Невидимый человек

Глава девятая

Я вышел из пансиона: день стоял прозрачный и светлый, а солнце жгло глаза. Лишь небольшое белоснежное облако висело высоко в утреннем голубом небе, и какая-то женщина уже развешивала белье на крыше. Я чувствовал, что прогулка идет мне на пользу. Уверенность в себе крепла. В самом конце острова в тонкой пастельной дымке возвышались величественные, таинственные небоскребы. Мимо проехал молоковоз. Я думал о колледже. Чем сейчас занимаются в кампусе? Опустилась ли низко луна в ночи, ясным ли выдался рассвет? Протрубил ли горн к завтраку? Разбудил ли сегодня девушек в общежитиях раскатистый рев крупного быка-производителя, заглушающий колокольчики, рожки и шумы начала рабочего дня, как это обычно бывало весенним утром, когда я еще там жил? Ободренный воспоминаниями, я ускорил шаг, и тут меня охватила убежденность, что сегодня особый день. Что-то непременно должно произойти. Я похлопал по портфелю, думая о лежащем внутри письме. Последнее стало первым — добрый знак.

Впереди, у обочины я увидел мужчину, толкающего груженную рулонами голубой бумаги тележку, и услышал, как он что-то напевает чистым, звонким голосом. Это был блюз, и я отправился вслед за незнакомцем, вспоминая времена, когда такие песни звучали дома. У меня возникло такое ощущение, будто часть воспоминаний обогнула по касательной жизнь в кампусе и вернула меня к эпизодам, уже давно выброшенным из головы. От подобных напоминаний никуда не деться.

И поравнявшись с ним, я был поражен, когда он меня окликнул.

— Послушь-ка, дружище…

— Да? — Я остановился, чтобы посмотреть в его покрасневшие глаза.

— В это прекрасное утро скажи-ка мне вот что… Эй! Погоди, чувак, нам же с тобой по пути!

— Что ты хочешь услышать? — спросил я.

— Мне вот что интересно, — сказал он, — где тут собака зарыта, а?

— Собака? Собака зарыта?

— Ну да. — Он остановил тележку и облокотил ее на подставку. — В том-то и вопрос. Где… — он присел, поставив одну ногу на бордюр, словно сельский проповедник, собирающийся постучать по своей Библии, — собака… зарыта. — Голова его дергалась при каждом слове, как у разъяренного петуха.

Я нервно хохотнул и отступил на шаг назад. Он не сводил с меня своих проницательных глаз.

— А пес ее знает, — он почему-то пришел в раздражение, — где зарыта эта клятая собака? Я же вижу: ты из наших, с Юга, так чего прикидываешься, будто зачина такого никогда не слыхал? Черт, неужели сегодня поутру никого тут нету, кроме нас, цветных… Брезгуешь, стало быть, со мной знаться?

Внезапно я и смешался, и разозлился.

— Брезгую? О чем ты вообще?

— Ты не увиливай, отвечай. Ты на чем собаку съел?

— Какую еще собаку?

— Да не какую, а ту самую.

Досаде моей не было предела.

— Ты на меня собак-то не вешай, — сказал я, он расплылся в ухмылке.

— Спокойно, чувак. Не сходи с ума. Дьявольщина! Я-то думал, ты точняк ее съел. — Он прикидывался, будто мне не верит.

Я пошел дальше, но он толкнул тележку вслед за мной. И вдруг мне стало не по себе. Что-то в нем было от ветеранов из «Золотого дня»…

— Что ж, а может, все наоборот, — сказал он. — Может, она первая на тебя напала.

— Может, — ответил я.

— Если так, то тебе повезло, что это всего-навсего собака, потому что, мэн, скажу тебе: на меня, кажись, медведь напал…

— Медведь?

— Да, черт возьми! Тот самый! Видишь заплаты, где он когтями по моей заднице прошелся?

Оттянув сзади штаны, как у Чарли Чаплина, он разразился нутряным хохотом.

— Мэн, Гарлем этот — сущая медвежья берлога. Но я вот что тебе скажу. — Неожиданно он будто бы стал быстро трезветь. — Для нас с тобой это лучшее место на свете, и, если в ближайшее время жизнь не наладится, я собираюсь отловить этого медведя и отправить куда угодно, только не на волю!

— Не позволяй ему оказывать тебе медвежьи услуги, — сказал я.

— Ни в коем разе, мэн, я начну с того, который будет мне по зубам.

Чтобы ответить, я попытался вспомнить какую-нибудь поговорку о медведях, но на ум пришла лишь песня про Братца Кролика и Братца Медведя… О которых давным-давно позабыли, и мысли о них теперь навевали тоску по дому.

Я хотел уйти, но все же находил определенное успокоение, шагая с ним рядом, как будто уже не раз, но в другое утро и в другом месте проделывали мы этот путь…

— Что у тебя там такое? — спросил я, указывая на рулоны синей бумаги, сложенные в тележке.

— Синьки, мэн. У меня тут синек фунтов сто, а я так ничего и не смог построить!

— Синьки — это чертежи? Что по этим чертежам строить? — поинтересовался я.

— Разрази меня гром, если я знаю… да все подряд. Столицы, городишки, загородные клубы. Или просто дома всякие. Я был чертовски близок к тому, чтобы построить для себя, как в Японии делают, дом из бумаги, кабы в таком можно было жить. Не иначе как у кого-то изменились планы, — добавил он со смехом. — Я спросил владельца, почему они избавляются от этих рулонов, и он ответил, что синьки загромождают проход, вот и приходится время от времени их выбрасывать, чтобы освободить место для новых. Знаешь, а ведь они по большей части так и не пригодились.

— У тебя их прорва, — подметил я.

— Да, и это не все. Наберется еще пара таких тележек. Здесь работы на целый день. Люди вечно то строят планы, то меняют.

— Так и есть, — сказал я, вспомнив о своих письмах, — но это неправильно. Планов надо придерживаться.

Он посмотрел на меня, вдруг став серьезным.

— Зелен ты еще, чувачок, — сказал он.

Я не ответил. Мы подошли к повороту на вершине холма.

— Что ж, чувачок, приятно было потрепаться с парнишкой из страны отцов, но недосуг мне. Вот одна из проверенных улиц, всю дорогу под горку идет. Могу спускаться по ней долго и не устать к концу дня. Будь я проклят, если позволю им свести себя в могилу. Как-нибудь свидимся… И знаешь что?

— Что же?

— Сначала я подумал, что ты знаться со мной брезгуешь, но теперь очень рад тебя видеть…

— Надеюсь, что так, — сказал я. — Да не волнуйся ты.

— Не буду. Чтобы выжить в этом городишке, нужно всего-то иметь чуток умишка, наглости да храбрости. Черт возьми, мэн, мне это все досталось от рождения. На самом деле я-седьмой-сын-седьмого-сына-родился-в-рубашке-вырос-на-костях-черной-кошки-корнях-Иоанна-Завоевателя-и-сурепки, — пробормотал он, глаза его сияли, а губы ходили ходуном. — Врубаешься, чувачок?

— Больно быстро тараторишь. — Меня разбирал смех.

— Лады, сбавлю темп. Стих сложу, но тебя не накажу. Я Питер Уитстроу, что с меня взять? У Сатаны я единственный зять. Ты ведь южанин, так? — спросил он, по-медвежьи склонив голову набок.

— Да, — ответил я.

— Ну, не зевай! Меня зовут Блю, вилы возьму — тебя заколю. Фи-фай-фо-фам. Сатану застрелишь сам, нашего героя, Господа Стинджроя!

Я невольно улыбнулся. Его слова мне понравились, но как на них ответить, я не придумал. Такие приколы я с детства знал, да забыл; набрался их на школьном дворе…

— Врубаешься, чувак? — хохотнул он. — Ну ты это, заходи меня проведать. Бренчу на фоно, с тележкой давно, слыву алкашом, хожу нагишом. Научу тебя полезным дурным привычкам. Еще спасибо скажешь. Ну, бывай, — сказал он.

— Пока, — ответил я, провожая его взглядом.

Проследил я, как он свернул со своей тачкой за поворот на пригорке, налегая на рукоять, а затем, уже на спуске, раздалось его приглушенное пение:

«Что значат эти слова?» — задумался я. Всю свою жизнь слышал эту песню и только сейчас понял, насколько странный у нее смысл. Кому она адресована: женщине или какому-то необычному существу типа сфинкса? Речь однозначно шла о его женщине, о не-женщине, никакая другая под это описание не подходила. И зачем вообще описывать кого бы то ни было столь противоречивыми словами? Или все-таки речь идет о сфинксе? Старик в чаплинских штанах с пыльным задом любил ее или же ненавидел? А может, пел просто так? И какая, интересно, женщина могла полюбить такого охламона?

А он-то как мог ее полюбить, если она и впрямь такая страхолюдина, как в песне поется? Я шел своей дорогой. Наверное, каждый кого-нибудь да любит; но мне это было чуждо, особо задумываться о любви я не мог; перед дальней дорогой ничем нельзя себя связывать, а мне предстояла дальняя дорога обратно, в кампус. Я шагал вперед, слушая, как песня возчика оборачивается унылым, протяжным свистом, который в конце каждой строчки растворялся в дрожащих, низких нотах блюза. Эти завывания и вибрации напомнили мне звуки железнодорожного состава, который одиноко мчит на бешеной скорости в одинокой ночи. Он был зятем Сатаны, тут не поспоришь, а еще умел насвистывать трезвучия… Проклятье, подумал я, эти ребята чертовски хороши! И тут меня то ли взяла гордость, то ли сразило отвращение.

На углу я зашел в аптеку-закусочную, где расположился за барной стойкой. Несколько мужчин нависали над тарелками с едой. Пузатые стеклянные кофейники медленно подогревались над синим пламенем. Аромат жареного бекона проникал мне в глубину желудка, когда буфетчик, который открывал створки гриля, переворачивал нежирные полоски бекона и снова закрывал створки. Чуть дальше, стоя лицом к барной стойке, загорелая белокурая студенточка, расплываясь в улыбке, приглашала всех и каждого выпить кока-колы. Подошел буфетчик.

— Для тебя у меня есть кое-что особенное, — сказал он, ставя передо мной стакан воды. — Как насчет фирменного блюда?

— И что же в него входит?

— Свиные котлеты на косточке, пюре из кукурузной крупы, одно яйцо, горячие булочки и кофе!

Он облокотился на барную стойку с таким видом, который словно сообщал: вот, парнишка, ты наверняка запрыгаешь от восторга. Неужели у меня на лбу написано, что я — южанин?

— Мне апельсиновый сок, тосты и кофе, — холодно сказал я.

Он покачал головой.

— Ты меня обдурил. — Он запихнул два хлебных ломтика в тостер. — Я был готов поклясться, что ты любитель свиных котлеток. Сок большой или маленький?

— Большой, — ответил я.

Молча уставившись в затылок буфетчика, нарезавшего апельсин, я думал: хорошо бы сейчас заказать фирменное блюдо, встать и уйти. Не слишком ли много он о себе возомнил?

В толстом слое мякоти, скопившемся в верхней части стакана, плавала апельсиновая косточка. Я выловил ее ложкой и проглотил эту кислую жижу, гордясь тем, что устоял перед свиной котлетой с кукурузным пюре. Волевой поступок, показывающий, как я изменился, — в колледж вернусь бывалым человеком. По большей части останусь прежним, думал я, помешивая кофе, но в то же время едва уловимо изменюсь, озадачив тех, кто никогда не бывал на Севере. В колледже всегда было полезно немного отличаться от других, особенно тому, кто стремился выбиться в лидеры. Все о тебе говорили, пытались тебя разгадать. Но мне следовало быть осторожнее, не косить под негра с Севера; этого они не оценят.

Поступать, думал я с улыбкой, нужно вот как: намекать, что все твои слова и действия имеют глубокий тайный смысл, кроющийся под поверхностью. Вот это им бы понравилось. И чем больше напустить туману, тем лучше. Необходимо заставить их гадать, точно так же, как они гадали насчет доктора Бледсоу. Останавливался ли он в дорогом отеле для белых, когда приезжал в Нью-Йорк? Ходил ли на вечеринки с попечителями? И как себя вел?

Дружище, готов поспорить: он там сыт, и пьян, и нос в табаке. Я слыхал, в Нью-Йорке старина Док не останавливается на красный свет. Говорят, он хлещет добрый красный виски, курит отменные сигары и напрочь забывает о вас, недоучках-неграх, живущих тут, в этом кампусе. А еще поговаривают, на Севере он требует, чтоб к нему обращались «мистер доктор Бледсоу».

Я усмехнулся, припомнив тот разговор. Мне было хорошо. Возможно, это и к лучшему, что меня отчислили. Зато я узнал куда больше. До этого момента все студенческие сплетни казались лишь злыми и неуважительными; а теперь до меня дошло, что они были только на руку доктору Бледсоу. Не важно, любили мы его или нет: он попросту не шел у нас из головы. Вот в чем секрет лидерства. Странно, что этот вывод созрел у меня только теперь: казалось бы, я все знал с самого начала, но никогда не давал себе труда об этом задуматься. А здесь расстояние до кампуса будто открыло мне глаза, и я стал размышлять свободно. Вывод пришел на ум так же естественно, как легла в ладонь монета, которую я только что бросил на барную стойку, расплачиваясь за свой завтрак. Цена его составляла пятнадцать центов; нащупывая в кармане пятак, я случайно достал второй десятицентовик и при этом подумал: разве оскорбительно, когда один из нас оставляет чаевые одному из них?

Отыскав глазами буфетчика и задержав на нем взгляд, я понаблюдал, как он подает свиные котлеты с кукурузным пюре светлоусому посетителю, а затем бросил десятицентовик на барную стойку и пожалел лишь о том, что звякнул он не так убедительно, как монета в полдоллара.

У дверей в приемную мистера Эмерсона мне пришло в голову, что следовало бы, наверное, подождать начала рабочего дня, но я отогнал эти мысли и вошел. Понадеялся, что своим ранним приходом сообщу, как остро нуждаюсь в работе и как быстро смогу выполнять любые поручения. Не зря же говорится: первым пришел — свою выгоду нашел. Или это касается только еврейского бизнеса? Я достал из портфеля письмо. Эмерсон — фамилия христианская или иудейская?

Внутри все выглядело как в музее. Я оказался в просторном помещении, оформленном в приглушенных тропических тонах. Одну стену почти целиком занимала огромная разноцветная карта, и от каждого ее участка тянулись плотные шелковые ленточки, ведущие к шеренге постаментов из черного дерева, на которых выстроились стеклянные банки с образцами натуральных продуктов из разных стран. Компания занималась импортом. Я восторженно разглядывал интерьер. До чего же красиво все подобрано: картины, бронзовые статуэтки, гобелены. От неожиданности я чуть было не выронил портфель, когда услышал голос:

— Вы по какому вопросу?

Передо мной возник образ, будто сошедший с рекламного плаката: румяное лицо, безупречно уложенные белокурые волосы, костюм из легкой ткани, прекрасно подогнанный по широкоплечей фигуре, живые серые глаза за стеклами очков в прозрачной оправе.

Я объяснил, что мне назначено.

— Ах, да, — сказал он. — Вы позволите взглянуть на письмо?

Передавая конверт в протянутую руку, я отметил золотые запонки на мягких белых манжетах. После беглого взгляда на конверт он снова посмотрел на меня с каким-то непонятным интересом и произнес:

— Присаживайтесь, пожалуйста. Я сейчас.

Удалялся он бесшумно, широким шагом, покачивая бедрами, отчего мне сделалось не по себе. Пройдя дальше, я устроился в кресле из тикового дерева, среди шелковых изумрудно-зеленых подушек, на колени положил портфель и замер. Видимо, до моего прихода этот человек сидел именно здесь: на столе, который украшало чудное карликовое деревце, в нефритовой пепельнице дымилась непотушенная сигарета. Рядом лежала раскрытая книга под названием «Тотем и табу». Я осмотрел подсвеченный шкаф-витрину в китайском стиле: в нем красовались изящные статуэтки лошадей и птиц, небольшие чаши и вазочки — каждый предмет на деревянной резной подставке. В приемной царила гробовая тишина, которую вдруг нарушило яростное хлопанье крыльев: на фоне одного из широченных окон я увидел цветовую вспышку, как будто в той стороне штормовым ветром разбросало ворох ярких лоскутов. Оказалось, здесь, ко всему прочему, находился еще и вольер с тропическими птицами, и, когда хлопанье крыльев прекратилось, за окном, вдалеке, показались два парохода, рассекавших зеленоватые воды залива. Одна крупная птица залилась песней, и я не мог оторвать глаз от ее пульсирующего яркого сине-красно-желтого зоба. Зрелище открывалось поразительное: птицы взлетали и порхали, оперение их то и дело вспыхивало ослепительным пламенем, наподобие пестрого восточного веера. Мне захотелось подойти поближе к клетке, чтобы получше разглядеть это чудо, но я передумал. Это могло показаться неуместным. Так я и рассматривал приемную, сидя в кресле.

Да, подумал я, заслышав, как та же птица издает мерзкие крики: «Эти ребята — цари земные!» Ничего подобного мне не доводилось видеть нигде, даже в музее колледжа. На память приходили только немногочисленные растрескавшиеся реликвии времен рабовладельческого строя: железный котел, древний колокол, различные оковы, примитивный ткацкий станок, прялка, калебас, уродливый, издевательски ухмыляющийся африканский божок из черного дерева (подарок колледжу от путешественника-миллионера), кожаный хлыст с медными заклепками, клеймо с двумя одинаковыми буквами: «ММ»… Хотя все эти предметы я видел крайне редко, они врезались мне в память. Приятного в них было мало, и я обходил стороной витрину, где они покоились, предпочитая рассматривать фотографии первых лет после Гражданской войны — эпохи, очень похожей на ту, что описывал слепой Барби. Да и те снимки меня не особо привлекали.

Я попытался расслабиться; красивое кресло оказалось жестким. Куда делся тот человек? Уж не заподозрил ли какую-нибудь исходящую от меня враждебность? Досадно, что я не заметил его первым. Такое нельзя оставлять без внимания. Вдруг из клетки донесся истошный вопль, и я вновь увидел безумную вспышку, словно птицы в один миг полыхнули огнем: они неистово бились о бамбуковые прутья, но так же внезапно успокоились, когда распахнулась дверь и тот самый блондин, держась за дверную ручку, жестом пригласил меня войти. Внутренне оцепенев, я подошел к нему. Приняли меня или отвергли?

В глазах его читался вопрос.

— Входите, прошу, — сказал он.

— Благодарю, — ответил я, ожидая, что он пройдет первым.

— Прошу, — повторил он с легкой улыбкой.

Я вошел в кабинет, ища хоть какой-нибудь знак в тоне его слов.

— Хочу задать вам несколько вопросов, — сказал он, помахав моим рекомендательным письмом в сторону пары стульев.

— Слушаю, сэр, — ответил я.

— Скажите, какую цель вы преследуете? — спросил он.

— Мне нужна работа, сэр, чтобы скопить необходимую сумму и осенью вернуться в колледж.

— В тот же самый?

— Да, сэр.

— Понятно. — Некоторое время он сверлил меня испытующим взглядом. — Когда планируете получить диплом?

— В следующем году, сэр. Первые два курса я уже отучился…

— Вот как? Это очень хорошо. И сколько же вам лет?

— Почти двадцать, сэр.

— Перешли на третий курс в девятнадцать лет? Вы и вправду способный студент.

— Благодарю вас, сэр, — сказал я, начиная получать удовольствие от беседы.

— Спортом занимались? — поинтересовался он.

— Нет, сэр.

— Вы прекрасно сложены, — отметил он, разглядывая меня с головы до ног. — Из вас, смею предположить, вышел бы отличный спринтер.

— Никогда не пробовал, сэр.

— Полагаю, глупо даже спрашивать: что вы думаете о своей альма-матер? — произнес он.

— Считаю, что это одно из лучших учебных заведений в мире, — с глубоким чувством ответил я.

— Понятно, понятно, — протянул он с внезапным, удивившим меня недовольством.

Я снова насторожился, когда он пробормотал что-то невнятное о «ностальгии по Гарвардскому парку».

— А если бы вам дали возможность закончить обучение в каком-нибудь другом колледже? — спросил он, и глаза его за стеклами очков расширились. К нему вернулась улыбка.

— Другой колледж? — переспросил я, сбитый с толку.

— Именно так: скажем, где-нибудь в Новой Англии…

Я проглотил язык. Что имелось в виду — Гарвард? Хорошо это или плохо? К чему он клонит?

— Право, не знаю, сэр, — осторожно ответил я. — Никогда об этом не думал. Мне осталось учиться всего год, и… понимаете… я там всех знаю, и все знают меня…

Заметив в его взгляде признаки какой-то обреченности, я осекся. Что у него на уме? Вероятно, не надо было так откровенничать насчет возвращения в колледж — вдруг он не приветствует высшее образование для таких, как я… Но, черт возьми, он же простой секретарь… Или нет?

— Понимаю, — спокойно сказал он. — С моей стороны было самонадеянно даже предлагать другой колледж. Наверное, колледж — это нечто вроде родительского гнезда… святая святых.

— Да, сэр, — поспешно согласился я. — Так и есть.

Он нахмурился.

— Но теперь придется задать неудобный вопрос. Не возражаете?

— Ничуть не возражаю, сэр, — нервно ответил я.

— Неловко допытываться, но спросить совершенно необходимо… — Печально взглянув на меня, он подался вперед. — Скажите, вы читали письмо, с которым пришли к мистеру Эмерсону? Вот это, — уточнил он, взяв со стола конверт.

— Что-что? Конечно нет, сэр! Оно адресовано постороннему человеку, мне бы и в голову не пришло вскрывать…

— Само собой, вы бы не стали этого делать, — сказал он, махнув рукой и выпрямившись. — Извините, не стоит воспринимать это всерьез, равно как и назойливые вопросы личного свойства, зачастую облекаемые в якобы безличные формы.

Я не верил своим ушам.

— Неужели письмо было вскрыто, сэр? Кто-то рылся в моих вещах и…

— Что вы, вовсе нет. Закроем этот вопрос… Расскажите, будьте добры, чем вы собираетесь заняться после окончания колледжа?

— Еще не знаю, сэр, но мне хотелось, чтобы меня оставили в колледже на должности преподавателя или в составе административного персонала. И… Ну…

— Да? И что еще?

— Ну, м-м-м, я охотно стал бы ассистентом доктора Бледсоу…

— Ах, вот оно что. — Поджав губы, он откинулся назад. — Вы очень высоко метите.

— Это так, сэр. Я готов работать не покладая рук.

— Целеустремленность — удивительная сила, — продолжал он, — но порою она слепит… А с другой стороны, может и привести к успеху, как было с моим отцом…

В его голосе появились новые нотки; он хмуро смотрел на свои подрагивающие пальцы.

— Единственная загвоздка: целеустремленность подчас заслоняет реальную действительность. Вот скажите мне, сколько у вас таких писем?

— Кажется, семь, сэр, — ответил я, сбитый с толку таким поворотом разговора. — Они…

— Семь! — почему-то вспылил он.

— Да, сэр, столько я получил от доктора Бледсоу…

— А позвольте узнать, многие ли адресаты удостоили вас личной встречи?

У меня екнуло сердце.

— Ни с кем из них я пока не встречался, сэр.

— И это у вас последнее письмо?

— Да, сэр, так и есть, но я жду ответов… Мне сказали…

— Конечно, все семеро с вами свяжутся. Они ведь, как на подбор, благонамеренные американцы.

Теперь в его тоне звучала явная ирония, и я вконец растерялся.

— Семь, — загадочно повторил он. — Ах, не заставляйте меня вас огорчать. — Он сделал элегантный жест самобичевания. — Не далее как вчера вечером у меня была напряженная беседа с психоаналитиком, и сейчас любая мелочь способна вывести меня из равновесия. Как будильник без кнопки отключения. Вот так — раз! — бросил он, хлопая ладонями по бедрам. — Дьявольщина, что такое? — Он сильно разволновался. Одна сторона его лица задергалась и распухла.

Я наблюдал, как он закуривает сигарету, и думал: что, черт возьми, происходит?

— Многие несправедливости настолько несправедливы, что не облекаются в слова, — сказал он, выпуская облако дыма, — и слишком противоречивы для идей и речей. Кстати, вы бывали в клубе «Каламус»?

— Даже не слышал о таком, сэр, — сказал я.

— Не слышали? Он весьма популярен. Его посещают многие из моих гарлемских друзей. Место встречи писателей, художников и всякого рода знаменитостей. В городе нет больше ничего похожего, и, как ни странно, ему присущ типично европейский колорит.

— В ночных клубах мне бывать не доводилось, сэр. Непременно туда загляну, ознакомлюсь… как только начну зарабатывать хоть какие-то деньги, — добавил я в надежде вернуться к вопросу о работе.

Тряхнув головой, он посмотрел на меня, и по его лицу вновь пробежал тик.

— Очевидно, я, по обыкновению, уклонился от ответа. Послушайте, — резко вырвалось у него. — Вы верите, что два человека, совершенно чужих, которые никогда прежде не встречались, могут говорить с полной откровенностью и искренностью?

— Простите?

— Черт! Я спрашиваю: верите ли вы, что каждый из нас способен отбросить маску обычаев и манер, которая отгораживает одного человека от другого, чтобы поговорить честно и откровенно?

— Не совсем понимаю, о чем речь, сэр, — сказал я.

— Точно не понимаете?

— Я…

— Ну конечно, конечно. Если бы я только мог говорить прямо! А так — лишь сбиваю вас с толку. Откровенность невозможна по той причине, что все наши мотивы нечисты. Забудьте о том, что я здесь наговорил. Постараюсь объяснить иначе… и прошу вас: запомните, что я скажу…

У меня закружилась голова. Он обращался ко мне доверительно, склонившись вперед, будто знал меня много лет; я вспомнил, как давным-давно мой дед наставлял: «Не позволяй белому с тобой снюхаться: душу тебе откроет, а потом, неровен час, устыдится и тебя возненавидит. Тогда-то и уяснишь себе, что он попросту тебя на крючке держал…»

— Мне хочется показать вам ту сторону реальности, которая для вас наиболее значима, но предупреждаю: это болезненно. Нет, погодите, дайте мне закончить, — сказал он, легко коснувшись моего колена, и отдернул руку, как только я сменил положение. — То, что я хочу сделать, — большая редкость, и, честно говоря, я лишь оттого поднимаю этот вопрос, что сам пережил череду невыносимых разочарований. Понимаете… ну, я просто раздавлен. Проклятье, опять веду речь только о себе… Мы оба раздавлены, понимаете? Оба, и я хочу вам помочь…

— То есть вы устроите мне встречу с мистером Эмерсоном?

Он нахмурился.

— Прошу, не радуйтесь прежде времени и не делайте поспешных выводов. Я хочу быть вам полезным, но здесь замешана некая тирания…

— Тирания? — Мне не хватало воздуха.

— Да. Можно и так сказать. Ведь, чтобы вам помочь, я должен лишить вас иллюзий…

— Ничего страшного, я совсем не против, сэр. При личной встрече с мистером Эмерсоном все будет зависеть только от меня. Мне главное — заручиться возможностью с ним поговорить.

— С ним поговорить. — Он резко вскочил и трясущимися пальцами вдавил сигарету в пепельницу. — Такой возможности не дается никому. Говорит он один… — Внезапно он прервался. — А впрочем, запишите-ка мне, действительно, свой адрес — утром я направлю вам ответ мистера Эмерсона по почте. Он чрезвычайно занятой человек.

Моего собеседника будто подменили.

— Но вы же говорите, что…

В полном замешательстве я поднялся со стула. Что это было — одна сплошная издевка?

— Позвольте мне занять всего пять минут его времени, — взмолился я. — Уверен, мне удастся его убедить, что я заслуживаю получения работы. И если даже некто подменил письмо, я смогу проявить свои положительные качества… Ведь сам доктор Бледсоу…

— Положительные качества! Боже правый! У кого вообще осталась хоть малая толика положительных качеств? Не так-то просто их сохранить. Скажите, — тревожно осекся он, — вы сможете мне довериться?

— Да, сэр, я вам доверяю.

Он подался вперед.

— Послушайте, — зачастил он, то и дело меняясь в лице, — я пытался вам втолковать, что много чего о вас знаю… не о вас лично, а о таких ребятах, как вы. Вообще говоря, мне известно не слишком много, но всяко больше, чем другим. История негра Джима и Гекльберри Финна еще жива. Среди моих друзей немало джазовых музыкантов — я знаю, о чем говорю. Мне известно, в каких условиях вы существуете, — зачем туда возвращаться, друг? Вам и здесь есть чем заняться — свободы больше. Вернувшись, вы все равно не найдете того, что ищете: многого вы просто не можете знать. Не поймите превратно: все это я говорю не для того, чтобы порисоваться. Или устроить себе какой-нибудь садистский катарсис. Клянусь. Но мне знаком тот мир, в который вы пытаетесь войти, — все его преимущества и все его невыразимые тайны. Да-да, невыразимые тайны. Увы, мой отец считает меня одной из таких тайн… Я — Гекльберри, понимаете…

Пока я пытался разобраться в его бреднях, он наигранно рассмеялся. Гекльберри? Почему он упорно возвращается к этой детской книге? Его слова вызывали у меня замешательство и досаду, ведь он вклинился между мною и работой, между мною и кампусом…

— Но мне нужна только работа, сэр, — сказал я. — Мне нужно заработать денег, чтобы вернуться к учебе.

— Разумеется, но вы наверняка подозреваете, что за этим кроется нечто большее. Вам интересно узнать, что кроется за фасадом?

— Конечно, сэр, но в первую очередь меня интересует работа.

— Разумеется, — повторил он, — однако жизнь не так проста…

— Все остальное для меня сейчас на втором плане, сэр. Это не моего ума дело; мне главное — вернуться в колледж и оставаться там, сколько будут держать.

— Но я хочу помочь вам устроить дела наилучшим образом, — сказал он. — Наилучшим, заметьте. Вы же хотите поступить наилучшим для себя образом?

— Ну конечно, сэр. Можно сказать, именно этого я и хочу…

— В таком случае забудьте о возвращении в колледж. Поезжайте в другое место…

— То есть мне отчислиться?

— Да, выбросьте из головы свой колледж…

— Но вы ведь обещали мне помочь!

— Я уже помог и продолжаю…

— А как же встреча с мистером Эмерсоном?

— О боже! Неужели неясно, что вам лучше с ним не встречаться?

У меня вдруг перехватило дыхание. Я еще постоял, сжимая в руках портфель.

— Что вы имеете против меня? — вырвалось само собой. — Что я такого сделал? У вас даже в мыслях не было устроить нашу с ним встречу. При том что у меня есть рекомендательное письмо. Почему? Ну почему? Я бы никогда не поставил под угрозу вашу работу…

— Нет-нет-нет! Все совсем не так, — воскликнул он. — Вы меня неправильно поняли. Не нужно вам с ним встречаться! Господи, мы словно говорим на разных языках. Прошу, не думайте, что я чиню препоны вашей встрече с моим… вашей встрече с мистером Эмерсоном из-за каких-то предубеждений…

— А по-моему, именно так и есть, — вспылил я. — Меня сюда направил его друг. Вы прочитали письмо, но все равно препятствуете нашей встрече, а теперь еще подбиваете меня бросить колледж. Да что вы за человек такой? Почему вы точите на меня зуб? Вы, белый человек с Севера!

Он помрачнел.

— Я невнятно объяснил, — сказал он, — но вы должны мне верить, я стараюсь помочь вам поступить так, как будет лучше для вас.

Он сорвал с носа очки.

— Да я сам знаю, что для меня лучше, — отрезал я. — Или, по крайней мере, доктор Бледсоу знает, а если мне нельзя встретиться с мистером Эмерсоном сегодня, просто скажите, когда появится такая возможность, и я приду…

Мотая головой, он прикусил губу и закрыл глаза, как будто сдерживал крик.

— Жаль, очень жаль, что я все это затеял, — сказал он с неожиданным спокойствием. — С моей стороны было глупо давать вам советы, но прошу, не думайте, что я настроен против вас… Или вашей расы. Я ваш друг. Среди прекраснейших известных мне людей немало негр… Просто дело в том, что… мистер Эмерсон — мой отец.

— Ваш отец?

— Да, мой отец, хотя я бы предпочел, чтобы это было не так. Но уж как есть, так есть, и я мог бы устроить вашу встречу. Но если быть до конца откровенным, на такой цинизм я не способен. Никакой пользы эта встреча вам не принесет.

— Но я хотел бы воспользоваться такой возможностью, мистер Эмерсон, сэр… Для меня это очень важно. От этого зависит вся моя карьера.

— Но у вас нет ни малейшего шанса, — сказал он.

— Меня сюда направил сам доктор Бледсоу, — сказал я, все больше волнуясь. — Я должен использовать такую возможность…

— Доктор Бледсоу, — сказал он с отвращением. — Он — как мой… Взгреть бы его по первое число! Вот, держите. — Он передал мне шуршащий конверт.

Я забрал письмо, вперясь ему в глаза, и он выдержал мой взгляд.

— Ну же, читайте! — нервно выкрикнул он. — Вперед!

— Но об этом речи не было, — сказал я.

— Читайте!

Я поднял голову. Казалось, прошло четверть века между тем, как он передал мне письмо, и тем, как я усвоил его смысл. Для верности мне пришлось перечитать текст письма заново, и все же меня не покидало ощущение, что подобное уже когда-то случалось. Я протер сухие глаза, которые словно запорошило песком.

— Уж простите, — сказал он. — Очень вам сочувствую.

— Но что я плохого сделал? Я всегда старался поступать честно…

— Это вы мне объясните, — сказал он. — О чем здесь идет речь?

— Не понимаю, просто не понимаю.

— Должно быть, вы что-то натворили…

— Мне было велено организовать поездку по кампусу для одного человека, но ему стало плохо, и я завернул в «Золотой день», чтобы оказать ему помощь… Ума не приложу…

Я сбивчиво поведал ему о знакомстве с Трубладом, об остановке у «Золотого дня» и о своем исключении, а сам наблюдал за его подвижным лицом, отражающим реакцию на каждую подробность.

— Ничего предосудительного вы не совершили, — сказал он, когда я закончил. — Не понимаю этого человека. Он весьма непрост.

— Я лишь хотел восстановиться в колледже и приносить пользу, — объяснил я.

— Восстановиться вы не сможете. Об этом даже речи нет, — отрезал он. — Неужели до вас не доходит? Очень вам сочувствую, и все же я рад, что поддался желанию с вами переговорить. Забудьте об этом; пусть я лично такой совет не приемлю, но это добрый совет. Бессмысленно закрывать глаза на правду. Не обманывайте себя…

В ошеломлении я направился к двери. Он прошел за мной в приемную, где в клетке пестрели ярким оперением птицы, чьи крики напоминали вопли из кошмарного сна.

Он виновато пробормотал:

— Должен попросить вас никогда и никому не рассказывать о нашем разговоре.

— Буду молчать, — сказал я.

— Мне все равно, да только отец сочтет мои откровения злостным предательством… Вы-то больше от него не зависите. А я по-прежнему его пленник. Вы на свободе, понимаете? А мне еще предстоит битва.

Казалось, он вот-вот расплачется.

— Я не проболтаюсь. Все равно никто не поверит, — сказал я. — Мне и самому не верится. Должно быть, произошла какая-то ошибка. Должно быть…

Я открыл входную дверь.

— Послушай, друг, — сказал он. — Сегодня вечером я устраиваю вечеринку в «Каламусе». Не желаешь присоединиться к моим гостям? Хотя бы развеешься…

— Нет, спасибо, сэр. За меня не тревожьтесь.

— Быть может, захочешь поработать у меня камердинером?

Я взглянул на него.

— Нет, спасибо, сэр.

— Соглашайся, — настаивал он. — Я правда хочу тебе помочь. Слушай, я тут узнал о вакансиях на заводе «Либерти пейнтс». Отец пристроил туда нескольких парней… Советую попробовать…

Я затворил за собой дверь.

Лифт спустился быстрее пули, я покинул офисное здание и зашагал вдоль по улице. Солнце уже светило вовсю, и прохожие вдруг оказались далеко-далеко. Я остановился у серой стены, где над головой, словно крыши зданий, возвышались надгробья церковного кладбища. На другой стороне улицы, в тени навеса, юный чистильщик обуви за сущие гроши исполнял любые танцы. Дойдя до поворота, я сел в автобус и по привычке забился в самый конец. Сидевший впереди темнокожий в панаме сквозь зубы насвистывал одну и ту же мелодию. Мысли мои бродили по кругу, от Бледсоу к Эмерсону и обратно. В этой истории не виделось никакого смысла. Вероятно, надо мной подшутили. Черт, ничего себе шутка… Да нет, шутка, что же еще?.. Автобус резко остановился, и я понял, что напеваю ту же мелодию, что насвистывал парень впереди; вспомнились и знакомые слова:

Я вскочил и поспешил к выходу, но вдруг услышал тонкий, словно игра на расческе с полоской тонкой бумаги, свист, настигший меня уже на остановке. Меня всего трясло, я стоял на тротуаре почти в полной уверенности, что негр выскочит из дверей автобуса и увяжется за мной, насвистывая давно забытую песенку про ощипанного птенца. Мелодия ко мне прилипла. Я поехал на метро, добрался до пансиона и рухнул поперек кровати, а мотив по-прежнему звучал у меня в голове. Бедняга-птенец: кто его, когда, за что, почему, где? Что он натворил, кто его связал, зачем ощипали, почему мы сложили песню о его судьбе? Ни уму, ни сердцу, мелюзга вечно смеялась до упаду, а шутник-тубист из группы старого Лося наяривал соло на своей огромной закрученной трубе, с потешными припевками и жалобными стонами: «Буу-буу-буу-бууууу, ощипали догола» — издевательская панихида… Но кто этот птенец, за что ему такие униженья и муки?

Вдруг я понял, что весь трясусь от злости. Все было впустую. Мысли мои вернулись к Эмерсону-младшему. Вдруг он попросту водил меня за нос из каких-то собственных тайных побуждений? Неужели у всех имелись в отношении меня какие-то планы, а за ними стояли планы еще более тайные? В чем состоит план Эмерсона-младшего, зачем ему понадобился именно я? Тоже мне — важная шишка. Я судорожно ворочался. Возможно, это проверка моих благих намерений и преданности… Но заблуждаться не стоит, говорил я себе. Да, это ложь, сплошная ложь, сам знаешь. Я прочел письмо от начала до конца: оно, по сути, равносильно приказу меня убить. Но не сразу…

— «Дорогой мой мистер Эмерсон, — заговорил я вслух. — Птенец зарянки, что принес это письмо, — бывший студент. Кормите, пожалуйста, его надеждами, покуда не лопнет, и толкайте вперед. С почтением, Ваш покорный слуга, А. Г. Бледсоу…»

Конечно, так оно и есть, подумал я: резкий словесный coup de grace в затылок. И что же напишет в ответ Эмерсон? Ах, да: «Дружище Блед, увиделся с Птенцом, подбрил ему хвост». И подпись: «Эмерсон».

Присев на кровать, я рассмеялся. Сослали меня в птичник — все логично. Я смеялся вопреки онемению и слабости, понимая, что скоро придет боль и что мне уже нипочем не стать прежним. Оцепенел — и все равно смеялся. А заставив себя умолкнуть, с трудом перевел дух и решил вернуться, чтобы прикончить Бледсоу. Да, подумал я, это мой долг перед всеми чернокожими и перед самим собой. Я его убью.

Дерзость этого замысла и злость, лежащая в его основе, придавали мне решимости. Нужно было срочно найти работу, и я воспользовался, как мне хотелось верить, самым быстрым способом. Взял да позвонил на завод, который упомянул Эмерсон-младший, и это сработало. Мне велели явиться завтра утром. Все сложилось так легко и стремительно, что на миг я решил, будто меня снова обманывают. Неужели это входило в их планы? Ну уж нет, больше им меня не околпачить. На сей раз я сам сделал ход.

Мысли о возмездии долго не давали мне уснуть.