки желаю, чтобы такая штуковина тебе никогда не понадобилась. А вот с нашим теоретиком, Хамбро, нужно будет повидаться. Он изложит тебе план действий и даст необходимые рекомендации. А до поры до времени пусть все идет своим чередом. Этот шаг важен только в том случае, если мы сами делаем его таковым. В ином случае он канет в забытье, — вещал он, надевая пиджак. — И ты сам увидишь, что это правильно. Братство должно работать как отлаженный механизм.

Я посмотрел на него. Мне не терпелось принять ванну — меня опять преследовал тяжелый запах. Братья вставали и продвигались к выходу. Я остановился, чувствуя, что сорочка липнет к спине.

— И последнее, — негромко сказал Джек, положив руку мне на плечо. — Дисциплина проявляется, среди прочего, в том, чтобы не давать волю своей вспыльчивости. Учись побеждать братьев силой мысли, полемическим искусством. Все другое — для наших противников. Прибереги другое для них. А теперь ступай отдыхать.

Меня зазнобило. Его лицо вроде как приближалось и отдалялось, отдалялось и приближалось. Покачав головой, брат Джек невесело усмехнулся.

— Я знаю, каково тебе пришлось, — сказал он. — Жаль, конечно, что столько усилий было потрачено впустую. Но ведь и это — своего рода дисциплина. Я сужу по собственному опыту, но я намного старше тебя. Спокойной ночи.

Я заглянул в его глаз. Стало быть, брат Джек знает, каково мне пришлось. А который глаз незрячий, в самом-то деле?

— Спокойной ночи, — ответил я.

— Спокойной ночи, брат, — сказали все, кроме Тобитта.

«Да, скоро опустится ночь, но спокойной она не будет», — подумал я, откликаясь заключительным пожеланием спокойной ночи.

Они разошлись, а я, взяв пиджак, отправился к себе и присел к письменному столу. Мне было слышно, как они спускаются по лестнице, как внизу стучит входная дверь. Меня преследовало послевкусие низкопробной комедии. Да только все произошло наяву, я жил этой жизнью, и в историческом срезе другой осмысленной жизни у меня не предвиделось. Иначе я просто сгину. Превращусь в ничто, подобно Клифтону. В потемках я извлек из кармана куклу и положил ее перед собой на письменный стол. Клифтон погиб, это правда, но от смерти его не будет никакого толку. Похороны его — и те прошли бестолково. Даже любителям жареных фактов поживиться будет нечем. Слишком долго он выжидал, инструкции на нем закончились. Хорошо еще, что похоронить худо-бедно успели. И на том спасибо. А ведь это был вопрос буквально нескольких дней, но и тех ему не хватило, а я уже ничего не мог поделать. Но его, по крайней мере, больше нет в живых, а значит, уже ничто не может ему навредить.

Я еще посидел за столом, все больше досадуя и борясь со своей досадой. Уйти я не вправе; придется держать с ними связь, чтобы продолжать борьбу. Но я уже никогда не стану прежним. Никогда. После сегодняшних событий я не смогу ни выглядеть как прежде, ни думать как прежде. Каким мне суждено стать — непонятно. Назад, к прежнему состоянию, возврата нет, хотя прежнее состояние тоже было не сахар; да и слишком многое утрачено — прежним все равно уже не стать. Что-то во мне умерло вместе с Тодом Клифтоном… Да, во что бы то ни стало наведаюсь к Хамбро. Но сейчас я вернулся в зал. Схватил со стола тот стакан, с размаху зашвырнул его в дальний угол — и услышал, как он вприпрыжку покатился в темноту. Только тогда я спустился по лестнице.