Невидимый человек

Глава восьмая

Комната оказалась маленькая, чистая, с кроватью под темно-оранжевым покрывалом. Стул и комод были сработаны из кленового дерева; на столике лежала Библия. Бросив пожитки, я присел на кровать. С улицы доносился шум дорожного движения, грохот подземки и приглушенные, но разнообразные людские голоса. Уединившись в комнате, я не мог поверить, что меня занесло в такую даль: все вокруг было мне в диковинку. Кроме разве что Библии; я взял ее со стола, вернулся на кровать и бегло пролистал страницы с кроваво-красным обрезом. Мне вспомнилось, как во время воскресных студенческих собраний доктор Бледсоу по памяти цитировал Священное Писание. Я пролистал страницы до Книги Бытия, но читать не смог. Все мысли устремились к дому и к моему отцу, который пытался ввести обычай семейной молитвы, чтобы перед трапезой мы собирались вокруг плиты, опускались на колени и, склонив головы над сидушками стульев, слушали, как он срывающимся голосом изрекает церковные истины и призывает к смирению. От этого я еще больше затосковал по дому и отложил Библию в сторону. Это Нью-Йорк. Надо устроиться на работу, чтобы как-то прокормиться.

Я снял пальто и шляпу, достал из портфеля пачку писем и растянулся на кровати, благоговея при чтении громких имен. Что же говорилось в этих письмах и возможно ли незаметно вскрыть надежно заклеенные конверты? Где-то я читал, что письма иногда распечатывают над паром, но в комнате неоткуда было взяться пару. Я отказался от этой затеи: мне же необязательно знать их содержание, а нарушать запреты доктора Бледсоу было бы нечестно, да и небезопасно.

Я и так знал, что они рекомендуют меня важным персонам из разных концов страны. Этого было достаточно. Мне просто хотелось показать письма такому человеку, который смог бы верно истолковать ценность такого работника, как я. В конце концов письма козырными картами легли на комод, а я улыбнулся своему отражению в зеркале.

А после этого принялся составлять план действий на завтра. Перво-наперво душ, потом завтрак. И все это с утра пораньше. Мешкать нельзя. В отношениях с такими важными людьми необходимо соблюдать пунктуальность. Договорился о встрече — не делай из себя недотепу-цветного. Кстати, придется обзавестись часами. Чтобы не отступать от графика. Я вспомнил массивную золотую цепочку, свисавшую между прорезями жилета доктора Бледсоу, и ту обстоятельность, с которой он открывал свои карманные часы: наморщив лоб, стиснув губы и опустив голову, отчего подбородок множился складками. Только после этого доктор Бледсоу прочищал горло и глубоким, протяжным голосом возвещал время, наделяя каждый слог тонкими оттенками крайне важного смысла. Я вспомнил, как происходило мое исключение, и задохнулся от злости, которую попытался немедленно подавить; но сейчас мне это не удавалось — моему возмущению не было границ, что доставляло мне массу неудобств. За этим последовала мысль: что ни делается — все к лучшему. Не случись этого отчисления из колледжа, мне бы не представилось возможности личного знакомства с такими важными людьми. В своем воображении я все еще видел, как доктор Бледсоу пристально смотрит на часы, но теперь к этому видению присоединился другой человек, молодой, не кто иной, как я, но более мудрый, учтивый и одетый, в отличие от меня прежнего, не в старомодные шмотки, а в элегантный костюм из дорогой ткани и модно подстриженный, совсем как манекенщики на рекламных фото в журнале «Эсквайр», изображающие перспективных молодых руководителей. Я представлял, как выступаю с обращением, а вокруг мелькают слепящие вспышки камер, призванных запечатлеть миг такого поразительного красноречия. Юный вариант доктора, но зрелый и усовершенствованный. Вместо того чтобы бурчать себе под нос, я бы всегда старался быть — не побоюсь этого слова — обаятельным. Как Рональд Колмен. Что за голос! Конечно, на Юге так не поговоришь: белые не оценят, а черные решат, что ты «заносишься». Но здесь, на Севере, я избавлюсь от южного акцента. На Севере буду разговаривать так, а на Юге — иначе. Оставлю для южан то, чего они хотели, таков уж расклад. Смог доктор Бледсоу — смогу и я. Ближе к ночи, прежде чем улечься спать, я протер свой портфель чистым полотенцем и бережно сложил письма во внутреннее отделение.

С утра пораньше я отправился на метро в район Уолл-стрит, выбрав точку почти на другом конце острова. В полумраке томились стиснутые небоскребами улочки. Пока я искал адрес, мимо проезжали бронированные инкассаторские фургоны. Улицы были запружены спешащими людьми: все как будто напрягались сверх меры и повиновались невидимым рычагам. У многих мужчин с собой были полевые сумки или дипломаты, и я сжал ручку своего портфельчика с чувством собственной значимости. Тут и там я замечал негров, которые шагали с бесформенными кожаными мешочками, закрепленными ремешком на запястье. Это зрелище мимолетно вызвало у меня ассоциацию с заключенными, которые вырвались из закованного в кандалы отряда и теперь несут на руках свои цепи. Тем не менее эти люди, казалось, тоже осознавали некоторую собственную значимость, и мне захотелось спросить кого-нибудь из них, с какой стати к нему прикована сумка-мешочек. Быть может, за это хорошо заплатили, быть может, ему доверили деньги. Вероятно, к мужчине в стоптанных башмаках, шедшему впереди меня, приковали миллион долларов!

Я огляделся, чтобы посмотреть, не преследуют ли таких прохожих вооруженные полицейские или сыщики, но никого такого не увидел. Впрочем, их в любом случае было бы не выхватить глазом из толпы. У меня мелькнула мысль пойти за одним из «мешочников», чтобы посмотреть, куда он направляется. Почему ему доверили такие деньжищи? И что произойдет, если он исчезнет, прихватив их с собой? Но мысль, конечно, была дурацкая. Это же Уолл-стрит. Возможно, улица находится под охраной, как, по слухам, находятся под охраной почтовые отделения: специально обученные люди смотрят через глазки в потолке и стенах, не теряют бдительности и молча ожидают твоего неверного шага. Возможно, даже сейчас чей-то глаз уставился на меня и отслеживает каждое мое движение. Вот, к примеру, циферблат уличных часов на сером здании через дорогу: не скрывается ли за ним пара пытливых глаз? Я поспешил по нужному адресу и был поражен огромной высотой белого камня с его рельефным бронзовым фасадом. В дверь торопливо входили мужчины и женщины; после некоторых колебаний я устремился за ними, вошел в кабину лифта и был оттеснен к задней стенке. Лифт резко поплыл вверх, создавая такое ощущение внизу живота, будто важная часть тела осталась там, в вестибюле.

Выйдя на последнем этаже из кабины, я побрел по мраморному коридору и нашел табличку с фамилией попечителя. Но у порога разволновался и попятился. Окинул глазами коридор. Ни души. Белые — вообще-то люди со странностями: быть может, мистер Бейтс не желает с утра пораньше видеть негра. Развернувшись, я прошелся по коридору и выглянул в окно. Решил немного выждать.

Под окном находился Саут-Ферри, где выходили в реку пароход и две баржи, а далее справа я разглядел статую Свободы, чей факел был едва заметен в тумане. В дымке у берега над доками парили чайки, а внизу, настолько низко, что у меня закружилась голова, двигались людские толпы. Я снова посмотрел на паром, проходящий сейчас мимо статуи Свободы: он оставлял на поверхности залива изогнутый дугой след, увлекая за собой трех чаек.

Из лифта у меня за спиной выходили пассажиры; я слышал оживленную болтовню идущих по коридору женщин. Скоро мне придется зайти в кабинет. Моя неуверенность росла. Беспокоил меня и мой внешний вид.

Мистеру Бейтсу может не понравиться моя одежда или стрижка, и тогда я потеряю шанс получить работу. Я посмотрел на его имя, аккуратно напечатанное на конверте, и задался вопросом: каков источник его состояния? Мне было известно, что он — миллионер. То ли давно таким стал, то ли родился богачом. Никогда прежде я так не любопытствовал насчет денег, как сейчас, когда поверил, что они меня окружают. Возможно, я получу здесь работу и через несколько лет буду, как надежный посыльный, расхаживать по улицам с миллионами, болтающимися у меня на запястье. А потом меня откомандируют обратно на Юг и поставят во главе колледжа, точно так же, как кухарку мэра, когда она уже была не в состоянии стоять у плиты, назначили директором школы. Только мне не грозит так долго прозябать на Севере: я понадоблюсь им всем раньше… Но сейчас меня ожидало собеседование.

Войдя в приемную, я оказался лицом к лицу с девушкой, которая подняла взгляд от рабочего стола, и успел мельком оглядеть просторное, светлое помещение, удобные кресла, книжные шкафы до потолка, книги в золоченых и кожаных переплетах, портреты на стенах, а потом встретил вопрошающий женский взгляд. Посторонних в приемной не оказалось, и я подумал: «Ну, по крайней мере, я пришел не слишком рано…»

— Доброе утро, — сказала секретарша без тени неприязни, которой я опасался.

— Доброе утро, — ответил я, подходя к ней.

С чего бы мне начать?

— Слушаю вас.

— Это офис мистера Бейтса? — спросил я.

— Совершенно верно, — сказала она. — Вам назначено?

— Нет, мэм, — ответил я и тут же отругал себя за то, что сказал «мэм» такой молодой белой женщине, да еще и на Севере. Я достал из портфеля письмо, но, прежде чем успел что-либо разъяснить, она сказала:

— Позвольте, пожалуйста, взглянуть.

Я опешил. У меня не было ни малейшего желания отдавать письмо в чужие руки, но в ее жесте читался приказ, и я повиновался. Протянул ей конверт, ожидая, что она его вскроет, но вместо этого секретарша лишь мельком взглянула на письмо, встала и исчезла за филенчатой дверью, так и не сказав ни слова.

Сзади, вдоль коврового покрытия у входной двери, я заметил несколько стульев, но присесть не решился. Так и остался стоять, держа в руке шляпу и озираясь. Мой взгляд упал на одну из стен. Сверху вниз меня разглядывала из своих рам троица достойных пожилых джентльменов в воротниках-стойках — взирали с уверенностью и высокомерием, каких я никогда ни у кого не видел, кроме, может, белых мужчин и нескольких негров со шрамами на лицах. Даже доктор Бледсоу, которому достаточно было одного молчаливого взгляда, чтобы повергнуть преподавателей в трепет, не обладал такой уверенностью. Вот, значит, какие люди стояли за ним. Как они вписывались в общество белых южан, в общество тех, кто предоставил мне стипендию? Я неотрывно смотрел на портреты, околдованный их чарами власти и тайны, пока не вернулась секретарша.

Окинув меня непонятным взглядом, она улыбнулась:

— К сожалению, мистер Бейтс в данный момент слишком занят: сегодня он не располагает временем и просит вас оставить свое имя и адрес. Вы получите ответ по почте.

От расстройства я лишился дара речи.

— Запишите вот здесь, — сказала она, протягивая мне плотную карточку. — Извините, очень сожалею, — повторила секретарша, когда я записал свой адрес и собрался уходить.

— Со мной можно связаться в любое время, — уточнил я.

— Замечательно, — сказала она. — Ожидайте ответа в самое ближайшее время.

Девушка показалась мне чрезвычайно доброй, отзывчивой, и я ушел в хорошем расположении духа. Мои опасения были беспочвенны, не стоило себя накручивать. Это же Нью-Йорк.

В последующие дни мне удалось встретиться с несколькими секретарями попечителей; все они вели себя дружелюбно и доброжелательно. Некоторые поглядывали на меня как-то странно, но я, не чувствуя неприязни с их стороны, не придавал этому значения. «Как видно, удивляются, что такого, как я, рекомендуют столь важным людям», — думалось мне. И впрямь, с Севера на Юг тянутся невидимые нити; не зря же мистер Нортон называл меня своей судьбой… Я уверенно размахивал наградным портфелем.

Поскольку дела шли своим чередом, я по утрам развозил рекомендательные письма, а днем знакомился с городом. Гулять по улицам, сидеть в метро рядом с белыми, есть с ними в одних и тех же закусочных (пусть даже не подсаживаясь к ним за столы) — все это казалось жутковатым, туманным сном. В привезенной с собою одежде мне было не по себе; а что касалось рекомендательных писем, я уже терялся. Впервые, прогуливаясь по улицам, я всерьез размышлял о том, как вел себя дома. Меня не слишком заботило, какое впечатление я произвожу на белых. Одни держались приветливо, другие — наоборот, мое дело было не задевать ни тех ни других. Но здесь все проявляли только равнодушие, хотя и поражали меня своей вежливостью, когда извинялись, задев меня в толпе. Но я тем не менее ощущал, что при всей своей вежливости они меня попросту не замечают; пройди мимо них медведь, он бы тоже удостоился извинения. Это несколько сбивало с толку. Я не знал, желательно такое отношение или нежелательно…

Но самую большую озабоченность вызывала у меня встреча с попечителями, и спустя неделю хождений по городу и смутных секретарских заверений терпение мое пошло на убыль. Все письма я развез по назначению, кроме одного, адресованного некоему мистеру Эмерсону, который, как выяснилось из газет, был в отъезде. Несколько раз я порывался узнать, каково состояние моих дел, но не решался. Не хотел показаться назойливым. Но времени оставалось все меньше. Если не найти работу в ближайшее время, то нечего было и думать с осени продолжить образование. Я уже написал домой, что работаю на одного из членов попечительского совета, и получил ответ, в котором говорилось, как это замечательно, и содержались предостережения от соблазнов порочного города. Теперь я даже не мог просить родных о финансовой помощи, не раскрывая, что лгал о работе.

В конце концов я стал предпринимать попытки связаться с попечителями по телефону, но получал от секретарей только вежливые отказы. Успокаивало лишь то, что письмо к мистеру Эмерсону все еще было у меня. Я решил дать ему ход, но не полагаться на секретарей, а черкнуть записку от своего имени, объяснить, что у меня есть рекомендация от доктора Бледсоу, и попросить о встрече. Не стоило переоценивать секретарей, думалось мне; наверное, мои рекомендации они просто уничтожали. Напрасно я проявлял такую доверчивость.

Мои мысли обратились к мистеру Нортону. Вот бы последнее рекомендательное письмо было адресовано ему. Вот бы он жил в Нью-Йорке, чтобы я мог обратиться к нему лично! Почему-то я ощущал некую близость к мистеру Нортону и чувствовал, что при личной встрече он вспомнит, как тесно связывает меня со своей судьбой. Теперь та история казалась очень давней, соотносилась с другим временем года и с неведомой далью. А на самом-то деле произошла всего лишь с месяц назад. Решив действовать, я обратился к нему с личным письмом, в котором выразил надежду, что мое будущее кардинально изменится, если он возьмет меня на работу, и что я, в свою очередь, смогу сделать наше сотрудничество полезным и для него. С особой старательностью я изложил, что намерен обжаловать свое отчисление и способен добиться пересмотра дела. Час за часом я перепечатывал письмо, уничтожая каждый черновик, пока не завершил тот вариант, который счел безупречно гладким и в высшей степени уважительным. Я поспешил вниз, чтобы опустить его в ящик до последней выемки писем, и проникся головокружительной уверенностью в успехе дела. Трое суток я не отлучался далеко от пансиона в ожидании ответа, но все напрасно. Мое послание оказалось тщетным, как молитва, не услышанная Богом.

Сомнения крепли. Очевидно, где-то произошел сбой. Весь следующий день я провел у себя в комнате. Начал осознавать, что мне страшно; здесь, в четырех стенах, мне было так страшно, как никогда не бывало на Юге. Более того, в этой ситуации не просматривалось никакой определенности. Секретари попросту меня мурыжили. Вечером я пошел в кино на фильм о Диком Западе: про то, как индейцы борются с паводками, ураганами, лесными пожарами; как проигрывают сражения малочисленным отрядам поселенцев, чьи крытые повозки продвигаются все дальше на запад. Фильм меня захватил (хотя в нем не было ни одного героя, схожего со мной), и я вышел из зала в приподнятом настроении. Но в ту ночь я увидел во сне своего деда и проснулся совершенно подавленным. При выходе из пансиона меня преследовало странное чувство, будто я стал пешкой в неведомой игре. По моим смутным ощущениям, за ней стояли Бледсоу и Нортон; весь день я вел себя крайне осторожно, чтобы не сказать и не сделать ничего лишнего. Но ведь это сплошные домыслы, внушал я себе. Нечего суетиться. Нужно выждать, чтобы попечители сделали следующий ход. Возможно, мне устроили какую-то проверку без объяснений правил игры. Возможно, ссылка моя внезапно закончится и мне дадут стипендию для продолжения учебы. Но когда? Сколько можно ждать?

В скором времени определенно что-то произойдет. Но чтобы продержаться, необходимо найти работу. Средства таяли, а случиться могло все что угодно. В силу излишней самоуверенности я не отложил денег на обратный билет. Меня захлестнуло уныние, я не решался заговаривать о своих трудностях даже с руководителями «Мужского пансиона»: прослышав, что мне вот-вот доверят важную работу, те прониклись определенным пиететом, и оттого я держал при себе нарастающие сомнения. Рано или поздно, думал я, мне, вероятно, придется просить об отсрочке арендной платы, а потому надо поддерживать свою репутацию надежного съемщика. Нет, сейчас главное — не терять веры. Утром пойду по второму кругу. Не иначе как завтра что-то свершится. Так и вышло. Я получил письмо от мистера Эмерсона.