Невидимый человек

Глава девятнадцатая

На свою первую лекцию я отправился в приподнятом настроении. Тема гарантировала интерес аудитории, а уж остальное зависело от меня. А будь я повыше ростом, да фунтов на сто потяжелее, то запросто мог бы повесить на грудь табличку с надписью «МНЕ ВСЕ ПРО НИХ ИЗВЕСТНО», чтобы сразить присутствующих наповал — так делают заправские демонические личности, слегка прирученные и одомашненные. Как Полю Робсону не приходится лицедействовать, так и мне не пришлось бы ничего изображать: все просто трепетали бы от одного моего вида.

Лекция и впрямь прошла неплохо; успех ей обеспечили сами заинтересованные слушатели, а последовавший за ней шквал вопросов развеял любые возможные сомнения на этот счет. Но под конец случилось нечто такое, о чем не предупредила меня даже моя болезненная мнительность. Я как раз обменивался приветствиями с аудиторией, когда появилась она — женщина, которая светится изнутри, будто старательно создавая образ самой жизни и женского плодородия. Она призналась, что у нее возникают затруднения в трактовке некоторых аспектов нашей идеологии.

— Вообще говоря, там многое очень запутано, — озабоченно произнесла она. — Не хотелось бы вас задерживать, но мне почему-то кажется…

— Ну что вы, — я отвел ее чуть в сторону от остальных, к входной двери, возле которой болтался наполовину свернутый пожарный шланг, — какие пустяки.

— Но, брат, — сказала она, — час поздний, и вы, должно быть, устали. Дело терпит, мне не к спеху.

— Не настолько же я устал, — возразил я. — И потом: если вас что-то беспокоит, мой долг — прояснить все вопросы.

— Но время уже позднее, — продолжила она. — Возможно, у вас получится навестить нас как-нибудь вечером — в любой день, когда вы не слишком заняты. Мы сможем все спокойно обсудить. Если, конечно…

— Если?

— Если только, — улыбнулась она, — мне не удастся договориться с вами прямо на сегодняшний вечер. Смею добавить, у меня получается отменный кофе.

— Тогда — к вашим услугам, — сказал я и толкнул дверь.

Квартира ее располагалась в одном из фешенебельных районов, и я не смог скрыть удивления при виде просторной гостиной.

— Понимаете, брат, — последнее слово она произнесла с подозрительной пылкостью, — мне в первую очередь интересны духовные ценности Братства. У меня, безо всяких усилий с моей стороны, сложилась экономически стабильная, не лишенная приятности жизнь, хотя какое это имеет значение, если в мире постоянно творится зло? В мире нет эмоционального и духовного спокойствия, нет справедливости.

Она уже снимала пальто, серьезно заглядывая мне в лицо, а я думал: неужели она — спасительница-пуританка, вернувшаяся к английским корням? Мне вспомнилось, как брат Джек однажды в частной беседе заметил, что состоятельные члены Братства щедро субсидируют его деятельность, ища политического спасения. Я бросил суровый взгляд в сторону хозяйки дома: мне показалось, что она слишком торопит события.

— Нетрудно заметить, что вы много размышляете на эти темы, — сказал я.

— Да, стараюсь, — ответила она, — и порой захожу в тупик… Но вы располагайтесь, я только уберу верхнюю одежду.

Это была невысокая, приятно пухленькая женщина с едва заметной проседью в иссиня-черных волосах; вскоре она появилась в длинном пеньюаре ярко-алого цвета, в котором смотрелась так великолепно, что я с некоторым смущением отвел глаза.

— Какая у вас прекрасная гостиная, — отметил я и скользнул взглядом по мебельному гарнитуру, который излучал насыщенное вишневое сияние, и дальше — по картине в розовых тонах, изображающей обнаженную женскую фигуру в натуральную величину — определенно кисти Ренуара. Повсюду висели и другие полотна, просторные необъятные стены, казалось, ожили от теплого, чистого цвета. «Что можно сказать обо всем этом?» — подумал я, глядя на абстракционистскую рыбу из полированной латуни, закрепленную на куске черного дерева.

— Приятно слышать, брат, — откликнулась она. — Мы тоже любим здесь отдыхать, при том что Хьюберт, должна признать, редко выкраивает время для домашнего очага. Он занятой человек.

— Хьюберт? — переспросил я.

— Мой муж. К сожалению, сейчас он в отъезде. Хьюберт был бы рад с вами познакомиться, но он вечно куда-то спешит. Неотложные дела, понимаете.

— Полагаю, это неизбежно, — изрек я, внезапно почувствовав себя не в своей тарелке.

— Так и есть, — ответила она. — Впрочем, нам с вами предстоит обсудить Братство и его идеологию, верно?

Ее голос и улыбка одновременно умиротворяли и внушали волнение. И причиной тому была не только атмосфера богатства и утонченности, чрезвычайно далекая от меня, но и сама возможность находиться здесь рядом с этой женщиной в преддверии оживленной дискуссии, когда все несуразно-невидимое и откровенно загадочное близилось к хрупкому и гармоничному равновесию. При всем своем богатстве она не лишена человечности, думал я, наблюдая за непринужденными движениями ее расслабленных рук.

— Наша организация ведет чрезвычайно многообразную деятельность, — начал я. — С чего именно мы начнем? Не исключено, что в каких-то вопросах я не смогу подсказать вам ничего дельного.

— О, мои вопросы не столь глубоки, — ответила она. — Уверена, вам по силам разрешить все мои сомнения. Располагайтесь вот здесь, на диване, брат, так будет удобнее.

Я сел, а она отошла к двери, и шлейф ее пеньюара томно заструился по восточному ковру. Обернувшись ко мне с порога, она улыбнулась.

— Быть может, вы предпочитаете вино, молоко — или все-таки кофе?

— Вино, благодарю вас, — ответил я: одно упоминание молока вызвало у меня внезапное отвращение.

Как-то все это неожиданно, думал я. Вернулась она с подносом, на котором стояли два бокала и графин, опустила поднос на низкий коктейльный столик — и до меня донесся музыкальный звук наливаемого тонкой струйкой вина; один из бокалов она пододвинула ко мне.

— За наше движение, — провозгласила она и, улыбаясь одними глазами, подняла свой бокал.

— За наше движение, — поддержал я.

— И за Братство.

— И за Братство.

— Ну хорошо, — я отметил, что у нее полуприкрыты веки, а подбородок чуть вздернут вверх, по направлению ко мне, — на каких конкретно аспектах нашей идеологии вы хотели бы заострить внимание?

— На всех сразу, — ответила она. — Мне хочется охватить всю систему целиком. Без нее жизнь страшно пуста и хаотична. Я искренне верю, что только Братство открывает перспективы иной, более осмысленной жизни… Я, конечно, понимаю: эта философская система слишком обширна, чтобы овладеть ею, так сказать, с наскока, но при этом она столь жизненна и актуальна, что, мне кажется, попробовать все же стоит. Разве не так?

— Пожалуй, именно так, — ответил я. — Из всех известных мне учений это наиболее значимо.

— Ой, как я рада, что наши взгляды совпадают. Должно быть, поэтому я всегда с волнением слушаю ваши лекции; не знаю, чем это объясняется, но от вас исходит пульсирующая энергия нашего движения. Невероятно! А еще рядом с вами мне так спокойно, но вместе с тем… — она загадочно улыбнулась и продолжила: — Должна признаться: вы внушаете мне страх.

— Страх? Вы же не серьезно? — удивился я.

— Честное слово, — сказала она, и я рассмеялся. — Такой сильный… первобытный страх.

Из комнаты будто улетучилась часть воздуха, оставив по себе неестественную тишину.

— Первобытный — вы не ошиблись? — переспросил я.

— Да, именно первобытный; разве вам не говорили, брат, что порой в вашем голосе слышатся удары там-тама?

— Господи, — расхохотался я, — а мне-то чудилось биение глубоких идей.

— Вы правы, конечно, — согласилась она. — Первобытный — не совсем подходящее слово. Точнее будет сказать — сильный, властный. Он парализует разум и чувства. Как ни назови, в нем столько голой мощи, что он буквально пронзает человека насквозь. Меня бросает в дрожь при одной лишь мысли о подобной жизненной энергии.

Теперь она сидела так близко, что я видел один-единственный черный завиток, выбивающийся из ее идеальной прически.

— Да, — сказал я, — это признак эмоционального напряжения, но наш научный подход позволяет его высвободить. Брат Джек считает, что мы — прежде всего организаторы. А эмоции можно не просто высвобождать, а направлять в определенное русло, и этим, среди прочего, определяется эффективность наших действий. Допустим, это прекрасное вино способно высвободить эмоции, но я сильно сомневаюсь, что с его помощью можно что бы то ни было организовать.

С грациозным наклоном вперед она положила руку на спинку дивана, говоря:

— Можно; а вы своими выступлениями достигаете и того и другого. Слушатели просто обязаны откликнуться, даже если им не очень понятно, что вы имеете в виду. Одна я понимаю, о чем вы говорите, и это еще больше вдохновляет.

— Смею вас заверить: аудитория влияет на меня ничуть не меньше, чем я — на нее. Отклик слушателей позволяет мне выкладываться до предела.

— А ведь есть еще один существенный важный момент, — продолжала она, — который заботит меня более всего прочего. Получается, что каждый новый день — это как наступление високосного года, когда женщине многое дозволено; так должно быть всегда. Женщинам надлежит стать такими же свободными, как мужчины.

«Будь я и в самом деле свободен, — подумалось мне, когда я поднимал бокал, — меня бы сейчас отсюда как ветром сдуло».

— По-моему, ваша лекция была исключительно удачной: нашему движению давно требуется борец за права женщин. А ведь до сегодняшнего дня даже вы, по моим наблюдениям, затрагивали в своих публичных речах только права меньшинств.

— Теперь у меня новое поручение, — объяснил я. — Одним из приоритетов нашей деятельности отныне будет женский вопрос.

— Что ж, это чудесно и весьма своевременно. Так или иначе, но у женщин должна появиться возможность влиять на уклад жизни. Продолжайте, пожалуйста: расскажите, какие у вас есть соображения по этому поводу. — Она чуть пододвинулась и легко коснулась моей руки.

И я продолжил — говорить мне было легче, нежели молчать; меня воодушевлял мой собственный задор и согревало вино. И только повернувшись к ней с каким-то вопросом, я заметил, что голова ее склонилась чуть ли не вплотную к моей, а глаза обшаривают мое лицо.

— Говорите, прошу вас, говорите, — услышал я. — Вы так доходчиво объясняете… не прерывайтесь.

Ее веки трепетали крылышками мотылька, но сейчас на смену этому трепету пришла мягкость губ; какая-то сила подтолкнула нас друг к другу. В этом порыве не было ни мысли, ни умысла, была лишь чистейшей воды теплота; но тут вдруг задребезжал дверной звонок, и я вскочил, стряхнув это наваждение, а звонок повторился, и она поднялась с дивана вслед за мной; плотные складки красного шлейфа упали на ковер, и она шепнула: «С вами все оживает, как по волшебству», после чего звонок раздался в третий раз. Я заметался в поисках своей шляпы, мне не терпелось смыться, унести ноги из этой квартиры, меня душила злость, а в голове крутилось: «Она спятила? Или оглохла?» А она следила за мной непонимающим взглядом, словно это я вел себя как помешанный. Но потом с внезапным остервенением вцепилась мне в руку и зачастила: «Сюда, сюда, в эту дверь», а при очередном звонке утянула меня за собой по небольшому коридору в жеманно-шелковую спальню, где бросила на меня оценивающий взгляд и с улыбкой сказала, не замечая моего возмущенного недоумения:

— Это моя.

— Ваша… ваша? Так звонят же?

— Не бери в голову, — проворковала она, глядя мне прямо в глаза.

— Будьте благоразумны, — сказал я, отталкивая ее в сторону. — Вы подойдете к двери?

— Ты хотел сказать «к телефону», да, солнышко?

— А как же старик… ваш супруг?..

— Он в Чикаго…

— А вдруг он…

— Нет-нет, солнышко, он не станет…

— Но нельзя же исключить такую вероятность?

— Брат, дорогой, поверь, мы с ним недавно разговаривали.

— Вы… что? Это какая-то игра?

— Ну-ну, бедный мальчик! Никакая это не игра, причин для беспокойства нет, мы вольны делать что угодно. Мой муж в Чикаго — ищет свою утраченную молодость, не иначе… — расхохоталась она, словно удивляясь этим словам. — От него очень далеки такие возвышенные материи, как свобода и необходимость, права женщин и так далее. Брат, солнышко, ты же понимаешь, мой социальный класс тяжело болен…

Я шагнул в другой конец спальни: слева была еще одна дверь, за которой поблескивали кафельные плитки и хромированные поверхности.

— Братство, милый. — Своими изящными пальчиками она впилась мне в бицепсы. — Обучай меня, направляй. Обучай меня прекрасным идеологическим принципам Братства. — Мне хотелось и остаться с ней, и броситься на нее с кулаками, но я знал, что не сделаю ни того ни другого. Неужели она пыталась меня погубить или заманить в ловушку, подстроенную каким-нибудь тайным врагом Братства, который сейчас притаился за дверью, вооружившись фотокамерами и набором взломщика?

— Непременно ответьте на звонок, — проговорил я нарочито спокойным тоном и попытался, не прикасаясь к ней, высвободить руки, потому что любое прикосновение…

— Тогда мы продолжим? — уточнила она.

Я кивнул, не сводя с нее глаз: она молча отвернулась, подошла к трюмо с большим овальным зеркалом и подняла трубку цвета слоновой кости. А я на миг увидел в зеркале себя, стоящего между хозяйкой дома и огромной белой кроватью: виноватая поза, напряженная физиономия, сбившийся набок галстук; а за кроватью виднелось еще одно зеркало, которое, будто на волне морского прилива, качало все отражения туда-сюда, туда-сюда, истово множа время, место и обстоятельства. Мое зрение пульсировало: предметы виделись мне то отчетливо, то смутно, будто бы кто-то без устали раздувал кузнечные меха, но в какой-то миг различил ее губы, которые беззвучно выговорили в мою сторону «прости», потом нетерпеливо — в трубку: «Да, у телефона», а потом опять в мою сторону, прикрывая трубку ладонью и улыбаясь: «Это моя сестра, одну минутку». В голове крутились забытые анекдоты про слугу, которого призвали потереть госпоже спинку, о шофере, который спит с женой хозяина, о носильщике из пульмановского вагона, которого чья-то богатая женушка по пути в Рино зазывает в купе первого класса… но мысленно я себе твердил: это все в интересах нашего движения, в интересах Братства. Теперь она, в очередной раз улыбнувшись, произнесла: «Да, Гвен, дорогуша. Конечно», подняла свободную руку, словно хотела пригладить волосы, одним быстрым движением сдернула, как покрывало, алый пеньюар, отбросила его в сторону и осталась совершенно нагая, а у меня перехватило дыхание при виде приятной округлости ее ладной фигурки, услужливо размноженной зеркалами. Но оказалось, что это был обман чувств, наваждение тут же развеялось, и через секунду она уже стояла передо мной в том же роскошном алом пеньюаре и загадочно улыбалась одними глазами.

Я двинулся было к выходу, раздираемый между злостью и неистовым возбуждением, услышал за спиной щелчок телефонного рычага и, почувствовав, как она скользнула мимо меня сзади, несколько запутался в хитросплетениях идеологии, физиологии, долга и желания. Шагнув к ней, я сказал себе: «Пусть ломают дверь, если кого принесет нелегкая, пусть заходят».

Я сам не понимал, сон это или явь. В квартире царила мертвая тишина, но до меня определенно донесся какой-то шорох из другого конца комнаты, а спящая рядом со мной женщина только легко вздохнула. Как странно. Воображение работало без остановки. По каштановой роще за мной гнался бык. Пришлось взобраться на горку, но там началось землетрясение. Шорох повторился; продрав глаза, я увидел незнакомца, который без интереса и без удивления взирал на меня из тускло освещенного коридора. Лицо его оставалось бесстрастным, но глаза смотрели пристально. Я прислушался к ровному дыханию спящей женщины. Она заворочалась.

— А, с приездом, дорогой, — протянула она словно издалека. — Уже вернулся?

— Как видишь, — ответил мужчина. — Разбуди меня пораньше — дел много.

— Непременно, дорогой, — сонно пробормотала она. — Отдыхай, доброй ночи…

— И тебе того же, — ответил он с дребезжащим сухим смешком.

Дверь затворилась. Прерывисто дыша, я некоторое время лежал в темноте. Странно все же. Протянул руку, дотронулся до спящей рядом женщины. Отклика не получил. Я склонился над ней и ощутил на лице теплое, чистое дыхание. Мне хотелось помедлить, продлить нечто бесценное, достигнутое слишком поздно и не без риска, но уже готового раствориться навсегда — как горько. Но эта женщина, как могло показаться, никогда и не бодрствовала, а случись ей проснуться сейчас — послышались бы крик и вопли. Я торопливо выскользнул из кровати и попытался отыскать свою одежду, ориентируясь на ту область тьмы, откуда прежде исходил свет. Двигаться пришлось ощупью, но в конце концов я обнаружил стул — правда, пустой. А куда подевались мои вещи? Ну что за идиот! Как можно было впутаться в такую историю! Нагишом, в потемках я продолжил поиски, отыскал стул со своими вещами, торопливо оделся и на цыпочках вышел, задержавшись на миг только в дверях, чтобы напоследок оглянуться из тускло освещенного коридора. Хозяйка дома, прекрасная мечтательница, безмятежно — ни сопения, ни улыбки — спала, подложив белую, как слоновая кость, руку под голову с копной иссиня-черных волос. С неистово бьющимся сердцем я прикрыл за собой дверь, ожидая, что сейчас мне преградит путь тот мужчина, или не тот, или целая толпа. Но потом все же спустился по лестнице.

В многоквартирном доме было тихо. У входа дремал седовласый швейцар: его туго накрахмаленная манишка вздымалась в такт дыханию, фуражка слетела. На улицу я вышел весь в испарине, все еще гадая, не привиделся ли мне тот субъект. Возможно ли, что я его заметил, а он меня — нет? Или, может статься, он меня заметил, но, наученный то ли житейским опытом, то ли распущенностью нравов, то ли гипертрофированной вежливостью, решил не связываться. Почему он смолчал, не признал меня, не обругал? Не полез в драку? И даже не взвился от поведения жены? А вдруг мне устроили испытание на стрессоустойчивость? Если так, то враги Братства не упустят случая нас ославить. Меня прошиб холодный пот. Ну почему вожаки Братства постоянно втягивают в наши дела своих женщин? Мы хотим добиться социальных, политических и экономических перемен, но почему между нами и этими переменами вечно вклинивается женщина? С какой стати, черт побери, они с завидным упорством путают классовую борьбу с кассовой, тем самым принижая и нас, и самих себя, и все человеческие побуждения?

Весь следующий день я провел в состоянии невыносимой усталости, напряженно ожидая разъяснений по поводу этого плана. Между тем я уже не сомневался, что за нами действительно велось наблюдение: некий субъект с портфелем заглянул в неплотно прикрытую дверь и якобы меня не заметил. Теперь мне мерещилось, что субъект, который разговаривал как безразличный ко всему супруг, — это известный мне влиятельный член Братства, причем настолько хорошо известный, что неспособность припомнить его имя сводила меня с ума. Рабочие документы на моем письменном столе так и остались нетронутыми. При каждом телефонном звонке я содрогался от ужаса. И не выпускал из рук железное звено цепи от кандалов Тарпа.

У меня созрело решение: дождаться четырех часов и, если до тех пор не последует звонка, считать, что опасность миновала. Пока все идет хорошо, внушал я себе, даже ни на какое мероприятие не вызвали. В конце концов я набрал ее номер, и мне ответил восторженный, жизнерадостный, негромкий голосок, но ни намека на события минувшей ночи или на появление того субъекта не последовало. А мне самому приставать с вопросами было неловко, тем более в свете ее сдержанного, оживленного тона. Быть может, так заведено у людей, умудренных житейским опытом или гипертрофированно вежливых? Быть может, в момент разговора рядом находился ее муж, с которым у них полное взаимопонимание, особенно в вопросе о правах женщин.

Она поинтересовалась, готов ли я прийти для продолжения дискуссии.

— Да, безусловно, — ответил я.

— О, брат, — выдохнула она.

Со смешанным чувством облегчения и тревоги я повесил трубку. Меня не покидало ощущение, что мне в самом деле устроили проверку, которую я не выдержал. Всю следующую неделю эти события не шли у меня из головы, но в итоге я еще больше запутался и решительно не понимал своего положения. Никаких перемен в своих отношениях с братом Джеком и остальными я не заметил. А если бы и заметил, то все равно не смог бы определить, с чем это связано — возможно, что с прежними обвинениями в мой адрес. Я угодил в ловушку и уже не видел различий между виной и невиновностью: они слились воедино. Постоянное нервное напряжение, застывшие черты лица и уклончивый взгляд сделали меня похожим на брата Джека и других лидеров Братства. Потом у меня накопились неотложные дела по работе, я слегка утратил бдительность и решил занять выжидательную позицию. Наперекор чувству вины и постоянным сомнениям учился забывать, что собой представляю: одинокий, кругом виноватый чернокожий брат; выбросив это из головы, я уже с гордо поднятой головой шел на встречи с белыми, улыбаться старался сдержанно, а не от уха до уха и смело протягивал руку для первого дружеского рукопожатия. Все это я проделывал с необходимой смесью высокомерия и застенчивости, которая устраивала всех. Меня поглотила лекционная деятельность: я утверждал и отстаивал права женщин и в то же время тактично обходился с толпами юных поклонниц, не путая идеологию с физиологией, но это давалось мне с трудом, поскольку многие сестры между собой решили (и ожидали от меня аналогичного мнения), что идеология — это не более чем прозрачное прикрытие для настоящей жизни.

Я заметил, что перед моими выступлениями в центральном округе многие слушательницы настраиваются на нечто такое, чему даже нет названия. Это я понимал без слов, на интуитивном уровне, вне зависимости от темы лекции. Стоило мне занять свое место на подиуме, как у них наступала этакая разрядка, но не в виде смеха, не в виде выплеска простых, вполне стабильных эмоций. Причина от меня ускользала. И всякий раз я чувствовал себя виноватым. Однажды в середине лекции, вглядевшись в море лиц, я подумал: «А вдруг они знают? Не здесь ли собака зарыта?» — тем самым едва не сорвав лекцию. Но в одном я не сомневался: ко мне эти девушки относились не так, как к другим чернокожим братьям, которые столь часто развлекали женскую аудиторию всякими байками, что слушательницы начинали смеяться, не давая такому лектору и рта раскрыть. Нет, загвоздка была в другом. Видимо, у моих слушательниц сформировались особые ожидания, настроения, надежды: как будто они хотели видеть во мне не просто докладчика или комика. Моему пониманию это было недоступно. Я разыгрывал перед ними пантомиму, которая была красноречивее самых выразительных слов. Я участвовал в игре, но разгадка ее мне не давалась, как не давалась разгадка тайны того субъекта в тускло освещенном коридоре. Через некоторое время я предположил, что наиболее вероятная причина — голос. Твой голос вкупе с их желанием увидеть в тебе живое доказательство их веры в Братство; в какой-то момент я решил больше не терзать себя этими догадками и махнул на них рукой.

И вот однажды вечером, когда я заснул над конспектами нового цикла лекций, меня разбудил телефонный звонок: мне надлежало явиться на экстренное совещание в штаб-квартиру Братства, куда я отправился с содроганием. Одно из двух, размышлял я: либо опять вытащат на свет те обвинения, либо пришьют связь с той женщиной. Нет, надо же: угодить в ловушку, расставленную женщиной! Что я им скажу; мол, да, человек слаб, а она была чертовски соблазнительна? И как это соотносится с обязательствами по укреплению Братства?

Пинками я выгнал себя из дома и, конечно, опоздал. В зале стояла невыносимая духота: три крошечных вентилятора натужно гоняли плотный воздух, а братья сидели с закатанными рукавами вокруг исцарапанного стола, на котором стоял кувшин с ледяной водой, поблескивающий бусинками влаги.

— Братья, простите за опоздание, — извинился я. — Меня задержало неотложное дело: я вносил последние правки в текст завтрашней лекции.

— В таком случае мог бы не напрягаться и сэкономил бы время членам комитета, — высказался брат Джек.

— Не понял. — Меня почему-то затрясло.

— Он хочет сказать, что ты можешь больше не беспокоиться на тему женского вопроса. Это поручение с тебя снимается, — объяснил брат Тобитт.

Я уж было набрал полную грудь воздуха для достойного ответа, но меня опередил брат Джек и сразу огорошил вопросом:

— Что произошло с братом Тодом Клифтоном?

— С братом Клифтоном?.. Вообще-то я его с месяц не видел. Я был слишком занят на новом участке? А что случилось?

— Он исчез, — отчеканил брат Джек, — исчез! Так что не трать время на лишние вопросы. Мы тебя не за этим вызвали.

— И давно вы узнали о его исчезновении?

Брат Джек постучал по столу молоточком.

— Нам лишь известно, что он пропал. Теперь перейдем к делу. Брат, ты немедленно возвращаешься в Гарлем. Там назревает серьезный кризис, поскольку брат Тод Клифтон не только исчез, но и перестал выполнять свои обязанности. Вдобавок Рас-Увещеватель и его расистская банда под этим предлогом усилили свою агитацию. Ты вернешься в Гарлем и примешь все необходимые меры, чтобы восстановить наше влияние среди местного населения. Необходимую поддержку мы окажем, а ты подготовишь план и доложишь его членам комитета на специальной стратегической сессии. Время и место тебе сообщат завтра. И прошу, — он потряс в воздухе молоточком, — без опозданий!

Я почувствовал такое облегчение от отсутствия в повестке моих собственных проблем, что не стал задерживаться и узнавать, обращались ли наши в полицию по поводу этого исчезновения. Вся эта история выглядела несколько подозрительно. Если такой человек, как Клифтон, с развитым чувством долга вдруг ни с того ни с сего исчез, на то должна иметься очень веская причина. Не приложил ли к этому руку Рас-Увещеватель? Вряд ли. По сравнению с другими районами в Гарлеме наши позиции были сильны. Еще месяц назад, как раз накануне моего перевода в деловой центр, Раса освистали бы на улице, надумай он пойти против нас. Зачем я только осторожничал, боясь подвести членов комитета, и прекратил связь и с Клифтоном, и со всем гарлемским отделением. И тут мне вдруг показалось, что я восстал из спящих.